Крах. Часть1 Глава2

Валерий Мартынов
                2

Посмотрел на себя, как бы со стороны. Сижу за столом на кухне со вскинутым кулаком к подбородку. Итоги жизни подвожу? В чём-то признаться надо?
Ну, не приставил нож к горлу никто мне. С чего это потянуло играть словами? Не обязательно всё. В чём мне признаться нужно? Если нужно, я признаюсь. До помрачения рассудка ни на чём настаивать не буду. Так уж устроен. С пеной у рта отстаивать свою правду не буду. Добиваться своего любым способом не научен. Выходит, я – продуманный человек? Из живых на земле, самые продуманные – растения, они корнями цепляются за землю.
Честно сказать, по утрам я не способен рассуждать и размышлять здраво, мне не дано заглянуть в суть процессов. Я всюду вижу себя. Я должен знать, почему вижу себя.
Какое-то необычайное возбуждение охватило. Гора, что ли, с плеч свалилась? Остатки сна улетучились?
Гора! Остатки! Порок это или чуточный недостаток, но ведь что-то гоняет мысли взад и вперёд. Мне бы море переплыть. Взял бы кто меня на корабль. Я налегке, у меня вещей совсем мало с собой.
Буравлю взглядом стекло окна. Время от времени согласно киваю своим мыслям. Я человек прямой: «да», - «да», «нет», значит, «нет». Почему озаботило время?
В каком веке я живу? Почему мне важно чьё-то мнение? Что подумает тот или иной человек? У кого спрашиваю? У стены, у чайника, который полчаса назад пыхтел?
Кажется, на полном серьёзе озабочен временем.
Надо постараться начать жизнь сначала. Хватит лелеять раздражение, плескаться в омуте непонимания, злость из себя, словно из тюбика, выдавливать.
К кому свой вопрос я направил, не знаю. На кухне никого не было. И вообще-то я думаю, что существует определённый порядок вещей. И этот порядок нельзя ни нарушить, ни отменить. Висит на крючке полотенце, оно сто лет висеть будет, до тех пор, пока кто-то его не сбросит. Вот именно, кто-то! Любая случайность, она как бы и не случайность, она рука судьбы. У случайности есть своё преимущество. Что-что, но от случайности с тоски не помрёшь, - носи с собой охапку соломы, если что, подстелить можно.
Если что не поможет. А и не надо, иначе сотнями каждый день относили б на кладбище разочаровавшихся людей.
Такое ощущение, будто тону, будто этим утром припёрли меня к стенке, будто жажда возникла начать всё с нуля, выпросить у судьбы ещё одну попытку. Взамен придётся что-то пообещать. Что?
Штангисту или прыгуну в высоту даются три попытки. Перед одним штанга определённого веса, перед другим – планку бы не сбить на высоте, которую покорить надо. А как определить в жизни, на что израсходовать три самые важные попытки? Это ещё надо определить, какие такие попытки важные.
Закон, какой приняли бы, что ли: если человек разочаровался в чём-то, отправлять его в богадельню. Нечего сражаться со временем, нечего уповать на чудо. Судьба – штука серьёзная, она господом определена.
Ну, не верю, не верю, считаю притворством, что от меня что-то зависит. Ничего от меня не зависит. Есть такие, кому жизнь всегда улыбается, а другой шишки да тумаки получает.
Но и, как бы кто шишек и тумаков ни получил вволю, жизнь не забивает до смерти. Бандюга может лишить жизни, случай какой, но никак не сама жизнь. Случай – значит, не жизнь, бандюга – приключение, прыщ, который свести труда не стоит. Ага, подступись к иному.
Дёрнул себя за ухо, оттянул кожу на щеке. Хочется проделать такое, чтобы оно перевернуло происходящее. Допустим, не мешало бы сбросить кожу, как змея, и обновлённым человеком начать новый день. А старую кожу набить опилками, и на балкон чучело выставить. Будут ходить люди мимо, как мимо правительственной трибуны, матерясь про себя. На любой трибуне манекены стоят. Живой человек не допустит того, что в стране творится.
Никак мне не избавиться от ощущения, что жизнь остановилась, на моей кухне позапрошлогодний день начинается.
В позапрошлогоднем дне совпадений много с тем, что происходило с другими людьми. Позапрошлогоднее отсев событий нивелирует. Таинство в этом какое-то, вмешательство потусторонних сил.
Я бы не сказал, что совсем невмоготу мне, что сердце съёжилось и затвердело. Носить в груди камень, - приятного мало. Но ведь камень камню – рознь. Часто себя спрашиваю, не превращаюсь ли я в брюзгу?
Наскоро опростал чашку. Несколько сэкономленных минут располагали к безделью. Святые минуты. Я всегда стараюсь прийти или уйти заранее, чтобы не опоздать. К безделью тоже успеть надо вовремя.
Если б сейчас кто-то предложил мне вечность, я бы ещё подумал, принимать такой дар или нет. Тут со своими минутами из короткой жизни не разобраться, чего про вечность думать, копаться в вековых отбросах на свалке человечества изо дня в день. Не своё перебирать. Так и раскиснуть можно, как масло на солнцепёке.
Может быть, у меня опаска, что придётся своё отложить в сторону, а заняться перебором чужих судеб, это и напрягает? Перебор – это и пересчёт, а в пересчёте на теперешнюю жизнь из моего прошлого много утеряно. Да и предположить, что чужое свалится мне на голову через час, невозможно.
Чужое не своё, с чужим можно не церемониться.
Утро началось с представления, будто стою у приоткрытой створки ворот, с десяток овец норовят протиснуться на двор, я их отгоняю, отпихиваю, а они блеют, лезут, лезут. Понятно, овцы – это желания. И такая вдруг неприязнь ко всем желаниям возникла. Так и захотелось закричать, чтобы все убирались с глаз долой. Ничего я не хочу.
С глаз долой, из сердца вон.
В жизни возможно всё.
В это утро, единственное, от чего бы не отказался, так это не ходить на работу, остаться дома, отключить звонок, задёрнуть занавески и напиться, чтобы качало лёжа. До полусмерти.
Разница большая.  «До» или «полу». Было один раз такое состояние, головой качну, а ощущение, не мозг в черепушке, а не застывший холодец. До краёв судок черепушки налит. Через ноздри, через глаза, через уши, край не просматривался, вот-вот изливание должно было начаться.
Тогда причина была так набраться. Не требовалось подтверждений на слова «ты меня уважаешь». Сошлись два первопроходца, было о чём поговорить. И пилось легко: за разговором компотом спиртное лилось внутрь, градусы не ощущались. Потом внутри забродило, ударило в голову. Не помер же.
Откуда мне знать в это утро, с чего возникло и молчание, и всё остальное. Ночь, наверное, такой была. Ночь смежила все представления, понуро согнула плечи.
На стене заиграли тени, луч солнца пробился сквозь облака.
Как это модно теперь говорить: живи и жить давай другим. Все не без изъяна. Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Не загнанный я в клетку зверь, не мечусь по комнате, не понимая, что творится. Не судят же меня, и я сам себя не сужу. Не заразился чесоткой, при которой всё удовольствие – расцарапывать свои болячки. Чешешь, и чесать охота.
Не хочу я ни в чём каяться, не хочу вспоминать старые обиды. Только начни воскрешать, что было не так, как запутаюсь, и разобраться, что из чего вытекало, не разберусь.
Понятно, сидя на кухне, в голове просветления не наступит. На свежий воздух выходить надо. Небо задумываться ещё не начало, нет на нём темнеющего облака, вестника дождя.
Для нас морось дождя – самое противное: с каски за шиворот течёт, рукавицы мокрые. И не уйдёшь под козырёк: раствор вырабатывать надо. Каменщики – люди с улицы. Я не каменщик, но в комплексной бригаде работаю. У меня своя специальность. И вторая специальность есть – «хфилософ». «Х» спереди от слова худой.
С утра тяну соплю рассуждений.
Увидеть хочу, ощутить, понять, сколько должно пройти время, прежде чем я найду утрешним мыслям имя. Куда всё клонится? Долит мысль, долит. Не проходит оцепенение.
Нормальный человек без боязни встречает и преодолевает препятствия на своём жизненном пути. Я, выходит, не нормальный. Поэтому меня снедает подсознательное желание уйти в прошлое.
Только в мире иллюзий, промытый водкой мозг, даст пропуск в счастливую жизнь. Один шанс из тысячи, - не так уж плохо. Один шанс на десять тысяч, - тоже неплохо. Таких как я в современной России, униженных и оскорблённых, пруд пруди.
Все – это все, а я – это я. Как бы сильно не жалеет кто-то, но в своей боли человек одинок. Мне плевать на всех, на их законы, по которым они живут, кого и как перемалывает судьба, мне начхать. Мне бы остаться самим собой.
Надо быть чокнутым или полным придурком, чтобы начинать день с загадывания желания. Гнать все мысли из головы надо, гнать.
Утро, кто бы, что бы ни сказал, оно всё отчуждает и отделяет от конкретности. Утро, - оно не час или два часа тянется, оно – суть перехода, состояние смены вчера и сегодня. Миг. Несколько минут. Такая малость, что запоминать или анализировать эти минуты здравомыслящему человеку и в голову не придёт. Тем более – словами.
Слова – вроде бы одни, а разговор ими по-разному идёт. Кто со злостью, кто от доброго сердца их выпуливает.
Я ведь мало места занимаю. Мусора от меня немного. Почему бы мне и не пожить хорошо. На сто раз пуганый? – нет, вроде. Особого замеса, что ли? С особыми запросами?
Так нет ничего особого. Нет. Не бог я. Это бог мир создавал. А у меня всё – путаница.
Ограничен выбор у меня. Встал, сполоснул лицо, похватал кое-что и на работу. Выбор и при малом выборе, конечно, есть всегда. Я сам могу решить, что именно мешает погрузиться в ощущения счастья – моя ли мнительность, усталость, место ли, где живу. И первое, и второе, и третье – всё с заморочками.
Негибок, ой, как негибок я.
 Я не шевелился, изо всех сил старался гнать прочь всякие мысли, настраивал себя думать о пустяках. В это утро осознал, что никогда не ставил перед собой великих целей, не строил грандиозных планов, всегда был бескрылым и приземлённым.
Тишина обступает меня; что-то входит в меня без стука, не спрашивая разрешения. И для этого «что-то» нет запоров, которые удержали бы его.
Для меня пустяк царапину на руке получить, для жизни пустяк тысячу или две тысячи таких, как я, в мясорубке прокрутить. Чего там, время слизнёт тысячу наводнением или землетрясением, и не остановится, не посмотрит назад.
В первые минуты утра на всё гляжу машинально, не видя, целиком сосредоточенный на предстоящем, облегчение день должен принести. Это было моё маленькое открытие. Каждый день облегчение должно быть. Открытие моё было столь велико, что не поддавалось описанию.
Выждал, выдержал паузу. Поднял кверху глаза. По углам иконы не развешены: если что и могло отразиться в моих глазах, так утренний солнечный свет.
Конечно, на первый взгляд может показаться, будто в голове сдвиг по фазе произошёл, желать и получать желаемое, не одно и то же, но если смотреть на это издалека, смотреть не предвзято, то всё вроде, как и ничего.
Чтобы искать что-то, мечтать о чём-то, как и в любом деле, надо всего себя посвятить только этому, не допускать ни малейших сожалений, не переживать об упущенном. Хотя, хотя, если хорошенько поразмыслить, вряд ли чему-то одному стоит целиком посвящать свою жизнь. Однобоко жить не интересно.
Все сомнения в сторону. И страну, и планету менять поздно. Чёткость утра безжалостно. Кто хочет понять происходящее, тому, как путешественнику, для познания, для утоления любопытства важна любая новая тропинка, и мне нужно как бы сунуть свой нос во всё интересное. Не для удовольствия.
Утро переходило в день. Я чувствовал, как нутро взрослело. Годовое кольцо наконец-то сомкнулось. И это нынешнее годовое кольцо отличалось от прошлогоднего особым наполнением. Наполнение – это и взросление, и жизнь.
Вроде бы, могу делать что хочу, куда хочу, туда себя и поверну. Взросление в чём, - так шкура грубеет, не чувствительной становится к уколам. Слой за слоем отложений на ней копится. Иголку сломаешь, пока проткнёшь. И что ещё странно, ни малейшего зла, ни к кому конкретно в это утро у меня не возникало.
Взросление – дело долгое и многотрудное. Лет двадцать занимает. За двадцать лет ржа любое дно проест. Это кто угодно подтвердит. Понять бы, с рождения начинается взросления или с того момента, когда опыт какой-никакой появился?
Опыт, его сукина сына, на порог пускать нельзя. Он с панталыку сбивает.
С чего же тогда подозрительность появилась? Почему такое ощущение, словно наблюдаю за собой со стороны, словно сам себя подозреваю в злокозненном замысле?
Помрачение какое-то.
Утреннее время кружило вокруг меня с целью или без цели, как муху вокруг вазочки с вареньем. Я слышал хлопанье крыльев. Хлопанье усиливало ожидание.
Цель в чём, цель - всегда чего-нибудь ждёшь. Иначе никак. Иначе не получается жить. Если ожидание затягивается, цель менять надо, начать ждать то, что поскорей явится.
Ожидание всегда из вчерашнего начинается, между прочим.
Вот именно: между прочим. А прочего как раз в это утро и нет.
Вчерашнее мнение так и осталось вчерашним. Я его не сумел пронести сквозь сон. Этим утром я ни обнять свое мнение не мог, ни поцеловать, ни проткнуть ножом, ни поговорить с ним.
Раз мнение отдалилось, то нет никакого прока, вчерашнее нежданно снова выволакивать на божий свет.
Нет, в жизни я не тот человек, которого стоит этой самой жизнью подкупать или шантажировать. Я ничего не решаю. Я не подписывал бумаги, не читал условия, при которых должен был родиться. Ничего не обговаривал. Я даже не знаю, кто и когда проверяет, и проверяет ли пункт за пунктом условия сделки. Никакой сделки я не подписывал.
В какой-то момент почувствовал, как почва начинает уплывать из-под ног. И это, сидя на табуретке!
Никак не могу научиться думать за себя и за противника хотя бы на несколько ходов вперёд. Знать бы ещё, кто противник. Знать бы, кому проигрываю. Знать бы, что хочу!
И толку, что напряжённо впиваюсь взглядом в пространство перед собой, глаза в глаза, чувствую, блуждающим взгляд делается.
Где бы взгляд ни блуждал, в конце концов, уткнётся он в чёрное пятно от тени на стене.
Грудь, где-то в районе желудка, пронзила боль. Опять костерок внутри гореть начал. Пройдёт несколько минут, огонь обожжёт горло, потом носом шмыгну, потом, глядишь, слезы навернутся на глаза – жалеть себя начну.
Если разобраться, всё пустяки. И переживания, и нехватка чего-то, и отношения ко мне других людей. Заставить надо себя думать по-другому, заставить думать о каких-нибудь безобидных вещах, гнать прочь всякие мысли, вспоминать надо хорошее, представлять, каким может быть внезапное счастье.
Что бы сам себе ни сказал, ничему не поверю. Изо всех сил стараюсь уяснить, что бы всё значило в это утро. А впрочем, какая разница, всё будет так, как потянется.
Правым быть легко, когда это тебя не касается.
До меня дошло, насколько утомился в этой жизни. Утомился, не живя: за границей не был, машины не имею, дачи нет, на безбедную старость денег не накопил. Что было, и то пропало.
С таким багажом разве можно посягать на что-то особое?
Понятно, если с утра для себя отметил, что жизнь смеётся холодными глазами, то это ничего хорошего не сулит.
Жизнь в своё время к одной двери подвела, а за той дверкой ещё дверка оказалась, а за ней, кто-то надоумил-подсказал, ещё, и ещё двери. И ручек не видно, чтобы эти двери открывать.
А зачем ручки, если дверь пинком открыть можно? Нараспашку от себя все двери должны открываться. Поддел ногой – всё и дело. Любая дверь войти предлагает. Для того чтобы выйти, и щель сойдёт.
Двери, так думаю, это иносказательно женщины. Где две, там и третья.
Каюсь, было раньше желание открыть все двери. Сильное желание было, но, наверное, желание было таким сильным, что теперь уже и не хочу, не получу радости ни из-за одной открытой двери. Какую бы из дверей ни открыл, за ней всё не моё. Чужое пространство там следит за тобой подозрительно и недоброжелательно.
Усталость просто не поддавалась никакому описанию. Ни один художник красок для неё не подберёт, ни один писатель не найдёт нужных слов.
Свет заполнял кухню. Сквозь стёкла балконной рамы, сквозь стёкла балконной двери он проходил зеленоватым. Ничего удивительного, первые листочки на деревьях появились, мать-и-мачеха на припёке цвела. Май.  Весна. Снег согнало. Лёд на озере, правда, кое-где ещё не растаял. Так и он из белого цвет коры ивы приобрёл.  Много красок у природы.
Угол балкона, на который солнце падало прямо, будто занялся пламенем.
Послышался шум проехавшего автобуса, дверь в подъезде хлопнула.
Утру было всё равно, согласен я с ним или нет. Оно наступило. Не ему приспичило высказаться, это я обнаружил, что нет причин находиться в неведении, это мне ясность нужна. Но не разговаривать же с самим собой.
С каким удовольствием в это утро начал бы укладывать чемодан. Укладывать просто так, вовсе не собираясь никуда уезжать. Просто, чтобы нагнать страх на город, дать ему почувствовать, что он мне надоел. Город хочет сохранить при себе нас всех. Ему неведомо, что значит просто захотеть перемен.
Я ли ему надоел, он ли мне?
Живёшь вот так себе год за годом, и вдруг в голову закрадывается какая-то странная мыслишка. Поначалу не придаёшь значения ей, пришла, ну, и пришла. А потом, спустя какое-то время, когда мыслишка вызреет, не покидает ни на минуту, разбухает и разбухает, заполняя собой дом, окрашивая окружающее в серые тона, причины находятся.
Возможно, в это утро сужу слишком поспешно. Недовольство накопилось. Человек с недовольством довольным никогда не бывает. Он принадлежит всем и никому, с этим нелегко свыкнуться.
 Я сам выбрал этот город.  Давно выбрал. Приехал сюда молодым. Жил, работал. На что-то надеялся, о чём-то мечтал. Планы строил.
У меня были свои планы, у жизни – свои. Она враз всё перевернула.
Оглянулся, - всё позади, всё без меня свершилось. Так или не так, но выходило, что итоги как бы подводить надо. Выбор делать: или оставаться, или уезжать.
Город одушевлял, город, что и делал, я так думаю, он следил только за теми, кто хотел удрать, он мелко пакостил им. Остальные, - на остальных городу наплевать, живут и пусть себе живут, как хотят. Обывателям лень о переменах думать, и городу как бы лень.
Почему же в это утро вдруг всё стало ясно как Божий день, что с самим собой справиться нельзя. Почему лишь могу себе сказать, что раз всё невмоготу, то, что и остаётся, так дать волю слезам. Нет слёз, стало быть, нечестен я с самим собой.
Честен, не честен. Затянулся переход от одного состояния к другому. Это рассудка лишаются внезапно, а переходы всегда готовятся тщательнейшим образом.
Какое-то в известной степени уважение к собственной персоне почувствовал из-за того, что в это утро уже и пострадал, и даже чуть ли не заплакал, и слова, пусть непреднамеренно, не сбил в змеиное кубло.
Перемене настроения большого значения не придаю. Было такое не раз. Но, поди знай, вдруг сегодня не как всегда будет? Вдруг каких-то гарантий потребую?
Страхом переполнился? Не стоит ли из-за какого-то страха отказывать себе в радости жить. Словно в последний раз оглядываю кухню.
Поглядел на часы. Вроде, не опаздываю. Почему встревожился? Толком не могу понять, не знаю, чего хочу. Предложение должно поступить, решать мне придётся.
Ну и что? За жизнь принял столько решений, что, думаю, одним больше, одним меньше, какая разница?
Пятничное утро весть какую-то припасло. Благую? Благие вести сваливаются не так уж и часто, необъяснимые они, я объект для них неудобный. Раздвоенный, что ли. И к какому из двух меня благая весть придёт, какого меня умудрится осчастливить, мне неведомо.
Восемь месяцев зима. Из зимнего состояния, спячки или как назвать это, человек ослабленным выходит. К этому можно добавить нехватку кислорода в воздухе, бессолнечные три месяца. А потом мошка, комары. Хотя, кровопускание полезно. Кровь обновлять надо.
Не это напрягает. И к морозам, и к комарам, и к полярной ночи, как и к полярному дню, притерпеться можно. Человек ко всему приспособится. Такая он скотинка.
Притерпеться можно, а объяснить не выходит. Как вот объяснить, что с одним человеком мне хочется посидеть и выпить, а с другим нет? От чего это зависит? От отношения, наверное, его, да и меня самого, к жизни. Приятие должно возникнуть.
Терпеть не могу момент минут непонимания. Момент на обмылок похожий, скользкий, так и норовит увернуться. Он самый неприятный.
Настроение, как у кисейной барышни. Дело даже не в настроении.
Утро из одних «как» состряпано: как обмылок, как объяснить, как притерпеться…Сам виноват, нечего было чесать затылок, вот и сбил мысли в клубок у лба. Гляди, как бы лысеть не начал.
Что-то не в себе я.
Если я и не в себе, то, что про остальных говорить. Я со своей неизменной кротостью, к которой всё отчётливее примешивается удивление, не прислушиваюсь к голосу разума.
Голос разума требует объяснения. Согласен я, не согласен… К чему докапываться до каких-то причин, что это даст? Не надо ничего объяснять. Я обязан на основании жить.
Надо взять себя в руки, прямо взглянуть в лицо реальности, оценить положение, попытаться уцелеть.
Я, ничего не объясняя, повторял сам себе, что так нужно. Знал ли я сам, нет, почему утреннее настроение должно быть таким, - это не ко мне.
Время, не произнося ни единого слова, смотрело на меня из будильника, шло по кругу секундной стрелкой. Время шло просто так, всё остальное было в полном оцепенении. Никто пока не ответил, что такое время.
Машинально отмечаю, как замирает, сбивается с ритма перед прыжком через веху стрелка, будто раздумывает. Будь моя воля, я секундную стрелку попридержал бы.
Изнуряющую остроту уходящих минут всё острее чувствую.
Страну загнали в Микешево болото. Где оно такое? Про Микешево болото Витёк Зубов говорит. Ещё Витёк часто глаголит, что быть у воды и не напиться, - это преступление. Витёк хоть и балабол, но иногда правильно мыслит. В моём случае напиться, - быть как все.
Чего там, правильно. Накрепко в этом городе мы связаны между собой общей ситуацией, неподвижной теперь, слишком затянувшейся. Не трагической, но и не сулящей перемен.
Много лет здесь брали из земли всё – газ, нефть, уголь, руду, золото. Леса вырубали, реки поворачивали, настроили городов. Всё лучше и лучше хочется жить. За счёт чего? Нас, людей, становилось всё больше и больше. Всё ненасытнее делались мы. Расползались, делились, множились. И вдруг озаботились: а где бог? Почему он безучастно наблюдал за всем?
Мир почему-то стал обозримым. Мы его хотели своим сознанием объять. Хотели из своих проблем выпутаться за счёт кого-то. Ну, и кто мы после этого, - подонки самые настоящие.
Нет, не хочу полным придурком выглядеть. Мысли, словно прячась, едва слышно – как-то быстро-быстро наползали и пропадали.
Сколько раз повторял сам себе, что нельзя, просто невозможно дальше жить так, как я жил до сих пор. Выход, решение почти созрело, - уехать надо.
Куда, откуда? Кому я где-то нужен? Вот ведь ситуация, пожалел бы кто.
Так куда уехать хочу? От себя, к себе? Или в другой город? А там, что?
Резких движений делать не надо. Постепенно надо готовить себя к переменам. Резко рычаг дёрнешь, так зубья полетят у шестерёнок.
 Непонятно мне, что происходит в стране, непонятно, куда нас направляют коноводы, непонятно, отчего я стал таким, без хотений, потеряв всякое терпение.
«Стал таким», а прежде, каким был?
С чего это моё мнение остаётся только моим мнением, почему оно стало непонятно другим?
Пофигист? Во всём умудряюсь обнаружить враждебность к себе.
С некоторых пор не испытываю к людям ни любопытства, ни снисхождения, и, кажется, вывести из равновесия меня не так-то просто. Мне плевать на глас народа.
В окружающем вызов чувствуется. У меня смущение, а за смущением прячется тоже вызов – было такое впечатление, будто что-то предостерегает от поспешных шагов, от какой-то неведомой мне ошибки. А чтобы не было ошибок, от сих и до сих в указанном направлении шагать надо. И на всё смотреть в уменьшающие стёкла бинокля, в которые и тигр смотрится просто откормленным котом.
Я обязан жить на основании. Будь моя воля, я бы со всеми, как с братьями… Жизнь вообще, в широком понимании этого слова, ко мне добра. Была или остаётся таковою? Снисходительно добра? Она позволяла с удовольствием поговорить о несчастьях всего человечества, при этом я выказывал ясные и непоколебимые суждения о том, как можно их исцелить.
Почему-то этим утром, не обменявшись ни с кем словом, я уяснил, что нечего сказать ни жизни мне, ни мне той же жизни. Если быть честным, не мог я ни с кем разговаривать. Что-то между мной и остальным миром становилось неизбежным как рок.
Странное ощущение чувствовать себя полным придурком.