5
Едва продрал глаза, как серая пелена наползла. Это и есть суть состояния смены. Говорят, когда не хватает чего-то одного, весь мир сразу пустеет. Конечно, это глупость. Мир – это то, что под носом. Откуда я могу знать, что творится в соседнем городе или в Америке? Почему на ум первой Америка приходит? Да потому что не живём мы, а выгадываем, сравнивая жизни. Может, когда мира нет внутри, тогда действительно острая нехватка чего-то одного единственного, ничто не заменит.
Если я чего-то не хочу делать, меня, разве что, ни почём не заставить. Из-под палки нужного результата не получить. А если к палке приучили?
Совок, я совок несчастный. На что совок гож, - так вычерпывать из полузатопленной лодки воду. Мы ведь все эти годы плывём. Куда – неизвестно. Чтобы не потонуть, полагается кому-то махать ковшиком, кому-то грести вёслами, а кому-то управлять рулём. Мне-то какое дело, кто как о ком судит? Моя совесть чиста. Но почему-то сердце болезненно дрогнуло от этих мыслей.
Как говорится, ни рожи, ни кожи. Ничем не выделяюсь. Глаза, и те маленькие, тусклые. Когда глаза голубые – понятно, чёрные – с ними всё ясно, а если цвет неопределим? С детства неопределим?
Мать назвала меня Глебом. Не знаю в честь кого. По моим теперешним прикидкам, Глеб должен быть черноволосым, с крючковатым носом, что-то воронье должно быть в облике. Бабушка меня звала – Хлебушек. Хлебушек, если он не горелый, оттенок золотистости имеет. Глеб – хлеб. Так и фамилия у меня – Горбушкин. Имя что-то разрешает, что-то запрещает, что-то предписывает. Моё имя сторожится, ему многое противопоказано, укоризна в нём слышится.
Назвал сам себя, и что-то торкнулось в сердце. Не наползла радость. Какая может быть радость? Глаза поволока затянула. Глаза смотрят, но не видят. Видят то, что не должны видеть, что находится за стенами дома, за облаками, за пониманием.
А губы сжаты в нитку. Боюсь лишнее слово произнести. Мышцы рта свело, как сводит пальцы в кулак перед предстоящей дракой.
Многие мысли пугают. Хорошо, что никто не может их считать. Чего там, каждый хранит в сердце какую-нибудь тайну и всю жизнь старается уберечь её от посторонних глаз. Всё даётся по человеку. Другой раз добра вокруг полно, а взять совестно, что ли.
День, с этим спорить нельзя, будет того цвета, с каким настроением встал. Перебить это настроение может что-то сногсшибательное, переворачивающее всё с ног на голову. Семь дней у недели, семь цветов у радуги. Семь настроений у человека.
Когда тебе семь лет, проблем никаких. Ну, двойку схлопочешь в школе, - за это отругают, но не убьют. В семь лет ты и не ретроград, не демократ, не демагог, не болото.
А если прожил семь раз пор семь? Что-то ведь уже нажил, что-то терять не хочется.
Железные обручи сдавили грудь. Расслабиться как-то надо. Хорошо бы принять на грудь. Ещё не хватало, чтобы и обручи, и дыба, и всё-всё, чтобы таким способом от меня признание добивались. Видно, ночью меня сонного спустили на пятый круг ада, где черти железные обручи набили, но до конца закрутить гайки не сумели. Что-то вытолкнуло меня наверх.
Ясное дело, ангел в последний момент вытащил меня. Не сумел я гикнуться, хватил свежего воздуху и ожил.
Где-то в районе затылка сохранилось ощущение нехватки воздуха. Ужасная смерть, когда перестаёт хватать воздуха. Чем лёгкие тогда заполняются? Чем человек захлёбывается? Ощущением захлебнуться нельзя или можно?
Если такие мысли с утра – добра не жди. Почему утро меня невзлюбило? Некому за меня заступиться.
Я с первых минут начал бояться наступившей пятницы. Первые пятничные минуты ускоренно вгоняли в никчемность, в униженность, в зависимость хотения. Не понимаю, с чего рассердил мысли, что они начали щекотать голосовые связки. Что странно, я стеснялся самого себя этим утром. Барышня кисейная. Плечиками пожми. Штанину поддёрни, чтобы не наступить на край, оторвавшийся тесьмы.
Последнее время, что и делал, так ждал удачи. Удача, конечно, хорошая вещь, вот и выходит, что эта связка удача и страх на хотении зациклена.
Время липнет. Время подсказывает, что? Если хочешь чего-то понять, сам пойми. Ничего нет. Не в смысле ничего, а нет определённости.
Впору взывать: царица небесная, матушка, за что наказываешь, маяться заставляешь?
Пашем за так. Многое пережили. Лишь бы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Позор не должен жечь. На чём больнее корёжиться, - на костре позора или на иезуитском костре?
Голова работает здорово, смальства приучена. Мне бы сварганить какое-нибудь дельце.
Что было в прошлом, то можно сравнить с чем-то. А будущее, ни по протяжённости, ни по насыщенности, полжизни впереди, треть жизни – сплошной мрак. Какое-то позднее понимание пришло. И вот что странно, вроде бы жил честно, а значит, хорошо, но такой честности и врагу не пожелаешь.
Сейчас бы жить, горя не видеть, ан нет, с самого утра маетно.
Живёшь – ну и живи. Из кожи вон нечего лезть. Делай, что говорят. Коль считаю себя поумней – кукиш держи в кармане. Ничего же не решаю и решить не могу. Как бы вне времени и вне пространства.
Какими мои хотения были в пятничное утро? Не ходить бы на работу, меж страниц книги найти бы заначку, получить известие, что где-то в Канаде отыскался богатый дядюшка с наследством. Почему-то про Канаду подумалось. Все родственники в Канаде умирают бездетными.
Ни одно из хотений неосуществимо. Хотеть не противоестественно, это как дышать, есть, спать. Хотение – брутто, а нетто – это то, из чего брутто хотения состоит. Меняю пустое на полное.
Раз что-то неосуществимо, то и не стоит биться головой об стенку. Не стоит держать в голове столько вопросов, что за нужда такая выстреливать ими?
Бывают такие минуты, когда спрашиваю самого себя, почему я такой? Какой такой?
Честно признаться, я не пропитан так называемой духовностью. Сомневаться для меня, привычное состояние.
Если что-то на язык пришло, так лучше сразу это сказать. Лучше, как говорится, раньше, чем позже. Да, что-то мерещится, что-то мнится, что-то думается. Кажется, вот-вот постигну, увяжу одно с другим, уложу, осядет, отстоится муть. Но ведь с утра не выговориться. Не накопил достаточно слов. Ленив утром язык. Посыл не тот.
А главное дело, всё равно всё ни к чему: раз природой и обстоятельствами устроено, тут мудри не мудри, всё то ж на то ж сойдёт.
В это утро почему-то хотелось уйти в возможность вчера, а оттуда ещё дальше, а потом вернуться. Вернуться несуетным, без страха. Вчера надежда появилась. Задним умом так решил. И ещё подумалось, что вожжаться с тем, кто не охоч до жизни, эта самая жизнь долго не будет. Не нянька она.
Много ли времени прошло? Не знаю. Секунды, наверное? А может, те секунды в столетия завёрнутыми оказались. Я могу просидеть так весь день, не проронив ни единого слова. Моё второе «я» не собирается бежать от меня. Куда ему бежать? Мы порабощены друг другом. Так сказать, принимая во внимание местные нужды.
Почему вчера всегда можно препарировать? А разве не из вчера меня в ад спустили? Разве не вчера я осознал, что теперешняя жизнь – пляска первобытных дикарей у костра: кого-нибудь, да и сожрут? Чур, меня последним. Но при этом я не должен видеть, как кого-то съедают.
Как бы глубоко внутри ни таился страх, он обязательно всплывёт на поверхность. Страх – воздушный пузырь, лопнул, - и следов никаких.
Или следы остаются?
Думалось вяло, обо всём и ни о чём. Секунд десять медлю, кошу глазом на календарь на стене, высматриваю праздничные дни, подсчитываю дни до отпуска. Давно уяснил, что обо всём думается, когда сам о себе не хочу думать. Ни на шаг, ни на полшага сдвинуться в сторону не получается.
А зачем? Пол подо мной не прогибается, земля не шатается, в лужу не ступил. Не тону, пеплом вулкана не засыпало. Воздуху хватает. Сыт. Не так и плоха жизнь. Кто-то в несколько раз хуже живёт.
Мне не жалко этого «кто-то», нисколько не жалко. Он погряз в своих мыслях. Через чужое болото гать не сразу проложишь. Да и не надо. Больно надо для кого-то таскать по грязи брёвна.
Неуютно. Честно высказаться про себя не могу. Могу поздороваться, могу спросить про погоду. Дальше – точка. Дальше из меня клещами слова тащить надо.
Вдруг сердце колыхнулось: увидел улицу Горького, на которой стоял наш дом, увидел себя мальчонкой, увидел липу, увидел проулок, по которому машины не ездили, так он весь был в траве-мураве.
О прошлом и будущем приятно думать, потому что прошлое минуло, а будущее не наступило. Да и каким будет это будущее, - поживём, увидим.
Чудно. К чему с утра задаваться вопросом, кто и как живёт? Я – это я, все остальные – они. Наскрозь понаставленных рогаток не продраться.
Тем не менее, что за ощущение родилось? Кто-то или что-то начинает двигать мною, и не просто двигать, а садится на шею, тяжесть чувствую, взгромоздился непрошенным, к вечеру ни шеей не пошевелить, ни спину разогнуть не смогу. Только и остаётся уповать на то, что новая ночь спину распрямит, и шея к утру обретёт подвижность.
Странно, плохо понимаю, о чём думаю. Плохо понимаю, тем не менее, прислушиваюсь, как отражается во мне происходящее. Не всерьёз рассуждаю, с подковыркой, с издёвкой, вроде как не о себе, а о постороннем человеке. Может, все мы и есть посторонние в этой жизни? Все вместе, а как бы все наособицу. Не в своём стойле росли, не свою жизнь живём. Выработать потребность чего-то надо.
С кем бы мне сравниться жизнью? После мысли о сравнении с кем-то, возникла неприязнь: мало ли кто как живёт. Навязывать своё представление не хочу. Чтобы сравнивать, нужно знать наполовину, на треть, на вершок больше. Чем придётся расплачиваться за лишнее знание? Взамен вдруг попросят вывернуться наизнанку, запустят руку внутрь. А если не туда запустят? Бог знает, что с первого раза подцепить наощупь можно.
Затаённое ожидание неприятностей с утра перекрасить весь день во что-то светлое не может. Обособиться не получается. Да и не надо. Мне бы день простоять, да ночь продержаться.
Перед выходом из дому солнце на миг пробилось в прихожую, блик отразился в зеркале. Отразился, послушность какую-то создав. Дверь закрывал, совсем уж покорный собственному импульсу, при полном отсутствии чьего-то внешнего влияния и давления.
Может, в этой покорности была основа свободы?
Мир – это я и те, кто рядом. Те – много сказано, кто-то один и кто-то третий лишний. Мир уменьшился в объёме, мир стал маленьким: ладошкой прикрыв глаза можно было отгородиться от всего. Мир умещался в глазном яблоке.
От добра добра не ищут. Никакой другой жизни заранее не вижу, заранее и отрицать нечего.
Половине населения Земли хоть бы что в это утро, ни лукавить, ни скрывать свои чувства они не собираются, они не берут ни приступом, ни измором короткие минуты восхода солнца. Разлепили глаза и довольны. Для половины населения, не Земли, а города за окном моего дома, игра в третьего лишнего, смысла не имеет. Смысл требует особой осторожности. Смысл заставляет держать на виду закрытой калитку входа во что-то новое.
Тесно мне было этим утром. Нехорошо и тесно.
А разве может быть тесно продукту эпохи в своей среде? Чуть не сказал, в пятнице, отнеся день недели к среде обитания.
Состояние, - хочется, по крайней мере, этим утром, почувствовать любовь жизни ко мне. Ко мне конкретно. В чём это выразится - не знаю. А то ведь получается, солнце для всех всходит, воздух общий, птицы поют независимо от того, слушаю их я или нет. А для меня лично что? У меня не зародилось ни на минуту сомнения в правильности жизни. Что-то должно быть подписано снизу строчкой.
Состояние неутолённости, оно заставляет всё время быть начеку, заставляет ждать. А ждать и догонять - что в этом хорошего? Спор или непонимание из-за чего, конечно же, из-за идеи, из-за принципов.
Гегель, мировая диалектика, какие-то там три составляющие. Переходный период. В переходный период собрать бы всех баламутов в одном месте и бомбу бросить. Чтобы жить без всякого напряжения, без всяких усилий. Как в необходимости, от которой может и не совсем хорошо, но надо.
Часы бегут, я почти физически ощущаю, как неостановимо течёт время.
Ни «да», ни «нет».
Ждать то, к чему давно готов, – это одно. Когда долго ждёшь, радость от получения короткая. А если вместо радости неожиданно свалится на голову кирпич, сразу убьёт – ладно, а если калекой сделает?
Воображение хорошая штука, но быть в шкуре кающегося грешника, из которого вытягивают всё новые и новые прегрешения, извольте, тут я - пас.
Не скрою, есть во мне что-то от циника. Святого циник при себе не держит. Бог от меня отдыхает. Но ведь из-за этого кусать меня не стоит. Чужие меня не понимают, но ведь кто-то должен оценить, понять, каких усилий стоит мне держаться на плаву?
Ощущаю. Как на лице появилась добродушно-лукавая улыбка.
Выходит, что мне нечего сказать другим людям? Не обязательно что-то говорить.
Наверное, минуты не бывает, чтобы я сам с собой не говорил. Я раскаиваюсь в своих ошибках и прегрешениях. Хочу вымолить себе прощение. Никто меня не слышит. Ни одного моего голоса не доходит ни до кого.
Не всё так плохо. Судьбу, понятно, на худой кобыле не объедешь и не обманешь. Можно тешиться неправдой, но неправда плохо греет. На не натопленной печке не согреешься.
И вообще, узнавай не узнавай. Всё равно всего не узнаешь.
Иду на работу. Это хорошо.
Работа, крыша над головой, какое-никакое благополучие, - что ещё надо? Главное, работа есть.
Ясно, как божий день, пятница не жёлтого цвета. Ничего солнечного в пятнице нет. И не зелёная она. Пятница не гусеница. Зелёный, липовый цвет, у четверга. Четверг - тоска зелёная, с него медленно неделя катится к выходным.
Когда всё на виду, хорошо. Придурковатые – они не остроумные. Придурковатым подумать о себе лучше, - времени не хватает.
Пятничное утро приобрело коричневато-серый оттенок, со светлыми проблесками. В пятнице всё неизменно. Чуть светлее, чуть темнее, но никогда полной уверенности. Часы не то, чтобы останавливаются, но время двигается медленнее. А если бы на всей Земле часы у всех остановились бы?
Эта неопределённая мысль, как бы заключилась в рамку определённости.
И слепому видно, если с утра говорить и думать небрежно, всё будет неминуемо…
Что неминуемо?
Переживаю из-за того, что не в той стране живу? В какой меня родили, в той и живу. Сменила страна название. Время начало течь иначе. Но воздух, вода, земля – те же. Власть другая? Так я всегда против власти. Между землёй и мной нет власти.
Мельком при выходе в зеркало посмотрел. Глаза приняли слегка растерянное выражение, стекло призывало поразмыслить над загадкой утра.
Возникло желание рассмеяться, пускай, нервно. Не барство меня одолело.
За спиной что-то маячит, жизнь там притаилась, ждёт от меня каких-то слов, каких-то впечатлений, новых и непривычных.
Я же жду, вот-вот из пустоты Вселенной вынырнет что-то и положит руку на плечо. Сигналом это будет. То ли это жду, что-то другое, - так ли это важно. Умные люди на такое не смотрят, глядят, как бы поудобнее обжиться.
Был бы счастлив найти слова, которыми мог бы изъяснить то, что ощущаю и испытываю.
Когда смотрю в зеркало, смотрю, слушаю тишину. Тишина лжива, тишина прячет в себя враньё. Гляжу глаза в глаза в отражение. Там всё рябью пошло. И рухнула там тишина. Заклубилась. Ничего, скоро всё отстоится. Двойное чувство какое-то: нехорошо, а вроде, как и хорошо.
Утро ясности не внесло. Действительность не поменялась: правую ногу утром с дивана первой спустил, левой рукой почесал за левым ухом, бреясь, в зеркале не показался сам себе чудовищем. Палец не обжёг кипятком. Кусок хлеба не упал со стола маслом кверху. Дверь без скрипа за спиной закрылась. Чёрная кошка дорогу не перебегала, с пустым ведром женщина навстречу не попалась. И, тем не менее, странная череда зыбкости набора происходящего ощущалась во всём.
Мир как бы сузился. Вчерашнее отдалилось настолько, что казалось малозначительным и невнятным. Вчерашнего, вроде как, и не было. И сегодняшнего с гулькин нос, не больше ложки манной каши.
Странно, тукает и тукает мысль, что всё имеет свой смысл и значение. Всё не просто чья-то прихоть, а всё живёт, жило до меня и меня переживёт. И что-то важное, самое важное в жизни, оно всегда где-то рядом. Оно не уходит, оно и не прячется, оно позволяет делать то, что я делаю. Хорошо делаю или плохо, - это другой вопрос. «Важному», главное, уверить, что жить – это не страшно.
Как же не страшно? Страшно, да ещё как. Неопределённость пугает. Телевизор лучше и не включать, - разваливается страна. Пересмотр, перебор прошлого идёт. Из загашников вытаскивается всё самое отвратное. И никак не избавиться-освободиться от неправильного мышления.
Сейчас, о том, чтобы пятилетку в три года выполнить, и не заикаются, Америку не догоняем, сколько там надоили молока от коровы в колхозе, молчат, даже я лично не знаю, мне хочется что-то про Пензу узнать, чего и за какие бабки завезли там в магазины, - об этом молчок.
Все стараются не превышать скорость. Дороги разбиты. Про дороги лучше молчать: у страны свои дороги, у человека – свой путь. И то, и то в ямах.
Жизнь теперь такая: сначала захватить надо, а только потом с пользой употребить. Суета начинается, как только комиссия сверху явится.
Вот и выходит, перестройка - комиссия от Бога сверху явилась в страну, чтобы ревизию произвести. На учёт и позакрывали кассы. Из-за этого и зарплату задерживают.
У Бога забот полно, больше своих трёх дней ни на одну страну он не потратит. Знать бы, сколько человеческих лет укладывается в три божеских дня?
Что-то различия между фразами не делаю. Не слышу себя, что ли? Если не слышу произносимых слов, то, чтобы позвать кого-то, написать на стене послание надо.
Кому писать?