Сегодня мы откроем глаза II

За жизнь свою я многого достиг:
я вырыл две глубокие могилы.
В одной талант теперь лежит,
в другой – мечты и перспектив.

Вы убийца? Я – нет. А вот многие люди – да. Только, слава богу, это то убийство, когда жертву можно воскресить и продолжать счастливо жить.

Почему-то с самого детства я страстно мечтал стать волшебником, таким, как в кино, в длинном плаще. Но мне, я точно знал, не нужна будет волшебная палочка. Обязательным условием моей магии была некая сияющая пыльца из рук. Магия благодаря грациозному движению кисти… Разве это не чудесно?

Но я рос, мечта как-то сгорала, потому что мне все время твердили, что волшебства не существует, что никто не сможет одними только руками перевернуть мир, создать новую планету или вылечить ребенка от рака. Естественно, о таком я в том возрасте не мечтал. Мои мысли ограничивались превращением брата в кролика, испарением овсяной каши и вечным днем (чтобы я мог не спать).

Но колдовать может любой в силу возможностей: некоторые снимают прекрасные фильмы, создают замечательные картины или пишут восхитительные поэмы, дарующие нам, как зелье старой феи, вдохновение; некоторые люди спасают жизни и буквально вытаскивают людей с того света, чего не могут сделать даже самые могущественные джины. А есть ли в мире такое заклинание, которое заставит человека делать что-то более старательно, чем любовь? И абсолютно не важно, какая: к другому человеку, другу, дочери, своему делу и так далее до бесконечности.

Позвольте мне, любопытному, еще один вопрос: вы мечтаете о чем-нибудь? Только не отвечайте, что мечтаете о бутерброде на обед, новом телефоне или рубашке, о хорошей отметке завтра по биологии или о том, что ваш отвратительный сосед, наконец, сломает ногу. Даже не пытайтесь: я вам никогда не поверю.

Я говорю о той мечте, которая горит ясным пламенем в самом центре тела, зажигает ваши глаза, чтобы освещать путь. Какая бы она ни была: построить конюшню, съездить в Китай, стать известным и богатым или создать крепкую семью. Она все равно в вас есть и будет гореть, пока вы не найдете другое, более яркое пламя.

Но есть одни отвратительные создания в нашем с вами мире: мечты-подкидыши. Вам когда-нибудь говорили, что вы должны заниматься математикой вместо творчества, или пойти на теннис вместо балета, потому что теннис вам нужнее и вообще он популярнее? Можете не отвечать, я и так знаю, что да. И вот вам приходит эта бандероль, такая тяжелая, что вы ее с трудом поднимаете. А на ней только ваш адрес. Ни обратного адреса, ни индекса страны, даже записки от отправителя нет. И что с ней делать, ума не приложите. «Ну, пусть постоит, что с ней сделается», – думаете вы и ставите коробку в дальний и темный угол. А потом приходят надоедливые гости и в три горла кричат:

– Поставь ее на самое видное место! Она должна быть в гостиной, а не около туалета! Нарисуй с нее картины и развесь по дому! Вы начинаешь думать, что это и вправду надо. И ставите. А потом, в старости, решаете ее открыть. И что там будет? Да ничего, собственно говоря. Хотя там будет записка: «Я хотел как лучше. Прости…». Она всегда там будет, так что не переживайте. Лучше сразу открыть эту коробку или выбросить, чтобы не занимала много места.

Жаль, очень жаль, что немногие могут открыть ее с самого начала. А столько судеб было бы спасено.

***
– Мужчина, уступите место девушке! Вы что, не видите, что она еле на ногах стоит? – какая-то тучная женщина с сальными темными волосами обратилась к не менее тучному мужчине, который занимал почти два автобусных места.

Ничего не отвечая, он нехотя поднялся. На его место присела хрупкая девушка. С собой у нее было три сумки: портфель, забитый до отказа разными книгами, небольшая сумочка через плечо и серый плотный пакет, в котором лежало что-то прямоугольное. Удивительно, что она вообще смогла это поднять и еще ехать с этим. Ее тусклые серые глаза были прикрыты. На часах – семь вечера, уже темнело.

Была осень. Не такая, как обычно ее рисуют богемные художники: красно-алая, еще кое-где зеленая, но уже с подступающими красными пятнами.

Сейчас царствовала другая осень: листья опадали, словно по команде усатого полковника, и в начале октября почти все деревья стояли обнаженные и беззащитные. Ветра направлялись в разные стороны, как будто уличные проходимцы, кружили вокруг людей, пытаясь забрать что-то ценное; моросящий дождь пробирался даже под пальто и медленно, как будто изнутри, расклеивал несчастную жертву.

Никто из людей и думать не мог о чем-то хорошем. Первые проклинали своего создателя за такое время года, вторые мечтали о скорейшем наступлении зимы, будто в их несчастьях виновата именно осень, третьи не высовывались из домов, недовольно ворчали и через каждую секунду шмыгали носами, пытаясь демонстративно показать осени, до чего же она, бестолковая, их довела.

Но все же на улице и в домах были те, кто мог этому порадоваться. Дети, которые с таким энтузиазмом прыгали по лужам в новых резиновых сапогах, как будто бросали вызов природе; «домашние люди», которые расцветают только при такой погоде, сидят дома со старыми фильмами, чаем или с кем-то из близких и думают:

«А что же еще надо для счастья?»; наконец, очень злые люди, для которых такая погода – это лишний способ показать свое истинное лицо и не быть осужденными.

Катерина ехала с занятий. Позвольте, я опишу вам ее день. Она поднималась рано утром и сразу же отправлялась на тренировку по шахматам. Оттуда девушка ехала в школу (у нее выпускной год, поэтому нужно было старательно готовиться к экзаменам и поступлению), потом – на дополнительные занятия по подготовке к этому самому поступлению. Далее она приезжала домой и садилась за домашнее задание. Ужинала, если не засыпала, читала что-то, а уже потом могла позволить себе сон.

Так, собственно, и проходила ее юность.

Полагаю, вы понимаете, что не она выбрала себе эту тернистую дорогу, ведущую к обрыву. Семья, безусловно, сделала это за нее. С самого детства ее пустую чашу жизни, капля за каплей, наполняли мыслями, что она должна обязательно стать инженером, как и ее отец, окончить на «отлично» все школы, которые возможно только придумать, выполнить разряд по шахматам и сделать так, чтобы родители гордились ею. А в конце было бы неплохо сказать «спасибо».

– Простите, а спасибо за что?

Действительно, за что? За обречение на пожизненные кандалы, за кражу и умышленное сокрытие мечтаний и надежд, за срезание каждого неугодного цветка ее души?

– Большое спасибо!

Но знаете, Катя – неглупая девочка. Она давно поняла, как настроены ее родители и чего они хотят для себя, а заодно и для нее. Это ведь так чудесно, когда можно сказать своим подругам: «А вот моя дочь стала инженером, как и хотела. Раньше она прекрасно танцевала, но, слава богу, забросила эту глупость и стала тем, кем мы и хотели. Замечательная дочь своих родителей!»

Физику и математику она терпеть не могла, но не могла признаться себе в этом, не говоря уж о родителях. А еще она всей душой желала бросить все и куда-нибудь уехать. Но не могла, что-то внутри нее не позволяло.

Это Принуждение. Оно всегда стояло за девушкой. Это был мужчина неопределенных лет, болезненно-худой, с сильно впалыми щеками, опущенными тяжелыми веками, бледными, тонкими, крепко сжатыми губами, острыми и отовсюду выпирающими угловатыми костями. Даже глаза и те не выделялись. Бледно-серые, без бликов. Погасшие. А еще куча цепей на ногах, на руках, на шее. Такие тяжелые, гремучие, натирающие до крови, черные, но в каких-то местах протертые. Принуждение сутулилось под тяжестью воздуха, окружающего его, от толстой цепи на шее, от всего, что видело. Единственное, что Катю отличало от Принуждения, так это отсутствие цепей. Хотя, может, невидимые цепи тоже считаются?

Она часто плакала по ночам, иногда и сама не понимала почему. Просто так. От того, что накапливалось: от постоянной, безграничной нагрузки или от споров с родителями. Спорами это трудно назвать, потому что ее секундные восстания быстро подавлялись фразами типа:

– Ты должна! Что из тебя будет? Мы всегда хотели, чтобы ты была такой! Зачем ты занимаешься этим, если можешь заниматься другим (тем, что нравится нам)? Тебе же это намного нужнее! Мы лучше знаем!

А может, плакала еще и потому, что скорбела по своим желаниям.

И так было всегда. Когда-то она осмелилась сказать родителям, что хотела бы стать актрисой. Представьте себе, актрисой!

– Как это, актрисой? Ты всегда хотела быть инженером. И зачем? Тем более у тебя нет таланта и внешности, необходимых для этой профессии. Зато у тебя так прекрасно получается заниматься физикой, – говорила Кате ее мать.

Консервативный человек, она всегда была строга к своей единственной дочери. И если вдруг Катерина осмеливалась вступить в спор, сразу же получала в ответ:

– Замолчи! Я лучше знаю.

Возможно, в каких-то случаях она и была права, но явно не во всех. Взрослые, да и дети – одним словом, все люди почти всегда думают, что очень хорошо знают мир вокруг, что их мнение, несмотря на прогрессивность и изменчивость жизни, является единственно верным. Но это не совсем так: если на одной стороне планеты ночь, то на другой – день. И для каждого это норма. Но ведь люди не начинают войны, не убивают друг друга только потому, что на их стороне светло, а на другой темно. И уж согласитесь, глупо убеждать: если у вас ночь, то и у других тоже должна быть ночь, несмотря на яркое солнце над головами.

Поэтому Катерина и жила в постоянной упряжке, была одной лошадкой, которая выполняла работу за троих, везя за собой воз с огромным камнем, камнем, который с каждым днем становился тяжелее и массивнее, отбрасывая все большую тень.

Так и проходили ее года: не осознавая своих настоящих желаний, других радостей жизни, кроме учебы и прочих сопутствующих занятий, не увлекаясь ничем, за исключением навязанных семьей «увлечений». Самая прекрасная пора жизни, говорите?

***
В школе, в которой училась девушка, сегодня был выпускной бал. Благо, училась она в достаточно престижной школе, способной снимать для своих мероприятий разные помещения: официальные – для научных конференций, огромные и вместительные актовые залы, идеально подходящие для развлекательных мероприятий. И, как сегодня, огромный, просторный и прекрасно освещаемый десятками хрустальных люстр зал для выпускного бала.

Один его вид чего стоил: стены высотой около 7-8 метров равномерно окрашены в бледно-персиковый цвет; через одинаковый промежуток на них красовались величественные подсвечники, но, к сожалению, пока без зажженных свечей; стеклянный, начисто вымытый потолок безукоризненно отражал все происходящее; пол из красного дерева совершенно не выглядел старым или изношенным, скорее, наоборот, несмотря на возраст здания, сохранился очень хорошо: цвета оставались таким же яркими и насыщенными, как сто, а может, и двести лет назад, еще при царях. Каждый, кто сюда входил, мог почувствовать себя в сказке, ощутить эту поистине зачаровывающую атмосферу грандиозного события, насладиться синхронным перемещением танцующих пар, цветами и формами всевозможных платьев, убедиться в красоте и изяществе жизни.

Каждый участник (а это только учащиеся выпускных классов) этого праздника, особенно девушки, начинали готовиться к нему за полгода. Катерине в этом плане было чуть легче. Что касается одежды, она всегда знала, чего хочет. Еще в девятом классе она была уверена, в каком платье пойдет на свой бал, какая у нее будет прическа и какого цвета будут туфли.

Девушка проснулась в шесть утра. Я вру: кто вообще может крепко спать перед днем, которого очень долго ждешь? Она, вероятно, почти и не спала. В голове постоянно крутились мысли: «Только бы не упасть на глазах у всех… вдруг платье испачкается… наступлю на ногу партнеру» и прочее, что нагоняет тревогу и кормит неуверенность.

Катерина была настроена очень серьезно: платье было заказано еще два месяца назад. И оно действительно стоило тех усилий и денег, которые были потрачены. Для начала, оно было в пол, нежное и воздушное. Даже темно-бордовый цвет не утяжелял его. Низ платья был простой формы, напоминающей перевернутую чашу бокала шампанского. Зато каким прекрасным, я бы сказал, сказочным был верх! Как будто тысячи маленьких цветков, бусинок или просто кусочков ткани были наклеены на само тело; благодаря этому красивые плечи девушки были открыты, но прятались под длинными, слегка накрученными волосами. Катерина, которая и без того казалась невесомой, благодаря этому платью могла просто парить над землей, как будто эти цветочки – это маленькие крылышки, усиленно поднимающие тело вверх, к облакам, но, к сожалению, не справляющиеся со своей задачей. На ногах же были черные изящные лодочки. Словом, выглядела она прекрасно. Но чего-то все равно не хватало.

Когда девушка вошла в зал, тут, видимо, была уже половина тех, кто должен был прийти. Люди оживленно разговаривали, улыбались, обменивались любезностями, искренними и не очень. Некоторые стояли в стороне, невидимыми движениями репетировали финальный танец.

К Катерине, запыхавшись, подбежал какой-то парень. Невысокий, одного роста с девушкой, рыжий и зеленоглазый, с милой и искренней, даже детской, улыбкой.

– Я уже думал, что ты опоздаешь, – произнес он.

– Еще полчаса, чего волноваться?

Он не ответил, просто повернулся и пошагал туда, откуда прибежал. За ним последовала девушка. Это был Алан, очень хороший друг Катерины. Дружили они с самого детства, еще до того, как стали учиться в одном классе.

Бал проходил великолепно: отличная, даже замечательная атмосфера, классическая, подходящая по духу музыка, превосходное настроение каждого человека, находящегося тут.

А теперь закройте глаза и представьте: вы стоите где-то у стены этого огромного зала, но видите абсолютно все танцующие пары. Они кружатся, кружатся и кружатся, бесконечно прекрасные платья мелькают, создавая переливания цветов, игривые и непостоянные; статные юноши, поднимающие своих партнерш прямо в воздух; юбки платьев, как будто цветы, кружатся и изредка раскрываются, заполняя все пространство; синхронные движения, отдаления и приближения, страстные и ответные смущенные взгляды; никто ни с кем не сталкивается, хотя места получилось мало; все идеально.

Именно в такие моменты и расцветала Катерина – когда вокруг много людей, счастливых людей, занятых каким-то общим делом, можно веселиться и отдыхать не только телом, но и душой; когда не вынуждена горбатиться и работать над бесконечными, на самом деле, ненужными ей вещами; когда вот так все просто и красиво.

А все это время, с самого утра и до конца бала, Катерину сопровождала одна прекрасная девушка. Она же была и одной из спутниц Рея, когда он шел на свидания, она же была и здесь. Она, если говорить о внешности, совершенно не похожа на Катерину: светлые, русые волосы, яркие, светлые и игривые глаза светло-карего цвета, уверенность прослеживалась в любом ее движении. Счастье было определенно здесь и сейчас. Жаль только, что ненадолго.

После бала девушка поехала домой, в то время как ее сверстники продолжили веселиться и получать наслаждение от своей молодости. Она, безусловно, просила у родителей разрешения, но они были непреклонны:

– Тебе завтра рано вставать на занятия, тем более какие гуляния в такой поздний час?

Она не посмела ослушаться. И уехала с бала. Счастливая. Знакомая история? Только туфельку она не забывала.

***
С того бала прошло три года.

Катерина училась в техническом университете на инженера. Хочу сказать, что она все-таки осмелилась хоть чуточку взять судьбу в свои руки и поступила на инженера-архитектора. Какое-никакое, но творчество.

Жизнь проходила мимо. Дни, как будто перерисованные с помощью тусклой копирки, непонятно и мало кому нужные предметы и задания, плохая, какой бы она не была, погода. Совершенно ничего, что могло приносить радость, не говоря уже о счастье.

Жила девушка по-прежнему с родителями, хотя это для нее, наверное, и было хорошо: всегда есть тот, кто позаботиться – кушать приготовит, даст денег, отправит спать, если долго задерживаешься, заставит заниматься делами вместо того, чтобы бездельничать и прочее, что, безусловно, является очень важным и неотъемлемым.

Но еще одна проблема людей, которая стара как мир, заключается в следующем: не ценим того, что имеем. Да, да, да, вы это уже тысячу раз слышали, вроде бы запомнили и уяснили, но я скажу, нет, не запомнили. Я знаю очень много людей, которые, имея что-то очень важное, хотят большего. Есть у вас мандарин, большой и сочный, а вам хочется арбуз. А есть люди, у которых и мандарина нет. Но в этом и природа человека: хотеть того, чего нет. Все нормально, так у каждого.

Вот так и c Катериной: ей хотелось, чтобы ее понимали, вдохновляли, ею гордились. А ведь ее родители хотели для нее добра и только. У каждого свое понятие о добре, так что их осуждать тоже не стоит. Но с другой стороны: если ты видишь, что человек вянет от своей жизни, то какого черта пытаешься его выставить на солнце, а не полить водой. Это неправильно.

Прошло еще полгода, точно один момент, неинтересный и очень скучный. Нетрудно догадаться, что у девушки не оставалось выбора, кроме как хорошо учиться, с чем она и справлялась. Чертить, вычислять, строить модели, готовить доклады не занимало у нее много времени, но забирало достаточно сил. Не потому, что занятия эти сложные или трудоемкие, а потому, что они нудные и ненужные. Она все делала, работала и выполняла задания, но понимала, что это неинтересно и никому не надо. Но ничего поделать не могла, будто существовало что-то, способное все изменить. Но пока ничего. Глупо полагать, что что-то может поменять твою жизнь, даже если ты этого не хочешь. Но девушка очень хотела.

Почти всегда труды вознаграждаются, если не кем-то, то самим человеком. В ее случае было так же: ей предложили перевестись в другой филиал университета, который располагался в Граце. Родители, естественно, были рады этой новости, и после долгих споров о том, стоит ли матери с ней ехать или нет, они скрепя сердце отпустили дочь в Австрию.

Возможно, этот момент и стал переломным. Хотя кто знает. Мы, к сожалению, никогда не догадаемся, какая секунда может перевернуть нашу жизнь. Иногда на осознание этого уходят годы, а может, и десятилетия. А бывает, и вся жизнь пройдет, а ты не поймешь ценности момента.

А Катерина поняла и рискнула, хотя риском это назвать нельзя. Она сама чувствовала, что должна что-то изменить. Точно должна. И переехала.

***
Наверное, Австрия – эта та самая страна, подходящая романтикам. Красные крыши Граца, возрождающие в вас давно забытый трепет; холодные, но нежные и мягкие цвета Зальцбурга расслабляют (иногда мне кажется, какой бы ветер там не был, он всегда приятно-прохладный); непохожие ни на какие другие, улочки Линца могут рассказать вам всю историю, только прогуляйтесь по ним; вы почувствуете себя защищенными под огромными и сильными горами Инсбрука, и уж точно эти горы не будут вам мешать наслаждаться жизнью. Куча маленьких, но таких веселых и игривых деревень со своей жизнью, большие города, заполненные пузатыми бизнесменами, маленькие, но уютные города с творящими гениями, грациозные, величественные, грубые и одновременно изящные замки и многое-многое другое, такое же прекрасное и поражающее.

И все смешалось в одной стране, в которую сейчас ехала Катерина. Каждая клеточка ее тела дышала и наслаждалась моментами. Она смотрела на быстро пролетающие пейзажи через призму окна поезда, на эти бесчисленные поля, как будто покрытые ровными цветными покрывалами; радовалась, словно ребенок, каждому новому подъему или повороту рельс. А еще девушка не переставая мечтала. Мечтала обо всем подряд, да так сильно, что и поезд, и пейзажи, и соседи пропали из вида.

Вот Катерина снимается в фильме, играет какую-то драматическую роль, за которой мигом последуют известность и признание. Бесконечные блики, автографы, пресс-конференции, общение с фанатами, к шестидесяти годам – автобиография с огромными золотыми буквами на обложке.

Но, очнувшись от мечтаний, она снова возвращалась в поезд, обычный земной поезд, на котором она, обычная, ничем не выделяющая девушка без особых способностей, как она думала, едет в другую страну.

Но Катерина все равно не переставала мечтать. Вообще умение мечтать, по-настоящему мечтать, разжигать в себе этот яркий костер, искры от которого еще долго смогут освещать недоступную самому костру темноту, очень важно, можно сказать, жизненно необходимо.

В один из тех моментов, когда девушка воображала себя на очередной кинопремии, напротив нее сел очень красивый молодой человек.

– Простите, позволите? – спросил он на русском, но с еле заметным акцентом.

– Конечно, – спокойно ответила она и продолжила смотреть на заоконные пейзажи подсолнуховых полей.

Молодой человек поставил свою сумку на верхнюю полку, рюкзак – под сиденье, заранее достав из него книгу, и начал читать. Так они просидели около получаса. Хотя Катерина изредка замечала, что парень смотрит на нее, но была слишком занята своими мыслями, чтобы придавать значение насущным вещам. Но иногда стоит отвлекаться от мыслей, потому что твое счастье или спасение может быть здесь и сейчас, прямо у тебя под носом, стоит только поздороваться.

– Извините, можно с Вами познакомиться? – спросил парень у Катерины, когда они в очередной раз случайно встретились взглядами.

Она заметила, что его щеки покрылись румянцем. В детстве девушке говорили, что нельзя начинать разговор с незнакомцами, но тут нет родителей, и уж точно это первый потенциальный знакомый за границей.

– Можно, – ответила она, искренне улыбнувшись, – меня Катерина зовут.

Она протянула ему руку.

– Очень приятно, а меня Ян, – он легонько пожал руку собеседницы.

– А откуда Вы?

– Я, – начал рассказывать он, – из Австрии. Оба моих родителя родились в Австрии. Там же я рос, учился, влюблялся и прочее. И сейчас учусь в Австрии, в Вене.

– А на кого учитесь? – Катерина перебила его повествование.

– Я учусь на сценариста или писателя. Это как повезет. И давайте перейдем на ты, – и, не дождавшись ответа, он добавил: – а что ты делаешь у нас в стране?

– Меня перевели на обучение в Грац, – спустя месяц она так и не научилась уверенно выговаривать название.

– Это совпадение, но я вырос в Граце. Возможно, это судьба. Ян поднял одну бровь, а потом засмеялся, зато Катерина – нет.

Не потому, что сочла шутку несмешной, а потому, что она пристально смотрела на парня. В его глазах не было разве что только карего оттенка: зеленые у самого зрачка, потом серые, а сразу за серым – небесно-голубые. И что-то в этих глазах было особенным: может, то, что, даже когда они улыбались, то все равно выглядели какими-то грустными, а может, то, что в них можно было смотреть, не боясь и не смущаясь, может, даже то, что Катерина почувствовала в них что-то родное, близкое своей натуре. Она пока не могла понять.

– Ян, а ты веришь в судьбу? – неожиданно даже для себя спросила девушка.

Он немного призадумался, но где-то через минуту ответил:

– Знаешь, мне всегда казалось, что наша жизнь – это такой комочек глины, – он говорил и смотрел прямо в глаза девушке, но она не отводила глаза, как это обычно бывает, – люди сами решают, что с ним сделать, а потом, когда у них получается не очень красивая ваза, они говорят, что это судьба у них такая. Странно, как по мне.

– А ты никогда не думал, что люди используют слово «судьба», когда речь идет о чем-то нехорошем? Ну, допустим, самый простой пример: у тебя сгорел пирог, и ты говоришь: «видно, не судьба», но если этот пирог выходит очень даже ничего, то сразу: «это я молодец».

В то время, когда она высказывала свои мысли Яну, что-то странное происходило внутри нее, будто просыпалось что-то новое, давно-давно зарытое в землю и накрытое сверху тремя, нет, четырьмя бетонными плитами. Она видела, что к ее мнению прислушиваются, что кто-то действительно заинтересован в ее словах и придает им значение. Скорее всего, девушка ощущала такое первый раз в своей жизни. Но ведь никогда не поздно что-то начать.

– Скажи, а кем ты станешь, когда вырастешь? – один из тех вопросов Яна, на котором стоит остановиться и которому следует уделить особое внимание.

– В смысле, когда вырасту? – непонимающе переспросила она. – Я ведь уже выросла.

– Вырасти ты, может, и выросла, а кем стала?

После этих слов он как-то по-особенному взглянул на нее, будто самим взглядом бросая вызов, дерзко и упрямо, словно давний учитель, через столько лет встретивший ее на улице и интересующийся, чего же она добилась.

«Действительно, а кем же я стала?» – прозвучало в голове Катерины, отдаваясь колючим эхом.

– Ну, сейчас я студентка, старательная дочь, у меня еще есть…

– Нет, нет, нет, подожди! – он схватил ее за руку и так доверчиво, и с такой любовью посмотрел прямо в глаза, да даже не в глаза, а куда-то вовнутрь так, что что-то зашевелилось внутри, поднялось, бушуя и негодуя, точно мертвец вылезает из могилы, разгребая костлявыми руками твердую, спрессованную землю. – Это совсем, совсем не то, понимаешь? Ты могла бы стать кем пожелаешь, а вместо этого занимаешься пустым и ненужным, – до этих слов он смеялся, а сейчас снова посмотрел прямо на нее, причем во взгляде было столько любви, сожаления и тепла, что глаза Катерины медленно наливались слезами.

«Боже, откуда он все знает?»

– Сейчас моя остановка, – Ян посмотрел в окно, за которым цвела Вена, – надеюсь, мы когда-нибудь еще встретимся, а пока удачи тебе.

Он взял ее руку, нежно поцеловал и, быстро схватив сумки, вышел.

А она посмотрела ему вслед, как будто только что от нее убежало что-то светлое. Но она ошиблась.

Когда поезд двинулся дальше, Катерина продолжила смотреть в окно, любуюсь сменяющимися пейзажами, что делала и до встречи с Яном.

Только уже рядом с ней сидел маленький мальчик, который был невидимым для окружающих. На вид ему было лет семь, хотя на самом деле намного больше. Его русые кучерявые волосы спадали почти до самых плеч; в глазах цвета изумруда виделось столько надежды, столько вдохновения, что хватило бы на целую Землю, если не больше; одет он был в широкую кристально-белую майку, заправленную в ярко-салатовые шорты.

***
Первое, что можно увидеть, прибыв на вокзал в Граце, – это волнообразные крыши, покрывающие почти все пространство. Они

так поразили Катерину, что она еще минут пять стояла как вкопанная и осматривалась. С одной стороны от нее проезжало бесчисленное множество машин, несмотря на раннее время суток, по другую сторону – само здание вокзала, где толпились и суетились, будто муравьи, люди.

– Катерина! Катерина! – послышалось где-то впереди.

Девушка тут же заметила машущую руку, а затем и ее обладательницу и быстрым шагом направилась к ней.

– Добрый день, с прибытием, – встречающая поздоровалось и, не ожидая ответа, продолжила: – Сегодня мы поедем в общежитие, с завтрашнего дня у вас начинаются занятия. Идемте за мной. Кстати, меня зовут Мэг.

– У Вас нерусское имя, но вы так свободно разговариваете, – отметила Катерина, невольно вспомнив парня из поезда.

– Моя мама русская, а папа австриец. Когда мне было двенадцать лет, мы переехали в Грац, сейчас мне двадцать три, и, как видите, родной язык я не забыла.

Они сели в машину, которая должна была отвести их к общежитию.

– На самом деле я очень волнуюсь, – начала Катерина, – никогда в жизни не уезжала куда-то без родителей, тут все как-то по-новому, и я боюсь, что не смогу одна справиться.

– Знаешь, – через полминуты молчания ответила Мэг, – у меня тоже так было. Только мне было чуть полегче, со мной все время рядом находились родители, могли все делать за меня: бегать с бесконечными бумажками, оплачивать счета, устраивать в школу или университет, заботиться о доме и прочее. А сейчас мы взрослые, должны быть самостоятельными и ответственными. Но, к сожалению, иногда бывает, что человек вырастает только телом. Был у меня такой знакомый. А знаешь, кто виноват в том, что человек не вырастает самостоятельным? Тот, кто не дает ему быть таким. Такие люди обычно думают: «Здесь за меня решили проблему, тут решили, эту точно решат, я уверен», – и они обычно привыкают, а потом в проблематичной ситуации думают: «Ой, а где тот, кто решит это все? Я не справлюсь один! Помогите!» Но я верю, что каждый способен поменяться под силой обстоятельств. И в тебя я тоже верю.

Она улыбнулась, и дальше они ехали в тишине. Катерина любовалась темным небом, небрежно усыпанным маленькими светящимися жучками. Мэг думала о том, что купить завтра утром к кофе и какую еще книгу можно прочитать.

– Ты хорошо владеешь немецким? – перед тем, как открыть дверь ее комнаты, поинтересовалась девушка у иностранной гостьи.

– В школе, вроде, было хорошо, но я не уверена. Может здесь, в этой атмосфере, я быстро привыкну.

– Ну, тогда осваивайся. Мы еще встретимся в университете, – Мэг пожала руку новой знакомой и ушла.

Комната, которую отвели для Катерины, оказалась небольшой, компактной и очень уютной: стены, пол и обои были нежно-кремового цвета, вся мебель – цвета красного песка, простые и скромные, но изящные светильники, бело-синее ванное помещение. Запах свежести, атмосфера чего-то нового, непривычная обстановка – словом, все влияло на девушку крайне положительно.

И последнее, о чем она думала перед тем, как заснуть, – это глаза того парня в поезде, и все никак не могла отделаться от ощущения, что что-то должно произойти. Что-то очень хорошее. Но не сегодня.

***
Дни следовали друг за другом, будто колонна солдат, шествующих на битву. Кажется, жизнь Катерины должна была измениться: замечательная страна, совершенно другие люди, новое, доныне незнакомое, чувство, странный и непонятный, но такой интересный язык, новые знакомые и преподаватели, но все равно чего-то не хватало.

Она посещала все занятия, а оставшееся от учебы время знакомилась с людьми, городом, иногда учила язык.

Так прошло около полугода.

За это время у Катерины появился один хороший друг – как ни странно, это Мэг. Они одного возраста, похожих характеров, мировоззрения и прочего, что считается важным.

Как думаете, из чего складывается характер? «Ну как же, из чего? Из того, что у человека было в детстве, из его окружения и отношения этого окружения и еще…» Возможно, так оно и есть, но обычно, когда я понимаю, что смогу подружиться с этим человеком, я спрашиваю не о его воспитании, детских сказках или о том, что ему говорили учителя, ругая. Я спрашиваю, любит ли он восходы или предпочитает закаты, твердая обложка у книг или же лучше мягкая, чтобы он сделал, будь у него бесчисленное множество денег, чтобы он сделал в последний день перед смертью, что привлекает его в людях и прочие такие важные мелочи, что способны рассказать намного больше, что способны поведать отнюдь не четыре четверти сущности.

– Я люблю весну, такую настоящую, – говорила однажды Мэг, когда они сидели после занятий в уютном сквере, – когда еще не жарко, но уже достаточно тепло, чтобы деревья осмелились выпустить почки, а может, и даже листья, не боясь холодных копий обманчивого ветра весны-шалуньи. А еще когда птицы, много птиц, только чтобы не гадили, поют, щебечут, да просто летают, беспокоят ловкими крыльями плотный воздух, кружат, кружат и кружат, и рябит в глазах, а если представить себя повелителем птиц, пусть голубей, взмах руки – и они, полностью подчинившись, превратятся в твою летучую армию. Так бывает почти в любую пору года, но весной мне это особенно нравится. А еще, ты замечала, какие весной красивые восходы? Если осенью, где-то в октябре, можно бесконечно любоваться закатами или просто вечерами, то весной, а еще лучше с той крыши, – она указала на ближайший дом, – наслаждаться весенними восходами, как будто день только рождается, открывает свой яркий глаз, освещающий каждый цветок, каждое дерево, дом, сад, парк, школу – все он освещает. А какие цвета, Кэт (она могла называть только так), какие цвета! Этот розовый, такого цвета еще были летающие слоны в моих детских снах, перетекающий в нежно-голубой, такой легкий, что небеса кажутся далекими, как никогда, потом белый, кремовый, или как там называется, ты меня понимаешь, это настолько прекрасно, что можно скрутить небо, как тряпку, выжать хорошенько, а вода эта будет чистым наслаждением, и вот разольешь его по колбочкам и сделаешь целое состояние на бутылочках с прозрачной жидкостью под названием «Наслаждение». И я тебе просто клянусь, люди потянуться за этим, ведь куда проще что-то купить, чем самому сделать. Но ведь так и жить не интересно.

Она, кажется, могла разговаривать без умолку, часами, точно

она весенняя птица, поющая свою нежную песню.

Катерина любила мысли подруги, ибо их реально можно было принять за что-то цельное, что можно потрогать, понюхать и навсегда оставить в своей памяти.

А ведь мысли – они как еда. Человек может один раз попробовать что-то, а потом всю жизнь пытаться приготовить точно такое же, но скажу, что идентичности, как и идеала, не существует. И будет корить себя этот несчастный, ругать за то, что не умеет готовить. Но ведь можно попытаться приготовить что-то свое, дать оценить близкому. Не получается? Снова пытаться. Снова нет? Смените сковороды. Думать важно и жизненно необходимо, но может быть и смертельно. Есть блюда, которыми ты в момент отравишься, хуже, когда они отравляют тебя изнутри на протяжении долгого времени, кажется, что все хорошо, даже приятное послевкусие, а потом бледнеешь, зеленеешь и умираешь.

Но есть и такие мысли, которые ты пробуешь каждый вечер, но все равно они раскрываются каждый раз по-новому, удивляя и поражая. Это мечты.

Вернемся к Мэг. Она замечательная девушка. Очень стройная и изящная, будто молодая осина, только в отличие от дерева девушка не поддается ветру, уверенно стоя на ногах. Ее длинные темные, будто зимняя ночь, волосы изящно и нежно колыхались на ветру, словно ветви старой, мудрой ивы. У нее широкие, всегда кажущиеся уставшими, серо-зеленые глаза, от которых трудно отвести взгляд, хочется смотреть и смотреть в них, забывая про все. Мэг очень любит обниматься. Но ни в коем случае не со случайным прохожим! Объятия – это что-то личное, что-то приятное и дорогое, способное согреть в самые трудные минуты, одно из тех сокровищ, без которых трудно представить жизнь. Иногда мне кажется, что люди, которые любят обниматься, крепко-крепко, прижимаясь всем телом, как будто защищая вас или пытаясь укрыться за вами, – глубоко печальны где-то в душе. Но как все просто: пустил человека к себе в объятия – и он, и ты счастливы. Хоть на мгновение, но счастливы.

Катерина как-то спросила Мэг о ее любви к объятиям, на что та, пожав плечами, ответила:

– Просто потому, что мне тепло, и я говорю не про тело.

***
Однажды ранней весной они шли с занятий, уже достаточно уставшие, но вопреки этому решили прогуляться, а не идти домой, теряя драгоценные минуты молодости.

– Поехали в Старый город? – спросила Мэг, видя подъезжающий автобус. – Ты, кажется, там еще не была. Хотя, может, и была, но со мной гораздо веселей.

Черное, длинное пальто Мэг развевалось на ветру, то изящно облегало тело, то предательски отдавало его сквозящему ветру.

Они сели в автобус, который следовал прямо до Старого города.

– Знаешь, там, на моей родине, все не так, – неожиданно сказала Катерина, заметив обстановку в автобусе.

– В смысле, не так?

– Понимаешь, там люди какие-то другие. Как тебе сказать… Ты заходишь в переполненный автобус, душный, отвратительный, особенно вечерние рейсы, тесно и неприятно, и каждый считает своим гражданским долгом толкнуть тебя или наступить на ногу. А если так происходит, то ты получаешь укоризненный или презрительный взгляд, будто ты виновата в том, что кто-то не смотрит под ноги. Женщины с уставшими лицами стоят с полными сумками продуктов, каких-то других вещей, тоже очень тяжелых, а мужчины, развалившись, дремлют, облокотившись на стекло; людям, переполненным какими-то обидами, только дай возможность выплеснуть свои эмоции – и вот уже все пассажиры с отвращением смотрят на случайную жертву; дети, бедняжки, чувствуют, как мне кажется, это все и начинают ныть, плакать, с каждой секундой все громче и громче.

Лицо девушки кривилось в гримасе какого-то отвращения, непонимания и жалости, будто только что она рассказывала Мэг о тупых животных, не умеющих себя вести без надзирателя.

– Я не знаю, к счастью, как выглядят круги ада и есть ли они вообще, но, кажется, эта давка может спокойно претендовать на звание десятого круга.

В другой стране, вдалеке от дома, Катерина изменилась: она окончательно перестала смущаться, смотря в глаза людям, как-то сблизилась с людьми, не уделяла столько времени учебе, но все равно занималась достаточно, и, что интересно, здесь она как-то незаметно начала получать удовольствие от учебы, хотя и предметы ей были не интересны. И все же существовал один предмет, который вызывал неописуемый интерес не столько к его сути, сколько к потрясающему преподавателю.

– Ты думаешь, что только у вас так? Нет. Кажется, кто-то говорил, что люди везде одинаковые. Хотя, может, это и не так. Но и здесь такое есть. Просто мы не так часто с этим встречаемся. Многие предпочитают велосипеды, машины или метро.

– Да, ты права, скорее всего, – сказала Катерина после минуты обдумывания, – но все равно, понимаешь, тут просто что-то другое, я не могу понять что.

– А ты не думала, что другое может быть не в них, а в тебе? – взглянув прямо в глаза и улыбнувшись как-то заботливо и ласково, спросила Мэг и, желая быстро перевести тему, добавила: – Кстати, как ты думаешь, почему люди такие злые и сердитые?

– Ну... – начала было Катерина.

– Я отвечу, почему, – перебила ее Мэг, ныряя в омут собственных мыслей, – эти люди, они не только злые, они еще и холодные, черствые, агрессивные – и все потому, что когда-то им не хватило какого-то внимания, может, со стороны родителей, может, друзей, учителей, коллег, даже любимого человека. Злыми не рождаются, ими становятся. Люди доводят до этого как других, так и себя; ссорятся, злятся, кладут в себя и сохраняют в себе эту грязь, а она застывает и коченеет, и труднее ее оттуда убрать. Но если призадуматься: а ведь не так уж все и сложно. Достаточно просто зажечь в себе пламя, способное растопить кусок мертвой грязи. И все тогда будет хорошо. А знаешь, как называется этот огонь?

– Л…л…любовь, – робко ответила Катерина, взглядом прося скорейшего подтверждения или опровержения своих слов.

– Люди, – сказала Мэг, обогнав подругу и развернувшись к ней лицом, и далее идя спиной вперед, – так часто придают этому слову только одно значение. А ведь любви много, ее даже достаточно, чтобы осветить целую Землю, если бы, конечно, можно было получать от нее электрическую энергию. Но они привыкли видеть только одну любовь: между мужчиной и женщиной. А как же любовь родителей и детей, учителей и учеников, друзей, человека и его любимого занятия, человека и природы, человека и человека, наконец? А они думают, что это просто влечение. Любовь – это не влечение. Любовь – это чтото светлое, способное сдвигать континенты, строить ракеты, получать воду из воздуха, делать что-то для кого-то, способное заставить человека жертвовать собой. Это вселенская сила. Жаль, что многие этого не понимают и осуждают непонятные им чувства.

Она еще что-то очень долго говорила, но Катерина слышала подругу, будто через огромную стену: она была полностью в своих мыслях. Каждую секунду общения с этим человеком она открывала для себя совершенно другую жизнь, ну или, по крайней мере, стряхивала пыль со своих мыслей, загнанных в темную коморку и отставленных на вечное гниение.

Она любила смотреть на Мэг, потому что видела какой-то необъяснимый свет в ее глазах, какой-то запал, салюты, тысячи салютов внутри ее. Каждое движение кисти, волос казалось настолько элегантным и воздушным, насколько это вообще может представить себе обычный человек.

А Мэг любила смотреть на Катерину, потому что в ее глазах видела тоже нечто особенное: неподдельный интерес к жизни, стремление узнать что-то новое, учиться чему-то, чистоту, детскую чистоту души, наивность и простодушие; ребенок, только во взрослом теле, достаточно умный, но все же ребенок.

А еще Катерина замечала, что чем больше они сближаются с Мэг, тем сильнее у нее болит что-то в области лопаток, как будто что-то прорезается. Она начала замечать это с того момента, когда они всю ночь разговаривали на крыше дома, и с каждым днем все сильнее и сильнее. Но она терпела.

«Наверное, вот она – прекрасная молодость», – думала однажды перед сном Катерина, смотря на полную луну через окно и вспоминая беззаботные прогулки, беседы, смех, вдохновение, развлечения, интересную учебу – все, что связано с этой чудесной страной. Но она снова и снова переключалось на тот терзающий комок с колючками внутри, который не давал ей наслаждаться абсолютно всем. Но это скоро изменилось.

***
– Послушайте, – сказала миссис Ханс, стоя за трибуной, – университет устраивает туристическо-ознакомительную экскурсию в Вену, желающие могут подойти после лекции ко мне для получения дополнительной информации. А сегодня поговорим про значение философии в жизни современного человека.

Кристен Ханс – тот преподаватель, вызывавший к своему предмету интерес у большинства студентов. Возможно, все дело было в манере общения: разговаривала она на понятном языке, с достаточно выразительной интонацией, при этом сохраняя полное спокойствие, сопровождала все изящными жестами, задавала вопросы ученикам, вступая с ними в горячие споры, не только объясняла предмет, но и помогала им самим познать философию без скучно написанных учебников. Хотя это был и технический университет, дополнительные гуманитарные науки тоже пользовались огромной популярностью, а так как преподаватель был поистине замечательный, посещаемость на лекциях миссис Ханс была почти стопроцентная.

После занятий Мэг и Катерина, не сговаривавшись, подошли к ней. Говорила Мэг, как более свободно владеющая языком.

– Мы хотели бы узнать побольше про экскурсию и еще узнать… Кристен, видимо, не слышала вопроса, потому что смотрела

прямо в лицо девушки, скромно стоящей за спиной Мэг.

– Вы ведь не отсюда, правда? – сняв круглые черные очки, поинтересовалась она у Катерины и, не дожидаясь ответа, добавила: – Поверьте, вам стоит туда съездить. Замечательное место.

Проговорив последнюю фразу как-то мечтательно, она потянулась за сумкой, откуда ловким и быстрым движением достала разноцветные бумаги. Отыскав нужный листок, она протянула его не Мэг, а Катерине.

– Если надумаете все-таки, подойдите ко мне. А теперь прошу меня простить, мне бы хотелось выпить кофе. Удачи вам.

И она вышла из кабинета.

– Прекрасная женщина, по-моему, – сказала Катерина, убедившись в том, что преподаватель покинул аудиторию.

– По-твоему, – добавила Мэг, явно недовольная таким общением.

– Ну, мы ведь поедем, да? – спросила Катерина уже в общежитии.

– А ты хочешь?

– Хочу.

– Тогда, конечно, поедем.

На этом и закрыли тему. Уже через полтора месяца они на всех парах мчались в автобусе по, казалось бы, маленькой, но в то же время необъятной стране. Катерина сидела у окна, о чем-то мечтала, а на плече у нее дремала уставшая Мэг.

А где-то за автобусом ехала, будто сопровождая, машина – небольшой кабриолет. Погода была прекрасная: ветра почти не было, солнце светило ярко и, что самое главное, грело, лаская землю нежными лучами; поэтому крыша была открыта и позволяла ветру забираться в светло-русые кудрявые волосы водителя. Его ясные и яркие, светло-карие глаза смотрели не столько на дорогу, сколько на след автобуса – он боялся упустить его из виду. На заднем сиденье тихо сидел маленький мальчик, изумрудные глаза которого без устали смотрели на небо, разглядывали облака, придавая каждому облаку свою сказочную форму. Здесь черепаха с крыльями, здесь быстрый гепард, только без одной ноги, дом, стоящий на прянике, дворец короля, к сожалению, безжалостно разрушенный ветром, и множество-множество самых разнообразных творений атмосферы.

– Ты как? – поинтересовался отец, повернув на секунду голову через плечо.

– Ничего, жду вот, – не отрывая глаза от бегущего зайца с тремя ушами, ответил мальчик.

– А чего ждешь? Вздохнув, сын ответил:

– Сам не знаю.

Счастье усмехнулось и продолжило следовать за автобусом, а Мечта ждала столкновения двух кораблей.

***
Они приехали в Вену, когда уже было за полночь, но она ни на секунду не переставала быть очаровательной: огни, заполняющие весь город, казались маленькими звездочками, уставшими светить и решившими отдохнуть; Вена-река тоже заснула и лишь изредка невысоко поднимала свои волны, будто человек, шевелящийся во сне; но сам город не спит: все так же ездят машины, все так же, только в меньшем количестве, гуляют люди, где-то слышны музыка, крики сирен, тихие песни под гитару и множество других самых разнообразных звуков.

Они, студенты и кто-то из преподавателей (всего двадцать три человека), заселились в небольшой отель, располагавшийся почти на окраине города, но в очень красивом и уютном месте: кругом стояли дома из белого кирпича, покрытые черепицей ярко-красного насыщенного цвета.

В воздухе пахло свежестью, ароматом весны, цветущих деревьев, цветами, новорожденной травой и прохладной водой.

– Ты видела, сколько там цветов? – спросила Мэг, когда они стояли на балконе и любовались полной луной.

– Только в некоторых местах, я больше смотрела на здания и дворцы.

– Там мало цветов, но как чудесно они цветут, – Мэг развернулась спиной к городу, чтобы смотреть Катерине в лицо, – цветы красивые, только когда живые. Вообще, какой смысл дарить что-то мертвое, но бережно закутанное в целлофан и дешевую мишуру? Ведь красиво, когда у тебя на подоконнике цветет что-то, тянется изо всех сил к солнцу, старается жить, а эти букеты погибнут просто так, ради минутного, даже секундного удовольствия. Это неправильно.

Катерина не нашлась, что ответить. Она смотрела на город, чувствуя на себе нежный взгляд подруги, но думала совсем не о другом: как будто выпустив маленьких светлячков из банки, пустила мысли на самотек.

Она вспоминала детство, игры с родителями, их редкие, но приятные разговоры, их наставления. Отношение ее к родителям изменилось за эти полгода. Она скучала и очень хотела, чтобы они были здесь, вместе с ней восхищались красотой старинных замков, наслаждались ни на что не похожим ароматом, желали друг другу доброй ночи. Она в этот момент забыла и обиды, и непонимания, и казавшиеся сейчас бесполезными мелочные ссоры. Она хотела видеть здесь доброе усатое лицо отца, усмехающиеся глаза матери, взяться с родителями за руки и тихо прогуливаться по ночному городу.

Ей было очень досадно, что когда-то родители не увидели, а может, увидели, но проигнорировали ее таланты, стремления и желания. Но, несмотря на это, они заботились о ней, желая только чего-то хорошего, безусловно, в их понимании хорошего. Сейчас их советы, которые в детстве девушка считала глупыми и бестолковыми, воспринимались как очень мудрые и полезные; надоедливая забота казалась проявлением любви; наделение столькими обязанностями было ничем иным, как подготовкой ко взрослой жизни. Но Катерине тогда были нужны понимание и поддержка, которую сейчас она нашла в Мэг. Но, с другой стороны, была бы она сейчас в Вене, подружилась бы с Мэг, могла бы вот именно сейчас жить самостоятельно, как настоящий взрослый человек, если бы родители были другими?

«Семья есть семья, – говорила про себя девушка, уже засыпая, – нас не выбирали, и мы не выбираем. Но выбор нашей жизни всетаки за нами».

Она заснула с улыбкой, нежной и еле заметной, несмотря на то, что в лопатках что-то очень надоедливо кололо и пульсировало.

А на балконе стоял мужчина с кучерявыми пшеничными волосами и удивленно смотрел на парня, стоявшего рядом. Это был уже не маленький мальчик, а окрепший подросток, с неизменно сияющими изумрудными глазами, смотрящими всегда куда-то вдаль, в необъятную пустоту, будто пытался отыскать что-то в ней.

– Я думаю, сможет.

– Прости, что ты сейчас сказал? – переспросила Мечта, не отводя взгляда от чего-то, видимо, очень интересного.

– Ничего, ничего, – поспешно заговорило Счастье, – я сам с собой.

– Хорошо.

Видимо, у Чувств так заведено: Мечта должна говорить последнее слово.

***
Они зашли в какой-то уютный ресторанчик, располагавшийся под землей. Все вокруг было в цветах: картины, нарисованные с полевых, таких хрупких и беззащитных, цветов; икебаны, поделки, веночки, подвешенные под потолком, были неотъемлемой частью атмосферы; все вокруг: столы, стулья, кресла, тарелки, форма персонала – было темнокоричневого цвета, зато пол и потолок – снежно-белого.

Мэг и Катерина сели за столик, который находился почти в самом углу.

– Слушай, – сказала Катерина, когда они сели и сделали заказы, – я тут подумала, что слишком мало знаю про тебя. Мы общаемся полгода, а за это время только я делилась сокровенным.

– Я просто не хотела тебя нагружать, – виновато ответила Мэг, опустив глаза.

– Я не маленький ребенок и могу брать на себя часть твоей жизни. Она улыбнулась.

– Ну, тогда слушай. С самого своего детства я была очень застенчивым ребенком. Меня часто дразнили за худобу и широкие глаза. Поэтому я как-то не приспособилась к людям, а единственным моим другом был один парень. Мы, кажется, общались с самого детства. Его звали Лик. Знаешь, он даже тогда, в детстве, был очень красивым. Каждый взрослый считал своим долгом сказать, какие у него красивые голубые глаза. Я ему завидовала, но все равно продолжала любить как друга. Он был, как я тогда думала, очень добрым, честным и искренним парнем, хотя, как такое могла заметить восьмилетняя глупая девочка. Прошло какое-то время, тогда мы были в шестом классе.

Я точно помню, что это было где-то осенью. Мы с ним пошли покупать книги, как Лик поручила его мать. Еще не доходя до магазина, мы остановились, и он сказал:

– Ты только не бойся и, если что, подыгрывай мне.

Когда мы зашли в магазин и стали выбирать книги, я заметила, что он стал как-то нервно себя вести, оглядываться по сторонам. Он подходил к продавцам, спрашивая что-то, потом мы все купили и вышли.

– Постой, Лик, – сказала я ему, когда мы уже ехали домой, – ты ведь не все книги купил, там еще нужно было сборник задач…

– Купил, может, и не все, но все необходимые книги теперь у меня, – перебил он, улыбаясь, а потом раскрыл свой рюкзак.

Там лежали книги запечатанные, еще с этикетками. Они были небрежно, возможно, впопыхах, сброшены в одно отделение рюкзака, в то, которое пряталось за главным.

– Ты что… – я была сильно шокирована тогда: мой друг, как казалось, порядочный человек, нарушает закон, ворует книги.

Честно сказать, во мне тогда проскочила какая-то долька зависти, которую я быстро подавила. Просто было чуть обидно, что человек не потратил деньги, обманул, а это просто так сошло ему с рук. А потом я, повзрослев, поняла, что такое случается не только тогда, когда воруют книги, к сожалению.

Прошло какое-то время, я должна была забыть об этом инциденте, так как пообещала никому не рассказывать. Но потом в один из учебных дней к нам в класс зашел директор и попросил нас пройти с ним. Нас – это меня и Лика.

Когда мы зашли в кабинет директора, там сидели наши родители, какой-то мужчина в форме, и они разговаривали.

Заметив нас, мистер в форме встал, достал какую-то фотокарточку и, посмотрев на нас, утвердительно сказал:

– Да, это они.

Тогда я боковым зрением заметила, как моя мама вытирала себе бархатным платочком, который я ей подарила, слезы. И сразу поняла, что к чему.

Когда офицер с русской фамилией, которую я не запомнила, спросил, мы ли это на фотографии, на которой было изображен Лик, кладущий в портфель книги, произошло то, чего ожидала я меньше всего, если могла ожидать в принципе.

Лик расплакался, как самая настоящая девочка, кричал во все горло сквозь неправдивые слезы, что это не он, стучал себе кулаками в грудь, корчил рожу страдальца. А потом он начал еще сильней плакать, показывать на меня пальцем и говорить, будто я его заставила! Понимаешь, я его заставила! А он знал, что люди поверят ему, ибо он обладал репутацией порядочного ученика, отличника, спортсмена и так далее. Знаешь, в ту минуту, – она помогла официанту и, когда тот отошел, она продолжила: – в ту минуту я чувствовала такое отвращение к этому человеку, будто я смотрела на отвратительную крысу, загнанную в угол. Она мельтешит, кричит, пытаясь спасти свою жизнь, цепляется слабыми лапками за палец человека, кусается, только бы сохранить свою жалкую жизнь. Он не мог сохранить хоть остаток какой-то гордости, был просто жалок.

Меня спросили, не обращая внимания на его плач, правда ли это, а я спокойно ответила, что да. Хотя до сих пор, сколько лет прошло, жалею об этом. Но сказала, и тут уже ничего не попишешь. Тогда мои родители просто заплатили штраф, а его родители, естественно, ничего не предприняли.

Могло показаться, что это конец истории, но нет.

Когда мы вышли из кабинета, мои и его родители оставались еще там, а он подошел ко мне и с влажными глазами и противной улыбкой сказал:

– Все нормально?

Ты даже себе представить не можешь, что тогда было внутри меня. Я встречала отвратительных и гадких людей в жизни, но никогда, вообще никогда не испытывала большего отвращения к человеку. Мне было настолько противно на него смотреть, что я готова была скормить его собакам. Хотя это была бы плохая идея.

Потом он добавил:

– Понимаешь, меня бы ругали родители…

Ну, тогда я не вытерпела и ударила его прямо в нос. А уходя, заметила, как он руками вытирает кровь. Но ни о чем не жалела в тот момент.

Но и это не конец истории.

Когда на следующий день я пришла в школу, заметила, что на меня как-то очень странно смотрят дети. Проходя между шкафчиками, я видела, как они перешептываются и смеются. Спустя какое-то время ко мне начали подбегать совсем еще маленькие дети и дразнить прямо в лицо:

– Воровка! Воровка!

Показывали язык и убегали. В тот же день все начали специально меня толкать, чтобы я роняла свои тетради и учебники. Выходя к доске, я слышала за спиной смешки и это проклятое слово «воровка». Я знала, кто это сделал и почему. Но не хотела ничего делать. Может, мне даже было все равно, просто чуть обидно.

А потом на одной перемене я увидела, как Лик и его друзья пишут на моем шкафчике слово «Вор». Когда я к ним подошла, он стал передо мной лицом к лицу, так смело, расправив плечи, что мне невольно начало казаться, что это уже не тот плаксивый мальчик, который умолял всех поверить ему, качаясь по полу.

Я всегда считала себя добрым человеком и давала людям шанс. И тут я подумала, что нехорошо терять такого друга детства, который мне помогал, с которым мы многое прошли и столько общей радости получили. Но все решил момент.

Я протянула ему руку в знак примирения, но он, видимо, подумав, что я в очередной раз замахиваюсь, отскочил назад, почти за спины своих друзей. А в этот момент по коридору шел мистер Гривс.

Лик, не теряя времени, как маленькое животное, замельтешил по направлению к директору и проговорил быстро-быстро, нарочно давясь слезами:

– Мистер Гривс! Мистер Гривс! Она опять меня ударила, опять ударила.

Тогда я просто посмотрела на него, сказала директору «до свиданья». Уходя, я в последний раз обернулась, и это существо смотрело на меня, опять стоя перед своими друзьями в позе победителя, и взгляд тоже был взглядом победителя.

Через два дня я уже училась в частной школе, благо, родители могли себе это позволить.

Она закончила свой рассказ и, как будто ничего не случилось, принялась за еду.

Какая-то женщина стояла за спиной девушки, почти просвечиваясь на свету, как старая ткань. Ее глаза горели ясным и обжигающим пламенем, а черное платье, казалось, поглощало свет. Ярко-красные, алые губы все время шептали: «Ненавижу! Ненавижу!»


Когда Катерина пристальнее посмотрела в глаза подруги, то заметила, как они блестели на свету, переливались, будто они были не зелено-серые, а просто серые, металлические и холодные.

– С тех пор я, сколько ни пыталась, не могу доверять людям. Не могу им верить, – голос ее дрожал, – я стараюсь казаться сильной и уверенной, независимой и могучей, но это отнюдь не так. И ты, Катерина, – она с трудом, но произнесла ее имя, – тот человек, который мне кажется очень светлым и чистым. Мне хочется защищать тебя от всех гадостей мира, принимать на себя всю боль, потому что один раз у меня получилось, значит получится и еще, хочется приносить тебе только добро. И если тебе это нужно, то я самый счастливый человек на планете.

Ее взгляд был устремлен прямо в глаза Катерины. Слезы лишь накапливались в глазах Мэг, но не текли, оставаясь в надежной засаде.

Катерина молча кивнула, и тема как-то перетекла в другую. Уже на выходе из ресторанчика Мэг быстро проговорила, улыбаясь:

– Особо не вспоминай о том, что я тебе рассказала.

Она направились гулять по Вене. На часах было полпервого дня. День обещал быть особенным: солнце отлично освещало все вокруг, но не было палящим или изнуряющим, как летом, не слепило глаза, а было нежным и ласковым; ветер медленно прогуливался по улицам, не упуская возможности посетить магазины и прилавки, двери или окна которых были приоткрыты; машины неторопливо плыли по гладкой дороге, некоторые из них почти засыпали на ходу, но никто не сердился, а относился как к уставшему ребенку, случайно заснувшему вечером; деревья тянулись к солнцу всеми силами, желая быть подобными Атланту; самые разные люди то торопились, то останавливались, раздумывая над чем-то; туристы, особенно пожилого возраста, жадно хватали моменты, желая выжать все из этой поездки, кто-то фотографировался на фоне величественных замков, позируя очень странно, выгибая свое тело или же, наоборот, стоя, как те же деревья, только бы в кадр влезло все, что им довелось случайно и неслучайно увидеть; некоторые очень внимательно слушали экскурсовода, ловя каждое слово, будто бабочек летом, задавали вопросы, что-то записывали и ни в коем случае не упускали возможности блеснуть своими знаниями, пусть даже неверными, но обязательно блеснуть; и последние, к ним относились Катерина, Мэг, еще один юноша и миссис Ханс, не фотографировались на фоне чего-то или же с кем-то, а если и доставали фотоаппараты или телефоны, только для того, чтобы запечатлеть что-то определенно красивое, не слушали историю Чумной Башни, не подходили к людям-статуям, а просто ловили интересные моменты.

Разглядывая изящные и плавные, но такие четкие и выразительные линии и переходы статуи Евгения Савойского, проходя между цветущими садами, рассматривая самые разнообразные памятники архитектуры, слушая прекрасных и талантливых музыкантов, нельзя было думать о чем-то плохом. Стоило просто наслаждаться жизнью.

– А это памятник Моцарту, – проговорила на беглом немецком приятная девушка-экскурсовод, – он был построен в 1896 году по задумке знаменитого архитектора…

Была весна, но цветы на клумбе, уютно греющейся на солнце, уже успели прорасти. Катерина подошла ближе к памятнику. Моцарт, казалось ей, смотрел прямо на нее, хотя взгляд каменных глаз был направлен вверх.

– Ну, и что ты делаешь со своей жизнью?

– Простите, – Катерина не знала, кто это говорит, и начала оборачиваться по сторонам.

За ней стояла миссис Ханс, которая так же, как и девушка, смотрела на Моцарта.

– Правда, красивый? – не ожидая ответа, она задумчиво, но увлеченно продолжила: – Первый раз я была здесь, когда мне только исполнилось двенадцать. Тогда мы жили в небольшой деревушке далеко за Веной, и родители решили меня свозить в Вену на День рождения. Ты не представляешь, как я плакала, когда родители говорили, что пора уходить, и буквально за руки оттаскивали меня от этой чудесной клумбы, от этого всезнающего Моцарта. Потом мне рассказывали, да и я сама помню, как называла его «Дедушка Моцарт».

Второй раз я приезжала сюда, когда мне было 17. Тогда стояла жара, термометр показывал около тридцати восьми градусов, очень душно и пыльно, а я, как девушка со слабым здоровьем, решила, что мне непременно станет плохо и я могу даже умереть. Через минут десять я упала в обморок от солнечного удара.

Помню, как лежала на чем-то белом и все кругом было белым. Думала, что я умерла, – она засмеялась, – но, как видишь, мне повезло. Но тогда я лежала и думала, что умерла. И столько всего надумала. Поняла, что жизнь, которую я проживала, была бессмысленной, пустой и ненужной. Я была готова отдать все, чтобы только вернуться.

А потом появился этот хитрец, – она указала пальцем прямо в грудь статуе, – и сказал: «Очнись! Очнись! Проснись! Все будет хорошо». И заиграла музыка. Сразу же узнала: музыкальное образование, как-никак. Это была «Лакримоза».

Потом Моцарт стал пропадать, белое переливалось в синее, зеленое, красное, бордовое, словом, становилось цветным.

Я очнулась. А на следующий день пришла к своей матери и сказала самым уверенным голосом в своей жизни:

– Мама, я буду учителем. И точка.

И ушла. А потом нашла у себя на столе квитанцию, допускающую меня к экзаменам на поступление.

Вот так я и нашла себя.

Договорив последнюю фразу, миссис Ханс отправила воздушный поцелуй композитору, затем, повернув голову, посмотрела на Катерину.

– С самого детства я не знала, кем хочу быть. Мне все говорили, что я должна…

– Стоп! – отчего-то взвизгнула миссис Ханс. – Ты никому ничего не должна, если только не обещала. Обещала?

– Нет…

– Ну тогда какие вопросы? Скажи, вот, допустим, представь, что тебе не надо зарабатывать деньги, что все близкие тебя поддержат в любом случае и что ты обязательно будешь успешна, хотя бы для себя. Просто представь. Кем бы ты была?

– Актрисой, наверное, – неуверенно, каким-то слабым голосом ответила Катрина.

– Тебе просто нужно понять, что, если человек чего-то хочет, ставит себе эту цель, пашет на нее, старается, не спит ночами, значит, у него есть девяносто девять и девять десятых процента сделать это. Люди так редко почему-то прислушиваются к своим желаниям, зато очень внимательно слушают эти «псевдообязанности». «Мама хочет, чтобы я был врачом, видимо, так и надо», «мой брат хотел стать пилотом, буду и я, я ведь не хуже», «дети бы этого очень хотели», – она передразнивала каждого персонажа, кривляясь, – нужно просто понять, что ты любишь, и превратить это в свою жизнь. Рисовать любишь? Так какого черта ты сидишь за этой машинкой? Любишь составлять программы? Закрой проклятое фортепьяно и садись за компьютер! Нравится быть дома и ничего не делать? Так найди себе богатого мужа или состоятельную жену! Кругом столько всего интересного, тобой любимого, а ты сидишь в этой скорлупе, в этом коконе, не даешь своим крыльям расправиться, не даешь себе взлететь под самое-самое небо. Это неправильно.

Катерина не понимала, откуда обычный университетский препода-

ватель знает столько о ее жизни, может одним словом пробудить чтото, не понимала, почему именно к ней она подошла этим солнечным днем. Но этим вопросам суждено было остаться без ответа.

– А что делать, если, допустим, нравится многое?

– У тебя целая жизнь. Ты успеешь все, если не будешь тратить время на что-то бесполезное. Но стоит помнить одну вещь: ты должна быть уверена, что это надо. Минутное увлечение не приведет ни к чему хорошему. Это как маленькое семя: если его посадить, регулярно поливать, ставить на солнце или, по необходимости, в тень, то обязательно вырастет что-то очень красивое, величественное, вырастет что-то твое. А теперь прости, сейчас экскурсовод собирается рассказывать про личную жизнь «дедушки Моцарта», это моя любимая часть.

Она поправила свои коротко подстриженные рыжие волосы, опустила солнечные очки и попыталась слиться с толпой.

А Катерина продолжила смотреть на памятник. Ком в горле, безусловно, стоял, но что-то странное было в этом коме: это была уже не бесформенная твердая субстанция, а что-то вытянутое и гладкое, совсем не давившее изнутри на горло и грудь. Спина болела. Слезы текли. Все было хорошо.

– Боже, и когда ты только успеваешь так вырастать? – спросило Счастье у высокого, стройного, крепкого юноши, обнимающего Катерину сзади.

– Это не я, – ответил тот и снова уставился своими изумрудными глазами в небо. Его длинные волосы небрежно вились, переливаясь золотом на солнце. Правда, у корней волосы потемнели, стали цвета земли после дождя.

Далеко от них, метрах в трехстах, стояла женщина, которая также была невидима для окружающих. Она все время следила за Мечтой и хотела ей помочь, но пока не представляла как. Ее узкие блестящие глаза переливались то от зеленого к карему, то наоборот. Смуглая, загорелая кожа была покрыта чем-то легким, но не прозрачным. На лбу было небольшое родимое пятно, совершенно не портящее лицо женщины. Острые скулы и прямой подбородок не выглядели грубо и мужественно, но все равно подчеркивали уверенность.

– Ничего, я помогу, – прошептала она, глядя на Мечту, как на маленького ребенка.

Мечте точно нужен был кто-то способный помочь ей окончательно повзрослеть и стать на землю твердыми и уверенными ногами. Сила была именно тем, кто помог бы. Но еще не время.


До плеча девушки кто-то дотронулся. Она испуганно повернулась, быстро вытирая слезы.

– Простите, а где наша группа? – спросил молодой человек, как ей показалось, на лет шесть старше ее, на очень-очень корявом немецком.

– Вон там, – рукой она указала на толпу людей, блуждающих между статными деревьями.

– Спасибо, извините.

Его грустные, убитые глаза показались ей почему-то самыми красивыми и таинственными, которые она видела в жизни. Густые брови, полуопущенные ресницы, волосы растрепаны – все это как-то поразило девушку.

Парень тоже смотрел на нее. Видно было, что она, возможно, единственный человек, который смог его заинтересовать. Он одновременно смотрел на все: на волосы, глаза, нежные кисти рук, бархатную кожу, выпирающие ключицы, слегка пухлые щеки. Он не понимал, что с ним происходит, что-то давно забытое, зарытое, похороненное под огромной бетонной плитой.

– Еще раз извините, – сказал он, не отрывая глаз от девушки.

– Конечно.

Он развернулся и нехотя зашагал. Через десять метров он остановился будто вкопанный, видимо, о чем-то подумал, а потом, постояв немного, развернулся и уверенным шагом стал возвращаться.

– Не скажете свое имя?

– Скажу, – она невинно улыбнулась, – меня зовут Катя, то есть Катерина.

– Спасибо большое, – смущенно сказал он и теперь точно удалился. Со спокойным сердцем.

– А как Вас зовут? – решив, что это неправильно, дать что-то и не получить чего-то, крикнула ему Катерина в след.

– Рей, – он пытался произносить букву «р» как немцы, но выглядело это смешно, – Рей Трейер.

***
– Почему ты так странно улыбаешься? – спросила Мэг Катерину, когда они проходили мимо Собора Святого Стефана.

– Не знаю, – ответила та и снова погрузилась в свои мысли. Девушки шли под руку по одной из самых красивых улиц Вены.

Величественный собор отбрасывал свою тучную тень на северовосток, изо всех сил тянувшись своими острыми вершинами прямо к небу. Казалось, что его крыша собирает свет, а затем, отражая его, освещает весь город. Кругом было немного людей, но достаточно, чтобы не чувствовать себя одиноким на этой славной площади. Одни медленно прогуливались, утомленные ярким солнцем, другие быстро перебегали с одной стороны улицы на другую, разговаривая по телефону и изо всех сил укрываясь от назойливого ветра, некоторые неспешно заходили в костел.

На улицах в это время года можно встретить уличных артистов. Замечательные люди эти уличные артисты: зарабатывают свои деньги, пусть даже и небольшие, тем, что им нравится делать, – рисовать, петь, читать стихи, играть на музыкальных инструментах, строить гримасы, показывать невообразимые чудеса и многое-многое другое, самое разнообразное.

Они необычайно полезны нашему обществу: очень часто вижу людей, которые сильно спешат куда-то, боятся опоздать или упустить возможность, а увидев на улицах длинноволосого парня, играющего на гитаре и поющего старые песни, останавливаются, о чем-то задумываются, скорее всего, вспоминают что-то хорошее, возможно, свое детство или прекрасную юность. Где-то внутри они, кажется, понимают, что спешить им на самом деле некуда, эти тридцать секунд не сыграют какой-то очень важной роли, зато на душе станет приятно и очень тепло.

Девушки заметили метрах в десяти от себя компанию людей, окруживших какой-то непонятный, пестрый, быстро двигающийся объект. Подойдя поближе, они поняли, что это уличные клоуны дают мини-представление.

Выглядело замечательно: тот, который был на небольших ходулях, подходил к каждому, учтиво сгибался, протягивая шляпу для монет. Когда он подходил к маленьким детям, из его шляпы каждый раз вываливались совершенно разные фигурки на пружинах: маленькие собачки, белые или серые кролики, пестрые вертолетики или большие разноцветные пластмассовые цветы. Это подкупало детей, вынуждая их вопить от восторга и просить родителей еще монет для дяди. Как же все-таки просто нажиться на детском интересе.

Следующей, на кого они обратили внимание, была женщина-чревовещатель. На ее слегка пухлой ручонке сидела безобидная кукла мужчины с абсолютно стеклянными безжизненными глазами.

– Солнце мое, – энергично и достаточно громко спросила она у девушки, стоящей за спиной маленького ребенка, – спроси что-нибудь у Дживса, он обязательно тебе ответит.

Девушка, немного покраснев от этого внимания в ее сторону, обратилась к мальчику:

– Сыночек, спроси что-нибудь у тети…

– У Дживса, – вежливо поправила чревовещательница.

– У Дживса. Не бойся, кроха, – она потрепала его пушистые волосы.

– А почему этот дядя сидит у Вас на руке и говорит то, что Вы захотите? – поинтересовался малыш, доверчиво смотря своими широкими глазами прямо на женщину.

– Ох, золотце, – она улыбнулась во весь рот, удивившись проницательности маленького человека, – потому что этот дурачок сам ничего не может. Вот смотри.

Она сняла его с руки и небрежно, даже с отвращением, бросила на асфальт и обернулась к мальчику:

– Можешь пнуть его, он тебе все равно ничего не сделает. Только не сильно, хорошо?

Ребенок нехотя пнул куклу, легонько, совсем не собираясь делать ей больно.

– Видишь, я ведь говорила, – она, неизменно улыбаясь, подняла куклу с земли, отряхнув ее, надела на свою руку и добавила: – а вот теперь что Вы скажете, мистер Дживс?

– Нехорошо, нехорошо обижать старших, – донеслось изо рта куклы, – ты плохой, плохой ребенок.

– Не ругайся на это солнышко, – сердито приказала своей кукле женщина, – немедленно извинись перед молодым человеком!

– Простите, – виновато сказала кукла и опустила голову.

Ребенок был счастлив. Мама его положила несколько звонких монет в шляпу подоспевшего клоуна на ходулях, взяла сына за руку, и они пошли дальше по своим делам.

И последним из этого славного трио бродячих актеров был обычный, стандартный, если так можно сказать, клоун: красный круглый нос, кудрявый, вульгарно-оранжевый парик с зелеными прядями, носатые туфли с колокольчиками, бесформенные штаны и узкая жилетка. Доставая мячик за мячиком из своего рта, он производил необычайный фурор среди наблюдателей. Дети просто бились в восторге, когда он показывал, как из обычного, непримечательного надувного шарика может получиться красивая собака или котик, или даже подсолнух. Улыбка этого мужчины заряжала всех других людей каким-то незримым и неуловимым позитивом, щурящиеся от солнца серые глаза блестели от слез старания, небольшие капельки пота, как могло показаться, падая на асфальт и разбиваясь, тоже смеялись, поддерживая общий гул. А если он начинал показывать какие-то сценки, естественно, придуманные им и его славной командой, то лучше было затыкать уши, ибо вас точно оглушило бы волной смеха.

– Девушка, может, хотите что-нибудь? – неожиданно обратился

он к Мэг.

– Ой, – она смущенно засмеялась, – знаете, если можете…

– Я все могу, – перебил ее тот.

– Ну тогда я хочу, – она быстро пробежалась взглядом по сторонам, – хочу облако. Сможете?

Поймав взгляд Мэг, бросающей ему вызов, он усмехнулся, достал из заднего кармана очередной шарик, кажется, фиолетового цвета, надул его и принялся за работу. Быстро-быстро двигая руками, он превращал шарик то в собаку, то просто в сосиску, то в неровный круг, то в еще что-то более непонятное. Спустя минуту он, видимо, закончив, подошел к Мэг и на вытянутой вверх к небу руке продемонстрировал свое творение. Она лишь успела заметить, что это отдаленно похоже на облако. Через секунду клоун щелкнул пальцами – и шарик лопнул.

– Вот там Ваше облако, – улыбнулся он и указательным пальцем обвел для Мэг самое большое и пушистое облако на небе.

– О, – воскликнул мужчина, случайно взглянув на Катерину, – я знаю, что Вам надо.

Катерина не успела произнести и слова, как клоун снова принялся за дело. Его покрасневшие серые глаза очень внимательно следили за движениями рук, меняющих форму нового шарика, будто сейчас их обладатель трудился над самой важной вещью в жизни. Девушка заметила, как руки мужчины несмело дрожат, но, несмотря на это, все равно делают.

Спустя минуту он, счастливый, протянул Катерине желтую корону, но, не доверившись незнакомке, сам надел корону на ее голову.

– Вам очень идет, моя королева, – запинаясь, произнес мистер Дживс.

– И вот еще, – Клоун ловким движением вынул из широкого рукава белой рубашки маленький букет слегка помятых голубых цветов, – подойдет к Вашим глазам.

Встав на колено, он протянул цветы Катерине. Его счастливые глаза смотрели прямо на Катерину, жадно пытались уловить любое ее движение, которое могло бы говорить о благодарности, не говоря уже о том, что они искали счастья на нее свежем, юном и живом лице, пытаясь сохранить навеки их в своем сознании. Девушка, очень смущаясь и быстро краснея, приняла цветы и расплылась в еще более широкой улыбке, чем раньше. Солнце переливалось в ее глазах.

– Спасибо больше, – поблагодарила Катерина, слегка опустив голову.

Клоун, ничего не отвечая, но улыбаясь самой счастливой улыбкой, ловко поднялся с колена и продолжил несколько рассеянно и даже мечтательно развлекать публику. Когда девушки уходили, они еще долго слышали громкий смех и аплодисменты.

– Знаешь, я только сейчас поняла, – сказала Катерина Мэг, когда они уже удалились от веселой толпы настолько, что могли не отвлекаться на рукоплескания, – мне уже очень давно не дарили цветы.

Она еще раз вдохнула их чудесный свежий аромат, прижавшись лицом к этим маленьким творениям природы, и так стояла минуту, совершенно ни о чем не думая, а лишь наслаждаясь цветочным ароматом.

Рядом с ней, поедая сладкое вишневое мороженое, которое так лениво таяло на солнце, стояло Счастье.


– Мы тут уже два дня, а так и не погуляли ночью, – вовремя заметила Мэг, когда они переодевались после прогулки.

– Еще три дня, – сказала Катерина, устало падая на кровать, – мы точно все успеем.

Зевая, она начала потягиваться. Изящно прогнувшись в спине и пояснице, она тянула свои руки к потолку, вероятно, надеясь пробить его, достать солнце с неба и поместить куда-нибудь за дерево, чтобы оно отбрасывало приятную тень на их балкон. Казалось, что ее бледная бархатная кожа светится и освещает номер. Солнечные блики словно бегали по ее телу, играя в сказочную игру. Длинные ноги, вытягиваясь, доставали до самого конца кровати.

– Чего ты так смотришь? – спросила Катерина, поймав взгляд Мэг, и, начав осматривать свое тело, прибавила: – Испачкалась, что ли?

– Нет, нет, нет, – быстро и крайне смущенно ответила Мэг, отворачиваясь и краснея, – просто вспомнила того парня, который подошел к тебе около памятника Моцарту.

Наверное, она соврала.

– Кстати, о том парне, – Катерина, быстро вскочив, села прямо напротив подруги, – он спросил, как меня зовут.

– О, боже! – воскликнула Мэг. – И ты ответила?

– Ну, да, – девушка удивленно взглянула на нее, – а что такого?

– Как что такого? – возмутилась обычно спокойная Мэг. – Как что такого? Ты ведь его совершенно не знаешь! А вдруг он маньяк какой-нибудь? Или извращенец? Знаешь, сколько сейчас, весной, всяких сумасшедших ходит? Им только дай повод, подмигни, взгляни в их сторону – и все! Как так можно, Кэт, как так можно?

Ее лицо покраснело, а вены на шее угрожающе дрожали, желая порвать тонкую и полупрозрачную кожу Мэг.

– Ты права, знаешь, абсолютно права, – виновато ответила Катерина, – только у него глаза такие были…

– Мало ли какие у него глаза, да хоть как у Алена Делона, ты все равно не должна разговаривать с незнакомцами, тем более говорить им, откуда ты и как тебя зовут, – Мэг широко взмахивала руками, будто взывая к Богу.

– Да ты послушай, у него глаза такие… Такие грустные, потерянные. Помнишь этого Дживса на площади? Вот примерно такие же стеклянные, пустые, отчужденные. Они зеленые, но какие-то потухшие. Ну не похож он на маньяка, – несмотря на агрессивное поведение подруги, она говорила спокойно, все время смотря то на потолок, то на пол, то прямо в глаза Мэг.

– Ладно, только пообещай мне, если вдруг что, то изо всех сил постараешься спасти свою жизнь. И если встретишь его где-нибудь случайно, то будь начеку. Хорошо?

– Конечно, обязательно, – спокойно ответила Катерина и, встав с мягкой кровати, обняла Мэг.

Безусловно, она волновалась за единственную свою подругу, за такой яркий и нежный весенний лучик солнца. Но тут было и еще кое-что, что способствовало такой бурной реакции: что-то жгучее, острое и очень неприятное зарождалось внутри Мэг, разгоралось широким пламенем, доходящим чуть не до пят. И, чтобы быстрее перевести разговор на более приятную тему, Мэг снова предложила:

– Ну, может, все-таки погуляем сегодня ночью?

– А давай! – Катерина освободилась из крепких объятий подруги, но все равно держалась своими нежными ладошками за плечи девушки. – Кажется, у меня есть подходящее для этого платье.

Вечером, часов в девять, когда на город навалился пушистый мрак, они уже неспешно шагали по набережной. Воды Дуная тихо, как самые скрытные японские воины, сопровождали девушек. Бесшумные машины быстро проносились мимо них, бессовестно поднимая ветер, который также бессовестно играл с их легкими платьями. На улице все-таки была весна, пусть даже и достаточно теплая, поэтому нежные плечи Катерины были надежно укрыты укороченным жакетом, идеально подходящим под ее цветочное платье.

– Ты можешь найти Большую Медведицу? – спросила Мэг, когда они стояли на мосту, величественно возвышающемся над темным Дунаем.

Фонари лениво освещали полуспящую улицу. Слабый ветерок колыхал не только Дунай. Кружась в медленном танце со случайными прохожими, он закручивал их, пытаясь сбить с пути, и шептал тихо на ухо: «Медленней, иди медленней, куда торопиться, если ты и так на своем месте? Постой, подумай, посмотри, какая луна красивая. Ну куда же ты? Нет, ты так просто не уйдешь». И видя, что человек сильнее сопротивляется ему, сам начинал дуть еще сильнее, в конечном счете побеждая.

– Кажется, вот она. – Катерина обвела ладонью контур ковша на ночном небе, а потом, как будто вспомнив что-то очень важное, быстро проговорила: – Cлушай, а давай я почитаю тебе стихи?

– Давай.

Хотя в детстве она не уделяла большого внимания литературе, стихи она любила и как-то на удивление легко запоминала. Она, воодушевленная, читала все подряд: начиная с детских стишков и заканчивая творениями Лермонтова или Маяковского.

Ветер начинал дуть сильней. Кроны еще не распустившихся деревьев устало покачивались из стороны в сторону, Дунай, очнувшись, начинал бить свои волны о стены заточения. Запахло настоящей весной, свежей, пробуждающейся и набирающейся сил.

За спиной Катерины стоял мужчина. Он внимательно, но не пристально наблюдал за девушкой, любуясь ее волосами, поддающимися ветру-проказнику. Его серо-зеленые спокойные глаза казались совершенно темными в свете уличных фонарей, а темно-рыжие волосы спадали на лицо.

– Сила народная, сила могучая… – выразительно, но все еще негромко, только для Мэг читала Катерина.

Молодой человек хлопнул в ладоши, и неизвестно откуда появилась золотая сияющая пыль. Она плавно, как будто тысяча маленьких пушинок, падала на землю, но почему-то сменила направление и теперь летела прямо на Катерину.

– Я к Вам пишу, чего же боле? Что я могу еще сказать? – начала она новое стихотворение, совершенно не замечая сказочной пыли по причине закрытых от удовольствия глаз.

Юноша начал неспешно подходить к Катерине, обходить ее, то отдаляться, то снова приближаться.

Когда девушка начала читать третье и последнее на сегодня стихотворение, вокруг нее и Мэг уже собралась небольшая толпа. Они наблюдали за Катериной восторженно-удивленными глазами, следили за ее осмелевшими жестами, пытались ловить мельчайшие перепады интонации ее голоса – одним словом, наслаждались, пусть даже и не понимая слов.

– Били копыта, пели будто… – она уже не стеснялась говорить громко. Прикладывая левую руку к груди, правой она указывала куда-то очень далеко, обводя горизонт.

Вдохновение подошло к ней со спины и своей сильной, но нежной рукой аккуратно дотронулось до груди.


Необычайный прилив сил, как будто весь Дунай разом окатил ее своей чистой водой, почувствовала она. Что-то ласково-теплое горело мягким пламенем под горлом, не давая выдыхать. Сразу мир вокруг стал ярче, теплее: ветер уже не дул в лицо, а гладил, небо стало мягче, звездочки подмигивали людям и, решая сделать небольшой подарок, пускались в путешествие по бескрайним просторам мира.

– И стоило жить, и работать стоило, – закончила она. Прозрачные слезы, скатывающиеся по ее счастливому лицу, в свете улицы казались струйками золота.

Раздались бурные аплодисменты. Люди подходили и обнимали Катерину, смотря на нее восхищенными глазами, начинали расходиться по своим делам, но уже с более хорошим настроением. Одна бабушка, обладательница смешной, но очень интересной прически, даже похвалила девушку на русском, видно, давно забытом.

– Я не понимала ни слова, но это было просто восхитительно, – Мэг обняла счастливую подругу, – у тебя определенно есть талант.

– Ой, ну какой это талант, – смущенно и все еще улыбаясь ответила та.

– Очень большой талант, я тебе говорю.

Вдохновение, идя вместе с девушками, но на противоположной стороне улицы, танцевало. Темно-рыжие волосы отдались ветру, с которым, видимо, оно и танцевало.

Уже направляясь в сторону гостиницы, девушки решили пройтись еще раз по площади, расположенной рядом с Собором святого Стефана. Миновав улицу с роскошными магазинами, они попали на более узкую улочку. Дома, будто Англия и Франция в прошлых столетиях, стояли мрачно друг напротив друга, но, к счастью, не развязывали кровопролитных войн.

Девушки увидели мужчину, сидевшего прямо на холодном асфальте. Улица была темной, ибо единственным освещением был тусклый свет из окон. Мужчина периодически вздрагивал, видимо, плакал. Около него лежали пустые бутылки.

– Простите, с Вами все в порядке? – аккуратно дотронувшись до него, поинтересовалась Катерина.

Мужчина резко поднял голову. Его покрасневшие глаза, редкие брови показались девушке очень знакомыми.

– Боже, ты вернулась. Доченька! – упав и обняв ноги девушки своими дрожащими руками, воскликнул мужчина.

Прокуренный, но мягкий голос его отозвался чем-то приятным, каким-то воспоминанием этого дня. Клоун продолжал всхлипывать, сильнее прижимаясь к ногам Катерины.

На том месте, где только что сидел мужчина, склонив голову к земле, стояла сгорбившаяся старуха с ужасными морщинами и обвисшими мочками ушей. Ее жесткие, огрубевшие пальцы держались за палку, такую же старую, как и она сама. Кое-где даже виднелся засохший мох. Ее бездонно-черные глаза смотрели с родственной мягкостью на прискорбного мужчину. Она за эти годы привыкла видеть такие случайные сцены, привыкла к его слезам, привыкла ко всему, что давала ему сама.

С Болью, такой настоящей, мужчина познакомился двадцать два года назад, когда его любимая дочь умерла от рака, а из-за этого через пять дней умерла, не вынеся потери, и его жена.

Каждый день он приходил к дочери в больницу, переодевался в эту проклятую одежду клоуна и, подавляя слезы, веселил умирающее дитя. Она так улыбалась, так радовалась, когда в белоснежную палату, уставленную цветами и мягкими игрушками, впрыгивал веселый балагур-клоун, когда он, кривляясь, делал ей собачек из шариков, когда нарочно больно падал, только бы рассмешить своего любимого ребенка. А потом вечером он тихо читал ей сказки, целовал в лоб и уходил, когда она засыпала. Но ее не стало. От горя, от боли утраты, от пустоты внутри его бесполезного тела он решил, что посвятит себя тому, чтобы делать других хотя бы на минуту, хотя бы на секунду счастливее. По-настоящему несчастные люди постоянно стремятся сделать так, чтобы несчастными были только они.

– Мужчина, мужчина, пожалуйста, не плачьте.

– Она так говорила, так говорила! – он выпустил ее ноги и взвыл прямо в небо, крича во все горло! – «Папа, папочка! Чего ты плачешь? Все ведь будет хорошо!»

Вены на его шее, рот и грудь были готовы порваться, только бы облегчить страдания хозяина. Безумные, несчастные глаза смотрели прямо в небо, казалось, прямо на Бога, проклиная его за все: за эту жизнь, за потерянную семью, за все, чего он лишился.

Девушки быстрым шагом удалились. Хотя знали, что он не последует за ними, слишком был пьян и несчастен. А на следующий день Вена потеряет одного замечательного и талантливого клоуна, умершего в результате алкогольной интоксикации. Может, оно и к лучшему.

– Боже мой, как мне его жаль, – говорила уже в номере Катерина, совершенно забыв и про свой дебют, и про аплодисменты, и про ранее незнакомое и безумно прекрасное чувство. Она помнила только эту человеческую дрожь, эти несчастные, полные горести и боли, отчаяния и злобы глаза, взывающие к милосердному небу.

– Каждому свое, – пыталась как-то утешить ее Мэг, – бывает и намного хуже.

Катерина еще долго не могла заснуть: мысли играли в «вышибалы», а мячиком служил ее мозг. Она думала больше всего об этом несчастном, но заснула, все равно вспоминая свою ладонь, указывающую на таинственный горизонт.

***
Голова пронзительно болела, виски горели и бойко пульсировали. Тяжелые веки Катерины не желали подниматься. Безумно хотелось спать, словно в жаркий летний день, когда вы отдыхаете под огромным пушистым деревом, нежно и по-детски укрывшись его тенью. Приложив титанические усилия, она встала с кровати.

Погода на улице стояла соответствующая: солнце восседало за облаками, не желая контактировать с людьми, ветер на этот раз разносил не весенний аромат, а едкую пыль, деревья спали, совершенно не двигаясь, Дунай дремал вместе с ними, только изредка просыпаясь от надоедливых лодок.

Сегодня у них по плану был так называемый «Культурный день». Суть его состояла в посещении университета-партнера, выставки современных художников и архитекторов Австрии и пресс-конференция с неизвестным девушке писателем.

– Это точно нам надо? – сонно спросила Катерина у Мэг, когда они уже занимали свои места в автобусе. – Мы могли бы еще поспать.

Выглядела она, мягко сказать, не очень. Решив не заморачиваться, девушка надела простые темные штаны, темные кроссовки и абсолютно черное пальто, идеально подчеркивающее ее стройную фигуру.

Она как будто и не спала сегодня. Большую часть ночи о чем-то думала, хотя ей так могло только казаться. Может, это просто был очень чуткий сон. Думала она обо всем подряд: о небе, усыпанном звездами, о горах, в которых она никогда не бывала, о маме, о том юноше с погасшими, но очень добрыми глазами, вспоминала Клоуна, обнимающего смертельной хваткой ее хрупкие ноги. Миллионы мыслей проходили через ее голову и через секунду безвозвратно вылетали, будто солнечные лучи. Затем, уже ближе к раннему рассвету, она наконец почувствовала, что засыпает.

А еще вспомнила, что давно не разговаривала с родителями. Осознав, что скучает по нежному голосу матери и по быстрому, слегка невнятному говору отца, она пристыдила себя за безответственность и решила, что в ближайшее время обязательно позвонит им. Заснула только тогда, когда на небе появлялись первые свидетели дня – почти прозрачные, необычайно легкие облака.

И вот сейчас она то дремала на мягком, несмотря на угловатость, плече Мэг, то устало смотрела в окно. Мимо проплывали огромные здания: замки, офисные центры, гостиницы, просто многоэтажные дома – но все это не особо привлекало девушку. Безусловно, снова и снова ее дух захватывало от такого сочетания старины и современности, стеклянных окон во все здание и острых каменных или кирпичных вершин домов, ровесников Генриха Четвертого. Но голова ее была занята иным: Катерина думала о своей жизни.

Начиная с самого детства, когда еще были жив ее дедушка, она часто приходила к нему. Его голубые, слегка подслеповатые, но все еще яркие и блестящие, умные и безумно добрые глаза смотрели на нее сейчас сквозь время и пространство. Невольно она вспомнила его слова, которые он так любил ненавязчиво вставлять в любой разговор:

– Главное в жизни – заниматься тем, чем хочешь. Только этим еще и не причинять вреда остальным. Тогда ты точно будешь самой счастливой.

И он снова переключался на старую тему. Когда он умер, ей было лет восемь, может меньше, точно она, к сожалению, не помнила. Когда уже прошли похороны, мама сказала, что дедушка ей кое-что оставил.

– Что-то очень ценное, – интригуя, говорила она, – только я не скажу тебе, как он и просил, до шестнадцати лет.

«Боже, точно! Мне ведь давно исполнилось шестнадцать. Сколько там лет назад?» – она, углубившись в воспоминания, запуталась в своем возрасте. Когда она твердо решила, что по приезду домой потребует у родителей этот подарок, экскурсия по университету уже закончилась, и они направлялись на выставку.

Большое белое здание не производило впечатление обители чего-то гениального или прекрасного. Большие белые колонны поддерживали плоскую крышу, словно боги подпирали своими могущественными плечами небо. Дверь, ведущая в здание, была совершенно обычной дубовой дверью со стеклянными вставками. Только ручки выделялись: их рукояти были обвиты непропорционально длинными крыльями спящей совы, туловище которой располагалось на верхушке ручки.

Войдя в здание, первое, что вы увидите, – это длинный белый коридор, ведущий прямо к тупику. Но все не так просто: даже если вы видите тупик, все равно где-то есть минимум одна дверь. Здесь было две. Налево – снежно-голубого цвета, направо – бледно-зеленого.

– Вы можете разделиться, а можете ходить одной группой, – сообщила им миссис Ханс, развернувшись лицом к толпе, – но на все про все у вас есть два часа. Через два часа, а именно в четырнадцать тридцать пять, мы встречаемся на этом месте и едем на конференцию. Удачного и интересного времяпровождения.

Она, грациозно развернувшись, направилась к выходу. Ее длинное темно-синее пальто устремилось следом шлейфом, будто это было не пальто, а сама ночь. Рыжие волосы выглядели очень контрастно и ярко на фоне сахарных стен.

За бледно-зеленой дверью, как показалось Катерине, но с чем не согласилась Мэг, не было совершенно ничего интересного: там были картины современных художников-абстракционистов, минималистов или кубистов. Катерина, сколько ни пыталась, не могла понять сути картины, на которой была изображена тонкая линия, на концах которой лежало по шарику.

– Видимо, это глаза, – неуверенно говорила Катерина, всматриваясь в непонятное творение.

– Ты не понимаешь, – вздохнув, начала объяснять ей Мэг, словно маленькому ребенку, не способному пока что понять простые истины бытия, – художник изобразил весы. Тут даже подписано, просто ты не видишь, – она указала пальцем на золотистую табличку в левом углу картины, – «Весы жизни». Тут, как мне кажется, изображена дилемма, которая встает перед каждым человеком. У каждого она своя, бывают похожие, бывают одинаковые, но все равно у каждого своя. Так что стоит просто пытаться искать смысл во всем, – говорила она воодушевленно, смотря сквозь потолок и крышу, будто вела диалог не с Катериной, а с Богом, но, на удивление, закончила просто и легко.

– Ну, знаешь, если жить так, – говорила она уже на выходе из этого зала, – то можно найти смысл в любом бреде.

– Вот именно.

Когда они зашли во второе помещение, их лица сразу обдало неприятной, колючей прохладой. Пахло камнем, глиной, известняком, сырой землей. Над дверями этого зала гордо возвышалась серебряная табличка с насыщенно-черными блестящими буквами, гласившими: «Sculptura».

Первым делом девушки заметили скульптуру-постановку. Ее составляли три бюста: два, стоящих на низких, но толстых платформах, и один, подвешенный почти прозрачными лесками к потолку. Первый бюст был головой, обычной человеческой головой, только из затылка росло два крыла и его глазницы были пустые. Он стоял на платформе. Второй был противоположностью первого: у него не было крыльев, но были глаза. Он так же, как и первый, стоял на платформе. Но тому бюсту, что летал в воздухе и находился между ними, повезло больше остальных: у него были и крылья на затылке, и глаза.

– Что скажешь? – задумчиво спросила Катерина.

– И говорить ничего не надо, – снова легко и просто ответила та, и они продолжили свое маленькое путешествие.

Как и в обычной жизни, здесь, на выставке, были достойные и интересные представители, смотря на которых, вы могли восхищаться красотой и глубиной мысли. Еще одними представителями были огромные, красивые, пышные, старательно и щедро усыпанные блестками и мишурой композиции, но, сколько бы вы ни всматривались, под каким углом ни смотрели бы, все равно не нашли бы ничего стоящего. Еще были маленькие работы, не очень красивые и совершенно пустые, лишь создающие вид чего-то значимого (таких было большинство). И последние, совсем простенькие с виду, незамысловатые, в них могло быть до двух фигур или что-то еще, но стоило подумать (или прочитать описание автора) и понять – какой смысл, какая идея были заложены в них, и вы сразу же поражались задумке и ее передаче таким простым, но гениальным путем.

Так было и с последним экспонатом, на который они обратили внимание. Он стоял в плохо освещаемом углу, как будто организаторы выставки нарочно пытались скрыть самый важный экспонат.

Это была необычная, не похожая на другие скульптура. Необычной – потому, что была понятной, простой и легкой, на первый взгляд, для восприятия. В условиях необычности любая выделяющаяся вещь становится обычной, а любая простая вещь становится редкостным сокровищем. Так было и с этой.

Внешний вид ее довольно прост: основу представляли две вертикальные балки, поддерживающие собой перпендикулярную им горизонтальную. Как будто футбольные ворота без задних оснований. По этой горизонтальной балке шел человек. Естественно, он не шел, просто автор очень искусно это изобразил: и вправду создавалось ощущение, что он аккуратно и очень осторожно идет по этой неустойчивой конструкции, может, даже дрожит. Руки этого человека были широко раздвинуты, а глаза смотрели вперед.

– Ты меня извини, – сказала Мэг Катерине, – но я пойду в тот зал, еще раз посмотрю.

Она нежно погладила ее по руке и, будто оставляя маленького ребенка, ушла.

Спустя минуту Катерина заметила табличку, стоявшую перед бордовыми ремнями ограничения.

«Прогулка по жизни.

Когда я был маленьким, моя любимая старшая сестра часто брала меня с собой на заброшенный завод. Мы там бегали и прыгали, точно рыцари. Один раз забрались на второй этаж. И она сказала мне:

– Смотри, что могу. Только не повторяй. И главное – не визжи, как девчонка.

И она ступила своей ногой на балку. Она была не очень широкая, но не очень и узкая, так, что ее ступня идеально помещалась. Под этой балкой не было ничего, кроме пропасти до первого этажа. Я смотрел на это, а мое сердце дико колотилось, гоняя кровь то к мозгу, то от него. Я молился тогда, только бы она не упала.

И спустя шестнадцать лет меня осенило.

Балка – это наша жизнь. Ступив на нее, у нас остается всего два выхода: либо свалиться, либо пройти до конца.

И вы только посмотрите! Как все легко объясняется!

То, что мы прошли, – это наше прошлое. Мы его не видим, уже прошли его, следовательно, оно не представляет ценности. Но мы можем себе постоянно напоминать, что мы молодцы и прошли его. Это опыт, что ли. Тем более, падая, мы можем зацепиться за него.

То, что сейчас, – это настоящее. И это самое важное, то, что есть сейчас. Но нельзя забывать, что мы идем, чтобы идти. Настоящие моменты важны, но не менее важно и будущее, которое подстерегает нас на следующем шагу, молниеносно становясь настоящим.

Самый надежный вариант успешно пройти эту балку – это чередовать взгляды вниз и вперед. Будешь постоянно смотреть вниз – не будешь видеть длину балки и саму балку, только маленький ее кусочек. А, дойдя до конца, удивишься, что как-то быстро и неинтересно прошла жизнь. Смотреть вперед все время – тоже не дело, ибо не знаешь, куда сейчас ступать и можешь случайно оступиться и потерять все.

Стоять на месте все время нельзя, потому что балка только кажется крепкой. Под тяжестью твоего прекрасного тела она начнет прогибаться, прогибаться и сломается в конечном итоге – и вот ты летишь прямо в пропасть.

Медленно, кстати, идти тоже нельзя – с каждым шагом будет нарастать дрожь и неуверенность в себе. И быстро бежать тоже не рекомендую. Шанс оступиться или не удержаться на бегу возрастает прямо пропорционально скорости.

Жизнь – очень сложная штука, подвластная только самым ловким и умным людям. Но я знаю одно средство, которое поможет пройти ее чуть легче. Нажми на кнопку.

И последнее: не дай бог, падая с балки, тебе решать, за что цепляться: за прошлое или за будущее.»

Ладонь девушки несмело опустилась на кнопку, расположенную в правом нижнем углу, под широкой подписью автора.

После нажатия статуя начала легонько трястись и негромко поскрипывать. Через пару секунд из железной спины выросли белые крылья. Они расправлялись неуверенно, очень лениво, как бы сонно. Поднятые перья расправлялись, дрожали, но все равно пробуждались. Откуда-то появился свет, освещающий эти крылья.

У Катерины перехватило дух. Головная боль, так усердно надоедающая весь день, мигом прошла, в голове наступила летняя ясность и свежесть. Девушка, пораженная красотой, гениальностью и величием этого шедевра, стояла еще минут десять, просто смотря на статую.

– Когда я уходила, крыльев вроде не было, – дотронувшись до дрожащего плеча Катерины, просто сказала Мэг.

– Они всегда вырастают в самый неожиданный момент, – будто не сама ответила Катерина.

Когда они уходили, Катерина впопыхах записала имя автора – Я. Майкер.

– Правда ведь, красиво, – она словно пыталась доказать Мэг что-то.

– Да, да, очень.

– Послушай, а какая мысль… – начала она.

Всю дорогу до конференции Катерина пыталась пересказать то, что там написано, но отчего-то не могла это сделать: возможно, собственные мысли одолевали ее или она снова отвлекалась на безупречные своей красотой здания. Еще кое-что она вспомнила: Катерине показалось, что где-то в толпе она видела знакомые болотно-зеленые глаза. Только не могла вспомнить где.

Раздался гудок – сигнал для выхода.

Выйдя из автобуса, Катерина сразу почувствовала, как заметно потеплело на улице. Солнце иногда появлялось из-за облаков, незаметно подмигивало людям, точно флиртуя с ними, и украдкой пряталось обратно. Пыль уже успела осесть на землю или просто исчезла. На улицах стало появляться намного больше людей, чем ранним утром.

Зал для встречи не отличался особой красотой: простое бело-зеленое, светлое и просторное помещение. Обычные офисные стулья, на столе несколько табличек с очень мелким шрифтом, пластиковые стаканчики, бутылки с водой без этикеток, блокноты и ручки. Когда все расселись, Катерина, все еще сонная, снова склонила свою голову на уютное и теплое плечо подруги. Снова она смотрела куда-то вдаль, думая о своем.

Девушка точно не знала, сколько прошло времени до появления писателя. Она обратила внимание на происходящее вокруг только в тот момент, когда зашевелилась Мэг.

– Что, что происходит? – начала она спрашивать, но потом поняла.

Справа от них прошла небольшая колонна, состоящая из людей, что должны были расположиться за этим столом. Всего четыре человека: трое юношей и одна девушка. Вскоре оказалось, что самый высокий и подтянутый парень – это оператор, ведущий съемку, а девушка – кто-то вроде секретарши, записывающей вопросы или наиболее значимые фразы.

Мужчина средних лет, с откормленным небритым лицом, узенькими и шустрыми глазками, не садясь, начал говорить.

– Здравствуйте, уважаемые гости, – говорил он быстро, как будто пытался упустить что-то, – сегодня вам, то есть нам, прошу прощения, посчастливилось встретиться. Думаю, вы знаете, что приехали на встречу с Яном Майкером. Ян – молодой человек, родившийся…

– Простите, – кто-то обратился к говорящему, – можно я расскажу?

– Эм, – это явно смутило его, – конечно, как скажете.

Молодой человек приятно улыбнулся и, встав из-за стола, обойдя его и остановившись почти перед небольшой аудиторией, начал спокойно говорить. Голос его звучал безумно приятно, бархатно и мелодично, но слегка дрожал. Это волнение – можно простить.

– Еще раз здравствуйте. Меня зовут Ян Майкер. Как верно исправился мой отец, нам с вами очень повезло встретиться. Вы, как и я, еще довольно молодые люди. Скорее всего, некоторые из вас приехали из других стран, возможно даже, континентов. Я бы хотел, чтобы мы с вами общались как старые, добрые друзья. А поговорим, как и написано, о моей книге.

На последней фразе он почему-то взглянул на Катерину. Что-то задрожало, заколотилось внутри девушки, словно птица рвалась из клетки. Она сразу же узнала и этот голос, и эти сказочно-красивые голубо-зелено-серые ясные глаза, эту длинную, изящную шею и пшеничные волосы. «А кем стала… Может, и выросла…», – эхо раздалось в ее голове, внутри поднималось что-то тяжелое, но несказанно приятное. Будто все тело сжималось до размеров атома, чтобы потом разорваться и стать целым созвездием.

– Простите, что первым задам вопрос я, – сказал он, потерев руки, – но кто-нибудь знает про мою книгу? Поднимите, пожалуйста, руки, кто знает.

Словно лес за секунду вырос, поднялись руки. Не подняли только Катерина и еще один парень, сидевший слева от нее через ряд. Потом она узнала, что это был Рей.

– Хорошо, мне очень приятно, – расплылся он в еще большей улыбке, – а кто читал?

Поднялось намного меньше рук, что-то около двенадцати, при общем количестве примерно ста человек.

– Еще более хорошо, правда. Может быть, после нашей встречи вы захотите прочитать. Теперь перейдем к вопросам.

Он неизменно улыбался, а Катерина все смотрела на него и не могла понять, совпадение это или нет: та судьбоносная встреча в поезде, как только она попала в Австрию, его скульптура, посеявшая что-то чудесное в ее душе, и сегодняшняя встреча.

– Давайте Вы, девушка.

– Здравствуйте, меня зовут Хиллари, – девушка в смешных круглых очках, видно, очень смущалась перед встречей с кумиром, – скажите, нравится ли Вам Ваша книга и какова была основная причина ее создания?

– Еще раз здравствуйте, Хиллари. Знаете, честно говоря, я все чаще думаю, что мог сказать что-то большее в ней, как-то обширнее раскрыть важные темы, но я еще молод, и, надеюсь, вся жизнь впереди, так что, возможно, успею. А что касается причины, то все очень просто: мне хотелось поделиться с людьми своими мыслями, касающимися нашей человеческой жизни, показать людям их со стороны.

Он рассказывал все это на одном дыхании, но не быстро, захваченный своими мыслями. Налив себе воды, он без слов указал рукой на Мэг, которая, как оказалось, тоже читала эту книгу.

– Вы говорите в книге, что самое ценное, что есть у человека – это он. Не могли бы вы пояснить свою мысль.

Довольно улыбнувшись, она села на место.

– Я очень долго думал, для чего живет человек. И пришел к выводу, что для эмоций и чувств. Вот посмотрите. Вы, молодой человек, для чего живете Вы? – обратился он к парню, сидящему прямо перед ним.

– Я, ну, не знаю, – неясно ответил тот, – я люблю радовать людей, особенно родителей.

– Вот, человек живет, чтобы делать счастливыми других. Счастливы другие – счастлив и он. А Вы, Хиллари, зачем Вы живете?

– Я? Я зачем живу? – обрадовавшись, переспросила та, – я живу, чтобы развиваться.

– Предположим, – усмехнулся он, – значит, развиваете Вы себя.

Себя. А Вы, прекрасная девушка, зачем?

– Знаете, с детства хотела себе большую и крепкую семью, и вот сейчас у меня прекрасный муж и годовалый сын. И ради них я живу.

– Отлично, просто замечательно! – воскликнул он, – Скажите, Вы ведь счастливы, когда счастливы сын и муж?

– Ну, конечно, – быстро ответила девушка.

– А отдали бы свою жизнь за них?

– Безусловно.

– И, умирая, Вы были бы счастливы, что ценой вашей жизни будут счастливы другие, и не смогли бы жить, зная, что могли спасти, но не спасли?

– Полагаю, что да.

– Вот примерно так я и пришел к выводу, что человек живет ради своего счастья. И не важно, в чем оно заключается: в путешествиях, учебе, отдаче себя другим, как мы с Вами, – он подмигнул девушке, – поэтому так важно знать, кто ты на самом деле, и не бояться своих желаний или мечтаний.

– Скажите, я, к сожалению, не читала книгу, и вопрос у меня не по книге, наверное, но я все-таки спрошу, – робко встала Катерина, – как жить, по Вашим словам, для себя, если ты даже не знаешь, кто ты?

Взгляды их встретились, и девушка сразу поняла, что он узнал ее по его улыбке-усмешке и по приятно удивленным глазам.

– Нужно найти себя и жить так, как нравится, если, конечно, получается, – ответил он и, предвидя следующий вопрос, он сам себе его задал: – А как найти себя? Тут сложнее. Нужно сначала освободиться от всего мусора, что скопился в Вас за это время, подумать, что Вам по-настоящему нравится делать, подумать, не несет ли это зла Вашим близким людям и тогда наслаждаться жизнью.

– А если несет зло?

– Тогда подумать, что Вам дороже. Конференция продолжалась еще часа полтора.

Катерина не слушала, потому что думала о себе. Как только узнала глаза Яна и вспомнила то прекрасное чувство на мосту, решила, что как только вернется в Грац, обязательно первым делом съездит домой, к родителям. А потом, может быть, что-то поменяет в своей жизни. Ей с каждым днем все больше хотелось спрятаться и переждать. Чувство это то приходило, то уходило, словно корабль, раскачиваемый морем. ,

– Здравствуй, – сказала Сила, подойдя к юноше с длинными кудрявыми волосами и небесно-голубыми глазами, стоявшему у самой двери и снисходительно наблюдавшему за действиями в зале.

Он посмотрел на женщину, улыбнулся и тихо спросил:

– Поможешь?

– Помогу, – так же тихо ответила она, приобняв его, и они исчезли. Но ненадолго.

Когда девушки, порядком изможденные и устало-сонные выходили из зала, услышали, как кто-то воскликнул:

– Катерина, постойте!

Обернувшись, девушка увидела, как сквозь толпу пробирается человек.

– Здравствуйте, Рей, – она слегка наклонила голову, мило улыбнувшись.

– Здравствуйте, Катерина, – вежливо ответил юноша, украшенный какой-то глуповатой, но искренней улыбкой, – очень рад, что мы снова встретились.

Девушка, почувствовав неловкость, повисшую в воздухе, поспешила ее развеять и представила нового знакомого своей подруге.

– Мэг, познакомься, – Катерина уже протянула руку юноше, – это Рей Трейер. Я говорила тебе про него.

Глаза Мэг, выражавшие до этих слов какое-то стандартное уважение и поддельную заинтересованность, теперь стали настороженными и недоверчивыми.

– Рада познакомиться, – холодно проговорила Мэг и быстро добавила, обратившись уже к подруге, – нам надо в автобус.

– У Вас случайно не зелено-голубой автобус? – поинтересовался Рей, по-прежнему обращаясь к Катерине.

Она улыбалась парню, доверчиво смотря в его зеленые глаза. Что-то она в них видела: они не казались ей отвлеченно-глупыми, пустыми, она смогла разглядеть в них медленно тлеющий, догорающий костер, нуждающийся в новых и свежих дровах.

Сам взгляд его был особенным: так не смотрят на человека, так смотрят на картину, любуясь ей, размышляя над историей создания, над тем, что автор хотел вложить в свое произведение, какой скрытый смысл заложен, что она есть сама по себе, без истории и прошлого, рассматривая каждый мазок красок, каждый недостертый штрих, каждый блик и каждую тень.

Они втроем шли к общему автобусу (Катерина – посередине, между ними). Катерина и Рей беседовали о книге, спорили, шутили и смеялись, несмотря на неуверенное владение языком со стороны Рея. Казалось, понимать они могли друг друга и без слов.

Как-то все слишком быстро? Так и есть. Случаются такие моменты, когда только увидишь человека и сразу подумаешь: «Боже, спасибо!». Вас привлекает это обманчивое первое впечатление о его нечеловеческой, намного прекрасней людской природе, каждое его движение, взгляд или слово несет за собой огромную волну чего-то необъяснимого, будто вы скатываетесь на крепких лыжах с огромной снежной горы, поднимаетесь на трамплин и летите в необъятное море из лепестков цветов: алых, ярко-синих, бледно-бежевых, летне-зеленых, буйно-желтых, совсем тонких и прозрачных – в самое красивое море. Любое нежное слово, случайное столкновение взглядов, неловкое касание или пересечение в пустом коридоре или на безжизненной улице – и вас окатывает с ног до головы чем-то волнующим, точно ваше сердце играет свой прощальный концерт и исполняет «Бурю на море».

Но, к сожалению, ни Рей, ни Катерина не могли сейчас в полной мере испытать это чувство, потому что у обоих внутри сидело что-то, назойливо мешающее им.

Рассевшись по своим местам в автобусе, они прекратили разговор, но договорились встретиться в гостинице. Катерина теперь с приятной истомой любовалась заоконными видами, держась за руку подруги. Улыбка не сходила с ее очаровательного лица. Словом, если бы она была агентом разведки, тут же бы провалилась на первом задании.

А Рей не смотрел в окно, ибо видел все окружающее уже не один раз. Он и не смотрел в автобус, не смотрел и на людей. Он смотрел в прошлое, пугающее и отвратительное.

***
Как проходила его жизнь после смерти Софы? Никак. Вообще никак. Он учился на архитектора, подрабатывал кое-где, занимался непонятными делами, которые не мог вспомнить и через неделю. Безусловно, время лечит, то есть не лечит, а маскирует. У него появлялись и пропадали друзья, какие-то побочные интересы, но ничего не приносило былой радости, словно пришел хмурый и усатый фонарщик, беспристрастно потушил, а потом забыл про фонарь да так и не вспомнил. В Вену он ездил каждый год ранней весной. Так и оказался тут.

Он сильно изменился во внешности: глаза приобрели какую-то старческую белизну, веки и брови опустились и больше не в силах были подняться. Губы его, некогда полные крови, теперь были бледны и обветрены. Грубые пальцы, будто притупленные к концам, нередко начинали беспричинно дрожать. Холод поселился внутри его, колючий и пугающий, пустой холод, даже лед, который не могло ничто растопить. Лед не давал попадать внутрь его души чему-то новому, ранее незнакомому. Но он привык. Или сдался? Как сдаются цветы, оставленные без присмотра, как сдаются люди, находящиеся в плену, как сдаются родители, которым врачи сказали, что у их ребенка почти нет шансов. Но ведь все они не до конца сдаются, во всех тлеет надежда: цветок расцветет, дай ему воды и солнца, пленные возрадуются, услышав освободительные крики, родитель заплачет, увидев, как его любимое дитя открывает глаза.

И все-таки она точно умирает последней.


***
«В сто сорок солнц закат пылал…» Оранжево-багровое солнце освещало весь город своим неистовым светом, точно одинокая, но очень яркая свеча. Ветра не было – это чувствовалось по обездвиженным деревьям, хотя они не были абсолютно мертвы: на большинстве веточек уютно восседали уставшие птицы. Кажется, они смотрели на весь мир и удивлялись: отчего люди, считающие себя такими властелинами этого мира, до сих пор не научились летать, ведь это так здорово: расправить свои крылья, оторваться от земли, чувствовать под своими ногами надежный, пусть и такой непостоянный воздух, отдаться ветру, лишь изредка ему помогая, и полететь; облететь все, что пожелаешь: с огромной высоты увидеть Китайскую стену, на всей скорости легонько коснуться камней Гималаев, вступить в неравный бой с северными ветрами, искать тени под палящим солнцем тропиков. Это ведь так здорово!

Дунай снова дремал и очень раздражался, когда наглые люди будили его своими машинами или брошенными камнями, однако люди не понимают этих простых намеков в виде желтоватой пены.

– Кэт, с тобой все в порядке? – беспокойно поинтересовалась Мэг, выйдя из душа.

Катерина, вытянувшись, лежала на кровати, закинув руки за голову. Она смотрела вверх, но не на потолок. Улыбка освещала ее чистое лицо, а заодно и всю комнату.

– Мэг, слушай, – не замечая вопроса, мечтательно, но серьезно ответила девушка, – а почему я не актриса?

– Я, кажется, сколько себя помню хотела этого, – продолжала Катерина, но смотря уже в глаза Мэг, – когда-то я брала своих бабушек и дедушек за руки, нагло уводила от родителей и показывала им представления. И знаешь, была тогда такой счастливой. А помнишь, когда мы были на мосту, – люстра номера уже играла в ее глазах своим непослушным светом, – тебе не передать, насколько это было восхитительно. Иногда, хотя знаешь, вру, я очень часто вспоминаю эти аплодисменты, как люди уходили счастливые, обнимали меня, говорили, что я молодец. Господи, как я редко это слышала!

Две маленькие, светлые и блестящие полосы уже опоясали ее светлое лицо. Она не стеснялась слез. Люди не стесняются своих слез, только когда все хорошо, либо когда все безумно плохо, либо когда очень доверяют. Сейчас было все.

– Как редко, да почти никогда, я не слышала слов похвалы или одобрения того, что я делаю. Все время чувствовала себя обязанной делать то, что хотят родители. И, знаешь, только сейчас понимаю, как плохо жила. Ведь на самом деле я не любила то, чем занималась и чем занимаюсь сейчас. Я не люблю чертить и моделировать. Это все не для меня, черт подери, точно не для меня. А сколько лет меня ограничивали, не давали развиваться! Может, я и петь умею?

Недолго думая, она исполнила песню, которую в детстве часто пела ей бабушка, что-то про крейсер.

Ничего прекрасней Мэг не слышала в своей жизни. Голос Катерины при пении оказался совершенно иным, нежели в жизни, проникал в самую душу, глубоко пускал там свои мощные корни и начинал цвести. Казалось, нежность ветра, плавность воды, бодрость огня и уверенность земли смешались в нем, переплелись друг в друга.

– Кэт, это просто прекрасно, – сквозь паузу с трудом проговорила Мэг, – просто восхитительно!

– Если это правда, то какого черта, – Катерина по-детски прыгала на кровати, – почему они так сделали? Почему?

– Может, стоит у них спросить? – посоветовала Мэг. – Обычно родители хотят для своих детей самого лучшего. Они думают, что прожили свою жизнь, знают в ней больше твоего в разы, в десятки раз, дают тебе советы, как лучше жить. Но, к сожалению, иногда их контроль заходит слишком далеко. И это ужасно.

– Хотя, знаешь, – задумалась Мэг, – я бы с удовольствием выбрала контроль. В детстве за мной не смотрели, я училась, как хотела, гуляла, с кем хотела и до какого хотела времени. Единственное, что я получала от родителей, это деньги. Если мне нужен был совет, я знала, что к ним обращаться нельзя, ибо я для них, по сути, никто. Но я ошибалась. Когда умирала мама, она позвала меня к себе, и мы проговорили около двух часов. Она так изменилась, раньше я такой ее точно не видела: первое – это слезы. Мама просила у меня прощения, со слезами говорила, какая она плохая, что могла дать мне много больше, нежели дала. Она говорила о том, сколько ошибок сделала в жизни, просила меня не принимать поспешных решений и аккуратней вести себя. И тогда я поняла, насколько я ее люблю, эту прекрасную женщину, хотя тысячу раз говорила себе, что любить ее не за что. Мамины потемневшие глаза в ту минуту были самым дорогим, что у меня есть, дороже неба и звезд, дороже дыхания и сердца, дороже всего. А последнее, что она мне сказала, точнее попросила у меня, это обещание. Обещание того, что я буду счастлива. И я дала. А потом она попросила меня выйти, поцеловав меня своими наполовину холодными, но все еще нежными губами. Боже, я до сих пор ее люблю. И ты пойми, что забота, пусть даже и чрезмерная – это проявление любви, настоящей любви.

Теперь в комнате были две плачущие девушки. Они обнялись, пытаясь успокоить друг друга, но стали плакать еще сильнее. Вскоре этот освободительный плач плавно перерос в смех, а потом снова все пришло в норму.

– Я бы сходила в кино, если бы ты там снималась, – сказала Мэг перед тем, как в дверь позвонили.

– Ждешь кого-нибудь?

– Нет, не думаю, – спокойно ответила Катерина, но внутри ее что-то задрожало, тихонько и нежно пульсируя, будто рвалось наружу.

– Доброго дня, – послышался уже знакомый голос на странном немецком.

– О, Рей, здравствуйте! – выкрикнула Катерина, убегая в другую комнату, чтобы привести себя в порядок: заплаканные глаза, дрожащие бледные губы, растрепанные волосы – не лучшие друзья человека, представшего перед объектом своей симпатии.

– Проходите, – добавила она уже из ванной, – я сейчас выйду. Мэг с ледяным лицом, старательно скрывая недоброжелательность, пропустила его в комнату.

– Кстати, это Вам, – сказал Рей, протягивая ей один из двух букетов, – снова очень рад с вами встретиться, Софа.

– Мэг, – холодно улыбнувшись, поправила та, – меня зовут Мэг.

– Ох, как неловко, простите, – слабо улыбнулся он, – рад с Вами снова встретиться, Мэг.

– И снова здравствуйте! – еще раз поприветствовала гостя Катерина, неожиданно вышедшая из соседней комнаты.

От человека, недавно плакавшего, извергающего из себя сажу прошлого, не осталось и следа: свежий взгляд, бодрое выражение лица, собранные пышные волосы – и все это меньше, чем за минуту. А говорят, что магии не существует.

– Это Вам, – он протянул ей букет из желтых и белых цветов. Она поблагодарила и поставила букет в вазу.

– Вы что-то хотели? – сухо спросила Мэг.

– Да, – румянец разлился на его щеках.

– Катерина, Вы не хотели бы сегодня прогуляться со мной?

Девушка улыбнулась так, вероятно, как улыбалась Алиса, стоя перед дверью и держа в руках ключ, как улыбался Маленький принц, впервые ступив на нашу землю, как улыбалась и маленькая Мэгги, увидав молодого священника, который вскоре поднимет ее на своих нежных и сильных руках.

– Почему бы и нет.

– Кэт, извини, – вмешалась Мэг, – можно тебя на секундочку? Они вышли в соседнюю комнату.

– Ты его даже не знаешь, – сердито прошептала Мэг, – куда ты пойдешь? Кэт, ты вообще думаешь своей головой?

– Да думаю я, – она уже начинала злиться, – ты ведь сама слышала и имя, и фамилию. И откуда он. Боже, Мэг, если бы все думали так, как ты, никто ни с кем не знакомился бы, не дружил, не влюблялся и не жил бы вовсе. Нельзя знакомиться уже со знакомыми. Тем более, ты же подошла ко мне когда-то? Ведь я тоже могла оказаться плохим человеком.

Мэг запнулась на мгновение, взглянув на Катерину, будто родитель на ребенка, который слишком много понимает, а потом заговорила:

– Значит, я увидела в тебе что-то хорошее, поэтому и подошла.

– А почему ты думаешь, что только ты можешь видеть в людях хорошее. Разве я глупее? Или ты думаешь, что я ребенок, за которым нужно постоянно наблюдать, которого нельзя отпустить ни на шаг одного?

Мэг смутилась и отвела взгляд.

– Вот и славно, – сказала Катерина, легко дотронувшись до плеча подруги, – я тебе обещаю, что все будет хорошо.

Она поцеловала Мэг и вышла.

– Ну, пойдемте, – сказала Катерина уже застывшему в ожидании Рею.

Мэг осталась в комнате одна, грустная и брошенная, как она подумала.

Но нет, не одна. С ней было еще двое. Один из них – Одиночество, очень привлекательный и ухоженный старик. Седина его могла сойти за бурю в самый разгар зимы, а усы напоминали дуновения холодного ветра. Прозрачно-голубые, но прекрасно видящие глаза сразу навевали опустошающую тоску, разрушительную и созидающую одновременно. Грубая, сухая кожа у глаз, как и узкие холодные губы, сразу бросались в глаза. Если он говорил, все вокруг засыпало нежным, но пустым сном: и деревья, и цветы, и животные, и человек. Человек особенно. Но если вы долго находитесь рядом с этим славным мужчиной, то скоро привыкните, и, может быть, вам даже понравится его присутствие. Даже представить трудно, насколько он умен! А все потому, что времени на то, чтобы подумать, порассуждать или пофантазировать у него предостаточно. Он знает множество историй, способных вас развеселить, хотя ни в одной из них он не участвовал. Но и он был не одинок, как бы странно это ни звучало: с ним всегда была его трость, хотя он не хромал, и часы, на которые он часто смотрел, будто время его привлекало. Трость была деревянная и поцарапанная, а часы – остановившиеся.


Сейчас он спокойно играл в карты с еще одной своей давней подругой. Она часто горячилась, невольно вскрикивала или взвизгивала, когда получала неожиданную карту, допустим, даму червей. Ее пушистые, вьющиеся волосы поддавались любому дуновению ветра, даже в комнате они неспокойно колыхались. Смуглое тело было надежно спрятано в красно-черное узкое платье, которое не сковывало ни одно движение. Браслет и бусы, сделанные из чистого золота, сверкали даже в темноте. Как и ее волосы: светлые, огненно-рыжие у корней и по-ночному темные к концам.

– Ты мухлюешь, – вежливо заметило Одиночество, увидев, как оппонентка неаккуратно сбросила карту.

– И что? – Ревность нагло засмеялась прямо ему в лицо. – Как ты не поймешь, старый дурак, что в игре все средства хороши?!

Уставшие, спокойные глаза не выразили ничего, что могло бы свидетельствовать об обиде или досаде, вызванной словами Ревности.

– Все равно ты не сможешь жить вечно, – лишь произнес он. Вульгарно засмеявшись, снова заговорила она:

– Пока есть она – буду и я, – голос Ревности звучал громко и высоко.

Она указала пальцем на девушку с небесными глазами и длинными светлыми волосами, тихо стоявшую в углу.

Безумные угольные глаза Ревности сверкали, в них просматривалось желание либо выиграть эту партию, либо унизить старика, либо загореться неистовым пламенем. Первое от нее не зависело, так как Одиночество может ждать и думать сколько угодно, второе тоже: она не способна чем-то навредить старику. А вот третье точно было в ее власти, но у нее пока недостаточно сил, чтобы гореть, как Лондон или Москва.

– Ты зависишь от меня, – неожиданно заговорила Любовь, – а я от тебя нет. Поэтому ты ошибаешься.


На том они и остановились, потому что Мэг решила поспать.

Сон помогает. Наверное.

На протяжении всей, по ее мнению, своей никчемной жизни, у нее не было человека, которому бы она могла полностью открыться, которому могла рассказать про предательство, про смерть родителей, про всю себя настоящую, потому что боялась спугнуть человека. Слишком много плохого она перенесла и ни за что не могла допустить, чтобы это произошло с кем-то, кого она любит. После знакомства с Катериной что-то произошло с ней, словно маленький, почти засохший росток полили ключевой водой и поставили под лучи летнего солнца, и он пророс. Она хотела, чтобы подруга была счастлива, но одновременно чувство собственности нарастало в ней, мешая всему хорошему.

В ней боролись две стихи: вода (это любовь и желание самого лучшего, что только может быть в жизни, для Катерины; готовность защищать ее, дарить радости, вдохновлять и воодушевлять, брать на себя все проблемы и грязь этого мира) и огонь (желание, чтобы Катерина находилось с ней все время, делилась всем, позволяла о себе заботиться, была только ее и больше ничья). Эти стихии разразили войну внутри девушки, которая разрушала ее с каждым часом с того момента, как она услышала об этом парне. Она больше всего боялась остаться одна, но и боялась, что ее маленькое сокровище снова зароется в землю. Согласитесь, неприятно видеть, что человек, для которого ты делаешь все, пусть даже он этого и не знает, расцветает при виде незнакомца, как не расцветает при вас.

Безусловно, она не спала. Просто смотрела в потолок, позволяя слезам путешествовать по просторам ее лица. Кажется, прошла всего секунда, но прошли часы, а Катерина все не возвращалась. В голове Мэг всплывали картины, как ее подруга гуляет и смеется вместе с этим человеком, радуясь и наслаждаясь его обществом, не вспоминая о ней.