Алтари Междуречья
«Привет, ребята! Я пришёл не один», – объявил Валдас, с легкостью вспорхнув по ступенькам летней веранды кафе «Дайнава» (лит. «Dainava») к своим друзьям Йоцу (Иосиф Блюм, Йоська) и Заводиле, коротавшими время за чашкой кофе. Из-за широкой спины Валдаса материализовался небольшой улыбчивый и симпатичный нарядно одетый паренёк – аккуратная стрижка, пробор, как по линейке, под воротничком нежно-голубой сорочки повязана красная в синий горошек бабочка. Спортивного покроя в тёмно-серую полоску серый костюм сидел на нём, какна модели из лучших журналов мод. «Люсьен…», – отвечал он на рукопожатия новых знакомых. Недолго думая, компания, сразу приняла приглянувшегося новичка и решила отметить это знаменательное событие.
В ту последнюю весну хрущёвской оттепели питейный арсенал был невелик: отвратительная водка «Кристалине» (лит. «Kristaline»), вонючая «Скайдрёи» (лит. «Skaidrioji»), неясного вкуса и цвета настойка «Дар по вена» (лит. «Dar po viena»), красные кисловато-сладковатые настойки «Паланга» (лит. «Palanga») и «Дайнава» (лит. «Dainava»), приторные глицериновые ликёры «Крупникас» (лит. «Krupnikas») и «Бенедиктинас» (лит. «Benedektinas»), советские, некоторые очень даже неплохие, коньяки и прочее недостойное внимания пролетарское пойло. Время было раннее. После воскресного завтрака из ближних дворов доносился собачий лай. До обеда было довольно далеко, чтобы заводиться по-крупному, основательно, и они остановились на напитке градусом полегче. Литовское натуральное вино «Obuoliu»[1] было одним из самых популярных напитков в Вильнюсе и его окрестностях. Оно им, молодым и неискушённым, казалось вкусным, слыло неким патриотическим брендом, подтверждалось невесть откуда возникшим «фактом», что английская королева его ежегодно закупает десятками тысяч бутылок. Им угощали гостей, приезжавших в Литву из других мест Империи, и преподносили этот «факт» наряду с тем, что Наполеон Бонапарт,якобы будучи в Вильнюсе, увидев собор св. Анны, сказал: «О, если б я только мог, я бы увёз его на ладони в Париж». Так оно было или нет, кто его знает? Второй «постулат» был безусловно достоверней – шедевр готики, как таковой, распознавался сразу. Убедительность первого, как и достоинство самого напитка, получившего в народе лейбл «Оболью», становились желудочно ощутимо понятным несколько позже его принятия во внутрь.
Валдас Жвакялис, атлет баскетбольного роста, пошёл к бару ускорять доставку «чудесного» «Оболью». Пока он ускорял, Йоц и Заводила узнали от Люсьена, что знакомство со Жвакялисом произошло в группе, где они экстерном держали экзамены за среднюю школу: «Ну, чтобы быстрей поступить в вузы». Валдас Жвакялис планировал в Ленинграде поступать в какой-то физико-технический вуз, Люсьен Голдмарк, а меж своих просто Люсик, – в Вильнюсский университет на медицину. Жвакялис вернулся, официантка принесла бутылку, и их беседа легла в своё русло и потекла наряду с вином.
«Не живи в городе, где не слышно лая собак!»
Талмуд
Ашшурбанипал, царь Вавилонский, гордился тем, что он был единственным ассирийским правителем, который умел читать и писать. На одной из табличек Вавилонской библиотеки в столичной Ниневии найдена его личная запись: «Я изучил то, что мне принес мудрый Адапа, овладел всем тайным искусством письма на табличках, стал разбираться в предсказаниях в небе и на земле, участвую в дискуссиях ученых мужей, предсказываю будущее вместе с опытнейшими толкователями предсказания по печени жертвенных животных. Я умею решать сложные, непростые задачи на деление и умножение, постоянно читаю мастерски выписанные таблички на таком сложном языке, как шумерский, или таком трудном для толкования, как аккадский, знаком с допотопными записями на камне, которые являются уже совсем непонятными». Ашшурбанипал Ниневия, (VII в. до н. э.)
Vilnele, bek i Vilija,
O Vilija – ; Nemuna…
Sakyk: tevyne mylime
Labiau mes uz gyvenima.
Salom;ja Neris 1944.VII.10.
Беги, Вильнеле, в Вилию,
А Вилия речью в Нямунас:
Отчизну любим милую –
Она, как жизнь, одна у нас.
Перевод Заводилы, Вильнюс, лето 1964 года.
Вот на слиянии этих самых рек и есть планета Вильнюс. Именно планета… Молодая, первозданная… Там было все, что бывает на планете. На планете живой и творящей. Туда, в это Междуречье, в эту, если хотите, Месопотамию, в Ниневию, с вашего милостивого позволения, в Литовский Иерусалим, вмещалось всё: вся суть, вся квинтэссенция всего сущего в целом и каждой из его составляющих. Заводила с детских лет ощущал этот пульс, этот нерв в себе и окружающих: в малых детях, в молодёжи и в людях пожилых. Сквозь всё и вся проступала та едва обнаруживаемая тайна, та недозавершившаяся, потому что она была и есть здесь и сейчас, и простирается в «куда-то» и «где-то» в «потом», легенда, и следующее мгновение казалось совершенным, непредставимым откровением: оно манило, влекло тебя против воли. И охватывал тебя испуг, либо попадал ты в паутину нерешительности, и Заратустра вырывал тебя из этого оцепенения для того, чтобы ты шагнул и увидел бездну. Это не были тартарары, это било сияние глубин и ослепительность вершин, это било напрямую в подкорку, – всё прошлое и всё настоящее сразу одним битом, одним вздохом, одним взглядом…
Сдав «на пять» все вступительные экзамены, Заводила учился на вечернем отделении Вильнюсского филиала Каунасского политехнического института. После первого курса у него была задолженность, и он не смог перейти на стационар. Впереди маячил призыв в армию. Ещё за год до призыва Заводилы Люсик, сдав экстерном экзамены на аттестат зрелости, поступил и стал студентом медицинского вуза. Он подозревал у Заводилы «синдром Каннера»[2] и убеждал, что тот призыву не подлежит. Люсик убеждал его косить от армии. Общаясь с Заводилой чуть ли не каждый день, он научал его, как давить на это болезненное обстоятельство перед призывными медицинскими комиссиями. Заводила что-то пытался… Нельзя сказать, что настойчиво – беспечность была, да и родители его считали, что идти служить надо. Не из-за того, чтобы там «воинский долг, честь, почётная обязанность, гордость, защита родины», – этих вталкиваемых в головы биомассы набора ветхих скреп и фальшивой патриотической риторики. «В народе» принято было считать, что армия делает парня взрослым, мужчиной, серьёзным: «Там тебе выбьют дурь из головы, научат как родину любить...» Бывало, что родители настаивали на армейской службе, чтобы уберечь от опасного дурного влияния, криминальных компаний или уж прямо от угрозы попасть в исправительную колонию и тюрьму. Можно было, если деньги есть, и откупиться. Заводила знал таких. К примеру, родители одноклассника и одного из ближайших друзей Заводилы озаботились этим, когда он парнишкой семнадцати лет ещё был в десятом классе. Устроили обследования, анализы с нужными результатами, освобождение от уроков физкультуры, – всё это последовательно и целенаправленно делалось вплоть до 19 лет и призывной комиссии. Люди по-разному косили от армии, откупались, и сумма откупа зависела от времени и места, обстоятельств и знакомств, степени риска. Ничего невозможного… Деньги! Обычные советские «деревянные»…
Никогда, как бы его ни изображали в литературе, искусстве и, особенно, в кино, день ухода призывника в ряды советских вооружённых сил не был праздником. Напротив, был днём печали и разлуки. Печаль разлуки надолго оставалась с провожавшими, а провожаемые попадали в такую бешеную круговерть, что уж было не до печали – надо было выживать. В день этот – день печали и разлуки – водка лилась рекой: дома и в военкоматах, на призывных пунктах и по пути следования в воинские части, в вагонах, битком набитых мальчишками из городов и деревень. Возлияния начинались в виде прощальных вечеринок с друзьями и девушками, компанейскими и любимыми, с родителями, бабушками и дедушками, сёстрами и братьями, тётками и дядьями, всей остальной роднёй и соседями. Там, на вечеринках под воздействием винных паров, они, весёлые и бесшабашные, отчаянно пели и плясали. На своём «пиру во время чумы» они становились в собственных глазах очень значимыми, хотели быть правильными и справедливыми непременно сегодня, настаивая на этом, как будто навсегда уходили из жизни, и уже никогда для них не будет завтра. А какие давались клятвы верности и любви! А какие невиданной щедрости и самоотвержения подарки делались тем, кто оставался, кто провожал! С вечеринок, которые могли продолжаться чуть ли не до утра, когда невыспавшиеся и похмельные, частенько с трудом соображая, подгоняемые родными, не дай Б-г опоздать, парнишки должны были впрягаться в ярмо. Утром все солидарно провожали на пункт сбора и даже оттуда на ж./д. вокзал. Организовывался опохмел, передавали деньги, напитки, еду. Да, на призывных пунктах и ж./д. вокзалах играли духовые оркестры! Эта бравурная музыка неотступно распаляла тревожные ожидания угоняемых в неизвестность мальчишек,только нагнетала тоску, которую они гнали от себя прочь потому, что «так надо». Нередко юноши чувствительные, с тонкой психикой, не выдерживали и сбегали. Возможно, где-то в деревнях и пользовались призывом как возможностью из них вырваться, освободиться из идиотизма советской деревенской жизни. Поэтому на широких просторах Империи для сельскохозяйственных крепостных и бывало не так всё трагично. Однако в «колониальной» Прибалтике праздника в этот день никогда не наблюдалось. Люди Литвы никогда не мыслили своей родиной Советский Союз.
«Помнишь мезозойскую культуру,
Мы с тобой сидели под скалой,
Ты мою изодранную шкуру
Зашивала каменной иглой»[3],– пел Валдас Жвакялис светлым июньским вечером на пляже Валакумпяй, и вся небольшая компания под бренчание гитары подпевала ему после очередного глотка «Рошу де Масэ». «Столовое, сухое, красное вино «Рошу де Масэ», содержание алкоголя 9–13%, Молдавия» отлично шло вечерком на берегу Вилии, среди сосен и кустов первого пляжа Валакумпяй[4]. То было самое популярное и наиболее благоустроенное место отдыха жителей Междуречья. Все точки пляжного сервиса закрывались в шесть вечера, вместе с ними и кафе, расположившееся в довольно вместительной ротонде за волейбольными площадками в правой оконечности пляжа. Разбросанные вокруг ротонды лавки из продольно распиленных сосновых брёвен, прибитых к колодам круглыми «животами» вниз, можно было использовать как столы. Деревянный продуктовый магазинчик на косогоре у дороги торговал допоздна. Его полки были загружены определённым ассортиментом алкогольных напитков, но «Рошу де Масэ» было наиболее приемлемым вариантом. За 1 рубль 04 копейки,неплохого вкуса, вино хорошо пилось и сближало. Оно вдохновляло и окрыляло да ещё и благоприятно воздействовало на вокальные способности поющих, сплачивало хор вокруг гитары и запевалы. Но не только гитарой и песней привлекала эта вечерняя пляжная тусовка. Живописный уголок литовской природы, река Вилия, сосновый лес, воздух и «Рошу де Масэ» в кругу друзей и знакомых накаляли кипение интеллектуальных деклараций, споров и диспутов. Таким часто бывал летний вечер вторника на пляже.
Во вторник после обеда закрывалась «Нерингa» (лит. «Neringa»). В противном случае основной состав пляжной тусовки сидел бы в ней. Песен бы не пели, но зато Славик Ганелин – клавишные, Гриша Талас – контрабас, Саша Мельник – ударные и Вова Гильман – тромбон, позднее Володя Тарасов – ударные и Володя Чекасин – саксофоны и кларнеты, и другие, – все вместе и вразброс играли бы джаз. Джазовая музыка была там неотъемлемой частью вечеров. Не будет преувеличением сказать, что именно «услаждала слух» виртуозная игра Саши Шиндериса, полная и тонкого пианизма и страстной души. Его палитра потрясающей лиричности никого не оставляла равнодушным, так трогала душевные струны и, вызывая самозабвенные вибрации, бывало, даже выдавливала слезу. Смелый, искрящийся интеллектом модерн и авангард трио Ганелина, игравших там на постоянной основе, друзья были готовы слушать, не замечая тока времени. Там и только там, только в той части Империи – в Междуречье с его алтарями свободомыслия, одним из которых служила «Неринга», была та планета, тот материк, «где так вольно дышит человек». «Нерингa» являлась своеобразной Меккой междуреченского свободомыслия, ничего общего не имевшего с навязываемым советским историческим и идеологическим нарративом того времени, и сохраняла свой мощный запал все долгие советские годы.
Кафе ресторанного типа, как было написано в меню, благодаря интерьеру, воплощённому высоким искусством архитекторов братьев-близнецов Насвитисов, и собиравшейся там избранной публике слыло одним из лучших и едва ли не самым модным в Союзе. Посещение «Неринги», почитаемой творческими знаменитостями Ленинграда, Москвы и других союзных столиц, было для Заводилы и его компании обычным, как бы клубным времяпрепровождением. Придя в любое время, завсегдатай всякий раз мог застать там знакомых, людей своего круга и друзей, предварительно не договариваясь. Туда ходили в «окнах» между лекциями, в выходные, а во время студенческих каникул по три раза в день. Те, что трудились или служили в центре города, бывали там до работы к завтраку, в обед и после работы. Сёма Йосман жил на улице Гедрё (лит. Giedrio) в километре от «Неринги», во дворе, смотревшем своей подворотней на боковую стену Доминиканского собора. В определённое время он уходил домой поесть и возвращался в кафе после каждого приёма пищи – три раза в день. Действительно, в каком-то смысле «Неринга» и являлась клубом, благодаря и вопреки своду как официальных установок, так и принятых неписанных правил и негласно устоявшегося порядка, доминировавших в системе советских объединений и трестов общепита Междуречья.
Всем было известно, что в «Неринге» велась тотальная прослушка и запись разговоров посетителей, и все знали, где находилось записывающее устройство (магнитофон). Известно было, что включает и выключает его швейцар. Не знали только, куда вмонтированы микрофоны. Всесильным швейцаром служил человечек по фамилии Турба, который заступал на свой ответственный пост после основной работы слесарем на заводе Электросчётчиков. Случайные посетители, в отличие от завсегдатаев, вынуждены были стоять на улице у входа в кафе и ждать, когда «всесильный» швейцар снизойдёт. Некий всем знакомый Митя Казаринский, парнишка не без юмора, с вечно испуганным лицом и грустными глазами, папа которого был известным архитектором, назвал процесс стояния людской массы у дверей кафе масТУРБАцией. Митя в свои ранние юношеские годы стал известен тусовке центра города тем, что распевал на «броду» рок-н-роллы и за это его задерживала милиция. Женившись, называл свою супругу не иначе, как «Наталь Николавна» (Наталья Николаевна Гончарова, жена А. С. Пушкина), сделался в конце концов ювелиром и обслуживал «вильнюсскую бригаду»[5]. Скандалы и жалобы на то, что «места есть, а людей из очереди не пускают», в то время, как перед другими двери беспрепятственно отворяются, требования позвать метрдотеля ничего не меняли. Метрдотель спокойно и уверенно заявлял, что места резервированы, заказы авансированы, и кафе ждёт своих заказчиков, которых и впускают. На самом деле (далеко не каждый) догадывался, что действовавший искусственный отбор был одобрен и поощрялся КГБ, а швейцар с метрдотелем получали оттуда соответствующие инструкции. Заводила с друзьями понимали, что с помощью проводимой селекции отбирались посетители, которых имело смысл держать под колпаком и знать, «чем дышат», какие тенденции. «Какие ветры дуют?» – вопрос, всегда интересовавший Раймондаса, мерзейшего типа в чине капитана конторы (КГБ), бывшего однокурсника одного из друзей Заводилы. Для некоторых особо «интересных» лиц даже держали места, которые они ежедневно привычно занимали, тем самым локализуя наблюдение и прослушку интересующих групп, благо это никак не влияло на экономические показатели заведения. Кафе было суперпопулярно и в любом случае полностью заполнялось по-разному «нужными» конторе людьми: наблюдаемыми, внештатными сотрудниками, стукачами и провокаторами.
Созданные вездесущей советской охранкой более чем неприятные обстоятельства были на том этапе жизни осознаны как неизбежное зло, приняты как данность и не отвращали завсегдатаев от посещения клуба. Люди всячески выявляли стукачей и доносчиков, использовали определённые коды, завуалированные фразы и скрытые за ними понятия, названия, имена и фамилии. Никакая советская коммунистическая пропаганда, никакие методы принуждения и репрессии не возымели сколько-нибудь значительного влияния на мысли и думы, менталитет и мироощущение культурного слоя Междуречья, на их эстетику и внутреннюю свободу. В головах своей элиты Междуречье никогда не было и не стало советским. Это наглядно показал процесс развала совка, навязанного народу, прожившему в нём ничтожный в масштабе истории срок, – чуть более семидесяти лет, а в Междуречье и того меньше – пятидесяти. В клубе «Нерингa» собирались уже признанные публично диссиденты, а также ещё в голос не прозвучавшие, но известные в обществе люди искусства, поэты и музыканты, профессура. Со многими из них друзья были знакомы, и от них в немалой степени учились пониманию красоты и достоинства, сути происходивших в обществе, стране и мире явлений, черпали эстетические премудрости и эрудицию, а некоторые нащупывали свой путь. Приезжали и посещали эту «Мекку» Бродский, Высоцкий, Вознесенский и многие другие звёзды того же масштаба. Нескольким приятелям и Заводиле посчастливилось с ними в «Неринге» пообщаться и даже участвовать в застолье с Владимиром Высоцким.
Порт (Исраэль Порт), Блюм и Заводила крепкими были парнями. Городские хулиганы, раз нарвавшись, обходили их стороной. Сама дружная тройка, дети порядочных еврейских родителей, всегда вела себя пристойно, однако и подраться была не прочь. Когда их самих или друзей задевали, пытались унизить и становилось ясно, что побоища не миновать, они были скоры на расправу и бились часто, что называется, с превосходящими силами противника. В таких случаях приходилось после молниеносной атаки быстро уносить ноги, пока уцелевшие в шайке обидчиков не опомнились от шока. Шайки эти молодёжные состояли из парней, как правило, 1943–1949 годов рождения – детей пролетарских окраин, новостроек, невосстановленных послевоенных трущоб старого города. Они бились друг с другом, совершая набеги и рейды из своих районов в чужие, небольшими группками совершали вылазки в центр, нередко блокируясь с его малочисленными и более слабыми ватагами дебоширов. Так боролись они за своё место под солнцем, за своё верховенство. Занимались рэкетом среди школьников, подростков и сверстников: отнимали деньги и ценности. Чинили «суды» и разборки на танцплощадках, обычно переходившие в групповые потасовки с поножовщиной и увечьями. А уж проводить вечером девушку в отдалённый уголок города и уйти оттуда целым, невредимым и без материальных потерь было нечастым везением. Как правило, в известных случаях звучала и антиеврейская составляющая. Тут тройка Заводилы била первой, сразу и нещадно. Пацаны назначали своих «авторитетов», величая их князьями, королями и баронами, устанавливали свою иерархию и требовали соблюдения субординации. Один такой паханок назывался даже кардиналом. «Да ты знаешь, кто я?» – нередко можно было от них слышать в их стычках с чужаками. Их было несчётное число, и они называли свои громкие кликухи, которые, по их представлению, должны были вселять страх и почтение: всякие Зыки, Жуки, Соловьи, Коты, Парамоны и Адессы. Более матёрые грабили ларьки, небольшие магазины и маленькие аптеки, становясь низовыми ячейками организованной преступности. Они зачастую доминировали над пацанскими хулиганскими шайками, члены которых были их шестёрками. В центральных кафе и ресторанах эти Зыки, Коты и Парамоны, «нарушители общественного порядка», как их квалифицировала милиция, бывали крайне редко, блатуя на улицах, в подворотнях и близ дверей магазинов, торгующих алкоголем, чего не скажешь о «ларёчниках». Последние были с деньгами, предпочитали не рисоваться и вели себя тише. Однако просочиться в «Нерингу» они никак не могли. Это было исключено.
Молодёжь центра Междуречья стремилась выглядеть солидно и элегантно. Носили костюмы, повязывали галстуки, реже бабочки или краваты[6]. В нагрудный внешний карман пиджака вкладывали паше[7]. Брюки безукоризненно отглажены, стрелки! Чистые свежие сорочки, манжеты, запонки. Обувь тщательно начищена. Таков был дресc-код, светский, если вам будет угодно, этикет. Костюмы шили в ателье: у Кановича, Эльяшева, Двореца или Гутермана, – лучших еврейских закройщиков и портных, обшивавших всю элиту Междуречья. Надев шитый на вас пиджак вы не смогли бы, как ни старались, найти морщин или натяжек. Эти непревзойдённые мастера, виртуозы своего ремесла, достигшие в нём подлинного искусства, увы, не дожили до звания «кутюрье» – слова, вошедшего в обиход много лет спустя. Модные брюки шили у частного портного на дому – у пьяницы Бранцля, который, впрочем, даже пьяный шитьё никогда не портил и исполнял для друзей заказ «na jutro»[8], работая днём и ночью. Так же синхронно с работой он и горькую пил. Люсик и Заводила носили длинные, английского покроя, чёрные пальто от Кановича и чёрные же шляпы «Borsalino». Люсик заявлял, что Заводила ему подражает, хотя оба в какой-то мере следовали тогдашней моде: в большей степени Люсик, Заводила в меньшей, но полностью отрицать влияние Люсика было бы несправедливо. Все отмеченные выше отличительные качества плеяды друзей вызывали интерес у девушек, уважение родителей чад, обиженных шпаной, соседей и, уж конечно, мужской половины сверстников. К ним тянулись и с ними хотели дружить. Они никому не отказывали в общении, что приводило к тому, что в тусовке «на камнях» площади Черняховского собирались громоздкие ватаги. Друзьям приходилось придумывать причины и прибегать к различным уловкам, дабы избавиться от «балласта» хотя бы для того, чтобы пойти в ту же «Нерингу» или в «Читалку».
Молодёжное кафе-читальня имени собственного в названии не содержала. Молодёжь называла его просто – «Читалка». Аудрюс Садукис и Заводила сиживали там чуть ли не каждый божий день, переходя из «Неринги» в «Читалку», которая располагалась на первом этаже общества «Знание» на улице Людаса Гиры (лит. Liudo Giros, ныне Вильняус), и из неё назад в «Нерингу», или наоборот. Там в «Читалке» они и познакомились через девушку Садукиса Саню, одноклассницу Заводилы. На «Читалку», находившуюся в ста метрах от дома, Заводила набрёл случайно ещё десятиклассником и стал её завсегдатаем. «Читалка» была самым демократичным заведением междуреченского общепита. Небольшой ассортимент – две-три холодные закуски, что-то сладкое (торт, пирожные, взбитые сливки), чай и кофе дополнялись сухим вином, коньяком, «Оболью». В самой «Читалке» никаких блюд не готовили. Общепитовская часть и обслуживание относились к находившемуся неподалёку ресторану «Паланга» (лит. «Palanga») на той же улице. «Читалка» была задумана и открыта по инициативе горкома комсомола как общественный инструмент внедрения советского патриотизма и правильного идейно-политического воспитания в молодёжную среду и административно была подчинена ему. Поэтому, в отличие от других городских кафе, периоды запрета хмельного сменялись периодами их снятия, по-видимому, в соответствии с синхронно преобладавшими на текущий момент алкогольными предпочтениями руководящей комсомольской верхушки и мудрыми указаниями «старших партийных товарищей». Поначалу даже был создан общественный совет кафе, скромно ограничившийся существованием на бумаге, так ничего и не оставив ни конторе, ни аудиторам, ни грядущим поколениям.
В «Читалке» гнездился преимущественно тот же молодёжный контингент, что и в «Неринге», а близость в 500–600 метров позволяла маневренно мигрировать между ними. Зайти в «Читалку» можно было в любое время дня с десяти утра до одиннадцати вечера, а часто, но это уже только для «своих», и позже, всегда найти свободное место и кого-нибудь из своего круга. Для этого вовсе необязательно было иметь деньги. Хотя оно, безусловно, было совсем неплохо иметь – угостить друзей, самому усы помочить. Посетитель вовсе не был обязан что-либо заказывать. Люди просиживали в «Читалке» неограниченное время, играли в шашки, шахматы, бывало, и в домино, а иногда и в карты. Люди со стороны туда не ходили, разве что заглядывали случайно. Назвать такое заведение предприятием общепита язык не поворачивался. Скорее клубом. Неофициально. В периоды спиртного табу буфетчица Люся, добрая душа, наливала завсегдатаям коньяк в кофейные чашки и алюминиевые кофейнички, извлекая запретный плод из своих тайников. Полки с книгами, советскими газетами, журналами и толикой польских занимали левую половину вплоть до двери в подсобку. Дальше – ложа бара, где хозяйничала Люся. Справа от ложи был подиум, меблированный красного дерева роялем Steinway & Sons, ударной установкой «Trowa» и внушающим уважение почитателей Аксёнова «Бегемотом»[9].
Там не было ресторанных лабухов. Играли сами завсегдатаи в своё удовольствие. Разумеется, не всякому, кому взбредёт в голову терзать слух взыскательной публики, дозволялось приподнять крышку Steinway или обнять «Бегемота». При «Читалке» активно действовал Вильнюсский джаз-клуб. Чаще всего играли молодые, но уже признанные в Междуречье исполнители джаза: Слава Ганелин – клавишные, Гриша Талас – контрабас, Саша Мельник – ударные, Иренеуш Пилипайтис – саксофоны, Вова Гильман – тромбон, Сбышек Жилёнис – ударные, гитара, скрипка, Альгис Реймериc – клавишные и другие исполнители, студенты консерватории. Иногда с ними Jam Sessions в своё удовольствие играли музыканты известных оркестров: радио и телевидения, филармонии и других профессиональных коллективов. Такие концерты носили случайный характер, происходили чаще спонтанно и зависели только от желания и кворума музыкантов, энтузиазма которым было не занимать. Такие Jam Sessions в «Читалке», когда вместе с ними вступали в «священнодействие» и другие музыканты Междуречья, Литвы и «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей», а иногда и иностранные джазовые исполнители, были чем-то выдающимся и вызывали необычайный ажиотаж и аншлаг. Заранее запланированные концерты анонсировались плакатами, рисованными студентами Художественного Института Йоськой Блюмом, Альгисом Реймерисом и др., и вывешивались в окнах «Читалки». Джазовые мероприятия привлекали сразу весь контингент «Читалки», превышавший её вместимость. На входе с минимальными шансами попасть штурмовала двери, ломилась внутрь толпа желающих, а те, кому повезло, были вынуждены стоять вдоль стен. Поэтому директор «Читалки» Валерий Корешков, молодой человек в массивных роговых очках с более чем внушительными бицепсами дал команду убрать ненужные полки, оставив лишь одну, тем самым увеличив число посадочных мест до сотни. Ведь ходили-то туда не прессу советскую читать… «Читалкинцы» и вне стен кафе просматривали продававшиеся во всех киосках «Союзпечати» Междуречья польские иллюстрированные журналы[10]. Эти издания были неким окном в мир; рассказывали и показывали междуреченской части обитателей территорий, окружённых железным занавесом, обзоры всего происходившего в искусстве, кино, спорте и светской жизни «тлетворного» Запада. Музыкой, не только джазовой, развлекались именно читалкинцы. Ещё в далёком 1963 году стараниями консерваторских музыковедов в «Читалке» (впервые в СССР) прошли замечательные тематические вечера: французский шансон, обзор творчества Эдит Пиаф, музыка «The Beatles». Это в то время, когда о них писали гнусные пасквили во всех советских газетах и журналах. Можно вспомнить и вечера классической музыки, и поэтические – с чтением местными поэтами своих стихов. Обзоры архитектуры Вильнюса и прочие. Всего, однако, не упомнишь.
В «добрые» читалкинские времена в неё, как и в «Нерингу», были засланы провокаторы и осведомители, которых, разумеется, ни обычные посетители, ни завсегдатаи не знали. Скорее всего, эти стукачи по долгу службы стали завсегдатаями, или кое-кто из завсегдатаев был привлечён конторой и стучал за «лучшую для себя долю». Во всяком случае, ни Заводила, ни Йоц в своём кругу не слышали конкретных подозрений кого-нибудь в доносительстве. Однако скоро контора глубокого бурения (КГБ) стала дёргать читалкинцевна допросы, в том числе, и из круга Заводиловской тройки. Также под колпак попали Аудрюс Садукис, его девушка Саня, Женя Лейбович и другие. Начались обыски. Искали запрещённую литературу, доставляемую из-за границы, каналы её доставки и распространения, особенно, самиздат. Конторским повсюду чудилась сионистская и антисоветская подрывная деятельность. Возможно, им и не чудилось? Возможно, чуяли суки нутром. На самом деле «Читалка» являлась неким генератором и, хотя и пассивным, распространителем инакомыслия. Пассивным в том смысле, что читалкинцы сами непосредственно не занимались его распространением, пропагандой и агитацией, но юношество и молодёжь, соприкасаясь там с её антисоветским бэкграундом, безусловно, заражались крамолой. Недаром же спустя менее тридцати лет совковая Империя рухнула, а зрело и начиналось-то всё в головах этих нескольких тысяч несогласных «аборигенов» Междуречья. Разумеется, сотни тысяч таких же жили и в других местах совковой Империи, однако именно Междуречье явилось плодородной нивой, тем исключительно густым питомником несогласия, концентратом, «гадюшником», как сказали бы советские идеологи, рассадником антисоветчины. Аудрюс Садукис уже давно проштрафился у советской власти, когда за несоветский моральный облик его, приехавшего учиться из небольшого городка Кедайняй, отчислили с юрфака университета. Он был слишком заметен, мозолил глаза манерой держаться, одеваться в фирменные вещи, которые присылал ему из Канады отец, вечно носил под мышкой пакеты с винилами и журналами «DownBeat», «Blues Rock Review», позднее и «Playboy», полученные из того же источника считались западной пропагандой, подрывающей советский образ жизни.
В течение всего времени существования «Читалки» периодически возникали слухи, что в горкоме и республиканском комитете партии есть ответственные лица, выражающие недовольство уже самим фактом её существования, что идёт обмен мнениями по поводу целесообразности подобного молодёжного кафе, а контора «решительно настроена против и давит». «Читалка», де, уже давно не даёт им покоя, мозолит глаза, стоит костью в горле. Однако откуда шёл вброс такой информации, кто её приносил, узнать и засечь оказывалось невозможно. Йоська Блюм как-то сказал Заводиле, что «Читалку» и открыли с целью следить, держать под колпаком, выявлять предпочтения и тенденции и соответственно реагировать, и Заводила тогда удивился его проницательности. «Читалку» закрывали дважды. Первый раз – в 1962 году и спустя примерно полгода в том же году снова открыли. Второй раз – в 1964 году. Будний день начала сентября. Заводила зашёл в «Читалку» в первой половине дня и нашёл там Йоца и других знакомых ребят. Друзья решили в конце сезона ещё недельку провести в Палангеи сели вдвоём, чтобы между кофе и анекдотами обсудить детали будущей поездки. Ещё утром директор заведения Валерий Корешков привёз коробки с аппаратурой, которые уже распаковал, а под потолком уже висел проекционный телевизор. Теперь директор с помощником крепили над входом в зал чёрную трубу. Из прорези в трубе раскатывался белоснежный экран и, сейчас ниспадая вниз, завешивал вход. В этот момент дверь отворилась, и двое строительных рабочих в спецодежде, пригнувшись и приседая, втащили в помещение вёдра с известью и строительный инструмент. Корешков, обращаясь к ребятам, оповестил: «Завтра закрываемся на небольшой косметический ремонт, а после ремонта будем в обновлённом помещении смотреть трансляцию Летних олимпийских игр из Японии». Таким вот оказался последний день «Читалки». Но верить, что «Читалки» не будет, не хотелось, и всех терзал вопрос, почему же её всё-таки закрыли. Прошло полгода, и вопрос был поставлен по-другому: «Почему её не открыли?» Не открыли после ремонта и предпринятой подготовки к обещанному просмотру трансляций олимпийских игр. Тогда это стало бы первым в кафе, до того нигде не имевшим места, публичным телепросмотром в совке. Но было так, как было. Читалкинский джаз-клуб нашёл приют в художественном институте и после вынужденного перерыва продолжил свою деятельность. В то же самое время у ребят открылись глаза: «14 октября 1964 года Пленум ЦК КПСС, организованный в отсутствие Н. С. Хрущёва, находившегося на отдыхе в Пицунде, освободил его от должности Первого секретаря ЦК КПСС «по состоянию здоровья». На следующий день указом Президиума Верховного Совета СССР Хрущёв был освобожден от должности главы советского правительства»[11]. Произошла смена курса. Так называемая «хрущёвская оттепель» закончилась. Масштабы не сравнимы, но тем не менее короткое существование «Читалки», как и «хрущёвской оттепели», стало эпохой.
На проспекте имени великого вождя мировой революции, чья мумия до сегодняшнего дня выставлена на всеобщее обозрение в столице бывшей Империи, в новом солидном здании Междуречья с опирающимся на тосканские колонны ступенчатым фронтоном открылась Вавилонская библиотека[12]. Вчерашние школьники Порт, Йоц, Заводила и знакомая студенческая молодёжь каждый день оккупировали кафе, находившееся в полуподвале «Вавилонки». Чтение книг, обмен мнениями, информацией, обсуждения и споры возникали спонтанно не только и не столько в читальных залах, где требовалось соблюдать тишину, но в помещении кафе и в тамбуре, в вестибюлях и громадном общем зале, обставленном диванами и журнальными столиками. Широкая, утеплённая ковровой дорожкой гранитная лестница поднималась с первого этажа на второй, надвое рассекая своим проёмом зал с высокими, в три этажа, стенами, и читатель, поднимаясь по ней, сразу перед собой видел центральный П-образный сектор приёма заказов и выдачи книг. Над залом прозрачный фонарь кровли и узенькие, по всему периметру, окна под ней освещали интерьер дневным светом. На лестнице, в зале или в кафе, встречая Роберта Белькантского, Люсик частенько спрашивал: «Скажи, Роб! Это правда?» – «Что?» – недоуменно вопрошал Роб. «Это правда, что а-квадрат плюс b-квадрат равно с-квадрат?» Роб раздражённо отмахивался. Самое смешное в этой повторявшейся коллизии было то, что как бы ни поставил вопрос Люсик: «Роб, неужели это правда, чёрт возьми?»; «Мне вчера сказали, Роб. Так это правда?»; «Роб, я в смятении! Не знаю, что и думать. Развей сомнения! Да или нет?», – он чувствовал интуитивно, что застанет Роба врасплох. Роб, в какие-то моменты оставаясь как бы наедине, находясь в состоянии непрекращающегося мыслительного процесса, совершенно внутренне отстранённый, невольно попадал на этот крючок и отвечал: «Что именно?»; «Касательно чего?» или «Что ты имеешь ввиду?» И тут Люсик выпаливал своё: «А-квадрат плюс b-квадрат равно с-квадрат?», – или так вкрадчиво, с соответствующей интонацией, как бы смущаясь: «Слушай, Робушка, дорогой! Мне как-то неловко… Неужели так может быть, что, ой, не знаю как и сказать?» Роб неподдельно внимательно, чуть склонив голову, слушал. И тут Люсик, торжествуя рубил: «Ну, неужели с-квадрат непременно равен а-квадрат плюс b-квадрат?» Роб с раздражением отмахивался, показывая, что не желает продолжать разговор. Вокруг все смеялись. Но, как называла его математичка 9-й средней, легендарная Фаина Викторовна Гозенпуд, «математический гений» Роб и не расстраивался. Он, тоже парень с юмором, носил в заднем правом кармане джинсов книжечку в мягкой обложке неизменно названием наружу: И. С. Бах. «Хорошо темперированный клавир». «Стезя такая пошла…, – на полном серьёзе говаривал Савва Генис. – Устройство мозга математиков и музыкантов имеет промеж них, себя большое сходство». Тому были и другие примеры: каунасский математик Лёва Шнейдер с вечно отсутствующим взглядом, ставший популярным джазовым пианистом, играл в каунасской «Яунимо кавине» (лит. «Jaunimo kavine»), в «Читалке» и участвовал в Jam Sessions. Друг Заводилы, тогдашний студент консерватории, будущий примарий и руководитель квартета им. Чюрлёниса Римас Шюгждинис давал высокую оценку его интеллектуальной манере, и Заводила не раз отправлялся с ним в Каунас послушать Лёву Шнейдера.
Шюгждинис с приятелем и единомышленником Иренеушем Пилипайтисом частенько тусовались в «Вавилонке» и между кофе, перекурами и болтовнёй с Заводилой и его друзьями ходили все вместе в аудиозал прослушивать записи корифеев джаза. Пилипайтис, непременный участник джазовых мероприятий в «Читалке», играл на саксофоне, чаще всего сопрано, был чертовски талантлив. Когда Ренька (от Иренеуш) сиживал в кафе, а чаще всего это была «Дайнава», где один из зигзагов истории свёл Люсьена Голдмарка с друзьями, а также в «Читалке» или «Вавилонке», в которых легко найти приятелей и собеседников, то любил рассказывать один и тот же анекдот: «Сидит посетитель в баре, у стойки. Бармен осведомляется, что желает посетитель. Посетитель спрашивает у бармена, есть ли в баре Courvoisier[13]. Бармен отвечает, что, к сожалению, Courvoisier нет, но есть коньяк Одесский КВВК. Посетитель хочет узнать, сколько стоит капля, спрашивает. Бармен отвечает, что капля ничего не стоит. Довольный посетитель просит накапать ему полстакана». А играл Ренька Пилипайтис на своём «сопране» замечательно и хоть стоял вместе со своим идеологом Шюгждинисом в некоей музыкальной оппозиции к Ганелину с Гришей Таласом и некоторыми другими, это ничуть не было хуже. У них расходились взгляды на то, как надо играть джаз, и на пути его развития. Римас и Ренька говорили очень принципиальные вещи, декларировали своё видение, но несмотря на эти концептуальные расхождения, когда оппоненты играли вместе, было превосходно.
В «Вавилонке» знакомились, влюблялись и заводили романы, ссорились и мирились, находили новых подруг и друзей. Читали свои стихи и прозу, советовались, куда послать свои несомненно талантливые произведения. Валерий Гвозденко и Миша Фридмагог перебирали различные периодические издания.
– Ты в «Юность» посылал? – спрашивал первый.
– Да кто ж тебя там напечатает? Там своих хватает, – ответствовал второй и продолжал: – А ты в «Химию и жизнь» пробовал?
– Говорят, «На суше и на море», а также «Бетон и железобетон» охотней печатают молодых, – баритоном с аристократическим выговором делился долговязый, более опытный Гвоздь.
Поглаживая светлую жиденькую бородёнку, он с высоты своего баскетбольного роста через толстые линзы очков взирал на худощавого, отнюдь не маленького брюнета Фридмагога. В это время его большая лобастая голова в редких, но длинных соломенных волосиках слегка покачивалась в такт словам, что людям ростом поменьше было более заметно по колыханию бородёнки. Миша Фридмагог, как и вся, за малым исключением, тусовка, жил в центре, на проспекте, «на броду», как называла центральную улицу молодёжь, почти что напротив «Вавилонки». Все места встреч, кроме Валакумпяй, в которых обретались описываемые персоны, находились в сердце Междуречья, в шаговой удалённости друг от друга. Миша Фридмагог любил умно сострить и «травить» анекдоты, коих знал великое множество. Иногда у него это неплохо получалось. Бывало, «с разбегу» отпускал и невероятную пошлость или глупость, как, например, заскочив в малый зал «Неринги» к столику, за которым Заводила с Амиром Каблиным отмечали семнадцатый день рождения последнего, изрёк ни с того, ни с сего: «Сколько поле ни квантуй, всё равно получишь ***». Амир и Заводила от неожиданности выкатили глаза, а сидевший рядом, ибо столики в малом зале стояли чуть не вплотную, будущий министр иностранных дел Повилас Гилис, неприятный субъект, с которым друзьям приходилось не раз пикироваться, осклабившись кривой ехидной улыбкой, стал делать им едкие замечания. Любимым розыгрышем Фридмагога было в компании новых знакомых, особенно девушек, сказать что-нибудь такое-этакое, вроде: «Вчера перед сном читал Фокстерьера. Как пишет, подлец…!» Проходило нередко… Легендарная личность, постоянный нерингец и вавилонец, поэт, переводчик, шахматный композитор и журналист Феликс Фихман прозванный «Хмырьком» за пристрастие к спиртному, однажды сказал о нём: «Я иду, а между ног разболтался Фридмагог. Ради бога, ради бога, уберите Фридмагога!» Непременным его атрибутом в «Неринге» были шахматная задачка и рюмка зелёного «Бенедектина».
Бывали в «Вавилонке» замечательные ребята Сёма Йосман и Изя Бугай, учивщиеся в 9-й школе классом младше Йоца и Заводилы. Начиная с их девятого класса, все русские школы Литвы были переведены на 11-летнее обучение, и они закончили школу на два года позже Заводилы. Сёма Йосман первым в Междуречье стал носить американские джинсы. Короткая стрижка бобриком, прямой нос, длинный подбородок и улыбка – Сэм Джонс выглядел, словно глядящий на вас с плаката американский солдат. Уехав из совка, Сёма Йосман стал на лондонской радиостанции ВВС Сэмом Джонсом, известным ведущим музыкальных программ «Перекати поле» и «Бабушкин сундук». Говаривали, де сам Анатолий Максимович[14] покровительствовал ему. В кулуарах самой авторитетной радиостанции мира и в её эфире Сэм общался со многими политиками, мировыми знаменитостями, интервьюировал великих Клиффа Ричарда, Пола Маккартни и других популярных звёзд рока и блюза и, выйдя на пенсию, выпустил в Междуречье книгу воспоминаний «Наёмники холодной войны». Изя Бугай, весёлый и компанейский парень, любил симпатичных маленьких девушек и пользовался их взаимностью. В молодые годы лицом немного похожий на Заводилу, он был крупней и выше ростом, но по ошибке получал по голове и по рёбрам от злопамятных хулиганов, пытавшихся поймать Заводилу. Бугай вместе с родителями уехал из совка в Израиль c первой группой евреев, покинувших советский социалистический рай ещё в конце лета 1965 года. Новые вожди совка, год тому назад опрокинувшие старых вождей, оборвав так называемую «хрущёвскую оттепель», увлеклись перераспределением власти, насаждением «развитого социализма», закручиванием гаек и не услышали первый звоночек из Междуречья, не почувствовали значения момента. Хвала господу, что случилось именно так! Друзья прощались с Бугаём на «свободной» площади у Йоськи Блюма, чьи родители с младшим братом воспользовались благоприятной погодой и отъехали на кратковременный отдых в приморскую Палангу. Пустив в оборот обменные доллары, для прощального застолья было закуплено фирменных напитков, американских сигарет и деликатесных закусок в валютном магазине «на броду». Одноклассники Йосмана и Бугая Алик Рутенберг, по прозвищу Пуцик, и его двоюродный брат Ика Вальд, закончив девятый класс, заботами влиятельных родителей перебрались в среднюю школу в Клайпеде, которая единственная в Литве давала возможность закончить десятилетку в то время, как уже ввели 11-летнее обучение. Со слов двоюродных братцев, клайпедская школа была особой и выпускала будущих директоров промышленных предприятий и государственных организаций. Сей весьма существенный факт как бы обеспечивал им известную крутизну и сообщал некое чувство превосходства… Одноклассники и сверстники воспринимали эти рассказы братьев с осторожной иронией, посмеивались, но всё же завидовали будущим претендентам на директорские кресла, пока что получившим возможность закончить школу на год раньше. Мотивированные Пуцик и Ика спешили получить аттестаты, поступить в вузы, чтобы раньше и больше в жизни успеть. Так им казалось…
Яркая личность нерингского бомонда Феликс Каплан как-то появился в «Вавилонке», где он в ту пору работал, в пионерском красном галстуке. Это со стороны Каплана, не отличавшегося симпатиями к Советам, было неким эпатажем. В тот же день к вечеру и в том же галстуке он нарисовался в «Неринге» и, как обычно, пристроился к сидящим в «левом углу»[15] малого зала. Заводила с компанией смотрели на этот аксессуар, безусловно, понимая смысл жеста. Однако, молчаливо пропустить это было невозможно никак, и Йоська негромко, но так, чтобы «левый угол» слышал, выдал: «Как повяжешь галстук, береги его! Он ведь с красным знаменем цвета одного[16]». Смех в зале. Стёб над всем советским был там обычным бонтоном. Папа Феликса, известный писатель-переводчик, председательствовал в русской секции союза писателей Литвы. Он и познакомил сына с «левым углом», и тот с детских лет был приближён к сонму, как и известный ловелас и многоженец Эдик Поташинскас, чей отец был известным дирижёром и композитором. Четырёхкратный чемпион Литвы по теннису Феликс Каплан непобеждённым уехал из совка, но Литву не забывал.
Амир Каблин, закончив учёбу в родном Каунасе, работал в Вильнюсе в одном из проектных институтов и жил у своей тёти на улице Укмергес (лит. Ukmerges), периодически наезжая домой к родителям и непременно потусоваться на Лайсвес (лит. «Laisves» / аллея Свободы) и в «Тульпе» (лит. «Tulpe»)[17]. Красавец Амир был тщательно, по моде, одет, весел и задорен. Брюнет с чистым лицом и большими выразительными с поволокой глазами, густо опушенными длинными ресницами, он своей улыбкой и обаянием легко покорял дамские сердца. Он, словно кинозвезда в роли героев любовников и укротителей строптивых, не знал от них отказа, и, как всякий ловелас, бывал часто вынужден сторониться и избегать претензий надоевших ему особ. Позднее его назвали бы секс-символом. Был он также незаурядно умён и талантлив, и, казалось, его ждало большое и прекрасное будущее, но именно страсть к женщинам погубила его, поймав в капкан, оборвавший его свободное парение. Однако не был бы он Амиром – не только красавцем, а и мужчиной в самой что ни на есть мужской ипостаси, если б не преодолел, не выжил и не достиг богатства и успеха. А тогда было сфабриковано дело, в котором забавы невинной молодости были подло искажены и представлены в определённом окрасе, усиленном аллергической антисемитской реакцией конторы на успех, докатившейся волной шестидневной войны[18] и потерпевшего поражения в ней советского оружия. Вернувшись как-то из очередной поездки в Каунас с одним из тамошних приятелей, он представил его друзьям. Видас Лазарявичюс произвёл впечатление и прочно вошёл в коллектив. Оказалось, жена Видаса Неля Куприте была одноклассницей Заводилы с первого по пятый. Видас, стройный осанистый блондин с правильными чертами лица, играл во что-то наподобие супермена. Неля приходила в «Вавилонку», «Нерингу» или «Читалку», где друзья в тот момент проводили время вместе с её мужем. Все почтительно здоровались, а Видас картинно протягивал наружную сторону ладони: «Buciuok karaliui ranka!»[19], и все, округлив глаза, наблюдали демонстрируемый ритуал.
Неля Куприте, по мужу Лазарявичене, была редким экземпляром женской красоты. Стройна, грациозна и длиннонога, ростом она превосходила своего немаленького мужа. Её удивительной белизны и матовости кожа бросалась в глаза и выделяла её почти так же, как смотрится темнокожий среди белых, и в сочетании с ростом навлекла на неё прозвище Моби Дик[20]. Этим отнюдь не ограничивались женские достоинства Моби Дика. Светлая шатенка, большие серые глаза на фарфоровом лице, раздвоенный подбородок с ямочкой и улыбка приводили в трепет пылкие мужские сердца. Также она была начитана, достаточно умна и с хитрецой, умела себя подать и знала, как вести себя в обществе. В зависимости от поворота головы и освещения Неля напоминала знаменитую Софи Лорен. В детские годы Неля посещала балетную студию, но когда сильно пошла в рост, стала созревать и оформляться как женщина, педагоги дали понять, что в балете перспективы ей нет. Расстроенные планы не смутили Нелю и её родителей – она поступила в консерваторию и закончила её по классу фортепиано. Развод с Видасом был отмечен в торжественной обстановке застольем с участием разведённых. После развода Моби Дик нередко появлялась в «Неринге» в сопровождении солидных мужчин, а без них присоединялась к компании Заводилы.
Были там и другие девушки и замужние женщины, красивые и поскромней, умные и не очень. Но особо выделялась среди них «троица». Не потому, что все три девицы были одноклассницами Заводилы, но вследствие того, что были начитаны, остроумны и ироничны настолько, что сверстники избегали попасть к ним на язычок. Чаще всего они всегда и повсюду бывали вместе, образуя как бы одно целое, навроде музыкального опуса, состоящего из трёх частей. Лера Флиртерите – allegro, Саня Цветова – allegretto и Кира Патрацкая – andante были той троицей девушек, красивых и умных – качеств, кои сочетаются реже, чем нечасто, и прежде прочего в силу внутренних противоречий, какие скорее бывают промеж женщин, нежели в музыке. Игривая зеленоглазая гордячка Лера, крупная, немного тяжеловатая, высокогрудая шатенка, была лидером и подавляла апломбом всех, за исключением своих близких подруг. Небольшая, стройная пепельно-розовая блондинка Саня, чьи большие серые глаза словно светили с белого лица, а взгляд заставлял, бывало, вздрогнуть и смутиться не только неопытного парнишку. Кира, тёмная шатенка, хрупкая и женственная, блистающая иронией и какой-то манящей внутренней загадкой своих карих глаз. Вокруг этой тройки рафинированных девиц крутилась стайка подражающих им девчонок, стремившихся попасть в их круг, а мужчины разного возраста ценили их независимое мнение, имевшее подчас силу некоего приговора, и остерегались с ними заводиться. Однажды тройка сидела в малом зале «Неринги». От бара мимо фонтанчика подошёл некий пижон Ромас. Он не задержался в проёме, но ступил шага два в зал, почти оказавшись между столами тройки и Заводилы с друзьями. Слегка прищурившись и поджав губы, он претенциозно обвёл всех взглядом победителя. Публика внимающе замолкла. После секундной паузы в тишине негромко прозвучало: «Подделка государственных казначейских билетов карается по закону!» – и зал грохнул со смеху. Ромас вздрогнул, как-то сразу скукожился, шея стала втягиваться в плечи и, что было отчётливо видно, отчаянно силясь не броситься прочь, всё же вроде бы степенно удалился. Приговор был и вынесен, и оглашён ироничною Кирой, и произвёл эффект удара бичом.
После отчисления из университета попав в поле зрения конторы, Садукис, не имея постоянного места жительства и заработка, скитался по друзьям и знакомым, летом ночевал в подвалах и на чердаках. Спасали присланные отцом вещи и пластинки, которые пользовались немалым спросом. Наконец, никого не поставив в известность, Аудрюс пропал. Когда же после длительного отсутствия он вновь появился в Междуречье, и все узнали, что он был в Узбекистане, его бывшая девушка Саня Цветова уже была занята другим. Страстная любовь, воспылавшая между Саней и Йоцем, достигла тогда высочайшего накала и со временем стала пылким многолетним романом, приводившим в восторг молодых, мечтавших о такой же пламенной любви, и пожилых, чьи чувства ещё не полностью зачерствели, заставляя одних вспоминать, какое счастье выпало нашим возлюбленным, или других сожалеть о том, что на пройденном жизненном пути судьба не наградила их таким блаженством. Годы шли. Заводила вернулся из армии в родное Междуречье к своим любимым верным друзьям; ещё годом раньше возвратился из войска Порт; Савва, закончив учёбу в столице Империи, приехал в отчий дом; а роман Сани и Йоца продолжался, светя неугасимой лампадой. И вот спустя всего пару лет пришло время великого переселения народов: вторая, теперь уже массовая, волна отъездов захлестнула Междуречье и увлекла с собой Саниного возлюбленного и самого близкого друга Заводилы на историческую родину. После проводов и слёз расставания Саня вся без остатка погрузилась в ожидание. Всем казалось тогда, что с покидавшими совок больше свидеться не придётся до конца жизни. Одна Саня ждала, пренебрегая всяким вниманием и заманчивыми предложениями мужчин, от которых, казалось, не было отбоя, и надеялась, как будто что-то чувствовала и наверное знала. Через несколько лет приехал некий австриец, посланник и порученец Йоськи – архитектор, который работал с нашим возлюбленным и согласился помочь. Австриец побыл некоторое время в Междуречье, где ему из всего увиденного понравилась только русская буква «Ф». Скоро он фиктивно женился на Сане и вывез её навстречу счастью с любимым за пределы ненавистной Империи.
Прошедшие по страницам сего повествования близкие друзья, добрые знакомые и другие менее значимые персонажи, наряду с десятками, сотнями и тысячами незнакомых и не попавших на эти страницы жителей Междуречья, в молодости окружавших Заводилу с компанией, пусть и не являлись наиболее значительными и известными фигурами общественной и культурной жизни этой небольшой части суши, были всё же её сильной и стойкой флорой, выросшей на её плодородной почве. Господствующие неблагоприятные ветры не смогли, несмотря ни на что, помешать расти сей благородной поросли, крепнутьи цвести, а свежие дуновения достоинства и свободомыслия, прорывавшиеся с запада, совершали их перекрёстное опыление и разносили семена на многие сотни и тысячи вёрст. И эти семена давали ростки, даже попав на окружающие Междуречье заросшие сорняком и бурьяном истощённые земли. Будучи сильными, стойкими культурами, они выживали и множились, выбиваясь вверх над морем пожухшей растительности, полёгшей под губительными ветрами ненавистной Империи. Междуречье оказалось для всей Империи Зла самой «токсичной» частью оккупированных ею западных национальных «окраин». «Неринга», «Читалка», «Вавилонка» были теми питомниками Междуречья, взрастившими эту богатую флору, теми алтарями святого неукротимого свободного духа, который благословил Г-дь.
Немногочисленные гости уже разошлись, а Заводила со Шмерлом всё сидели за кухонным столом у окна на девятом этаже. День перевалил за полночь, и зимняя улица в свете ночных фонарей была тиха и пустынна. В тёплое время года пышная листва закрывала обзор, и только доносившиеся с немноголюдной тихой улицы Ринктинес (лит. Rinktines) звуки свидетельствовали о протекающей там невидимой за облаком зелени жизни. Теперь же сквозь стволы и голые ветви словно съёжившихся деревьев улица была видна как на ладони: она мёрзла, не укрытая снежным покрывалом. Зима сковала Междуречье. Сковала без снежной бахромы, сугробов и наледей, в бледном освещении придав голому асфальту скучно-серый оттенок. Заводила слушал игру перебиравшего гитарные струны друга. Шмерл Анатольич делал в игре паузу, Заводила наливал, они чокаясь выпивали. Опрокинув очередную стопку, Шмерл в нос подпевая, вдохновенно продолжал. Заводила встал, потянулся и, хотя дома было прохладно, приотворил окно проветрить прокуренную кухню. Непонятный шум донёсся издалека. Шум приближался и нарастал, и уже заглушал исполняемую Шмерлом любимую Заводилой третью прелюдию Вилла-Лобоса. Шум переходил в грохот и лязг. Наконец грохот, лязг металла и шум моторов ворвались на улицу Ринктинес, и в голове Заводилы вдруг промелькнул и вспомнился разговор двухнедельной давности с Фоней Шаровичем в ресторане «Севан». Фоня, озираясь по сторонам, хотя время было ночное, рядом ни души, и слова глохли и тонули в тягучей армянской мелодии «Ов сирун, сирун…», тихо и загадочно сообщил: «Мои источники в Москве предупредили меня, что дней через десять-двенадцать здесь будет очень жарко. Надо валить отсюда!». В те дни и недели Заводила пребывал в некоей депрессии после возвращения из долгой трёхмесячной поездки по Европе и Израилю, и тогда в ресторане, заливая её водкой и захмелев, пропустил это мимо ушей и посчитал слова Фони его обычным бахвальством и всегдашней склонностью придать себе важности и значимости. Шмерл отложил гитару. Он, как и Заводила, высунул голову в окно, и они увидели, как проснулись стоявшие вдоль улицы дома, осветились задребезжавшие в них оконные стёкла, и пробудившиеся ото сна люди стали смотреть, вглядываться сквозь них в тускло освещённую неизвестность. По улице к северному военному городку, не включая света фар, двигалась танковая армада, выдвинутая ненавистной Империей в мятежное Междуречье[21].
2018.07.12
Примечания:
1. Литовское натуральное вино «Obuoliu» – неспиртованное вино из яблок, производство которого было начато в г. Аникшчяй с 1926 года.
2. Песня «Неолитическая». Поется на мелодию танго Константина Листова «Если любишь – найди». Песня написана в 1953 г. Александром Менем, когда будущий священник учился в Московском пушно-меховом институте.
3. Синдром Каннера – отключения сознания, сонливость, пониженная способность контролировать эмоции. Ребенок с синдромом Каннера часто оказывается в состоянии фрустрации и гнева, которое может стать причиной неадекватного поведения.
4. Валакумпяй – рекреационная зона, дачное место северо-восточной части Вильнюса, где в излучине реки Вилии (Нерис) среди сосновых лесов, изобилующих грибами и ягодами, немногим более километра друг от друга расположились два песчаных пляжа.
5. «Вильнюсская бригада» – в конце 1980-х – начале 1990-х гг. крупнейшая в Литве ОПГ.
6. Крават – появился среди хорватских наёмников во время прусских войн XVII столетия: хорватские наёмники использовали шарф, обвязанный вокруг шеи, чтобы скрепить открывающиеся вороты своих рубашек. Эту полезную деталь наряда скоро переняли (под названием шейного платка «крават», происходящего от фр. croat –«хорват») высшие сословия во Франции, а затем галстук-бабочка, став лидером моды, успешно процветал в XVIII–XIX столетиях.
7. Паше – нагрудный платок (или платок-паше), стильный аксессуар мужского костюма. Он является не обязательным, но важным атрибутом, дополняющим образ и подчеркивающим чувство стиля джентльмена. Изначально роль паше была больше практическая, и использовался он с целью гигиены. Считается, что ввел его английский король Ричард II. В XVI веке наличие платка говорило о высоком социальном статусе мужчины. А в XVIII паше был необходим всем любителям нюхательного табака, чтобы во время чихания он всегда был под рукой. И примерно тогда платок «переместился» в нагрудный карман пиджака. В начале ХХ века появились разные способы складывания паше. Тогда же платки были разделены на декоративные и носовые.
8. «Na jutro» – польск. «на завтра».
9. Аксёновский бегемот – В очерке «Простак в мире джаза, или Баллада о тридцати бегемотах» Василий Аксёнов называет контрабасы бегемотами: «В течение четырех дней тридцать лакированных бегемотов, сиречь контрабасов, гудели и рокотали в доме «Братства черноголовых» и в спорт-халле «Калев».
10. Польские иллюстрированные журналы – «Kobieta», «Kobieta i ;ycie», «Szpilki», «Film», «Sportowiec», «Sport dla wszystkich».
11. Википедия: статья «Хрущёв, Никита Сергеевич»/
12. Вавилонская Библиотека – Библиотека Ашшурбанипала, крупнейшая сохранившаяся библиотека древнего мира и древнейшая из всех известных библиотек. Составлялась в течение 25 лет в ассирийской столице Ниневии по приказу царя Ашшурбанипала (VII в. до н. э.) Открытие библиотеки в середине XIX века имело огромное значение для понимания культур Месопотамии и дешифровки клинописи.
13. Courvoisier – Коньяк Курвуазье. Этот бренд на слуху даже у тех, кто не является поклонником коньяка. Компания, производящая этот благородный напиток, по достоинству оценённый французской элитой, основана в начале ХIХ века Эммануэлем Курвуазье и Луи Галлу. Известно, что Наполеон Бонапарт очень любил этот коньяк, а в 1811 году решил самолично ознакомиться с процессом производства и посетил склады, где этот коньяк выдерживался в дубовых бочках. В 2004 году, в честь двухсотлетия коронации Наполеона, увидели свет коньяки под названием Courvoisier Succession JS. Всего было выпущено 2004 бутылки, каждая из которых находилась в упаковке, стилизованной под платяной шкаф Наполеона. Стоит ли говорить, что бутылки были распроданы в считанные часы.
14. Анатолий Максимович Гольдберг (1910, Рига – 1982, Лондон) – британский журналист, историк; обозреватель и руководитель Русской службы радиостанции Би-би-си.
15. Левый угол – столик в левом углу кафе «Неринга», за которым сидели признанные интеллектуалы, писатели, композиторы, вузовская профессура, в том числе, и довоенной выпечки.
16. Стихотворение советского поэта Степана Щипачева «Пионерский галстук».
17. На Лайсвес и в «Тульпе» – Центральная улица Каунаса Лайсвес Алея, на которой под номером 45 находилось знаменитое кафе «Тульпе», открывшее свои двери в 1862 г. под именем «Конрадо кавине» на месте бывшей кондитерской (1852 г.), принадлежавшей Максу Конраду. После II мировой войны кафе, изменившее своё название на Тульпе», осталось местом творческой элиты города (как это было с момента его открытия) с претензией на аналогию со знаменитой парижской «Ротондой». Кафе закрылось в 2003 г.
18. Шестидневная война – война на Ближнем Востоке между Израилем, с одной стороны, и Египтом, Сирией, Иорданией, Ираком и Алжиром, с другой, продолжавшаяся с 5 по 10 июня 1967 года.
19. «Buсiuok karaliui rankа!» – лит. «Целуй руку королю!»
20. Моби Дик, «Моби Дик или Белый кит» (англ. Moby-Dick, or The Whale, 1851) – основная работа Германа Мелвилла, итоговое произведение литературы американского романтизма, где Моби Дик – имя Белого кита.
21. Имеются ввиду Январские события – ввод войск (8 января) и столкновения (11–13 января) в январе 1991 года в Вильнюсе. Это случилось менее чем через год после провозглашения выхода Литвы из состава СССР. Столкновения происходили как в столице республики Вильнюсе, так и в Каунасе, Алитусе, Шяуляй, Варене.