На улицах Нью-Йорка на нее сыпались конфетти разноязычных комплиментов.
Петарды мужских взглядов взвивались за ней по пятам, поднятым над асфальтом на 8 сантиметров шпильками каблуков и Жан-Поль Сартрами повседневного экзистенционализма.
Прогуливаемые домашние любимцы (преимущественно кобельки) приветственно виляли хвостиками.
Стекла витрин отражали неотразимую.
Цветы на деревьях распускались навстречу ей – движущемуся цветку, а деревья тянули к ней ветви в зеленых лайковых перчатках поблескивающих влажных от росы листьев.
Игривый ветерок, путаясь в воланах кофточки и оборках воздушной юбочки, целовал ее груди, бедра, щеки и губы. О, эти губы! Такие губы не могут лгать. На них написано все: улыбка, ухмылка, усмешка, томление бессонных ночей, благоуханные поцелуи, дарованные счастливчику.
Ну, как мне, старому ревнивцу, не сойти от мысли о них с ума.
Существует только одно место, где я два раза в неделю нахожу относительный покой, это спасительная кушетка личного психиатра с метрономом успокаивающего меня голоса.