Би-жутерия свободы 192

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 192
 
Губнушка гордо отвергала фривольные предложения и уничтожала нахальные записки на том основании, что не умела танцевать ничего, кроме ирландской джиги в кругу родных и друзей, как её прабабушка, которая в отсутствие неверного мужа азартно ездила на ломовом извозчике за ломаный грош.
Доведённая до отчаянья Диззи впервые в жизни начала штудировать разделы газетных объявлений, пока не дошла до одного, привлекшего её внимание – «Отечественный хирург возьмёт в жены женщину в ватнике и со своим перевязочным материалом», но всё-таки нашла в себе силы отказаться от этого предложения. В памяти ещё не стёрся менаж де труа с двумя дородными гандболистами из союзной сборной, с которыми она  занималась волокитой на паркетном полу во времена, когда не прочь была записаться в привратницы судьбы с почасовой оплатой. Такие развлечения зачастую заканчиваются плачевно, но именно это вылилось в пшеничную ораторию трёх колосков с оркестром.
В знаменательный день седьмого ноября 1997 года утянутая в талии форсунка Диззи Губнушка вышла подышать океанским воздухом на бордвок наискосок от ресторана «Мозгва – станица нашей родины», чтобы в чьей-нибудь компании задуматься над не определившимся завтра, как в киноэпопее «Три волоса на плешине».
Мимо дефилировали кокетливые собачки в драповых попонках, в которых убегать легче, с увесистыми дамами на обрильянченных поводках. Похолодевшее к обитателям солнце клонило рыжую копну к закату. Становилось неприемлемо зябко. Ветер свирепствовал и упирался коленом во вздувшийся живот океана.
Не ожидая от пожилых великого противостояния, Диззи со словами: «На то мне и дано богатое воображение, чтобы его растрачивать», накинула на себя плащ-палатку от Пьера Кардена с отверстием для сорвиголовы и, слегка развернув причёску вправо, с заинтересованным сочельником из глаз, засекла вышагивающего пуговицей, вырвавшейся вперёд, джентльмена с инкрустированным стеком приблизительно двадцатью годами старше неё и волосами полусдутого одуванчика, приближавшегося размашистым шагом.
Разглядев подслеповатыми глазёнками очаровательную Диззи, сидевшую на  скамейке, с ногой, воздвигнутой на ногу, он впопыхах бросился к ней, разбрасывая ногами собак, отпихивая руками пожилых женщин-лотошниц с жареными пирожками и давя на негра (разносчика мороженого) корпусом с обегемоченным животом.
– Меня зовут Арик Энтерлинк. Не обращайте внимания, что я родился и жил во времена поездов дальнего преследования. Разрешите бывшему капитану местной футбольной команды Шипсхед бей затянуться от вас сигареткой, непревзойдённая мисс? – каким-то чувством он ощутил, что знакомство увенчается если не короной, то непредвиденным успехом. В первую очередь его привлекала мастерски воссоздаваемая ею кратковременная аэродромная картина – рука на отлёте с уверенной посадкой головы. Во вторую то, что она, как две брильянтовые капли, была похожа на пассию его вихреватой молодости, служившую вышибалой слёз в профессиональном отоларингологическом баре «Носоглотка».
Явно польщённая Диззи полыхнула импортной зажигалкой. Арик изобразил бывалого курильщика, впустив в себя кучу дыма. Раздался кашель, и дама томно протянула ему ментоловую жвачку.
– Я в какой-то степени вымотавшийся глобальный провидец, – сообщил Арик после неудачной затяжки, – если вам нужна работа, то я именно тот, кого вы ищете. У меня обширные связи и инфаркты, но это не помешает нашему сотрудничеству в полиэтиленовом палисаднике моей покойной тёти. С вас я не возьму ни цента, разве что люфтвафлю воздушного поцелуя при устройстве на колени и второй, осязательный, в щёчку – с первой заплаты.
– Иди побрейся, слюнявый. Это уже дефамация деформации. Я на таких как ты, не отличающих стан от пристанища, насмотрелась, работая приёмщицей в рассаднике возврата промтоварного магазина, – брезгливо протянула Губнушка, экспертно скривив губки.
– Утихомирьтесь, шутница. Непременно последую вашему совету и присовокуплю джинсы, эти поистёрлись. Теперь перейдём к делу. Я пенсионер по связям. Мой друг издаёт газету «Партограф», бывшая «Порнотрон». От него ушла секретарша и вернулась в дождь сквозь отёчное ветровое стекло оторопевшая жена, поэтому всё будет идти через меня. Посмотрите внимательно, я не ношу ни перстней, ни браслетов, и вы не отыщите на мне даже золотой цепочки. – С этими словами Арик обнажил в раскисшей улыбочке вялую индюшачью шею и корнеплоды мостовидных протезов, почему-то вспомнив солдата Подтяжкина с гауптвахты, прекрасно разбиравшегося в людях с помощью щипцов для удаления передних зубов и осознающего, что человек – это сложнейший механизм, требующий чистки и предельного внимания.
Когда гримаса смущённо сползла с лица Арика Энтерлинка – цепочки на месте уже не было и он подумал, если я с кем-то на короткой ноге, то другая не становится от этого длиннее.
Диззи на всякий случай задумалась и перешла с незнакомцем на вы, чтобы в подходящий момент вернуться к привычной для неё манере кобращения. В какой-то момент незнакомец напомнил ей экспресс, следовавший по пути второсортного обмана.
– А что вы, собственно говоря, здесь делаете, бесплацкарный?
– Прогуливаюсь по деревонастилу, я как добропорядочный демократ, рассматриваю со вкусом раздетых совершеннолетних девочек. Но предупреждаю, я не Набоков, а вы не Лолита.
– Тогда, выходит, в чём-то я непримиримая республиканка.
– Не похоже. В вас просто сохранились ноподконтрольные инстинкты, хотя в постели я лично по собственному разумению предпочитаю иметь дело с либералками.
– А вы, как я вижу, неисправимый эстет а тэт.
– Вы разбираетесь в искусстве, и я уже далеко не тот мальчик. Когда-то жестокая действительность вынудила меня драить дымчатые очки солдатских нужников. Когда-то мои волосы были покрыты инеем, а теперь они выпали, не успев поредеть. Когда-то мои пожелтевшие от курева зубы хоть изредка поблескивали улыбкой. Теперь же их с лихвой заменили две ослепительные голливудские пластинки, правда, это не приблизило меня к мечте – шагать по золотой брусчатке хранилища в Форт-Ноксе.
– Вы несправедливы к себе. На вид вам не меньше семидесяти пяти и  вы достойны всего золота, которое только сможете вынести в обеих руках. Надеюсь не все подержанные машины, в которых вы пытались скрыться с места преступления, были заторможенными.
 – Вы снисходительны через две ступеньки на третью. Жадобы-врачи запретили мне поднимать больше двух унций. А машину я вожу спокойно по шабасам для эпотажа местного населения.
– Глядя на вас и не подумаешь, что вы выхрист и газуете только у себя в туалете, возможно вас привлекает верховая езда.
Скажите, что я вам просто понравился, милочка, так мне будет легче. Слушая в высшей степени литературные обороты, употребляемые вами, я не удивлюсь, узнав, что вы пишете стихи.
– Поначалу и не подумаешь, но вы похожи на человека, у которого всё ещё впереди по безналичному банковскому и общепринятому женскому расчёту. А стихи я перестала писать, когда выпали молочные зубы, о чём безумно сожалею.
– Доверюсь вам, моя предвосхитительная! Задумывающийся, как я, о своём близком конце, пытается разглядеть в женщине привлекательное революционизирующее начало. Я отмечаю ценную породу, к которой отношу вас, за оказываемое гостеприимство страждущим, но не стольким же за один приём сразу!
– С чего это вы так милостиво решили?
– По вашим серо-голубым глазам, интенсивно бегающим по лицам молодняка.
– Как я безумно устала от старческих неуместных замечаний! Вот почему я не люблю великовозрастных ухажёров и осень с её листопадом бульварных романов, – в голосе Диззи сожаление позванивало проинструктированным редкоземельным металлом.
– У каждого своя точка презрения. Но наш роман не бульварный, а прибрежный, что в корне меняет дело и подход к нему.
– Заметьте, по весне деревья не надевают париков и головных уборов, скрывающих истинные намерения от дождя и солнца.
– Да, не каждый посетитель зоопарка отважится пересечь белую полосу «зебры». Ваш предыдущий воздыхатель поэт?
– Не поэт и даже не олигарх с вероисповеданием «Золотого тельца». Вы же знаете, что олигархи – активные участники торгов по распродаже родины не занимаются подобными глупостями.
– Не подумайте плохо о хорошем. И пожалуйста не считайте сигарету дымочисткой в зубах, этим я вас не соблазню.
– Со мной это также бесполезно, как закатывать рукава у реки. Не забывайте, что мы на бордвоке, где полно  разных народов. И потом у нас не какое-нибудь там чащобное знакомство, не так ли?
– В кустарнике вашего приглаженного голоса сквозит безмятежная прохладца, принимаемая за сермяжную правду.
– За версту видать, что вы мастак преподносить изящные слова доверчивым и неискушённым созданиям вроде меня.
– Этот дар проявился у вашего покорного слуги благодаря подводному стечению обстоятельств после призывного пятого пункта в армию. Говоря о коре головных полушарий (Арик прилип пытливым взглядом к её почему-то не сформировавшейся груди), последнее время я склонен рассматривать магму как подкорку Земли.
– Ловко находите подоплеку, выкручиваясь где сумеете. А чего, в таком случае, ожидать от незнакомки в нестерпимую жару?
– Ничего не могу с собой поделать, мечтаю погрузиться в вашу мензурку нежности. Со мной случается такое, когда напрягаю мышцы уни-таза, тогда у меня проявляется незаурядное мышление.
– Создали прецедент, сами и расхлёбывайте?
– А что поделаешь, если культурные центры наплывающего оргазма в мозгу перемещаются на периферию.
– Смотря что в вашем возрасте называть периферией.
– Пусть вас не пугает нечёткое определение моего теперешнего состояния. С плотской точки зрения я также безопасен, как петляющий заяц в половодье, спасающийся на подтаивающей льдине от инфляции, как скульптор у своего детища «Футболист в ударе».
– Не хочу быть долгоиграющей подстилкой, вы мне изрядно поднадоели за эти десять минут вынужденного общения.
– Во всём виноваты ваши бездонные глаза – эти вымытые окна со вкусом украшенной витрины. Чувствуется что над ними поработал талантливый декоратор, только не пытайтесь убедить меня, что он уволился по собственному желанию.
– Что вы такое несёте?!
– Заметьте, не сгибаясь. Мне никогда ещё не приходило в голову добиваться руки женщины. Я ограничивался её дамскими пальчиками, и вам рекомендую этот наивкуснейший сорт винограда.
– И вы смеете предлагать такое?! Разве я похожа на лесбиянку?
– Каюсь, даже отдалённо «нет».
– Учтите, женщина я суверенная и подвластна собственным желаниям, когда мой муж Виктор Примула-Мышца уезжает в кратковременный отпуск или отправляется заправлять бензобак.
– При упоминании его полного имени в ваших глазах повечерело, как у живущей на разломе времени трясущейся японки, отвалившей лимон за картину «Загнивающее пространство».
– Больно наблюдательный вы какой-то, не к добру это.
– Наконец-то спасительный ветерок подул с океана. Хотите я накину на плечи мой пиджак с лацканами из слоновой кости?
– Ах, уж мне эти заботливые Пиг Малионы! Всё стремятся  захоботать бедных цветочниц. У них возвышенные чувства обостряются, когда солнце к закату клонит. Каждая вторая особь норовит влезть ко мне со своим трёхнутым градусником, проверить температурку. А меня, между прочим, от вашей шатии-братии не лихорадит. Уронили престиж, так не заставляйте другого его поднимать.
– Не смею возражать, но учтите, природа наградила меня таким ластиком, который сотрёт из вашей памяти любого любовника.
– Ха-ха! Бездоказательное вызывает тень сомнения.
– Почему вы так горько смеётесь надо мной?
– Вы только озираете мой бюст, а мне уже щекотно. Но не огорчайтесь, у вас есть все задатки не датчика взяток, а пленителя женщины с больными придатками.
– А я-то надеялся, что у нас будут разноцветные дети, – подмигнул Арик и залился раскатистым тестом хохота так защитно, что пробегавшая по лужайке англо-утрусская овчарка пустобрёх Bark-Лай затеяла свару с охотничьей сосиской таксой.
– Не тормошите преждевременно просветлённое будущее. Мы достаточно пополоскали языками в пасмурном настоящем, как при сближении взаимопожирающих галактик, – отпарировала Диззи.
– Предлагаю отправиться в планетарий, там романтичная атмосфера – Луна разгуливает по куполу неба в Кан-кане поющих звёзд.
– Спасибо, звёзды осточертели мне по телевидению, к тому же в планетарии не подают чипсовый рулет «Лас Пегас».
– Теперь я знаю, где мы уютненько посидим, не наткнувшись на песни Шаова длиной в полтора километра каждая, – хлопнул себя по кряжистому лбу Арик Энтерлинк.
Кажется мужику можно верить. Определённо у него где-нибудь на чердаке завалялась пятнистая шкура леопардового медведя. Сразу видно, старикашка не погнушается отправиться в народ собирать макулатурные эпосы. Люди его класса не похожи на неоперившийся сутенёрский молодняк у кафе «Мозгва», смекнула рассудительная Диззи, бросив беглый взгляд на Арикины платиновые часы «Тиссо» – изыскано-мещанскую дань излишеству.
 – Вы спросите, почему я ничего при себе не ношу? – пошевелил Арик ощетинившимися колосьями наклеенных пшеничных усов, – утвердительный ответ прост как сама причина иммиграционного бума, – чтобы не дразнить женщин. Ваше право мне не верить, но драгоценности я держу в банковском сейфе. Предлагаю отправиться в банк «Мыльный пузырь», а затем ко мне на виллу, там при вашем активном участии я продемонстрирую несметные богатства нищего поэта, включая стриженый мех шиншилы. Могу вас удивить, у меня имеется конспиративно редкое собрание-летучка ночных бабочек итало-певиц и франко-шансоньеток, достигших снежных вершин. Вы любите милашку Шарля?
– Какого по счёту?! – в непросвещённом ужасе отшатнулась Губнушка, загибая пальцы, и с трудом переваривая в хорошенькой головке столь волнообразный ход повествования, ведь она, как никто другой, знала почти всё об источнике жизнеобеспечения – сперме. Диззи прищёлкнула языком, как замком сумочки.
– Азнавура, глупышка. Поговаривали, одно время он держал музкафе «Шант-аж», в котором обнажённые официантки в чепчиках подавали поющие французские пирожные, хотя некоторые утверждали, что им подсовывалась обыкновенная английская попсянка. Этот великий поэт и певец опроверг теорию, что победить заведенную систему, не сломав пружины, никому ещё не удавалось.
– Ты даже себе не представляешь, как всё, что ты говоришь, сложно для восприятия неопытной барышни. Тем более, что страна разводит бездарей, поэтому столько незамужних. Я крайне осторожна с посторонними субъектами, особенно с пляжными французами с их нетрезвыми шансонами, вываливающимися из кафешантанов. Не мне тебе объяснять, что ещё ни одна из выкуренных мной сигарет не восстала из пепла, и... какие мужики легкомысленные.
– Не могу с вами не согласиться, – поддакнул Арик, его губы в старческую гармошку выдавали возрастные страдания, а в голове раздавался мелодичный храп полюбившейся ему женщины.
– При переезде за кордон инакомыслящие зажираются и становятся инаковыкусившими. А я ведь в какой-то степени замужем за бывшим дзю-доистом коз, а ныне таксистом Витьком (не путай с таксидермистом), потупила взор в бревенчатый настил дощатая Диззи (она, провидица, предвкушала встречу Арика с Витьком на грязной подружке Эльбе, против которой в общих чертах не возражала). Вообще-то Губнушка уже не один год плотно сидела на двух атлетических плечах Примулы-Мышцы, но для устойчивости ей явно не хватало третьего – подобрее и пошире.
Диззи подумала, что, не познакомив чудаковатого старикашку с некоторыми аспектами своей жизни, она допустит если не ошибку, то непростительную оплошность, и решила выдать кое-какую информацию о взаимоотношениях с Примулой-Мышцей.
«Агностик Витёк (поклонник Канта и Юма) по-шофёрски отрицал знания как таковые. Он запросто трактовал насущные жизненные теории колёсами по асфальту, усеянному чахоточными плевками, с удовольствием замазывая лишние запятые в текстовках к любимой под клаксоны классики записывающей студии военных демаршей «Солдафон». Сейчас Примула (помазанник позы) напоминал не то бутылку с шипучкой, которой необходимо выпустить воздух, не то Емелю прищученного по Щучьему велению.
Он догадывался, что его Диззи не ударит в грязь лицом из-за потрескавшейся кожи.
А ведь она полюбила его за тонкий юмор и тёплое нижнее бельё, подаренное на Женский день вместе с моющим средством для незапятнанной совести, а также за то, что когда он засыпает чай, у него, откуда ни возьмись, появляется взгляд гипнотизёра.
– Мы живём в мире литературных китов-дюгоней, читающих по диагонали, поэтому прогресс передвигается на костылях. Обрати внимание, по улице шагают одни косметические недоразумения, – заметил Витёк. – Кто постановил, что жена годится только для личного употребления в наш век выгодных сделок и мероприятий? Каждый пробирается по лесу бизнеса своими филантропами. Картина же нашего брака в общих чертах закончена. Неплохо было бы, если кто-нибудь из состоятельных людей подмазал её деньгами.
Опрашивать дураков – всё равно что участвовать в древних раскопках, а слушать их придурочные высказывания в духе Вуди Аллена я устала, смотреть по телевизору нечего, констатировала про себя Диззи, кинопромышленность Гомерики приходит в упадок, и «Метро Голдвин Мейер» давно уже не ходит. Свернувшись сдобным калачиком, она, обожавшая французов, разбирающихся в любви, как нищие на свалке, посмела, было, возразить Витьку.
– Глядя на тебя, начинаешь понимать, почему цивилизация вывела новый вид человека – «беспомощная мужчина», истинное лицо которого целиком помещается за тёмными очками. Жалкий борец за иллюминатор правого аборта, не вынуждай меня думать о тебе как об извращенце, раскатывающем на женском велосипеде.
Витя смолчал, понимая, что самое остроумное, чем могут в их положении перебрасываться супруги – это отточенные ножи.
– Я навсегда покончил с прошлым, меня нет в настоящем, так о каком будущем может идти речь?!
В этот момент Витёк Примула захотел, чтобы кто-нибудь сердобольный его пришил, ибо он ощутил себя оторванной пуговицей, стосковавшейся по обмётанной петле женских губ. Но вместо решительных действий он ещё крепче прижал к накачаной груди угрожающее стихотворение полное откровения и сердечной недостаточности. Оно, как многие догадываются, было спрятанно во внутреннем кармане и посвящено Диззи.

Заботы ночи не приносят сна.
Пронизан быт непониманьем, ложью,
запутавшись в себе на бездорожье,
ты тщетно ждёшь, когда придёт весна.

Пусть мой полусолдатский интеллект
не сответствует твоим запросам,
и сталкиваясь в доме носом к носу,
носы воротим мы с десяток лет.

Я пойман рыбкой на семьи крючок,
но радоваться Пирровой победе
тебе не стоит. О насущном хлебе
во мне стрекочут мысли, как сверчок.

Решаясь на разрыв – перепроверь.
По выданным друзьям свежайшим данным –
с полупустым уходишь чемоданом
в скандалами распахнутую дверь.

А там тебя не вызовут на бис –
шажок-другой и годы пролетели,
так не дури – крути себе тефтели,
и лишний раз в квартире уберись!

В очередной раз продекламировав про себя гениальное творение, Витёк прикурил следующую сигарету от предыдущей, чтобы им скучно не было. Он подумал, что в доме с бесчисленным количеством ваз его ни в грош не ставят. Диззи всё больше становится похожа на аперитив, который он так давно не тянул через соломинку, а ведь они намечали освоить трахминутную позу полуострова Индостан «Длинные ноги, короткие плечи с намечающимися жировыми отложениями». Если он сейчас же стянет с неё кружевные трусики (по праздникам Губнушка вынашивала слишком короткие юбки) – это может расцениваться как жест примирения или неосмотрительная кража без свидетелей. Нет уж, пусть она их сама сбросит, как Ниагара, разбушевавшаяся в паводок, решил Витёк.
В такие минуты Примула завидовал гомосексуалистам – людям, ищущим в мужском начале женский конец, а ведь в тёмных местах и подворотнях он слыл полноценным прижимистым мужиком.
Возможно поэтому он неделями не купался, боясь смыть красивое слово «эпидермис». Витёк чувствовал себя то чайником с обломанной фарфоровой ручкой, прокипятившим никчёмную жизнь, то волосатой обезьяной, поднимавшейся на пиратский фрегат по трапезе. Ему казалось, что его баба хоть и не Атлант, но дом на ней держится, и это она выстроила под собой пирамиду, а в коридоре раззадоренные «Пентхаузом» мужики толпятся гурьбой. Правильно говорят, не женись на дочери оленевода – развесистых не будет.
– Нет ничего хуже, когда брак превращается в телесное наказание, – разбудила его к жизни Диззи, – да и  квартира, обставленная со вкусом гнетущей обстановкой, требует скорейшего евроремонта.
– Только не внушай, что это дело чести, и мне светит солнышко при расстреле. Левкои годы «лев» отважился на женитьбу и вот... на тебе. Не жизнь, а сплошная Бангладеш. Все мы не святые, так что лучше поговорим о падении всеотбеливающего снега.
– Не удивительно, что в спорах с неуравновешенными особями я увязаю в свинарнике и то и дело рассыпаюсь мелким бисером.
– Да, это тебе не любоваться парусниками, оснащёнными ветром и несущимися наперегонки по наморщенному носу залива. Вокруг столько конфликтных семей – этих подводных лодок с их прозрачными водоразборками, – попытался перевести разговор на нейтральную тему романтичный Витёк (её приверженность к пиву вызывала у него сдержанную улыбку). Он смутно догадывался, что пользователю Виагры не светит стать самостоятельным членом сосисочного общества «Охотничьи чревоугодники». От одной только этой мысли Примула по-девичьи зарделся.
– Не бросайся промокать лицо, – съязвила наблюдательная Диззи, – когда по нему разливается смущение, лучше пойди в туалет и прислушайся к эху, дурачок, оно – лучший критик. У него ты найдёшь должный отклик.
Прикрыв глаза, открытая в любви Губнуха мечтала как будет гладить его по волосам утюгом, отдавая дань памятным словам своего отца: «Разве можно винить в предумышленном убийстве сводника-картёжника, чистящего пистолет, за то, что тот старается расписать пульку с другом?» (На кладбище с дефицитном посадочных мест в бригаде могильщиков отец занимал должность заведующего отдела изкопаемых греческого похоронного бюро «В порядке живой очереди в Некрополь»).
Диззи ещё разок хлебнула виски из Витькиного стакана и, промахнувшись мимо колен, свалилась к его начищенным «Прадо», её сумочка раскрылась, и на асфальт вапал надушенный листок бумаги, с энтузиазмом подхваченный Витьком. При тусклом свете он едва различал прыгающие строчки.

С берёз не слышим, не весом
слетает онанист.
В старинный вальс «Осенний сон»
и ты упавший вниз,
вдыхая капельки росы,
скатился в страшный сон,
с объедком свисшей «колбасы»
дрожишь, как Шнеерзон.

А кто-то знаком пояснил,
под папоротником грусть.
Но ты совет в момент отбрил
«Последствий не боюсь.
В вальс отдалённых кононад,
под танец падеграс
Нет оправданий и наград
тому – кто педерас...»

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #193)