Би-жутерия свободы 193

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 193
 
Энтерлинк впечатлился сбивчивым рассказом от второго лица писанной Диззи, с которым она не  была близко знакома, и подумал, кто может определить покупательную способность шутки?
– Откровение за откровение, несмотря на сдобные слова, я тоже не холостой патрон. Придти с повинной к жене – это как вернуться к жестокой действительности. Но «моя» преподобная ишачит 24 часа в сутки. Я не видел её в лицо три месяца. Вы сможете в этом убедиться, когда заметите на столе разложенный пасьянс из покрытых пылью контурных карт. В сущности, это не меняет нашей общей задачи. Кто знает, где моя баба теперь? Возможно она в эту минуту плавает среди жгучих колец бесхребетных медуз в бирюзовой воде домениканского залива на восточном побережье острова Гаити, где, по данным контрразведки, самый благонадёжный песок.
– Так я тебе, кузнечику, и поверила. Был у меня в молодости балерун, переводивший антраша в деньги и потерявший в прыжке серое вещество. Воздушным замкам он предпочитал «фанерные». Этот придурок  неделю пытался на пальцах меня убедить, что никто ещё не превзошёл А.С.Пушкина в описании эротической сцены: «Средь шумного бала, случайно…», и всё сетовал: «Ах, если бы женщин разыгрывали в лотерею». Пришлось его оставить по делу несолоно хлебавшим в издательстве «Поделом пуделям».
– Только не путайте меня с этим конфликтёром. Разве я похож на лгуна?! Вы обижаете весь мой послужной список разом. Сам я из боксёрской среды специалистов по искривлению носовых перегородок, не то что современные бумеранговые подростки – их вышвыривают из дома, а они возвращаются. Я три года промахал на Мухамеда Али полотенцем. Я, можно сказать, своеобразный пиаф – стреляный воробей (на сленговом арго). Кстати, записи её концерта в «Олимпии» у меня имеются, вы определённо слышали об этом знаменитом парижском зале, там ещё Сальваторе Адамо с Энрико Массиасом выступали.
– Ты сам-то веришь в то, что мелешь языком без костей? – инквизитивно спросила мастерская исказительница действительности Губнушка, безразлично листая глянцевый журнал по практической травматологии «На пути к успеху в дзю-до».
Её рот напоминал Арику рыхлое рыльце пестика, вбирающего в себя пыльцу, и он содрогнулся, заодно избавляясь от перхоти, обильно покрывавшей серебристо-лунную поверхность ловко скроенного пиджака, скрывающего узкие плечи. В голову без спросу лезли глупые мысли и памятная фраза, произнесённая другом Дверьманом: «И какой любвеобильный петух не видит себя в пере... курах!» Фраза, превратившаяся в афоризм, была тут же безуспешно разосланная им во все издательства. В конечном итоге Лене Дверьману пришлось отказаться от новинки цивилизации – его автоответчик переполнился откровенными посланиями «На х...!»
– Клянусь селёдкой под шубой и форелью во фланелевой рубашке! Достоверные данные. Ну, поедемте, царственная, – взмолился Арик. – Не заставляйте меня вас упрашивать. Мостовые Нью-Порка выстланы золотом подрядчиками в рабочем беспорядке. Вы что, хотите, чтобы я в доказательство собственных слов лёг ещё одним золотушным брикетом на тротуар? Тогда разрешите сказать: «Вот он, Энтерлинк. Берите его, не нагибаясь!»
– На слезу бьёшь, мужик. Достал ты меня своей отзывчивостью, совсем сошёл со стапелей. Слушай, клоун, ты похож на догорающую сигарету, растлевающую юную пепельницу. Надо бы встряхнуться в кабаке «Раскрасневшийся анус» или мирно посидеть у сицилийцев в «Каждому по Палермо», что-то выпить захотелось. Мне сказали, что посетителей заведения обслуживает робот «Пампушка». Но боюсь с тобой, скупердяем, это также бесполезно, как заказывать молибденовый молебен перед бурей, – застенчиво высказалась Диззи, еле сдерживая разлезшуюся по лицу улыбку.
– Ах, как вы правы, как вы правы! А я-то думал, что агитация и пропаганда – внутричерепное давление властей на массы, когда партия Крысоловов проводит чистки зубов с одновременным вырыванием корней. Но возможно что это и не так. По крайней мере в пиццерии можно быть уверенным в том, что нам не подадут «Артишоки советской власти с их извечным шампанским».
– Я не против того, чтобы жить под колпаком, лишь бы он был шутовским, так развей мечту моли – стать королевой НАФТАлина, – заливчато рассмеялась Диззи Губнушка, которой надоело скитаться и хотелось собачьей жизни в доме миллионера, состояние которого не выглядело бы как выжатый «лимон».
Девчонка просто кладезь остроумия, взвизгнул про себя Арик, выстраивая в пепельно-седой голове схему завоевания её, как всякий бывший муж – пережиток пошлого.
Они сели в машину и двинулись, прислушиваясь к размеренной беседе трансмиссии с шасси, в направлении самого длинного подвесного моста Гомерики Веразано бридж в район фешенебельных итальянских ресторанов на 3-й авеню, где люди почему-то ходили полукругами, а не валялись неподалёку у лижебоки океана.
Он включил мигалки и в такт им виновато заморгал.  Длинноногая беседа о протекционистской политике в разваливающихся семьях и занятиях любовью на льготных условиях обещала скакать блохой. В непринуждённой обстановке автосалона он ловил себя на мысли, достойной его – концертного исполнителя её прихотей, – когда на вопрос, ты сама-то себя будишь, она отвечала – не буду.
Диззи Губнушка – эта шипучка без пузырьков, впивавшаяся в язык, – знала, стоит к мужику подобрать ключик, как он, сам того не подозревая, превратится в болтливую механическую игрушку, готовую выложить всё, вплоть до номера счёта в швейцарском банке, и она заученно привела в действие проверенную дразнилку:
– Мы с тобой, Арик, противоположности, как те два тротуара, которые никогда не скрещиваются покрытиями.
– Я не собираюсь ублажать вас в постели – спасибо вечно орущим родителям, оставившим мне бо-о-ольшое напутственное приданое: «В оральной любви главное не перестараться в слизывании трудового пота со стенок». Они надеялись, что мне отведено место в Истории, где я повстречаю белую женщину, а не перекисноводородную блондинку, которая сама не знает, чего хочет, но... увы и ах, прогресс в XXI веке скачет семимильными шагами, глядишь, и сексопатологи крещенского Деда Мороза в педофилы запишут – старикашка маленьких детей к себе на колени по двое сажает.
– Ну, это ты лишку хватил, теперь мне понятно, почему душевную боль записали в предвестницу психических заболеваний. И какому белому человеку захочется гулять по «минному» полю Гарлема? Сразу заметно, твои предки  на полморды отстали от новых веяний. Выигрывают снисходительные – те, кто понимает, что старики-одуванчики довольно пахучие растения, а радикальное отбеливающее средство – это всего лишь расовое смешение. А ты не боишься, что мой Витёк разнюхает о нашей поездке? Ведь на первом курсе Литературного института в Запорожье он провёл немало времени в подвале анатомички проформалиненной поэзии формалистов, препарируя их стихи, как это делала Понюшкина-Табаку.
– Меня, как актёра, занятого в смутном представлении «О», относившего не одну пару органических сапог со скрипом и пережившего набор многоугольников страстей, любовным треугольничком не испугаешь. Но в данном случае огромное значение может иметь система оповещения внутренних органов в спортзалах. Или я чего-то не ухватил? – и Энтерлинк взглянул на Губнушку лагерником с концентрационными кругами под глазами, нащупывая в кармане бутылёк с шампанской мушкой, которую наметил принять перед актом, чтобы отлегло на душе.
– Не пугайтесь, Арик, я не врываюсь в ваше безмятежное существование, не рублю суку, на котором сижу и не касаюсь щекотливых тем нестрижеными ноготками, – прокручивая в своей прелестной головке мечтательные процессы, Диззи затихла на мгновение, как бородавка, сведённая до минимума сусальным золотом. Она попыталась замерить себя со стороны осмысленным взглядом на носильные вещи, но отражения в глазах собеседника не нашла.
– Ваша красота с серебряными кандалами на узких по восточным стандартам лодыжках превосходит всё виденное мною. Восхитительная, для вас я пойду на всё, что идёт в кинотеатре за углом, хотя и люблю компанию настолько, чтобы по достоинству оценить как приятно быть одному, подрядившись торговать совестью.
– Тоже мне напугал! Я знавала пижонов, у которых начинался вегетативный невроз узников Вьетконга. Вечером их сажали на бамбук и к утру он прорастал в кишечник до самого сердца, – после этой информации глицериновый гламур шариками скатился с лица Губнушки по шее, чтобы пополнить её свисающий бюстгальтер на фитюльках-грудках. Она догадывалась, что дефицит интеллекта компенсируется деньгами, поэтому стремилась к ним.
– Мы едем не во вьетнамский ресторан – заживо пожирать глазами устриц, а к выдумщикам итальянцам. Они, как цивилизованные люди в греческом драхматическом театре пользуются вилкой, а в экстремальных случаях тесных знакомств – удавкой. Ещё моя мамочка говорила: «Продукты – это песня, если их можно растянуть на неделю», а там, понимаешь, кормят.
– Опять запугиваешь? Окромя ожесточённого Витька, у меня в родной Самаре имеется неустойчивый садист-дядя. На его волосатой руке добавочный палец, и он безумно гордится своей шестернёй. Во время космических дождей дядя занят ловлей метеоритов и всё сетует: «Куда подевались золотые денёчки, когда мы шагали по проторённому пути от привокзальных столовых до общественных туалетов?!» В память об этом покупает сто граммов миндаля, видете ли он хочет чтобы у всех родственников были миндалевидные глаза, объясняя, что так им сподручней будет осколки с земли подбирать, а дядя последние полстолетия соображает, что делает.
– Ну, в таком случае человеком его можно назвать с натяжкой. Знал я одного балеруна Па Сечника. Тот страдал дальнозоркостью  и, лёжа на топчане на пляже, держал книгу пальцами ног.
– Да и в денежном обращении дядя совсем не прост, – продолжила прерванную мысль Диззи, – при одном взгляде на них звереет, но не попирает их достоинства.
– С кентаврами шутки – лохи. Слава Богу, я не вхожу в число ваших родственников, а травмы мне с детства не страшны. Когда принимаю антибиотики, чувствую себя не выговорившимся королём, дающим аудиенцию лекарственным растениям.
– Да, ты, Арик, нечто особенное, ни на кого не похож.
– Как-то сосед предположил, что я вылитый (неизвестно кем) отец. Представьте себе, мамаша не возражала. Она рассудительно благоволила соседу, понимая, что надо соблюдать нейтралитет, но главное в ком. Тогда-то я и понял, что когда кто-нибудь покушается на «святыню», на защиту её встают мракобесы. В том случае я догадался как отличить ложь от правды, но чем разнится правда ото лжи осталось для меня навсегда загадкой, думаю, что следует ввести удержания с языкового недержания.
– Можешь, размазня, без зазрения совести поцеловать меня, перед тем как мы займёмся слаломом пищи по желудочно-кишечному тракту, а затем, в зависимости от твоего финансового поведения, и любовью – повелительницей мартовских котов.
Но увидев бархатную дичь её карих глаз и вспомнив как Диззи отпрянула от него, он с ужасом разглядел в небе фиксатую улыбку Витька, в которой было всё, в том числе и то, что владелец её, не получив соответствующего образования, с лёгкостью разгадывал музыкальные загадки эффектных ветрогонов горохового супа и квашеной капусты. Арик усилием воли сдержал поток связанных с этим явлением эмоций и настроил радио на японскую волну «Цунами – 2011». Передавали «Шаланды полные che fallos». Арик  неловко развернулся и как бы невзначай жарко поцеловал Губнуху.
Помада двухдневной давности захрустела на его зубах. Диззи резко отстранилась, успев переключить кончиками пальцев станцию на танго «Кафтанго», исполняемое сводным оркестром под управлением композитора Сильвестра Одежонкина.
Второй промах допустил, огорчился Арик. Сколько раз говорил себе, ничего не делай по ходу транспортного движения, дождись пробки, а то опять попадёшь впросак, как в случае открытия сайта детской порнографии под завуалированным названием «Торговля пончиками». Тогда я ещё раз на собственном опыте убедился, что нельзя бесконечно водить сифилитическое общество за нос.
– Я забываюсь с вами в словесном менуэте, моя бесценная, ваш небесный голосок звучит для меня как рассольное пение ангелочка, не знающего зла. Поедемте, моя неприступная, в мотель «Мотылёк», попорхаем в виайпийском номере, поутюжимся на раскладной доске в прихожей под импровизацию «Рассвет на руке».
– Нет, сначала, как было обещано, к итальянским рестораторам.
– Вы разбираетесь в национальных блюдах их улюлюкающей толпы? – поинтересовался Арик, чувствуя, что ничто на свете не сможет приостановить действие чар стареющей нимфетки.
– Да, мне по вкусу макаронники Феллини, Антониони, Зафирелли и О’стальные спагетти с отпечатками гримас на лицах. Я под них вашего брата хорошо изучила, так что «давайте нечистоплотно поужинаем», а потом уже проведём в жизнь час с небольшим...
– У меня не такой. Надеюсь, вы  в этом скоро убедитесь. Думаю, мы оба останемся довольны, если упьёмся от восторга. Все мои друзья ходят в гости с жёнами, а я с традиционной бутылкой. Каждый раз, открывая следующую по иерархии поллитровку, прислушиваюсь к ласковому журчанию в горлышке, что импонирует моему требовательному музыкальному слуху. И когда после второй бутылки выхожу на двор, гляжу уставившись в чёрную бездну, в которой то тут, то там мерцают Гварцители, не догадываясь, что пессимист разглядывает звёзды, как фальшивые брильянты.
– Ты цитировал себя? Я заметила, всё, что не принадлежит твоему перу, напоминает мне нетелеуправляемый коровник.
– Угадали, моя книга – непуганая синица в руках. Она журавль, курлычущий в лазурном небе от безалкогольного отравления любовью. Вообще-то любая книга – это набор взаимозаменяемых слов, важно только с каким мастерством это делается. Диззи, вы же парикмахер-стилист, и понимаете как это артистично – создавать на голове необычное произведение искусственника. Но что такое изъеденные молью повторения слова по сравнению с телесными прикосновениями в меблированных комнатах с упругими их матрасами, придающими батутное ощущение ординарному сексу!
– Арик, с тобой я как бы присутствую на фестивале при революционном разгоне демонстрации фильма.
– В этом не моя вина. И власть, и деньги – всё это головная боль, которую мы пытаемся скрасить помпезным иностранным словечком мигрень. А кому хочется оказаться жертвой контрольного пакета акций справедливого возмездия и пересчитывать синяки на собственном достоинстве, когда его роняют?
– Ты так говоришь, потому что боишься преждевременной старости, до которой ещё надо дожить.
– Вы нескончаемо правы. Вот уже который год моё здоровье раскачивается на батуте ослабленного иммунитета, изнывая в поисках жарких поцелуев. Мало того, что человек умирает, так у него ещё норовят оттяпать часок жизни при смене времени.
– Ничего не поделаешь, жизнь подсказывает, смерть – отнимает, оставаясь безразличной ко всякого рода возражениям.
– До того как я выпал из материнской утробы, я был гол как сокол, что и являлось моим главным преимуществом. Теперь я  старый, больной и нищий. Успокаивает одно – из-за моего «состояния» никто драться не будет. Существует вещь, которую я не спешу осуществить – поговорить тет-а-тет с Богом, мы подъезжаем. 
Запарковавшись, они вошли в заведение.
В кафе не было ни души, создавалось впечатление, что посетителей только что изгнали перед приездом крёстных отчимов.
Кондиционеры не работали, а вентиляторы Диззи не любила за ветрогонство, и ей нельзя было отказать в разумном подходе к передвижению слежавшихся слоёв воздуха в помещении.
Четверо амбалов в чёрных жилетках с засученными, как для кулачного боя, рукавами принялись сервировать столик, пока сёстры Перри исполняли заказную официантскую «Bei mir корнюшон».
Подозрительно поглядывая на великолепную скульптуру с выдающейся задницей в проёме окна, Энтерлинк споткнувшимся, но не упавшим голосом, на скверном сицилийском, освоенном на рыбном причале (пирс # 2), где он вспарывал животы окуням и потрошил камбалу, заказал два каппучино и столько же пирожных.
Нижняя губа официанта, лечившего закупорку вин у бутылок, ключом-открывалкой (что говорило о замкнутом образе мышления), по-ослиному вывернулась в презрительной ухмылке. Его помошники с красно-бело-зелёными кушаками раскованно заржали в си-би-моле по-ихнему Ливерпуль, а по-нашему Битловку.
Гнетущая обстановка в стране, где успех измеряется ценой за галлон бензина, а толпа рассасывается по боковым женщинам, накалялась. Издали официант напоминал служителя крематория с оплакиваемым отпуском – в каждой руке тяжелела урна с пеплом. Самое страшное было то, что он приближался к их столику.
– Позвольте предложить даме «Мартини», а её не по возрасту элегантному спутнику стакан гранатового сока. Может быть это напомнит ему о кровавых сражениях или поношенных подношениях Армии Спасения, – проскрипел официант нождачным голосом.
Арик заметно вздрогнул. В это время какой-то увеселительный танцор по жизни затянул южным голосом Санта Лючию.
В стене раздвинулась потайная дверца и взору Диззи представился солирующий под фанеру гондольер в белой шляпе с красной лентой и с зелёным веслом угрожающих размеров в расписных татуировкой руках. На словах: «Радость безмерная, нет ей причины, Санта Лючия...» песня прервалась, и красавец, орудовавший веслом, пропал бесследно. Попахивало малосольной чертовщинкой.
– Что это? – разинула рот кипарисообразная Губнушка.
– Красно-бело-зелёное, – промямлил Арик, – национальные цвета итальянского сапога с кованными наклонностями. А при какой температуре у них вскипают страсти, я не ведаю. 
– Причём тут обувь! Ты ещё расскажи как хлюпаешь носом по лужам в нетрезвом состоянии или как полегли полиглоты в неравной битве. Твои шутки хуже китайского шампанского, господин Арик, –  они неуместны, и просто не лезут ни в какие ворота.
– Милая Диззи, так принято называть родину этих молодцев. Щедрые на посулы они прогуливаются по саду, аппетитно похрустывая, вылезшими на дорожку улитками, – сказал Энтерлинк, доставая из внутреннего кармана обрезанную сигару. Манерно разжигая толстуху, он покручивал её хрустящими пальцами.
Не удивительно, что евреи так любят возиться с сигарами, но зачем их обрезать заранее, подумала Губнуха, похоже у них вечный кризис со временем. Между тем, четверо пацанов выстроились в пяти метрах от их столика, молитвенно сложив мускулистые руки, сохранившие  летний загар и шрамы, полученные на кухне в процессе приготовления кремированных тортов, тогда как рубцы на лицах говорили посетителям о патологических угрызениях совести.
Мальчики  затараторили о чём-то о своём на непонятном сицилийском наречии, не сводя глаз с Губнушки. Чернявым парням блондинка пришлась по вкусу, это Арик усёк сразу, скользнув взглядом ниже их традиционных поясов.
– Надо пить, есть и побыстрей уматывать отсюда, не то мы дождёмся того, что в зал войдёт повар и станет доказывать, что миром правит всепоглощающая любовь к пище, – прошепелявил Арик, приглядывая не подлежащий осмеянию запасной выход и примеряясь к зашпаклёванной трещине в застеклённой  веранде, тупым углом врезавшейся в спасительную 83-ю стрит.
– С вас причитается 20 таллеров, плюс 30 за изуродованную скатерть, а за виртуозное народное исполнение канцоны 15, – сплюнул уродливый официант на пиджачный рукав заказчика.
– Но никто не просил его петь, здесь какая-то заковыка! – как бы защищаясь от обжигающих лучей солнца, поднял руку Арик.
– Ваше заблуждение не входит в наше обслуживание.
– Хорошо, но что за проблемы со скатертью-перебранкой?
Старшой, похожий на полковника военной базы данных в отставке, с ослиной нижней губой и усиками над верхней синхронно привычным жестом перевернул недопитые чашечки, и остатки кофе образовали коричневый узор на белоснежной скатерти. 
– Как вам нравится это произведение, сеньор? – если желаете, можете приобрести его за 120 таллеров. Уверяю вас, года через три за это полотно вам отвалят намного больше. Завернуть в кожух?
– Это грабёж средь бела дня! – завопила Диззи.
– Что сказала дама с сильно помятым передним бампером и со свиными отбивными ножками? Переведи ей всё, что я сказал слово в слово, скотина, – процедил старшой по обслуге, отодвигая волосатой рукой бутафорскую линялую радугу.
– Она в восторге от приёма и сервиса, а липкий круг на дне кофейной чашечки напомнил ей лужицу запекшейся крови буйвола.
– То-то, – раскованно усмехнулся официант.
– Это он Кутуньо?! Тогда я Софи Лорен, – заржала Диззи.
– Валим отсюда побыстрее, малютка, – Арик вручил  четыре двадцатки старшому с золотушным ободком на посиневших губах. – Боносера в ушах, и... арипердерчи. За всё калабрийское спасибо.
– За что вы им столько бабок отвалили, старикакашка?
– Считайте лучше, молодуха, 20+30+15 и чаевые 15. Понятно? Спор разрешён и нам выдали квитанцию, что мы квиты. Между прочим, попади этот метрдотель в ад, он и там умудрился бы торговать прохладительными напитками.
Незаметно для себя они прошмыгнули меж истуканов-официантов к двери. Арик Энтерлинк с повышенным энтузиазмом нажал на ручку. Дверь оказалась предусмотрительно запертой. Ломиться в дубовую представлялось ему бесполезным занятием. Он судорожно вытянул пятёрку из помятого портмоне (разве быть грязно-богатым пороки, и почему бы не покататься в безмозглом головном вагоне себеподобных). Религиозный дормен, произведший фурор статьёй в шахматном ватиканском журнале «Вербный ход», вырвал у него купюру и нажал педаль у фикуса. Арик и Диззи вырвались на улицу. Их знакомство было скреплено липким потом и набежавшей на Диззино лицо слезой, проложившей на пудре беговую дорожку, зато они избежали кровопролития. С той поры пролетело десять удручённых заботами о престиже лет. Их отношения рвались и возобновлялись, но нравоучительная память о посещении кафетерия не померкла, о чём говорила его работа, поданная им на соискание Нобелевской премии, «Измерение скорости воздушного потока сморкания при воспоминаниях о лучшем».
Отличая изощрённую акробатическую словесность от изящной, Диззи устраивала в честь старикашки с куполообразной головой холодный приём с горячими закусками, чтобы Витьку легче было шагать по жизни с открытым забралом, пока дело не касалось чаевых, ведь её Примула не скрывал желания занять место замесителя мэра или какого другого муниципаритетного работника, хотя у него за плечами была «приходская» школа и забот – плацкартный вагон, и не им притараненная тележка.
О сдаче за проезд в такси непритязательно прагматичный Витя дискуссий и свар на отвлечённые темы ни с кем из пассажиров, смущённо шныряющих глазами, не затевал.
Инициатор задушевных бесед из него был никакой из-за общей поцеватости и непокладистости в постель. Он знал, что сами по себе чаевые не умирают от щедрости, их необходимо стимулировать. Неурядицы, касающиеся денежных проблем, могли закончиться для неплательщика чаевых износовытекающими последствиями – или в лучшем случае – Витькиной настораживающей золотой улыбкой неопределённой пробы, под которую вусмерть перепуганные пассажиры покидали таксомотор, пятясь, как перед священной императорской «Особой» и повторяя на всевозможных языках планеты Земля: «Спасибо погромное».
А пока жёлтое такси в чёрную шашечку вершило круговороты по городу под ансамбль «Складные позвоночники», Витин мозг прокручивал врезавшийся двухстраничный монолог друга Арика Энтерлинка, который в порыве устрашающего откровения попортил ему немало кровушки группы «А» в последней прогулке на солнцепёке в прибрежной полосе, минуя topless girls.
– Нет, мне никто не помогал выбрасываться из окна. Я сам отважился на экстремальный шаг, игнорируя советы со стороны воспользоваться твоей помощью. Правда, вскоре я очнулся и привёл себя в Норму, ты её видел, она живёт наискосок напротив. Но это не меняет дела. С непринуждённым видом провалился я сквозь тонкий лёд надежд и приукрашенных иллюзий, когда ты не прислушался к моим вещим словам, что лучшее твоё сбережение от жены – развод. А кто будет расплачиваться за перерасход сексуальной энергии? Время? Не будь наивным сусликом, тёпа. Оно найдёт доверчивого идиота с шорами на глазах, в шортах на ляжках и  подсунет твоей жене.
Спроси друзей, кого только не перевидала её бессменная морщинистая простыня. Не взыщи, Витёк, за откровенные мысли, которыми я с тобой делюсь, как новообращённый к солнцу. Скажу с прямотой и откровенностью стального жгута, если события нельзя остановить, их нужно форсировать, как поступали мои дядя Светофорыч и тётя Аглая с предусмотрительной собачкой Гав Нюх, которая как заводная лаяла: «Мне не надо на улицу, я уже какала» (лимитированной независимости сучок предпочитал неограниченную автономию). Итак, Витя, слушай то, чего тебе не стоит забывать – холодное оружие чумазых свиней – свинчатка, особенно когда нудистские пляжи остаются без прикрытия.
«В недорасцвете сил мой дядя (немолодой повеса без выбора на ком именно) получил взыскание за преднамеренное участие по неспортивному поведению в половодье необоримых  желаний. Несмотря на ветряночный герпес мозга, Святофорыч многое знал и стремился в знаменатели. В незапамятном натруженном прошлом, служа на авианаSOSце, он с энтузиазмом занимался отловом реактивных истребителей, распивал поллитровку «со товарищи», горлопанил по-варшавски нараспев и на вынос песню о настоящем человеке, удобряющем ненасытный организм бифштексами с зелёным горошком, и пропускающем женщин в коротких юбках вперёд, когда они поднимались по крутой лестнице.
После экспрессивного исполнения, слушатели, которым резало слух, но «не капало», искали убежище в общественном туалете на случай газовой атаки, как бы опровергая укрепившееся за ними мнение о безупречном вкусе к деликатесным блюдам сибаритской жизни. Там они, окружённые кафельными стенами, как послы от музыкально-горохового шутовского искусства, обменивались фальшивыми нотами, выбирая кандидатов для армейской порнографической передачи «Рекруты любви» (её устроители обещали запатентовать фетровые прокладки для болтунов с недержанием, вызывающе выпроставшим вещественные доказательства любви к делу, которому посвятили свои беспримерочные судьбы).
Среди них выделялся старый костоправ, видавший виды в подзорную трубу в гинекологической практике напротив и парившийся с ним в кегельбане. Он намекнул Святофорычу, чаще потягивайтесь, вставайте на носки, но не уточнил в какой чаще и на какие носки – шерстяные или нейлоновые (на нём был костюм из жатки льстящего покроя). Потому и не удивительно, что на фоне приведения к общественному порядку полимерами жизнь преподнесла его тёте Аглае, опростоволосившейся в результате эпиляции на лобке, на закате лет подарком, обвязанным рваной ленточкой финиша. Кроме того, ей (приживалке светских салонов с обвисшим подбородком, напоминавшим кожаную сумочку, отмеченную операцией по удалению меланомных метастраз) нравилась его слегка подкрашенная седая старина и торчковая средняя нога, сдобренная всевозможными ухищрениями современной медицины. Хотя неудачные попытки сэр Пантина, влюбившегося в Петарду, нахлобучить её под Виагру, как шляпу до самых бровей, не поражали тётку Аглаю, она была в курсе того, что на рентгене у Святофорыча нашли два шейных позвонка в копчике.  Вне зависимости от этого она знала – теловычитание впалого живота добавляет к хрупкому телосложению женщин толику грации и любила повторять: «В жизни всё трын-трава за исключением баклажанной икры. Искали чехол, а нашли мошонку. Эй пикадор, застегни ширинку!»
Заканчивая моё отступление от общей канвы нашей односторонней беседы, напомню, что твой изнаночный облик обеднённого внутреннего мира всегда меня удивлял, поражал и, если хочешь знать, не давал шанса надеяться на лучшее. Хотя можно считать, что мне повезло – страшнее пепелища в пепельнице и тебя – в жизни ничего не видел, исключая, конечно, истончённых диетами квазимод, шастающих по модным подиумам и живодёрням.
В тяжкий период материальной ответственности я не врубался в то, что со мной происходит, пока не выяснил на сколько градусов от экватора отклонили моё предложение хозяева, когда я засыпал, привалившись к косячку марихуаны, тлевшей в чужих руках.
Они хорошо знали, что колесо на скорости разделяет воду на два шлейфа, и я по этой системе бизнес в наводнение развалю. Они мне так и сказали: «Отсутствует в тебе деловая прожилка. Мелкая сошка глубоко не взроет, нам опытный кроткий крот нужен в наше время компьютеров и ЛДО – Ламп Дневного прОсвещения».
Не поспеваю я, как ценная кормовая культура, хотя упрямым ростком пробивался в так называемые люди. В бизнесе промашку дал – отнёс рыжий парик к накладным расходам. Но ведь и неподражаемому Шерлоку Холмсу, накурившемуся до одури и вдосталь наигравшемуся на скрипке, в голову не приходило повысить себестоимость дедукции и дозу вколотого героина.
Да что там былое ворошить, сам до всего доходил, потому доходягой и называли. Одно я уяснил, главное суметь вздуть пузырь цен на себя, пока самого не вздули. Теперь Клуб Интимных Встреч посещаю. Там обучают не «Ласковым Маем», а ловким котярой семейные клубки распутывать и покорять, укреплённые бюстгальтерами позиции грудей. Говорил, вдалбливал и повторяю тебе эти горькие слова, произнесённые великим Иваном Корридори, не для того, чтобы выправлять кривотолки, распространяемые о нас с тобой твоей жёнушкой Губнушкой, которая неоднократно пыталась меня раскрутить, а во имя сермяжной правды дружбы нашей.
Вижу, ты опять улыбаешься своей дурацкой золотой улыбочкой. А знаешь ли ты, что преждевременный смех смерти подобен?! Когда ты играешь накаченными бицепсами, до меня наконец доходит насколько у самоубийц развито чувство юмора и я думаю, этому пивному бочонку с краником – Витьку – всё равно отчего покатываться – от ветра или от хохота. Да ты не трусь, Примула, взгляни на себя со стороны, если можешь с худшей, займись замедленной съёмкой, установи камеру на покатом лбу и две прикрепи к вискам... многое может проясниться при ближайшем рассмотрении. И перестань меня ошупывать глазами, я тебе не шрифт Райля для слепых. Хочешь, я подарю тебе немецкие линзы с диоптриями от Карла Цейса? Они покажут, как демаркационная линия волос на изрытом лбу претерпевает коренные изменения. Она не выдержала испытания временем. Уши выглядят Голанскими высотами с видом на Дамаск, торчащие на них волоски напоминают матёрый полк израильских солдат на расстоянии ракетной наседаемости.
Опомнись, Витюня, расправь кони-плечи, преобразись! Я не прошу тебя распрягать их, просто верни подтяжки на место и прорвись сквозь решето пулемётного огня, и не разубеждаю тебя, что Спиноза – не человек с занозой в спине, зная, что это бесполезно. Но, прошу, не уподобляйся бунтующей единице в толерантной толпе, где торговля гвоздичным маслом со шляпками проходит успешно. Ты очень изменился, Витёк. Где дары природы, унаследованные от родителей? Вечно ты куда-то бежишь, не замечая, что станция твоя узловая, а настроение – чемоданное. Доходишь до абсурда, идёшь в уборную, а мне говоришь: «Схожу-ка я в отелье». Понятных слов избегаешь, теряешь себя в фальшивой стеснительности, там где надо надавить или проявить твёрдость характера. Вот к примеру выдающиеся люди с аллигаторской смекалкой олигархов – Березовский, Гусинский, Ходорковский, Абрамович – целая плеяда настоящих национальных героев, ну, скажем, как для тебя, Витёк, Петлюра с Бандерой. И дело вовсе не в том, что им приходилось платить красную цену за чёрную икру, просто закваска у них от природы такая. Они не вступали, как мы, в акционерное общество индифферентных попоотсидчиков.
Мы, по сравнению с ними со всеми, люди свободные, не отягощённые ни капиталом, ни обязательствами. Мы не можем жить в стеснённых четырёхстенных обстоятельствах, вот и прогуливаемся без охраны и соглядатаев по пляжу без «опаски» в кармане, хоть мы и не французы-карманьольцы. Я приветствую твоё неястребинное желание заклевать кого-нибудь и выбиться в люди с помощью знакомого художника с монетного двора, но запомни, Витюня, сердца наши, как стыковки между стальными рельсами – наступают холода и они тревожно сжимаются, понимая, что они не в Австралии, где, сам понимаешь, страус Эму... А ты, при случае, кого? 
Береги мотор, дорогой! Деньги для поэтов – стихийное бедствие. Но ты на мои вирши не зарься. Лом на ломтики не поделишь. Хотя говорят, что когда поделишься горем с другом, карману становится легче. Мы ведь с тобой не какие-нибудь там полуграмотные дровосеки, вырубившие имена на стволе ольхи. Знаешь, Витёк, у меня у самого забот полон рот после того как в опере «Камера не резиновая» мне доверили исполнять партию надзирателя, прошамкал Энтерлинк, подперев дно полости рта морщинистой ладонью. А приходилось ли тебе лежать в палате на судне, получившем пробоину? Нет? А я испытал это на собственной шкуре. И ни одна сволочь-санитарка, мастерски распространявшая сплетни, ошептавшие многих, – этот строительный материал коварных замыслов, не подходила ко мне – брезговала, сука, понимаешь... В заключение изящного монолога Примулы шумная ватага ребятишек проскочила перед колёсами их автомобиля. Проезжая мастерскую «Бульварных певцов низкого пошива» Витёк ударил по тормозам, доказывая себе, что черепаха умнее страуса, если втягивает голову в панцирь, а не в утренний пляжный песок в оспинах ночного дождя, она не тратит жизнь на безнравственные поступки, чтобы умереть святой, как китаец Чен Пан Зе.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #194)