70. ХАРАКТЕР!
Браманте и Папа приставили все-таки своих людей к Микеланджело. Задача была поставлена очень простая – постоянно быть в курсе всех его дел и планов. Папа Юлий II чувствовал себя рядом с Микеланджело как с колбой сj ртутью. Надо было заранее выведать все, что этот вздорный художник вздумает выкинуть. Надо было все время держать его на «длинном поводке» и как можно глубже проникнуть в дальние и темные закоулки этой загадочной души.
10 мая 1508 года Микеланджело появился в Сикстинской капелле. Окинул взором стены, потолок, людей, бросил угрюмый взгляд в сторону Папы и Браманте. Внимание привлекли дыры в потолке.
- Это что такое? – Микеланджело показал указательным пальцем в потолок.
- Будут спущены канаты, - торопливо ответил Браманте.
- Убрать, - рявкнул Микеланджело. Браманте вопросительно посмотрел на Папу. Папа кивнул.
То, что сделал Микеланджело – и ныне используемые помосты, называемые «лесами», сегодня считаются универсальными сооружениями для работы на высоких участках зданий.
Микеланджело сидел внизу и исподлобья поглядывал, как нанятые Браманте флорентийцы сбивают на потолке и сводах старую штукатурку. Каждый наклон, каждый кивок, каждый поворот этих людей раздражал Микеланджело. Молодые юноши переговаривались между собой, не замечая ничего, кроме как то, что они находятся в Ватикане, служат, тем самым, Римской Церкви. Они вместе, им хорошо, они молоды, жизнь – прекрасна. Они закончат эту работу и пойдут все вместе куда-нибудь, чтобы продолжить свое общение и вкусить все удовольствия, какие только Бог соизволит послать им сегодня. Довольное урчанье свежих молодых голосов, приподнятый тон переговаривающейся молодежи, как гадюка залез под корку мозга Микеланджело и начал извиваться и неприятно ворочаться там. Вдруг, кто-то из флорентийцев раскатисто и смачно рассмеялся. «Гадюка» ужалила. Микеланджело выбежал из капеллы.
Прошло несколько дней. Папа приставил стражу к дому Микеланджело. Бесполезно. Художник как сквозь землю провалился. Папа спал с лица, потерял сон, аппетит, не слушал никого и только повторял Браманте: «Ищи его или лучше ищи причину». У Браманте начался творческий кризис. Он перебирал в уме всевозможные варианты, беседовал с флорентийцами, то со всеми сразу, то с каждым по отдельности, - все напрасно. Попасть в логику действий Микеланджело Браманте не мог, как ни старался.
Юлий II лежал у себя на кровати – усталый, недовольный и одинокий. Папа чуть не плакал. Он готов был отдать самую драгоценную тиару, коллекцию изумрудов, лишь за то, чтобы эту дверь открыл сейчас невысокий, широкоплечий, сутулый и угрюмый брюнет с черными глазами. В этом было стыдно признаться, но Папа готов был расцеловать Микеланджело, если бы он вернулся в Ватикан. «Или раскричаться на него, устроить скандал? Не могу. Он сильнее меня. Не могу. Ну почему он все время убегает отсюда? Да, как он смеет?!» - Папа удивился сам себе, поражаясь своему терпению в отношении к выходкам, за которые он давным-давно бы казнил кого-нибудь другого, - «Как он смеет так обращаться с мной, с его заказчиком? Другие художники готовы туфлю мне целовать, лишь бы я дал им возможность сделать хотя бы мазок на стене Ватикана, да и вообще, принято относиться к любому заказчику с большим почтением, ибо он платит деньги за твою работу. Изволь быть вежливым, ну, хотя бы …» Последние слова Папа произнес вслух, обращаясь к воображаемому Микеланджело, и тут же подумал, что если Микеланджело сейчас откроет дверь, то Папа его обязательно простит. С большим неудовольствием и тоской Юлий II ощутил, что это “флорентийское чудовище» имеет над ним власть. Ну, почему он убежал?
Браманте суетился: то подносил, то уносил, то прибегал, то подбирал, то переставлял вещи. В общем, был похож на летнюю мошку около газового фонаря. Юлий II смотрел на преданного слугу и чувствовал нарастающую в его душе накипь. Вот, вот … зашипит, закипит вода внутри…
- Что он сегодня меня так раздражает? Слишком привык, что ли, я к нему? Пожалуй. Браманте, уйди от меня, оставь в покое, слышишь? – произнес Папа вслух. Браманте поднял на него глаза испуганного оленя. Папа даже стало жалко его. Юлий II отвернулся к стене, чтобы не выдать своего смущения. Браманте покорно побрел к двери, опустив голову и спрятав от Папы выражение своих глаз. «Браманте», - Папа вдруг остановил его, - «Браманте, друг мой», - римский понтифик выглядел так, как будто его вернули к жизни. Он весь сиял, как младенец после кормежки и протягивал руки к Браманте, как будто всю жизнь только о нем и мечтал, - «Иди скорей сюда. Я, кажется разгадал загадку нашего пугала. Я о Буонарроти». Браманте мелкой рысью подбежал к Папе и преданно посмотрел на него.
- Браманте, - Папа важно и торжественно начал речь, сильно довольный от ощущения собственной мудрости и величия, - дорогой мой Браманте. Я счастлив сообщить тебе, что только ты и никто иной помог мне выйти из этого Критского лабиринта. Теперь я знаю, как обуздать и приручить нашего Минотавра», - Папа довольно рассмеялся, - «минуту назад, Браманте, твое присутствие вызывало во мне чувство гадливости. Я готов был пристукнуть тебя или даже вырвать на тебя. Браманте! – Папа прикрикнул на славного архитектора, у которого сдали нервы и мокрые спазмы сдавили его горло и нос. Зачинатель собора Святого Петра выглядел жалко и ужасно. «Браманте, - Папа был безжалостен, - Слушай меня».
- Я слушаю, Ваше Святейшество, - Браманте шумно протянул носом.
- Так вот, когда я почувствовал, что ты меня сильно раздражаешь, и что я хочу, чтобы ты поскорее убрался из моей комнаты, то меня осенила мысль. Знаешь, какая? Микеланджело сбежал от своей компании, которую ты так любезно навязал ему. Ты видел этих мужланов? Ну и рожи!
Браманте обиженно посмотрел на понтифика. Он сам лично одобрил эти кандидатуры в помощь Буонарроти, а теперь упрекает своего Браманте, что они оказались недостаточно хороши для того, чтобы дышать одним воздухом с этим ненормальным флорентийцем, который, впрочем, тоже далеко не Аполлон. Что так Папа о нем печется? Забыл бы уже о нем. Плафон Сикстинской капеллы запросто можно отдать писать кому-нибудь другому.
Папа веселый, счастливый и удовлетворенный совершенно не заметил, какая туча нашла на его «верного пса». Юлий II чутьем охотника «гнал свою добычу прямо на егерей». Ату-ату! «Уже во всю трубили ловчие, собаки лаяли и спрятавшаяся дотоле жертва вот-вот должна была выскочить из-за кустов прямо на поляну, где уже ее поджидали с вилами и кольями раскрасневшиеся егеря».
- Браманте, чтобы завтра, почему, завтра, сегодня же, Браманте, никого из этих флорентийцев в Ватикане не было. Слышишь меня? Ну, беги, беги.
- Ваше Святейшество, так, как насчет штукатурки? – промямлил ошалелый Браманте.
- Какая, ко всем святым, штукатурка? – Папа почти в исподнем спрыгнул с кровати и указал Браманте на дверь, - беги скорей и вышвырни эту чернь из Ватикана. Сейчас и немедленно.
Браманте поклонился и выполз за дверь.
- Ну, Микеле, я свою часть сделал. Возвращайся.
Отцу. Июнь 1508г. Рим
«Досточтимый отец!
Узнал из Вашего письма, что во Флоренции ходили слухи о моей смерти. Все это пустяки. Я жив. Пусть другие обо мне говорят, что хотят, но Вы ничего не говорите, потому что люди злы. Я работаю прилежно, как только могу…»
Микеланджело запирался теперь на большой замок, который соорудил себе сам в Сикстинской капелле. Папа лично велел проследить, чтобы этот «светлячок», вылезавший из своей тайной норки только тогда, когда остальные художники покидали Ватикан, и адрес которой хранил в большом секрете. Так вот, Папа велел, чтобы этот «светлячок» Микеланджело не встречался ни с кем, кто каким-то образом может вызвать неодобрение странного и невероятного художника пока он расписывает Сикстинскую капеллу.
Штукатурка, как прожорливая гусеница, стала жадно пожирать еще свежие и не высохшие краски. Микеланджело с болью в уставших и покрасневших глазах следил за этим процессом. Вдруг, все полетело с помоста. Раздался крик. Вбежали все, кто его слышал. Микеланджело лежал пластом в середине деревянного помоста, вцепившись заледенелыми как у трупа пальцами, в его края. Влезли. Пытались отодрать его от лесов. Бесполезно. Судорога. «Железные наручники» приковали омертвевшего художника к дереву. Позвали Юлия II. Несмотря на сан и пышные одежды понтифик влез на самый верх, где лежало его «флорентийское чудовище», к которому он так трепетно относился. Знаком Папа прогнал всех.
- Микеле, дорогой. Я хочу тебе помочь. Я не могу смотреть на твои мучения. Дай мне знак, что тебя так расстроило?
Микеланджело был неподвижен.
- Микеле, - Папа дотронулся белой гладкой рукой до черных густых кудрей, - мне плохо, когда я вижу тебя в таком положении. Это из-за рисунков, да? Дай мне хоть какой-нибудь намек. Дело в работе, да?
Раздался грудной хрип со свистом.
Папа поднял голову к потолку. В самом его центре, как голова рассерженной Медузы Горгоны распласталось и раскинулось большое серое пятно плесени, струйки которого, как змеи на голове Медузы, продолжали расти и шевелиться.
- Сан Галло! – прокричал Папа страшным голосом, - где Сан Галло?!
Джулиано да Сан Галло, как гриб, вырос перед понтификом.
- Быстрее, чем возможно, уничтожь это, - Папа своей рукой показал на пятно, - Микеле, не переживай так. Твой земляк Джулиано сейчас поправит все то, что тебя так расстроило.
- Я не могу писать, - прохрипел Микеланджело.
- Глупости? И слышать не хочу, - Папа сдвинул брови.
- Я не справлюсь.
- Справишься.
- Я не умею это делать. Это не мое!
- Станет твое.
- Я не художник.
- Ты - художник.
- Она меня не слушается, - художник показал на кисть.
- Заставь ее.
- Как?!
- Придумай, - Папа хитро подмигнул Микеланджело и осторожно стал спускаться с помоста.
Микеланджело сидел один на своем помосте, обняв колени и прижав к ним подбородок. Все было ужасно. Образы, возникавшие в его голове, казались ему пустыми, шаблонными и безжизненными. Все чаще и чаще возникала мысль о том, что живопись – это действительно не его дело. Микеланджело не видел себя в том, что сейчас делал. Все, что выходило из под его кисти, был не он сам, а кто-то другой, чужой, не похожий на Микеланджело Буонарроти. Образы не подчинялись ему, кисть не слушалась. Художник терял себя. Это было катастрофой. «Я не хочу это делать. Я не могу это делать. Это уничтожает меня», - Микеланджело порывался в который раз встать и пойти к Папе с просьбой снять с него этот заказ, но каждый раз видел перед собой властное лицо Понтифика и слышал голос, говорящий: «Никогда! Иди, пиши!» Микеланджело прижался сам к себе. Образы запрыгали и закружились в его голове: «сивиллы, пророки, и Библейские евреи, - все они смешались в одну кучу и требовали от художника быть написанными на потолке Сикстинской капеллы. «Сейчас и немедленно. Сейчас и немедленно», - кричали его герои. «Откуда они знают любимую фразу Юлия II?» - подумал Микеланджело, открыл глаза и взялся за кисть.
71. «Здесь я чужой и кисть – не для меня…»
Микеланджело Буонарроти
«Ой-й! – синяя краска, доставленная специально для Микеланджело из Флоренции от иезуитского монаха Якопо, разлилась по помосту, и лазурные капли сбежали по ступенькам лесов, стремясь побыстрее очутиться на полу. На секунду Микеланджело закрыл от досады лицо руками и тут же принялся спасать остатки своего сокровища. «Видно, монахам все-таки было жаль ее для меня», - мрачно пошутил Микеланджело, искренне жалея о потере. Он взглянул на рядом стоящую бутыль с темным стеклом. «Ну, ты будешь, конечно же, стоять насмерть. Тебя я хорошо знаю», - улыбнулся художник. Это была бутыль самого лучшего флорентийского лака, которую передал Франческо Граначчи через Буонаррото. «Микеле, я для тебя все сделаю», - передразнил Микеланджело друга, подражая его тону, но в тот самый момент в усталых глазах Микеланджело можно было увидеть безграничную нежность.
Он страстно мечтал о возвращении в родной город, жадно ловил любое напоминание о нем, если удавалось, то прислушивался к обрывкам фраз, редко долетающим до него. Сам Микеланджело никуда не ходил, в гулянках, часто устраиваемых художниками для снятия напряжения, возникающего во время творческого процесса, участия не принимал, со шлюхами замечен не был. В общем, был полной противоположностью Рафаэлю, на котором висла половина женщин Рима. Папа с азартом и любопытством следил , как за личной жизнью Микеланджело, которой у того не было вообще, так и за ходом его работы. Чтобы как-то отвести душу и выплеснуть мучивший его кровь адреналин, Папа Юлий II выгнал из Ватикана всех художников, кроме очаровашки Рафаэля и «чудовища» Микеланджело. С Рафаэлем Папа забавлялся, как с пушистым породистым щенком – ласкал, трепал, но не бил, а вот Микеланджело был для Папы как сфинкс для Эдипа – он заставлял мозг Понтифика работать в особом режиме, каждый раз загадывая ему все более и более сложные загадки.
На следующий день Микеланджело взобрался на свой помост и случайно обратил внимание, что разлитая им доселе краска смазана кое-где по поверхности. Нагнувшись и повнимательней присмотревшись, он понял, что это – след поскользнувшейся ноги. Микеланджело больно ударил кулаком по помосту так, что от удара разлетелось эхо по соседним залам. Возникшая агрессия в душе аккомпанировала себе ощущением брезгливости, будто кто-то спал в твоей постели в грязных башмаках без твоего ведома. Микеланджело не мог приняться в этот день за работу и вернулся домой. Дома его ждал живший у него вот уже несколько дней брат Джовансимоне, сосланный к Микеланджело уставшими от него всеми Буонарроти. Джовансимоне был в Риме почти что святым. Не пил, не играл в баччиа, не устраивал побоищ, никого не насиловал, словом, был полной противоположностью тому, что граждане Флоренции, с возмущением перекрещиваясь, называли Джовансимоне Буонарроти. Микеланджело не обращал на него почти никакого внимания. Джовансимоне, на редкость, был услужлив, приятен в общении, рассказывал своему брату, который был на четыре года старше его, всякие флорентийские истории и даже заставил Микеланджело пару раз улыбнуться.
- Джовансимоне, иди сюда, ты знаешь, что делать в таких случаях.
- Что случилось, Микеле?
- Ночью в капелле кто-то был.
- Посторонний?
- Там все, кроме меня, посторонние.
- Что я должен знать про такие случаи?
- Джовансимоне Буонарроти, скажи мне, кто это мог быть?
- Не я.
- Я знаю, ты спал со мной рядом.
- Ну?
- Ну, кто бы это мог быть? – Микеланджело уставился на брата, который стоял озадаченный.
- Кто бы это мог быть? – протянул плавно Джовансимоне, понимая, наконец, что же от него хотят, - Микеле, во-первых, человек, который приходил в капеллу ночью не хотел быть узнанным.
- Правильно, дальше.
- Дальше и во- вторых, он не хотел быть узнанным тобой, - Микеланджело кивнул на эти слова брата, - а если он не хотел быть узнанным тобой, значит…, - Джовансимоне поднял глаза на Микеланджело.
- Значит? – Микеланджело то в тон повторил интонацию брата.
- Значит, ждать от него, Микеле, ничего хорошего не приходится.
- Верно, - Микеланджело подскочил и нервно закружил по комнате.
- Микеле, хочешь, я возьму с собой оружие? – внезапно сказал Джовансимоне.
- Сумасшедший, - Микеланджело сверкнул в его сторону глазами, но потом посмотрел с любовью и нежностью.
- Я – Буонарроти, - ответил на его взгляд Джовансимоне.
Джовансимоне вечером пришел к брату в Ватикан. Они не ушли на ночь из капеллы. Постоянно повторяя «на всякий случай, на всякий случай» Джовансимоне загромоздил помост, на котором они лежали, разными строительными принадлежностями. Он неуютно себя чувствовал безоружным. Братья стали ждать.
Ключ в замке медленно повернулся. «Смотри-ка, ключ подобрал к замку», - прошептал Микеланджело.
- Подготовился, каналья, - ответил Джовансимоне.
Кто-то осторожно вошел и стал производить какие-то манипуляции, ворча и ругаясь. Запахло серой.
- Он хочет уничтожить твои работы, Микеланджело, - быстро сделал вывод Джовансимоне.
- Давай подождем и посмотрим, кто это.
Человеку явно не удавалось сделать то, что он хотел. Запах серы усилился. Незнакомец сильно выругался и стал придвигаться к помосту, на верху которого лежали браться Буонарроти.
- Микеле, а что если он сейчас подожжет помост? – почти что прокричал Джовансимоне. У Микеланджело аргументов не нашлось. Человек приблизился, и маленький огонек засветился внизу, медленно, но верно разгораясь и захватывая своим светом пространство вокруг себя.
- Ах, каналья, получай, - Джовансимоне скинул доску с помоста.
Микеланджело ахнул. Человек закричал, скорее от ужаса, чем от боли. Джовансимоне промазал.
- Ах, ты еще жив? – доски одна за другой полетели с помоста. Микеланджело вцепился в брата и придавил его собой к помосту.
- Безумный, что ты делаешь?
- Микеланджело, это ты здесь? – раздался снизу знакомый голос.
- Мы погибли, - прошептал Микеланджело, - это-Папа.
Джовансимоне молчал. Свет распространялся все больше и больше, и наконец, осветил знакомую фигуру.
- Микеланджело, ответь мне, это ты там?
Микеланджело зажал рот брату, вздохнул и ответил: «Я, Ваше Святейшество».
- Один?
-Один.
- Мне послышался шум.
- Я один.
- Дай-ка, я залезу, посмотрю, что-то мне показалось, что у тебя там гости.
- Если Вы сейчас подниметесь, я начну швырять в Вас все, что мне попадется под руку, а так как я Вас сейчас вижу, то попасть мне будет намного легче.
- Ты сошел с ума, Микеланджело.
- Давно Ваше Святейшество, и Вы, как никто другой об этом хорошо знаете. Вы приложили к этому руку, - Микеланджело продолжал зажимать брату рот. Джовансимоне стал задыхаться и задвигался. Микеланджело прижал его к помосту по плотнее. Юлий II услышал возню.
- Ты там не один, проказник?
- А что Вы вообще делаете ночью в Сикстинской капелле? – неожиданно сменил тему Микеланджело.
- Я пришел посмотреть на твою работу, ты же днем запираешься от меня.
- Вам это не помеха, Ваше Святейшество.
Папа замялся.
- Ну, хорошо, хорошо, Микеланджело. Я уйду. Только пусти меня завтра посмотреть на твою работу и передай привет подружке, - Папа хихикнул.
- Я здесь один, - повторил Микеланджело.
Весть о том, что Микеланджело швырял в Папу досками, разлетелась по всему Риму. Папа получил царапины. Они долго не заживали и также, как и эта история, после которой к Микеланджело уже навечно был прикреплен ярлык «взбаламошного и непредсказуемого человека».
Джовансимоне был немедленно отправлен домой. Кто-то мог их видеть вместе в ту злополучную ночь. Папа мог многое, если не все, простить Микеланджело, но Джовансимоне он, конечно, этого не простит.
- Это ты был там, Микеле? – Папа, раз за разом повторял Микеланджело этот вопрос, каждый раз, надеясь, застать его врасплох.
- Да, я, - неизменно угрюмо отвечал художник.
- Один?
- Один.
-Посмотри мне в глаза.
- Один,- поднимая и тут же опуская свой взор, - отвечал Микеланджело.
- Ну, хорошо.
«Он подозревает что-то», - Микеланджело тяжело вздохнул, - «надо его убедить, что это был только я. Я – один, тот, кто швырял в него досками», - невольная улыбка заиграла на устах Микеланджело, - «жалко, что не было видно лица Понтифика, когда грубые доски проехались по его нежной коже. Но, достаточно, теперь надо, чтобы весь Рим навсегда поверил, что «ночные доски» - одна из бредовых выходок полубезумного художника Микеланджело Буонарроти».
- Микеле, впусти меня, это – Юлий II. Почему ты сменил замок?
- Потому что Юлий II не в меру любопытен.
- Дурачок, я хочу, чтобы все мы любовались на твою работу. Ты – гений, Микеле, удивительный гений. Ты сам еще не понимаешь, что ты сейчас творишь. Открой, Микеле.
- Не открою.
- Микеланджело, мне надо убедиться, что твоя работа продвигается в полном порядке и тебе ничего не нужно.
- Если Вы сейчас же не уберетесь отсюда, Ваше Святейшество, то я за себя не ручаюсь. Вы меня знаете.
- Знаем, конечно, Микеле, твой буйный нрав нам очень хорошо известен. Микеланджело, помни, у тебя не так много времени и посвяти его, пожалуйста, фрескам, а не выплескиванию своих эмоций на каждого первого встречного, - Папа постучал посохом в дверь.
- Вот и убирайтесь и дайте мне спокойно работать.
- Ты в своем уме, что так разговариваешь с Папой Римским? Я на твоем месте поостерегся бы в речах.
- С удовольствием поменяюсь с Вами местами.
- Нахал, - Папа неудовлетворенный и злой зашлепал от дверей.
72. ДРАМА
Джовансимоне, как собака, каждый день встречал Буонаррото в передней, спрашивал, нет ли письма от Микеланджело. Письма не было. Буонаррото исправно каждый день ходил к дилижансу. Писем не было. Джовансимоне мрачнел.
- С ним что-то случилось, - бледный, мрачный пробормотал Джовансимоне брату.
- С чего ты взял? – изумился Буонаррото.
- Ты ничего не знаешь. Это – секрет. Это – между нами, - с малозначительным видом пробормотал Джовансимоне.
- Чудной какой-то он с тех пор, как вернулся от Микеланджело, - сказал Буонаррото.
- К добру ли это? – сказала Урсула, с тревогой посмотрев в спину уходящему Джовансимоне.
Буонаррото ходил каждый день к дилижансу. Писем не было. Джовансимоне спрашивал его глазами. Буонаррото разводил руками. Джовансимоне похудел.
- Все в порядке с нашим братом. Он все также расписывает свою капеллу в Ватикане.
- Кто тебе это сказал?
- Один клиент Бонифацио Фаци. Я проходил мимо и услышал обрывки фраз. Зашел к ним и услышал разговор. Приезжий оказался из Рима и рассказал, что в Риме только и говорят, что о Микеланджело, о его фресках, и о его неслыханной дерзости в обращении с Папой. Будто бы Микеланджело закидал Папу досками, и он все ему прощает, лишь бы наш брат закончил писать плафон капеллы.
- Значит, это он закидал Папу досками? – Джовансимоне побледнел, вскочил, - это он, да? Так значит, Микеланджело говорит, что это был он, кто швырял это доски, да? – Джовансимоне мучительно стал искать что-то в воздухе руками, белки его глаз вылезли из орбит и стали вращаться как гончарный круг, - ты прав, Буонаррото. Тысячу раз прав, говоря, что для Микеле никого на свете не существует, кроме как его самого, да его ненавистного мрамора. Ему никто не нужен. Он нас за людей не считает, - Джовансимоне взвизгнул и сжал руки в кулаки, потом потер ими лицо.
- Что между вами произошло в Риме? – настороженный, озадаченный стоял Буонаррото перед братом, тяжело дыша. Профессиональная часть его натуры исследователя чужих судеб вот-вот должна была потерпеть фиаско. Как телетайпная лента Буонаррото магнитил на себя все последние события благословенной Флоренции и ее округи и надо сказать, великолепно освоил это ремесло. Сбор информации, ее обработка и распространение стало его профессией. Как вдруг … В родном доме, можно сказать, на его глазах, его младший брат, которого Буонаррото так хорошо знал (по его мнению) и которого все уже считали, не иначе как, пропащим, заявляет, что … Впрочем, это надо проверить. Буонаррото замер без движения, потянулся в сторону Джовансимоне и стал пристально вглядываться в его лицо, зная, что если он и не скажет что-то словами, то истинный смысл всегда можно будет прочесть через его лицо. Главное – не торопиться и не подталкивать брата. Джовансимоне совершенно забыл о присутствии Буонаррото. Буонаррото не возражал.
- Микеланджело, Микеле, значит, ты тоже стыдишься меня, а я думал, что ты не такой как все, как они, я надеялся, что ты мне веришь. Я так хотел поверить в это. Я …я, - Джовансимоне опять потер лицо кулаками, - даже поверил в это, - лицо стало красным, - я думал, что ты знаешь, как я должен жить. Потому что ты все знаешь лучше, чем другие. А ты?! – Джовансимоне затряс кулаками в воздухе, - ты стыдишься меня. Как все. Как они.
Джовансимоне поднял голову и увидел напрягшегося, как лук, Буонаррото. Он застыл с открытым ртом в позе рыси. Джовансимоне залился краской жо самых ногтей. Буонаррото, шкурой труса, почувствовал опасность и стал потихоньку двигаться задом. Движения Буонаррото вызвали в Джовансимоне новый прилив крови, кровь забурлила, как кипяток.
- Ах, ты бестия. Ах, ты чучело, ах, ты …, - Джовансимоне вылил весь свой запас непристойностей, которые набрал за свои двадцать девять лет во всех злачных местах Флоренции.
«Надо уходить», - умная мысль посетила Буонаррото. Он не успел. Через секунду Джовансимоне, сидя верхом на брате, «информировал» того о своих истинных чувствах. Буонаррото, надо заметить, отлично его понимал.
Через чур громкая возня привлекла слух сидевшего в своей комнате Лодовико. Он давно уже не покидал ее. На улицу он, практически, не выходил. Последним его увлечением стали письма Микеланджело. Отец читал каждое из них по нескольку раз на дню, даже заучивал наизусть и чуть ли не произносил их текст перед сном, как молитву. Письма Микеланджело было то, что держало этого муж чину, которому было около семидесяти в то время, на этой земле. Листочки, исписанные убористым витиеватым почерком его второго сына были усладой для глаз отца, каждое слово, которое обращал Микеланджело к отцу, было музыкой его сердца и читая или повторяя хорошо заученный текст, Лодовико, казалось, что он лично говорит с Микеланджело, которого так давно не видел. Листочки с текстами аккуратно, стопочкой лежали на столе. Лодовико садился в свое кресло и смотрел, смотрел, смотрел…
Громкие вопли Джовансимоне не удивили отца. Он давно махнул рукой на буйный нрав своего четвертого сына. Физически, Лодовико уже не мог с ним справиться, а личных отношений, как оказалось, у них никогда и не было. Джовансимоне приходил домой, как в гостиницу – поесть, помыться и переодеться.
Однажды, поздно ночью, когда обычно уже порядочные флорентийцы закрыли свои палаццо и лачуги на замок; когда в городе не найдешь ни одного окна, в котором бы горела свеча, и когда радушный хозяин и король флорентийской богемы, открыто заявляющий о своем признании свободных нравов, лишь бы все было со вкусом, Баччиа д'Аньоло уже в пижаме и в ночном колпаке лежит в своей постели, в это время суток Джовансимоне постучался в дверь родового гнезда Буонарроти. Как всегда открыл Буонаррото. Урсула отказалась обслуживать Джовансимоне. Он и не осудил ее. Он привык. С Буонаррото у него был деловой и творческий союз. Особо говорить об этом не хочется – Джовансимоне был знатоком непристойностей.
Буонаррото удивился, так как брат пришел трезвым. Буонаррото это совсем не устроило, ибо, если случалось выпить ему, то он становился злым и угрюмым и из него и вздоха нельзя было вытянуть, и не раз уже случайные люди оказывались жертвами Буонаррото в таких случаях. Когда он напивался, то бил нещадно. В этом состоянии он был полной противоположностью своей обычной натуры – мягкий, вежливый, предупредительный, внимательный, одетый лучше, чем самая большая кокетка Флоренции. С Джовансимоне все было с точностью наоборот. Он бил почти что каждого, в ком видел несогласие с фактом своего присутствия на этой земле. Бил трезвым, особо не утруждая себя поиском этих самых несогласных. Зато, когда напивался, то милее человека было не сыскать. Главное – найти аудиторию. Буонаррото был исключителен в этой роли. Вот так они и жили.
- Ты где был? – спросил удивленный Буонаррото.
- На площади, - глухо ответил брат.
- Где?!
- Дай поесть.
Буонаррото поставил перед Джовансимоне все, что было. Джовансимоне молча жевал. Буонаррото ждал.
- Ты его видел? – вдруг спросил Джовансимоне.
- Кого?!
- Ну, на площади.
Буонаррото с секунду подумал и догадался.
- «Давида»?
Джовансимоне кивнул и очень странно, не похоже на себя, посмотрел на Буонаррото.
- Это наш брат сделал?
Буонаррото кивнул и тоже по-особому посмотрел на брата. Они между собой никогда не говорили о Микеланджело.
- Я – такая мразь, - вдруг сказал Джовансимоне и отодвинул от себя тарелку.
- Ты чего это? – ляпнул Буонаррото.
- Ты тоже мразь, Буонаррото, - Джовансимоне большими глазами посмотрел на брата. Встал и вышел.
На утро в семье было принято решение отправить Джовансимоне в Рим к Микеланджело.
До Лодовико донеслись вопли избиваемого Буонаррото. Плохо соображая, что же может произойти в этом тихом и спокойном доме, Лодовико не сразу решил оторваться от кресла и выйти в коридор. Шум, возня, хрипенье, крики, как Джовансимоне, так и Буонаррото не прекращались, Лодовико почувствовал, что чем больше он слышит этот шум, тем меньше ему хочется выходить из своей комнаты. Он взглянул на письма Микеланджело. Микеланджело велел ему идти.
- Что у вас тут? – произнес обычно бессловесный отец.
Буонаррото, которому удалось выползти из под брата, найдя какую-то кочергу, пытался ударить ею скакавшего от него по всей обеденной зале Джовансимоне. Джовансимоне, с лицом разъяренного быка, пытался запрыгнуть на Буонаррото со спины и обезоружить его. Оба были далеко не в лучшей форме. Появление отца никак не отразилось на происходящем.
- Мальчики, - отец попытался приблизиться к не на шутку разбушевавшемся отпрыскам, - я прошу вас, прекратите.
Реакция была ближе к абсолютному нулю.
- Отец, уйди! – крикнул Буонаррото, узнать которого можно было лишь с большим трудом. Разлахмаченный, с кровью, запекшейся на длинных черных волосах, он был похож скорее на разъяренного орангутанга в брачный период, чем на светского льва. Джовансимоне не отставал от старшего брата в темпераменте, порой, подпрыгивал куда выше.
- Мальчики, дети мои, что же вы так дубасите друг друга? Вы же убить можете…
- Догадался, - нехорошо рассмеялся Джовансимоне.
- Дети, прекратите, я вам велю и Микеланджело тоже…
Последние слова сработали круче, чем, если бы это было явление Архангела Гавриила.
- Ты чего отец сказал? – приблизился к отцу Джовансимоне.
- Я сказал, что Микеланджело велел мне остановить вас.
Джовансимоне посерел.
- Кто и чего тебе сказал?- повторил он, почти ложась грудью на грудь отца. Они были одного роста.
- Джовансимоне! – сзади послышался окрик Буонаррото. Ему не понравился тон брата, и уже переключившись, Буонаррото понимал, что Джовансимоне не контролирует себя совсем.
- Повтори, папа.
- Микеланджело…
Этого было достаточно. Лодовико сшибли с ног, он упал и закрыл глаза.
Буонаррото и Лодовико лежали каждый в своей постели. Джовансимоне вот уже несколько дней никто нигде не видел. Урсула, обливаясь потом и страдая жутким ревматизмом, со слезами на глазах собирала осколки разбитой Мадонны из Брюгге. Это была любимая вещь Микеланджело в доме. Приехавший в город Джисмондо ни разу еще не произнес ни слова и, молча ходил по дому, как по кладбищу.
- Я умру скоро, Джисмондо, - сказала Урсула.
Молодой мужчина посмотрел на нее вопросительно.
- Я знаю точно, что умру. Все уходит. Все уходит из этого дома. Значит и я должна скоро уйти …
Умная женщина с болью посмотрела на утварь, на стены, ставшие ей такими родными. Стены, мебель, хранившие на себе отпечаток всех эмоций, переживаний, слов, вздохов этой семьи. Урсула чувствовала, что последняя струна, которая была еще натянута в ней и с помощью которой она могла еще выдать какую-то мелодию, оставаясь верной этому дому, лопнула.
- Поезжай со мной в Сеттиньяно, - робко предложил Джисмондо.
Урсула посмотрела на него. «Мальчик мой…». Она протянула к нему руки и черная голова мальчика, которому она заменила умершую при его родах мать, склонилась к ней на колени.
Пиеро Урбино молнией пролетевший два квартала и влетевший в мастерскую Микеланджело, вихрем промчался мимо удивленного Антонио Мини и залетел в комнату, где перед столом, склонив голову над набросками, сидел Микеланджело. Он не поднял головы на друга.
- Микеле, - голос сорвался. Микеланджело поднял глаза на Урбино. Лицо друга ему не понравилось. Микеланджело молчал и ждал, когда тот потеряет терпение.
- Микеле, из Флоренции.
- Что из Флоренции? – спокойно спросил Микеланджело.
- Плохие вести.
Микеланджело уставился на Пиеро своим буравящим взором.
- Рассказывай.
- Микеле, только спокойно…
- Говори!! – лицо Микеланджело было похоже на застывший воск. Ни одного движения мускулов, - Го-во-ри! – четко разделяя слоги, приказал маэстро.
Урбино, получавший почту этим утром, помимо писем получил в нагрузку все сведения, которые будоражили Флоренцию вот уже какую неделю. Для Микеланджело пришло письмо отца. Пиеро Урбино, стесняясь и явно не договаривая, изложил Микеланджело факты. «Вот письмо от Вашего отца», - добавил Урбино, и бросив вскользь взгляд на Микеланджело, шмыгнул за дверь. Микеланджело сидел неподвижно. Особенную боль его сердцу причинила капитуляция Урсулы. Значит, все очень серьезно.
Отец не сразу начал с главного и пробегая глазами строчки, Микеланджело ощущал, как очень и очень непросто далось Лодовико Буонарроти признание в том, что один из его сыновей оказался ничтожеством. В комнате воцарилось молчание, но это было не молчание тишины, от которой веет покоем и умиротворением, нет. Это было гнетущее молчание, которое возникает в природе перед началом грозы. Микеланджело нервным движением скомкал письмо отца. Медленно опустив голову на руки, он просидел так беззвучно и бездвижно еще несколько минут. Потом, взяв в руки перо, начал писать:
« Джовансимоне!
Говорят, что делая добро хорошим людям, тем самым делаешь их лучше, дурных же еще хуже. Я пробовал, вот уже несколько лет, добрыми словами и делами вернуть тебя на хорошую дорогу и восстановить мир между тобой и твоим отцом и всеми нами, но с каждым разом ты все становишься хуже и хуже…»
Остановившись, он поднял глаза, и уставившись в одну цель, просидел так еще несколько минут, почти не моргая. Надо было принимать решение. Оторвав свой взгляд от невидимой цели, он продолжил: «… Я плачу твои расходы, даю тебе деньги на дорогу домой, все это я делаю, как делал раньше, из любви к Богу, думая, что ты мой брат, как другие. Теперь же я убедился в том, что…» Перо споткнулось о бумагу. Тяжелый вздох вырвался из груди Микеланджело, и он продолжил, аккуратно и четко выводя слова: «… ты не брат мне; если бы ты им был, ты не смел бы угрожать отцу. После этого ты животное, и как с животным я и буду с тобой обращаться. Знай, что тот, кто угрожает своему отцу или бьет его, должен будет искупить это своей жизнью». Он уронил голову на стол, и только по конвульсивным движениям его широких плеч можно было понять, что Микеланджело плакал.
- Письмо отправить, маэстро? – подошел Урбино.
- Да … нет, постой, подожди пока.
Микеланджело пробежался по письму. Схватил в руки перо и …
«Приписка: «Не могу не написать тебе еще одного, а именно: с двенадцати лет я скитался по всей Италии, испытал всевозможные лишения и унижения, истязал свое тело чрезмерной работой, подвергал свою жизнь тысячам опасностей, и все это я делал для того, чтобы помочь моей семье. И теперь, когда я начинаю понемногу ее ставить на известную высоту, ты один хочешь расстроить и уничтожить, что я создал годами с таким трудом. Клянусь Телом Христа, этого не будет. Я чувствую в себе силы справиться с десятью тысячами тебе подобных, если понадобится …».