К оглавлению: http://www.proza.ru/2018/07/07/573
Предыдущая глава здесь: http://www.proza.ru/2018/06/27/927
* * *
Мы проиграли. Я проиграл. До Восстания я был участником польского Сопротивления, храбрым подпольщиком, солдатом, медиком. Чувствовал себя на переднем крае борьбы за мою Родину, за Польшу. Чувствовал себя поляком. А кто я теперь? Червь раздавленный?
Варшавское восстание в военном отношении было направлено против немцев, политически - против СССР, Польского комитета национального освобождения и демонстративно - против политики западных союзников. Одни против всех.
Одни ли? В восстании приняли участие все действовавшие в то время в городе подпольные организации. Кроме Армии Крайовой (АК) в нём участвовали отряды Национальных вооружённых сил и сформированные левыми силами отряды Армии Людовой и Корпуса безопасности. В составе Армии Людовой принял участие в восстании и отряд Еврейской боевой организации. Скажу честно - мне это не нравилось. Я рисковал своей жизнью за польские идеалы, а они за кого? Мне это было непонятно, а оттого злило ещё больше. Для настоящих польских патриотов жиды были словно кусочки угля в огромном куске шоколада. Этакие посторонние вкрапления, которые хрустели на зубах, и о которые можно было сломать зуб.
1 августа 1944 года наше представительство польского правительства в изгнании из Лондона дало приказ о начале восстания против Третьего рейха, которой АК тут же приняла к исполнению. Началась операция "Буря". Мы планировали захватить власть в стране, вытеснив немецких оккупантов. Поползли слухи, что в районе Таргувек правобережного варшавского района Праги появились советские танки. Это и стало той спичкой, которая зажгла факел восстания.
Но советские войска приостановили своё наступление и это дало возможность германским войскам перегруппировать свои силы и подавить польских повстанцев.
Восстание закончилось после двухмесячных ожесточенных боев поражением, понеся в итоге огромные человеческие жертвы и уничтожение левобережной Варшавы. AK не достигла ни военных, ни политических целей.
Погибли десятки тысяч участников польского сопротивления, несколько тысяч были тяжело ранены. После капитуляции польских сил германские войска целенаправленно, квартал за кварталом, сровняли с землёй ещё более трети зданий города.
Я чудом остался жив. Но Гитлер приказал стереть Варшаву с лица земли, уничтожив все её население. Начались карательные операции. В захваченных карателями районах немцы и коллаборационисты совершали массовые казни мирного населения Варшавы, изнасилования, грабежи, осуществляли целенаправленное разрушение городских строений. И снова я ушел в подполье.
* * *
Война кончилась. Советы вошли в Варшаву. Но для поляков ничего не изменилось. Коммунистический режим был мягче, но таким же безжалостным, как и фашистский. И такой же ненавистный для меня.
Я часто уезжал. Встречался с нужными людьми. Иногда они появлялись в нашем деревянном доме. И я был благодарен и пани Янке с паном доктором, и Ядзе за то, что они никогда не приставали с вопросами о том, что это за люди и что они делают в нашем доме. Возможно, они и догадывались обо всём, ведь по радио постоянно передавали сообщения о бандитах из подполья, о борьбе с контрреволюцией. Ты боялась, я чувствовал это. И потому каждая ночь, которую мы могли провести вместе, была нам как подарок.
Меня мучило чувство вины перед моими близкими. Ведь я становился угрозой для наших гостеприимных хозяев, для любимой женщины и даже для собственного сына. Но уж так я был воспитан, для меня Польша была превыше всего.
Как-то я проведал нашу квартиру в Варшаве на улице Новаковского. К счастью, она уцелела, хотя там уже жили две чужие семьи. Мне надо было быть ближе к центру подполья. Да и в городе, пусть и разрушенном, мои встречи с нужными людьми были бы не так заметны, как в деревне, где каждый человек на виду.
Нельзя было жить у пани Янки вечно. В начале июля сорок пятого года я сказал тебе:
- Мы проиграли войну, Ядзя. Будет тяжело, но мы должны жить, хотя бы для себя. Пришло время перебираться в Варшаву.
Мы лежали в постели. Было утро, но внутри у меня была ночь. Кто я теперь? Человек без Родины, червяк, вынужденный ползать под ногами, рискуя быть раздавленным. Казалось, ты смотрела мне прямо в душу, потому что прошептала:
- Ты врач. Сын врача. Сын профессора. Ты обязан лечить людей, вне зависимости от строя.
- Думаешь, жидокоммунисты мне разрешат?
Казалось, весь мир качается подо мной. И я схватился за твоё нагое тело как за якорь, который мог удержать меня на месте. Впервые мне изменила моя нежность, моё чувство тебя. Я ворвался в тебя так, что наверное ты подумала будто я насилую тебя. Я искал спасения в тебе, в твоём теле, в твоих глазах, в твоём тепле и влаге.
А потом я выдохшийся лежал на спине, а ты лёжа грудью на моей груди водила пальчиком по моему лицу:
- Какие у нас глазки серые, ресницы, как у девушки. Какие скулы мужественные, нос как у римлянина, волосы как густая пшеница. А какие губы, будто вылепленные каким-то великим скульптором. И каждое название сопровождалось поцелуем.
* * *
Я уезжал, снова возвращался, а ты часто ходила к груше, у которой когда-то по приезду сюда мы впервые сидели рядом. Надеялась встретить меня?
Последние дни ты часто брала Казика с собой, чтобы проведать эту дикую грушу. Относилась к ней, как к чему-то живому. Я не мог понять такой сентиментальности, посреди нашей суровой жизни. Зато Казик, видимо, понимал. Мальчик спрашивал тебя:
- Почему снова к груше?
А ты серьёзно отвечала ему:
- Но ведь ей скучно стоять там одной.
- А разве дерево может думать?
- Я уверена в этом.
И вот мы уезжали. Ты со слезами распрощалась с пани Янкой, с паном доктором. Я тоже обнял их. Пани Янка не скрывала слёз, а пан доктор пытался отвернуться, чтобы мы не заметили предательскую влагу, стекающую по его небритым щекам.
И снова, как тогда, лошадка везла наши чемоданы, а мы втроём шли пешком. Около груши Казик и Ядзя остановились.
- Почему вы остановились? - спросил я.
А сын взглянул в глаза Ядвиги, взял её за руку и ответил:
- Мы должны попрощаться с грушей. Знаешь, папочка, ведь деревья тоже могут думать.
* * *
Какая жизнь ожидает нас? Что ожидает меня? Почему-то второй вопрос меня интересовал гораздо больше. Я знал, что это эгоизм, но ведь для Ядзи ничего не менялось. Изменилось всё именно для меня. Кругом было засилье коммунистической пропаганды, тотальная слежка и стукачество процветали буйным цветом. Везде шныряли, во всё совали свой нос агенты госбезопасности. А ещё - в Польшу возвращались жиды. Их вернулось около двухсот тысяч. И они проникали на руководящие должности в партийнохозяйственном аппарате.
Евреи устраивались, а у меня не было работы. Работы, которая теперь, после окончания войны должна была стать моим фундаментом. И тогда я вывернулся будто наизнанку. Смирив свою гордость, я пошел на поклон к еврею. Да-да, к профессору Михаэлю Альтерману, который принял отдел в клинике. Когда-то он работал вместе с моим отцом.
К моему удивлению, профессор безмерно обрадовался мне. Расспрашивал о том как я живу, сожалел о Мире, которую я до сих пор не нашел, интересовался как Казик. И тогда я рассказал ему о тебе, о том как ты, сама еще ребёнок, взяла на себя воспитание и опеку над в сущности чужим тебе Казиком, как стала помощницей для моей мамы. Даже показал ему тусклую фотографию, где ты была сфотографирована с сыном:
- Вот. Это она. Ядзя Бжезинская.
Профессор взял в руки фотографию и у него почему-то задрожали руки. Я спросил:
- Вы знаете её? Она потеряла родителей, и не знает, ни кто её отец и мать, ни где они.
Он поднял на меня свои печальные, истинно еврейские глаза, и медленно ответил:
- Нет. Не знаю. Никогда её не встречал. Очень красивая девушка. Такие лица запоминаются. Я бы запомнил.
Я получил работу. Вернулся домой в приподнятом настроении. Усадил тебя к себе на колени, а затем подробно рассказал о нашей встрече. Когда рассказывал о фотографии, ты почему-то вздрогнула, и я почувствовал, как твои руки покрылись гусиной кожей. Подумав, что тебе холодно, я стал растирать их, и тут ты каким-то ехидным голосом ввернула:
- Как же ты расхваливаешь своего профессора, ведь он еврей?
Я усмехнулся:
- Еврей, но человек хороший. Помнишь, я когда-то говорил тебе, что у каждого антисемита есть свой любимый еврей.
Я ненавидел евреев с детства. Впрочем, слово "ненавидел" неправильное. Не любил, брезговал, презирал - гораздо ближе к истине. Почему? - Я и сам не знаю. Просто я был как все. С детства все мои друзья - харцеры (польская национальная скаутская организация) их не любили. И друзья в школе и во дворе. Помню, был у нас во дворе такой Адик Голдман. Вечно мимо нас проходил со своей скрипочкой. И не просто проходил, а обходил нас, будто от нас воняло. Ну мы ему и показали от кого воняет. Побили его крепко. Я, правда не бил, всё-таки сынок доктора. Но когда он упал, я вырвал чехол от скрипки, в который он вцепился двумя руками, раскрыл его и швырнул скрипку в лужу. А потом мы заставили его на коленях лезть в эту лужу, доставать её. Он, рыдая, полз на коленях, а меня распирало от гордости - вот какой я!
А потом его мама Ребекка Гольдман пришла жаловаться к нам. Отец, конечно, выслушал её, а когда она ушла, сказал маме:
- Как мне надоела эта жидовка. Колбасой торгует, а лезет ещё указывать как мне сына воспитывать.
Но мама видимо не согласилась с ним. Целую неделю, подавая ему и мне кушать, она, обычно разговорчивая, не вымолвила даже слова. И я не мог понять, почему так. Ведь даже в костёле призывали кары на головы жидов, за то, что распяли Иисуса. А она была истая католичка.
Евреи, евреи...
За стеной жила огромная семья портного. Их было шестеро. Сам портной в очках, сползающих на кончик носа, подтяжках, вечным сантиметром на шее, свисающем на толстый живот. Жена, двое сыновей и две дочери. Мне настолько было неприятно это соседство, что я даже имен их никогда не спрашивал. И если бы у входной двери в квартиру рядом с табличкой "проф. А.В.Ковальчик" не висела еще одна, новая, "Портной Иосиф Коэн" я бы и имя портного не знал.
Их шумная семья жутко меня раздражала. Один из сыновей портного врубал свой радиоприёмник на полную мощность, вынуждая слушать коммунистическую галиматью, новости, полные победных реляций. Ты часто пыталась урезонить его, чтобы сделал потише, потому что твой муж спит. Но он пожимал плечами, дескать кто ему указ, он в своём доме и имеет право делать что заблагорассудится. Иногда вмешивался его отец:
- Сделай потише, паршивец, с соседями нельзя портить отношения.
Тебя они назвали пани докторша и считали, что ты моя жена. Я их не разубеждал в этом. Слишком много чести.
Если не считать ужасной тесноты в квартире, так не похожей на нашу тихую деревенскую жизнь, она, эта самая жизнь, потихоньку налаживалась. Казимеж начал ходить в школу. Ты сумела дать ему настолько много знаний, что в первом классе ему было скучно. Я считал это несущественным, но ты постоянно упрекала меня, настаивала, что я должен пойти к директору и договориться о переводе мальчика в старшие классы. Что негоже такому умному мальчику терять зря несколько лет, ведь его знания позволяли ему идти сразу в лицей. И я послушался. После долгих споров с директором, сына перевели сразу в третий класс. Но теперь была другая проблема, будучи младше своих одноклассников на два года, Казик отставал от них в физическом развитии. Это его угнетало и он начал качать мышцы на дворовой площадке. Дошло до того, что натёр себе кровавые волдыри на ладонях, а когда они лопнули, чуть не получил заражение крови.
К твоим словам Казик всегда прислушивался больше, чем ко мне. Ты притормаживала его:
- Казинька, не будь таким амбициозным. Знаешь, что говорил Наполеон, будучи довольно низкого роста: "Вы длиннее меня, а я выше".
Ядзя знала несколько языков, и вскоре устроилась переводчиком в нотариальной конторе.
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/06/29/552