Мия уже с пяти лет хорошо знала, что такое хорошо и что такое плохо.
И стремилась к тому, чтобы делать все на отлично.
Лучше всех. Если на ее пути встречался кто-то, делающий хоть
что-то лучше её, то она теряла сон и аппетит.
Это начало принимать уже хронические формы, так как лучшему нет предела.
Особенно, если это лучшее на другой стороне улицы.
Рядом, но недостаточно близко, чтобы рассмотреть и понять, какой ценой
оно даётся и подумать: а хочешь ли ты, Мия, заплатить эту цену.
Но она топала ножкой, бесясь от вселенской несправедливости и бежала
к кассе, чтобы расплатиться по счётам.
А потом спешила предьявить всем чек, что ею оплачено столько то и столько то, все подсчитано, а другие пользуются благами бесплатно и их
надо наказать.
Наказать во имя справедливости.
Она имела принципы и обостренное чувство справедливости.
Это ее и сгубило.
Началось это ещё в садике.
Там им воспитательница объяснила, что все равны и про демократию и что слово негр нельзя произносить ни при каких обстоятельствах.
И тут ее малодемократичная мама произнесла это слово аж три раза,
рассказывая маленькой Мие сказку на ночь.
Она проплакала всю ночь, а наутро молча съела свою овсянку и пошла
в садик.
Там она встала посреди зала и громко поведала о маминых ужасных словах всем детям и воспитательнице в том числе.
—Бедная девочка,— опечалилась молодая воспитательница,—
А может быть тебя ещё и бьют дома?
—Да!—сказала Мия, вспомнив как однажды папа щелкнул ее по носу с
присказкой « любопытной Барбаре нос оторвали»
—А почему он так сделал, может он выпивает?—не унималась воспитательница.
—Да, —ответила девочка, он пил с друзьями пиво и что-то говорил про женщин и они все смеялись, а тут зашла я и... вот
И вот на следующий день к Мие домой пришла социальная комиссия и
забрала несчастного ребёнка от антисоциальных маргиналов в детский дом.
Семейный детский дом.
Там у Мии началась совсем другая жизнь.
Сказок ей больше на ночь не читали, ни про негров, никаких.
Пили там не только пиво и не только по праздникам.
Били там ее другие подопечные воспитанники и не щелчком по носу,
а кулаками по лицу.
Но это ее ни на минуту не заставило задуматься, а все ли она сделала
правильно, наябедничав на собственных родителей.
Нет, родителей она больше и видеть не хотела.
А вот новым опекунам была благодарна: они же ее приютили,
помогли в трудную минуту.
Так и жила, превращаясь постепенно из чистенькой отличницы в
маргинальную гопницу.
Она изменилась, внешне, но внутри ее сжирало чувство вселенской
несправедливости.
И вот шестнадцатилетняя Мия , обритая наголо, с пирсингом в носу и разноцветными тату по всему анорексичному телу, идёт в колонне
радикальных феминисток, посматривая на огромные мужчские часы, болтающиеся на хрупком запястье.
Ей надо успеть ещё сегодня на гей-парад и на работу.
Она вообще то безработная, но волонтерит в лагере для беженцев.
Убирает и стирает их одежду, они же сами не могут, такие больные и пострадавшие. Сидят себе курят травку, бедолаги, жалко их до слез.
А она, Мия, если уж убирает, то до блеска.
Только в глазах ее уже давно нет блеска, тусклый взгляд, тоска.
Но иногда милые дети из лагеря беженцев угощают ее косячком,
и тогда ее глаза блестят, как в детстве, когда она обнаруживала в своей
кроватке новую куклу, купленную давно забытой в доме престарелых мамой. Мия была поздним и долгожданным ребёнком.