Крах. Часть1. Глава12

Валерий Мартынов
                12
- Сергеич…
Кто-то позвал. Голос вроде бы незнакомый. Почему тягостный звон чужого возгласа не заставил разброд в мыслях собраться во что-то целое? Почему он не насторожил?
В ответ захотелось произнести что-то дружелюбное, завязать разговор. Но в голове словно бы высохли все слова. Не голова, а сухая тыква. По такому случаю Смирнов всегда высказывается, мол, если думается ни о чём, переключись на думу о женщинах. Посчитай, сколько из них запали в душу, какие помнятся? Кто наособицу?
Почему в эту минуту, мне всех пожалеть захотелось? Всех. Так не бывает, чтобы жалко всех было. В любой женщине есть ожидание. Они это проще именуют – есть ожидание любви. Красивые и некрасивые, очень и не очень, - все они жаждут любви. А я чего жажду?
В общем, ничего не жажду.
Но согласно правилу приличия: задали тебе вопрос, - не открещивайся, отвечай. Ответ должен внушить почтение. И нечего обольщаться: сам не сделал шага навстречу, не мечтай получить какой-то вариант отношений.
И бабы все разные, и мужики. И любовь у всех разная. Любовь – это самый высший уровень отношений, это как рекордная планка прыжка в высоту.
Для кого-то рекорд – прыгнуть на метр, кому-то под силу взять два метра, а кто-то замахнётся и на большую высоту. А если ещё шест взять, так и шесть метров одолеть можно.
Честно сказать, этой самой любви в мире на всех не хватает, мало в мире любви. Может, мало из-за того, что мужику надо через любовь утвердиться, совершить подвиг, а для подвига ещё кроме настырности, жеребцом наскочить сбоку, ещё кое-что нужно. Вот это «кое-что» не всем дано.
Любовницей раз женщину уложить в кровать – это одно, а на пятый раз предел отношений в загадку перейдёт, так загадкой и останется. Женщине эту загадку приходится разрешать. Решая, какую стадию только женщина ни проходит: и доверчивостью полнится, и коварства наполняется, и льстить учится. И подстраивается, и кары небесные насылает. И не по своей сущности, а из-за нас, мужиков.
Интересно, думая ни о чём, в полусонном, полубредовом состоянии я всё одно двигался в нужном направлении, в трёх соснах не заблудился. Когда по-настоящему заблудишься, говорят, всегда ходишь кругами. Возвращаешься на то же место, откуда только что ушёл, но не всегда узнаёшь его.
А если в мыслях заблудился? К какому месту-исходнику вернёшься? Стоит ли возвращаться?
Чувствую себя мухой, прилипшей к блюдцу из-под варенья: сладко, а улететь-то и нельзя. Не хочется.
Ужасная правда заключается в том, что в жизни не за что зацепиться, чтобы удержать эту самую жизнь. Страдаю ведь оттого, что мало знал и мало разбирался в этой самой жизни, мало любил. Без сожаления всё предыдущее спихиваю на обочину.
Я бы, может, сам и не спихнул, обстоятельства вынуждают. Одно вытесняет другое. 
Моего много – для кого-то покажется мало, его мало для меня, может, оказаться последней каплей. Кто определяет, сколько надо? И что лучше из этого: много или мало?
Глубокую обиду уносит с собой человек на жизнь, когда уходит. Да и жизнь, - та ещё штучка, она живых не щадит.
Не знаю, кто у кого должник: я у жизни или жизнь у меня. Я в собственность жизнь не получил. Частицу какую-то жизни вручили с рождением на хранение. Ни паспорта, ни инструкции, ни памятки какой-нибудь господь бог не удосужился написать мне.
Всё ж, наверное, какой-то трафарет существует. Время от времени накладывают его, проверяют, нахожусь я в своей клеточке или сбежал. А сбегают от себя потому, что узнать своё предназначение хочется.
Я часто бегу во сне за кем-то, бегу вдогонку, чтобы спросить.
О чём спросить хочется? Об обездоленности, о том, что ценность жизни и любви у сорокалетних сильнее, чем у двадцатилетних? Спросить хочу, какую выгоду получу?
Не в подарках же она, не в похвальбе? Отчего приторно-сладкая улыбка застывает на губах, что, глядя на неё, чай можно пить без сахара?
Настигнуть жизнь, идя вдогонку, нельзя, если она сама не остановится. Жизнь – это сочная морковка, висящая перед мордой осла: тянешься, тянешься, чтобы схватить. Что удивительно, жизнь и сохнет на виду, её останавливает болезнь, переосмысление, обида. Может, смерть?
Лицо у меня разъехалось. Походило на полуспущенный мяч.
Забор. Заляпанный грязью щит - Паспорт строительства дома с отсчётом начала стройки и вводом в эксплуатацию. Замедлил шаг. Не замедлил, а сбился в желании сократиться, втянуться сам в себя. Глубоко вздохнул, будто собрался нырять в омут.
Страшок какой-то пробрал. Хватит воздуху в лёгких, чтобы достичь дна, или с пол пути придётся грести вверх. Не знаю, но грудь так и осталась заложенной непереносимой тяжестью непонимания.
Должно же когда-то наступить время, нет, не время, а возраст, который обязывает и то же время, и те же обстоятельства осчастливить самым лучшим, что только есть в жизни: не пыльной работой, зарплатой, женщинами и сотней необходимой мелочёвки.
Так и вижу потянувшуюся фигуру с закинутыми за голову руками и зажмуренными глазами. Так и слышу покоробивший фамильярностью возглас: «Эх, где моё счастье?»
И в этом возгласе было что-то грубое, бесцеремонное, но совсем не чуждое. В этой грубости было больше душевной проницательности, чем в лести сюсюканья.
Что я имею в уме, что помню, какие страдания принёс к воротам, и почему страдания не отпускают? Узорные строчки мыслей, перепутанные, как птичьи следы на песке, уводили в лабиринт невозврата, в котором выпотрошенный и опустошённый я становлюсь не работником. Сходу не разобраться, почему хорошему человеку бывает хорошо. Причина, наверное, в том, что когда хорошо, то и плевать на всё остальное.
Стараюсь оставаться безразличным к тому, что обо мне думают. Кто-то начинает осуждать, сам начинаешь осуждать – ничего не меняется. Правду ужасно трудно словами выразить.
Я смутно понимал, что где-то образовалась трещина, я отдалился сам от себя, натянулась нить: я ли пробую её на прочность, кто-то желает удостовериться, что всё осталось прежним, привязь не нарушилась. Канат привязи не вечен. Ничего по-настоящему прочного нет. И каким бы ни был честным хранитель особого знания, он. когда-никогда, скатится в притвору.
Скор я на желания, не всегда правильно оцениваю то, что получил. Из-за этого и молчу. Вот бы нашёлся умелец, который моё молчание записал. Не словами. В словах фальшь страдания. Знаки, какие бы, придумать для записывания тишины. И записывать не по линеечке, поперёк страницы, а снизу вверх, как бы карабкаясь в гору. Слова буквами что-то обозначают. Переставь букву – не тот смысл будет, и будет ли вообще смысл?
Тут поневоле задашься вопросом, что такое вообще жизнь, в чём суть её, смысл её? Странные мысли лезут в голову.
И слова я несу странные, и свой, никому не принадлежащий запах. Слова кирпичиками заполняют кладку памяти, а запах – это сцепивший намертво в монолит стену, тот цементный раствор, на котором кирпичи держатся. Но я не воздушный замок строю, не благоухаю ароматом одеколона.
Ещё на подходе к воротам на стройплощадку, окончательно утратил удовольствие. И было-то его в это утро немного, а тут совсем удовольствие пропало. Подгоняемый пресловутым «надо», распахнул створку ворот, прикрутил проволокой, чтобы не закрывалась.
Не я это должен делать, а сторож, машина с раствором уже стояла перед ящиками.
Стоит, ну, так и надо. Отказаться от такой малости, как несколько минут потрепаться, посмаковать новости, - кто от такого откажется? Призыва, начать работу, нет, значит, начальство в контору вызвали. Значит, приедет начальство с новыми напутствиями: что ещё придумали в конторе для ускорения? Коммунизм уже не строим, особняки бонзы вдали от наших глаз возводит для себя. Как говорится, нет и не будет нам счастья ныне и присно, и во веки веков, аминь!
«Больше иронии, Глеб Сергеевич. Не горячись. Всё равно ничего ты не можешь. А если бы и мог, то не знаешь, что».
В сознании что-то щёлкало, как в кассовом аппарате, печатающем покупателю чек.
На подходе к рабочему месту надо выбросить до поры до времени из головы свои домашние заботы. Оно понятно, день отпочтует новыми плохими известиями, навесит на уши очередную порцию лапши. От обещаний все мы в макаронных изделиях: жаль, что не съедобны они. Спорь не спорь, а выказывать своё эмоциональное отношение к происходящему не стоит. Не нужно сразу лезть в бутылку.
Мир как ни называй, он – ублюдочен, и, прожив в нём сколько-то лет, и не спятить, - не-воз-мож-но!
Теперь всё чаще начало утра похоже на гнилую картофелину, давшую жизнь новым клубням. Что интересно, посаженная картофелина сохраняется до копки урожая. Если бы она вовремя отпала, урожай был бы больше.
Если бы не забивал голову дурью, к воротам стройки подъезжал бы на машине. Если бы…
Хватит задумываться над вещами, которые своей жизнью живут. Чем незаметнее жизнь, тем она сложнее.
Первым, в десятке метров от ворот стоит вагончик, в котором обитает Лёха Смирнов. Лёха «Замком» свою бытовку кличет. «Логово», так характеризовала её начальница участка. Начальница старалась не заходить внутрь, стучала по стеклу или просто кричала в дверь: «Смирнов, на выход!»
В логове Смирнова серо, потолок низкий. И окошечко маленькое. Из-за того, что стены выкрашены в ядовитый тёмно-зелёный цвет, пещерность полная. У входа из кирпича выложен закуток, в котором обогревательный «козёл» стоит. Лёха его и летом включает. На решётке, сваренной из арматуры, сушатся рукавицы. Лёхино привычное состояние, - лежать-полёживать на скамейке, ждать сигнала.
Чем темнее логово, тем больше тайн хранят его углы. Только не углы Смирнова. Кладов у Смирнова не отыщешь.
Всеобщностью какой-то, свободой, обжитой защищённостью веет из Лёхиной норы. Здесь особый мир, если можно так сказать – сектанта Судного дня. Лёха к секте пьющих себя относит.
Те, кого ругают постоянно, презирают, толстокожими становятся, что ли. Они могут говорить, что хочешь, они могут отмолчаться, они противопоставляют себя общественному мнению.
Когда страна запивается от бессилия что-то изменить, не пьёт разве что телеграфный столб, чашечки у него перевёрнуты, то даже порядочному человеку трудно сохранить благоразумие. У пьющих свободы больше, что ли, ничего не делать. И они могут выжидать.
Выжидать – это умение, уметь обходиться малым, сторожиться, наконец, не беситься по поводу и без повода, понимая, что стоит раз ослабить хватку, покориться напору, как тут же тебя сомнут.
Хотя, как сказать, может быть, каждый в душе мечтает покориться и жить припеваючи, ни за что не отвечая. Лишь бы давали. Много и всего.
Я что, я себя отношу к порядочным? Если так, то у порядочных больше оснований напиваться.
Лёха же, кто бы, с чем бы к нему ни подступал, выскальзывал от ответа, точно обмылок из рук ребёнка, сопротивляясь, не веря в благие намерения. Размытыми глазами, цвета осенней воды, разбавленной опивками цветочного многотравья, смотрел он, и столько неприкрытого равнодушия к суете и многословью было написано на его лице, что мало кому удовольствия доставляло читать ему нравоучения. Да и какими нравоучениями можно пробить отца трёх девчонок?
Мне Лёха нравился. Лёха умел тянуть волынку. Мямлил, как бы медленно иссякал, переводя дух.
Пофигиста вывести из себя трудно. Не он, а мастерица, в конце концов, махала рукой. А за что Лёху ругать? Начальство делает вид, что платит зарплату, работяга вид делает, что работает. Всё согласно азбучным истинам. Праведники перевелись.
Не одни праведники на жизненном пути встречаются, и так ли уж важно знать, какую цель жизнь в их судьбе имеет. Каждый из нас является частью чего-то. И травинка на лугу часть луга, и капля, упавшая со стрехи, часть океана, и жизнь каждого, есть всего лишь часть большой жизни.
И кусок, чтобы не помереть с голоду, нам отрезают от чьего-то пирога.
Не понимаю, почему приходится лавировать друг перед другом? Для чего бессмысленная неприступность, внутреннее сопротивление? Бесконечные вопросы.
Кто уверовал в предопределённость бытия, считает, что он – часть чего-то целого, тот человек не станет изображать из себя всезнайку, корчить судьбоносного провидца. Смирнов не провидец. Он выживает. Он ко всему безучастен, что есть вне него, было не им, не принадлежало его дочерям.
Я не падок на посулы особенно, когда время стало не моим, и, когда как бы, оказался вне жизни, пойти на попятный, для меня теперь не зазорно.
Пяток минут, до того, как стал открывать дверь в свою бытовку, можно о чём-то серьёзном подумать, умное отложить надо в сторону, поразмышлять надо бы о том, чтобы не свалиться в пропасть.
Чего там, правильно, за каждым углом, в каждой дыре прячется смертельно ядовитая зараза, безжалостная, терпеливая. Эта зараза готова последние штаны с нас снять, последнюю копейку из карманов выудить. Заразой стала перестройка, заразным стал каждый случай.
Для случая мы – жертва, обречённость теперь у всех на роду написана, на лбу отпечатана. Судьба наступит – ни одна косточка не хрустнет.
Чувствую за собой какую-то непонятную вину. Особой сообразительностью я никогда не блистал и уж, во всяком случае, быстротой мышления не отличался. Новые идеи в моё сознание проникают с великим трудом. Так было, так есть. Ощущение такое, что я медленно карабкаюсь, преодолевая крутые ступеньки.
Может быть, не на виду у всех надо карабкаться, а пытаться пересечь непонимание «под» чем-то? Под рекой жизни, под тем, из чего нет возврата, под прошлым, соединяя начало жизни и конец длинным прогрызенным туннелем.
На зубах скрипит песок. Грыз да не прогрыз я свой туннель. Смотрю вокруг, нагнув голову, исподлобья.
Что же касается слов, так, теперь бесполезно ими сыпать. Чем кому-то доказывать, переубеждать, уговаривать, тащить за шиворот, быстрее самому управиться. И нервов при этом потратишь меньше.
Тридесятое чувство мысль направило на правоту и против беззащитности. Провело мимо закрытого ещё магазина, где можно было бы купить бутылку водки. Только представить, какой бы вопль издал народ, когда я выставил бы бутылку на стол.
Чего-чего, а вот пить для меня не удовольствие. Никогда не испытывал во хмелю ощущение блаженства или чего-то в этом роде. Однако мысль, что даже посидеть рядом с пьющими мужиками, таким образом забыться, успокаивает. С выпитой рюмкой оцепенение проходит, что ли. И всё устраивать начинает. Нельзя упускать случая, выпить. Это хорошо, когда всё устраивает. Очень хорошо.
Нет бездумного расслабления. Мозг включается рывками. На другие рельсы мой состав переводит стрелочник. Понятно, о работе думать надо. Не одну тысячу участков и перегонов предстоит преодолеть. Машинально вслушиваюсь в то, что происходит в голове. Тащусь, не понимая, что там творится.
Ну, да, согласен, дома подчинялся тому отделу мозга, которое за большинство отвечало, с ним даже спорил. Стоило переступить порог, как команды стали поступать из мозгового отсека, где трибунное меньшинство прячется, которое вещает лозунгами. Которое обещалкими зовётся.
Однако, почему, спрашивается, избранное командное меньшинство всегда право? Кто дал им это право? Почему приходится вслушиваться и принимать за истину всё, что говорится с трибуны? Почему цели и призывы благодетелей считаются всегда благородными?
Что касается теперешних благодетелей, они из души последнее вырвут. Время их сейчас. Время – деньги!
Куда я иду? Зачем? Что я жду? Что я хочу стряхнуть с себя? Конечно, сочувствия жду, понимания и ощущения нужности. Как бы хорошо было, оставлять что-то мучившее за воротами, переключаться сразу на другое, и всего-то – почувствовать это, порог перейдя.
Конечно, хочу стряхнуть липкую паутину тревожных иллюзий, запеленавшую сознание. Конечно, хочу чувствовать себя, в теперешнем мире и прямо сейчас, менее сдавленным, менее зажатым. Конечно, хочу отработать день спокойно. Отработанный день приближает к отпуску. Менее всего хочется думать о том, что всё предначертано свыше.
Менее, менее…Желание замухрышки, находящегося в центре процесса. Какую стадию прохожу? Первую, вторую, третью? Кокон, куколка, бабочка. Взлечу скоро.
Нет, не стоит высоко забираться, - падать больнее.
Растёт внутри напряжение. Напряжение можно сбить только разговором.