Санки

Из сборника "Рассказы о детях НЕ для детей".
* * * * *

Недели за две до Нового года, отец отправился в лес за ёлкой и вернулся… не один: в прихожую с запорошенной ёлкой на плече ввалился и Дед Мороз! Молодой – ещё без бороды, румяный и весёлый, в коротком тулупчике, мохнатой шапке и огромных валенках!..
Дядя Лёня – младший брат отца, моложе лет на десять – приехал без приглашения, найти работу и обосноваться «насовсем»! Перед новогодними праздниками устроиться на работу невозможно; потому, поселившись в нашей гостиной, он стал хлопотать по хозяйству: готовил, мыл посуду, рыскал по магазинам и стоял в очередях, собирая всё необходимое для праздничного стола.
Мне Лёнька, как звали дядю родители, казался совершенно взрослым – разница у нас была лет семь – и таким же, как мы с братом, одновременно. Он искренно интересовался нашими школьными делами, помогал Володьке решать его глупые задачи, а мне – смастерить гирлянду флажков для школьной ёлки, ответственное поручение от класса. Сидя за столом, плечо к плечу, мы вырезали картинки из детских журналов и наклеивали их на двойные квадратики цветной бумаги. Отчего-то много смеялись, и я впервые понимала шутки «взрослого» человека.
Мама перестала отвешивать мне подзатыльники, чаще причёсывалась и, вместо халата, надевала платье. Отец перестал ходить по дому в одних трусах, а надевал спортивные штаны, в которых летом ходил в лес. Ели мы теперь не на кухне, а в гостиной, возле уже наряженной ёлки, за большим столом, накрытым скатертью, и на «праздничной» посуде. Мне казалось, что праздник уже пришёл и не кончится никогда!

Больше всех, родственнику радовался Вовка – дядя Лёня прикручивал к своим валенкам мои лыжи, и «мальчишки» уходили на длинную лыжню вдоль реки; обычно Володьке разрешали кататься только по малой, накатанной под фонарями вокруг детского сада. Дылда на коротеньких лыжах и без палок выглядел нелепо, но он ничуть не смущался, а на смешки соседей отвечал широкой улыбкой.
Я не расстроилась, что осталась без лыж, всё равно пользовалась ими лишь на физкультуре, но «до слёз» завидовала мальчишкам, «большому и маленькому» как называла мама, их весёлости и довольству друг другом…
И вот, прихожу из школы, а в прихожей, загораживая половину прохода, стоят… санки! Не маленькие детские, а большие, с высокой спинкой и сиденьем из цветных планок.
– Ну, племяшка, это твой… транспорт!
От неожиданности, восторга и… сожаления я оторопела – куда мне с ними?! Такие большие санки… мне не поднять, а если подниму – не спустить с лестницы, а если спущу – не смогу потом затащить обратно! Что я буду с ними делать? Но Дядя рассмеялся:
– Видела бы ты себя!.. Пошли на горку! Уроки – вечером.
И он сам спустил санки вниз, усадил меня в них, поправив полы моей шубки, и, резко дёрнув за верёвку, бегом покатил со двора!..

За детским садом накатана огромная гора: от тропинки-лыжни под фонарями – до самой реки, прикрытой кустами и камышом. Народу там – не протолкнуться! И мальчишки с фанерками и картонками, и девочки на маленьких саночках, и малыши с укутанными бабушками...
Санок много, разных, но таких, как у меня, нет ни у кого! И главное – я скатываюсь, а дядя Лёня бежит следам, под горой хватает за верёвку и впереди меня тащит санки на гору, помогает мне сесть и вновь сталкивает с горы!.. Никогда, ни до ни после, я не была так! счастлива!.. Лишь когда мои варежки, штаны и полы шубы задубели от налипшего снега, дядя Лёня повёз санки домой, а я шла рядом и крутила варежками на резинках, как весёлый! вертолёт...
В подъезде Лёнька подхватил санки под мышку и легко взбежал на третий этаж!.. И радость моя кончилась. Нас встретили «надутый» Вовка, он три часа просидел с невыученными уроками, и недовольная мама – мы не приготовили ужин, а теперь ещё и «натащили снега»...
На следующий день из школы я тащила Вовку бегом – мы договорились пойти на горку вместе. Пока дядя Лёня колдовал на кухне, мы торопливо сделали уроки и в ранних сумерках втроём вышли со двора...

Небо уже позеленело, и оранжевое солнце ползло по макушкам деревьев на той стороне чёрной дымящейся реки. Плоские маковки ив порозовели, а кусты под ними стали сине-фиолетовыми. Хрумкующий под ногами и посвистывающий под полозьями санок, снег казался лимонно-жёлтым пухом, утыканным голубыми тенями следов.
На горке уже не было малышей с подпрыгивающими от холода бабулями. Вовка на лыжах съехал с горы вниз, до самого камыша, испугался свалиться в воду и зашагал по лыжне вокруг детского сада... Дядя вновь помогал мне втаскивать санки наверх, и сам несколько раз скатился почти до ледяной корки, что вдоль реки...
 Вскоре солнце провалилось куда-то за деревья, и на вдруг потемневшем небе отчётливо проступили розовые дымы подворьев, на той стороне реки... За оградой детского сада загорелись фонари, и блинные пятна света упали на лыжню... Стало казаться, что чернота речной воды плавно поднимается вверх по горе, и детвора потянулась по домам. Стало пусто и грустно... Дядя Лёня сел в сугроб, словно в кресло, и я примостилась рядом с ним – мы ждали Вовку.

– А я помню тебя совсем маленькой,– по голосу я поняла, что он улыбается,– А теперь ты совсем взрослая…
Было непонятно: «взрослая» – это утверждение или вопрос, и, смутившись, я возразила:
– Ну не совсем…
На несколько минут повисла тишина. И вдруг Лёнька обнял меня, почти сграбастал, прижал к себе и странным голосом спросил:
– А друг у тебя есть?..
Было тесно и неловко сидеть в сугробе под его, как оказалось тяжёлой, рукой, и я постаралась мягко высвободиться; но дядя Лёня удержал меня, и, покорившись, я задумалась: а есть ли у меня друзья? Оля и Люба… Пожалуй, мы друзья поневоле: учимся в одном классе и живём в одном доме, потому ходим в школу вместе и, иногда, помогаем друг другу... С Олей мне свободнее, потому что ей от меня ничего не надо. А вот Любка вечно ждёт подсказок и просит списать… От этой мысли вдруг стало стыдно – другу надо помогать, а Люба не виновата, что ей учёба даётся с трудом – и вслух сказала:
– У меня два друга.
– А они делают то, что делает папа? – голос его был глухим и почему-то неприятным.
Я почувствовала привычный холод, как всегда при упоминании отца, и постаралась припомнить, что же такое девчонки делали, как папа? Странный вопрос! Руки в мокрых варежках совсем застыли, как и ноги – в валенках, наверное попал снег, да и сугроб не грел. Сидеть стало совсем холодно и неприятно… И тут я вспомнила как отец сделал пресс для папье-маше, домашнего задания. Оля пришла со своим клейстером, а я нарвала газет, и мы втроём склеили прекрасные коробочки, а потом я расписала их узорами. Олина получилась лучше! Я вспомнила её радость, улыбнулась и спросила Лёньку:
– Тебе это интересно?.. Рассказать! 
– Он сам нечаянно проговорился,– дядя почему-то заговорит свистящим шёпотом,– Но  я никому не скажу! Пусть это так и останется тайной…
Я наконец-то высвободилась из-под его руки, или это он меня отпустил, и удивлённо посмотрела в нависшее надо мною лицо, но не увидела его... Уже совсем стемнело, лишь отражённый от снега свет мерцающих звёзд призрачно освещал тёмную страшную фигуру! Я оцепенела… Но тут сверху, с горы, закричал Вовка:
– Э-э-й! А я думал, что ушлии!
И мой непонятный ужас, словно соскользнул вниз по склону, к чёрной дымящейся на крепчающем морозе, воде. Мы резко поднялись и заторопились к тёплым огням домов.

Ночью в горле заползали кусачие муравьи, и я стала кашлять. Голова кружилась, наверно от поднявшейся температуры, простыни жгли, и я обрадовалась, увидев недовольное лицо проснувшейся мамы. Она беззлобно ворчала, когда мерила мне температуру, когда жгла над газом кусочек сахара в столовой ложке, дескать жжёный сахар –  первое лекарство от кашля; и улыбнулась, когда я затихла, после аспирина и нескольких ложек малинового варенья.
Мимо похрапывающего дяди Лёни, на цыпочках мы прокрались в мою комнату, и мама, как совсем маленькую, уложила меня в постель: взбила подушку, а тёплое одеяло, в пододеяльнике, заменила пледом. Мне была так приятна её забота, что захотелось болеть всю оставшуюся жизнь… Но, пообещав утром вызвать врача, она ушла досыпать; а я, стараясь кашлять только в подушку, провалилась в тяжёлый сон лишь после звонка будильника, в родительской спальне.
*  *  *  *  *

Проснулась от удушья!.. Подняла с подушки неестественно огромно-тяжёлую голову и вновь уронила её… Но встать было надо. Не накинув поверх тонкой рубашки халата, босиком засеменила в туалет и в зеркале себя не узнала! Лицо лоснилось и пылало неестественным румянцем, губы опухли и алели, словно намазанные вишнёвым вареньем, глаза блестели от непролитых слёз – было больно не только глотать, но даже дышать...
Не умывшись, я пошла на кухню. Там в одних трусах и папиных шлёпках сидел дядя Лёня и пил чай. На столе стоял пустой Вовкин бокал, вазочка с вареньем, блюдечко с куском масла и ломтиками подсохшего сыра… И я поняла, что ничего съесть не смогу.

– А где Вовка?– хотела спросить, но лишь просипела, не узнав собственного голоса.
– Ого!– Лёнька рассмеялся,– Да ты сегодня безголоса! Бедняаажка…
Насмешка меня обидела, и я отвернулась к плите. Рядом с нею, на столике, всё ещё лежала потемневшая ложка, и я решила опять сделать жжёного сахара, хотя кашля и не было: из-за боли в горле я просто не могла вздохнуть полной грудью.
– Брось ты это глупое занятие! Я сделаю тебе лекарство получше.
И дядя Лёня достал с полки початую бутылку ликёра «Старый Таллин», что привёз родителям в подарок, налил почти половину Вовкиного бокала, потом подумав, добавил несколько ложек варенья и, размешав, протянул мне:
– Пей, сколько сможешь!..
Я взяла бокал, понюхала и, замотав головой, поставила на стол.
– Ладно, лекарство пьют ложками.
Столовой ложкой, с бурыми остатками жжёного сахара, Лёнька зачерпнул из стакана и поднёс её к моему рту. Но я вновь закрутила головой. Сказать-то не могла, что противно пахнет, и что дети такое не пьют.
– Глупая! Сразу всё пройдёт! Нос зажми,– догадался он.
И я зажала нос, и проглотила обжигающую приторную жидкость, а дядя сразу же зачерпнул ещё ложку и почти насильно засунул мне в рот, свободной рукой удержав за подбородок. Остальное залпом выпил сам и, сев на стул, усадил меня к себе на колени.

Боль не прошла, но голова закружилась, почти как прошлой ночью, тело вдруг обмякло… А дядя Лёня провёл рукой по моим волосам и поцеловал в щёку, и мне захотелось расплакаться. Меня никто никогда не целовал, лишь иногда бабушка – в затылок, от такой ласки я чувствовала себя маленькой и жалкой… А сейчас, от ласки малознакомого человека, мне стало так тепло и сладко... Наверное, вот это и называется нежностью! Я прильнула к голому плечу, а Лёнька подхватил меня под колени и тихонько покачал. И я, словно поплыла, в сладкий сон…
Почти не заметила, как он поднял меня и понёс в постель, уложил и сам прилёг рядом. Уже совсем засыпая, я чувствовала как дядя гладит меня, почему-то царапая ногтями по голому бедру… Я удивилась, но не смогла скинуть дремоту, даже когда он своим ртом схватил меня за губы… Если это называется поцелуем, то оно – мокро, вонюче и… противно! Я хотела сказать, что мне неприятно, но язык не послушался! Хотела отмахнуться, но остро пахнущее горячее тело навалилось, и я вновь почувствовала ту гадость, что отец впихивал в меня. Но папа ставил меня на колени, а сейчас… Это было так больно, что я закричала, вернее – захрипела! И на моём лице оказалась подушка – я стала задыхаться! Радужные круги в кромешной тьме поплыли перед глазами! Руки оказались спутаны то ли одеялом, то ли рубашкой, и я не могла ни вырваться, ни оттолкнуть! В ужасе почувствовала, что валюсь в бездонную, страшную своей чернотой, глубину… А он бил и бил меня в живот снизу!!!

Наверное, я умерла… или потеряла сознание. Но очнулась, судорожно вдохнула всей грудью и закашлялась! Горло схватила боль, но ещё больнее было внизу… Скрючившись в комок и зажав ладонь между ног, я натянула, как защиту, одеяло на голову, задрожала всем телом и зарыдала, нет – засипела, захлёбываясь горько-солёными слёзами, а в голове раненой птицей билась мысль: «Почему! За что?» Я не могла избавиться от боли, отвращения и страха, что мне причинял отец потому, что он «кормит» меня. Старалась есть как можно меньше, но это не помогало, а не есть совсем – не могла… А теперь – за что! За помощь с уроками? За добрые слова? За санки! Но без всего этого можно обойтись!.. И успокоив, или обманув, себя, я перестала рыдать и провалилась в тяжёлый душный сон.
      
Разбудил мня звонок в дверь. Очнувшись, я с трудом старалась понять, где нахожусь и что произошло… Но звонок был так долог и настойчив, что сообразила: в доме никого нет. Накинув на плечи халат, добралась до входной двери. Оказалось, это – пришла врач.
Конечно же, я не могла спросить, почему она так странно смотрит на меня. Обычно у больных слушают лёгкие, но сейчас доктор лишь посмотрела горло и, указав взглядом на распахнувшийся халат, сказала: «Хоть бы рубашку поменяла». Поджав и без того тонкие губы, заполнила рецепт и не прощаясь ушла. Почему я должна была менять, ещё свежую, рубашку? И здесь… заметила пятно крови и… соплей на подоле! Острый, как кинжал, стыд сжал сердце…
Мало того, что истерзал меня, ещё и высморкался… Как так сумел? Даже ноги до колен все – в засохших соплях! Я опрометью бросилась в ванную и меня вырвало! Запах рвоты был отвратителен и пах вином. Брезгливо сбросила рубашку на пол; забравшись в ванную, включила душ; но стоять не смогла: голова всё ещё кружилась, ныли живот и поясница, казалось, что между ног вырван кусок мяса… Поджала дрожащие от слабости ноги и опустилась на дно ванной; сидела долго-долго, пока слёзы не перестали смешиваться с тугими струйками душа. А потом, со страхом встретить «его», прокралась в свою комнату. Простынь тоже оказалась испачканной, я стянула её на пол и легла на голый матрас, на пол бросила мокрое полотенце и скинула подушку, которой «он» душил меня. Натянула одеяло, вновь зажала ладонь между ног, а второй рукой охватила ноющий живот и провалилась в чёрную яму то ли сна, то ли обморока.

– Что это?!– мама стоит на скомканной простыне и держит в руках мою испачканную рубашку.
Я, оказывается голая, приподнялась и полусела на кровати. Сейчас нажалуюсь на них: на  дядю Лёню и отца… Много раз я пыталась пожаловаться, но мама смотрела на меня вот таким же холодным злым взглядом, и слова застревали в горле. Но сейчас мама сама спросила, значит, наконец-то хочет выслушать! Я открыла рот, вдохнула воздух и… засипела, обдав её придвинутое лицо запахом ликёра. И вдруг… ослепла и оглохла! На одно ухо… Это мать наотмашь ударила меня по лицу так, что зазвенело в больной, и без того, голове!
Кажется уже в бреду, я слышала громкие голоса, брань, грохот…
Очнулась лишь глубокой ночью от удушья, лежала в темноте и старалась вспомнить – что-то страшное произошло со мной… Ах да, сон: я – в бочке с вонючей жижей, стараюсь вынырнуть, но руки и голова упираются в упругие стены, и я, не понимая где верх где низ, задыхаюсь! Сон скопировал историю из школьного учебника: преступника в древние века сажали в бочку с дерьмом, и палач махал над нею мечом... Осуждённый должен был тонуть в бочке или лишиться головы! Подумав, поняла: гадкий запах – от больного горла, запуталась – в одеяле, духота – от высокой  температуры, а не могу понять где верх и низ потому, что лежу без подушки... Не могла я лечь на подушку, которой меня душил... Всё «разложила по полочкам», но не смогла найти ответ на вопрос: за что я осуждена?! Почему же вся моя коротенькая жизнь, словно в такой бочке… И жуткий сон стал возвращаться вновь и вновь: я задыхалась, хрипела и просыпалась мокрая от слёз и пота!

Новогодний праздник прошёл мимо меня, а может быть, его и не было. Родители ко мне не заходили, а я –  не понимая в чём, но чувствуя себя виноватой – старалась не попадаться им на глаза. Что-то сломалось во мне – я уже не была прежней...
Ни вода, ни мыло не могли смыть с меня чужого мерзкого запаха, и меня не удивили слова брата, ударившие, как плеть. Вовка приносил мне в комнату лекарство и немудрёную еду; смотрел на меня каким-то жалостливо-насмешливым взглядом, а однажды, оглянувшись на дверь, прошептал: «Мама сказала, что ты – грязь!» – показал язык и ушёл. Глядя на его мальчишески-тощую спину, мне подумалось: «И он, когда подрастёт…»; ведь оказалось – отец не врал, что «так делают все»! И никуда «от них» не спрячешься… И ни кто не защитит! Как от маминых подзатыльников – больно, обидно, не понятно за что, но она без этого не может… Я заплакала, и уже не в первый раз захотела, чтобы ни меня, ни их всех, никого и ничего больше нигде и никогда не было…

Болела я тяжело и долго. Под предлогом больного горла, почти не разговаривала, даже когда полегчало; не зная как себя вести, боялась разговоров «о нём», но «о нём» не вспоминал даже Вовка. Как-то сразу, из дома исчезли и «его» мерзкий запаха, и «его» вещи, и… санки. Воспоминание о санках вызывало тошноту! Но они исчезли вдруг и бесследно, как и «он»… И стала закрадываться мысль: может быть я пережила болезненный кошмар? И если не вспоминать, то всё забудется…
Но Кошмар лишь собирался с силами…