У меня больше нет никакого мироощущения. Впервые за долгое время рассматриваю присланные фотографии брата с племянником, и немею от того, что не могу позвонить и сказать, как сильно я им горжусь и скучаю.
Я превратился в жалкое чудовище с едва заметным взглядом, раздирающимся между ненавистью и жалостью к себе. Покрываюсь преждевременными слоями бессилия, обманываю настоящее, бьюсь обо все, что наконец должно меня уничтожить. Начиная очередной день с растирания ладоней перед окном, легче простого осознать себя стрелкой часов, сопротивляющейся давлению заведенного, стабильного механизма.
Меня нужно привязать к батарее и пытать голодом, шепотом зачитывая абзацы из устаревших молитв. Спящего, обернуть полиэтиленом, запихнуть в багажник и выбросить в неумолкающее море. Ритуал тот же - дождаться покоя течения, осторожно несущего кулек, и опустить веки. Разорвав пленку, вытянуть руку, проводя в холодной темноте пальцами, искренне надеясь ощутить что-то, невидимое при свете.
Тело обливается холодным потом от желания доплыть до забытого деревенского кладбища и сломать запястья, вырывая заплесневелый гроб. Сдавливая слезы, оторвать крышку и найти, среди невыносимо смердящих останков, перекошенный череп, чтобы вдохнуть в него слабый огорок жизни.
Чтобы оставить после себя отпечаток ладони на никому не известной горе, встретить еще один день, хотя бы один, чистым и улабающимся.
Ноги подкашиваются и я, хватая воздух, вливаюсь в матрас, обернувшись жителем улицы Вязов, ожидая, когда за плечом снова появится угольная макушка, обладающее которой стянет просмоленными кистями горло и пах, заливая в голову очередную порцию исступления.