Начало
http://www.proza.ru/2017/01/26/680
Предыдущее
http://www.proza.ru/2018/07/06/58
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
УДАЛЯЙСЯ
он был знатнее тридцати, но с теми тремя не равнялся.
Вторая книга Царств.
Дивное случается на излёте времени у грани сезонов. Казалось бы, плотно легла облачность, не допустит глазам небесным рассматривать землю, пересыщенный воздух добровольно согласен держать на плечах слои серой, лиловой, а при взгляде сверху неизменно белой ваты. Но вот из-под горизонта под это одеяло исхитряется шмыгнуть тяжеловесное в настойчивости солнце, разом выхватив контуры зданий и крон, вернув потухшим было краскам резкость. Мир ясен, будто операционное поле, где исключена тень, бессмысленны оттенки. Поверх вспыхивает радуга, предвестье непролившихся дождей - тревожное чудо, напоминание о празднике за чертой небыли, который уж не тебе принадлежит.
Асфальт скоро остынет, пыльная, отжившая срок листва не нуждается в небесной благодати. Деревья, травы, насекомые согласны лечь под длительный потоп без поисков ковчега. Птица не смеет шевельнуть крылом, перепрыгнуть с ветки на ветку. Один лишь ошалевший в неуёмности кузнечик свиристит конвульсивно, взахлёб, дабы перед смертью стереть дотла зазубрины лап.
«Der Letzte Abend Auf Der Welt». * Следует человеку в дом уйти, только опасается задверного сумрака. И на воле стоять жутковато: сникнет свет, опустится мокрый колпак, придавит неотвратимостью ненастья.
- Это вам так не пройдёт! – Слышит Пауль явственно или подкоркой. Оборачивается, глядит. На фоне акации, обрамлённое зеленью белее мела лицо. Знаков различия не видать под дождевиком. Предусмотрителен товарищ и, кажется, знакомый. Конечно Вюстефельд! Второй лейтенант, если ничего не спутал.
- Не пройдёт мне, Гер Унтерштурмфюрер? – Переспрашивает Пауль.
- Вам, я сказал.
- Должно быть, так. Спасибо, что предупредили. Только можно ли уточнить, в чём опасность.
- Вы шут, оберарст, или прикидываетесь!
- Устал, знаете ли, отупел до полной атрофии чувства юмора. Страшный день после суточного дежурства. Одна ваша констатация чего стоит. Шиммель – жеребец. Вольно ему ржать, что я не отличаю живых от покойников. Мне же не до смеха. Представляете! Видел вас умершим, заключение написал, и на тебе! Ошибка!
- Генрих. Его звали Генрих. – По-женски заломил руки Вюстефельд. - Моё имя – Карл. Если констатировали смерть, почему не позволяют схоронить!
- Ваш брат погиб на войне, - как можно мягче выговорил Пауль, - «эта мерзость», - хотел сказать, но удержался. – Это мероприятие не всегда благосклонно даже к мёртвым. Был взрыв, волной которого меня сбросило в реку, ранен санитар, контужен фельдшер, но так случилось лишь потому, что гауптштурмфюрер Финк велел нам катиться к чёртовой матери. Целых там не осталось. Генрих Вюстефельд, получается, дважды убит. Против этого медицина бессильна, простите меня.
«Простит! Какие нежности!» Оба брата из тайной полевой полиции, осенью влившейся в гестапо. Красноармейцы в плен такое не берут, не говоря уже о партизанах». Сколь слышал Пауль, безупречен послужной список. Особые успехи в области методов дознания.
- Потроха валяются! Обед птицам! – Взвыл сердобольный палач. - Что матери скажу!
- Зачем же так? – Возразил Пауль. - Общая могила. Ваш брат вместе с прочими предан земле, не стоит сомневаться. Наша забота о живых, но я видел. Пусть это станет ей утешением, хотя бы это.
- Сам, небось, живой Финк!
- Он не прятался, так скажу. А кому уйти, кому остаться – не наше решение, туда все вопросы. – Пауль ткнул ногтем в зловеще нависающее небо. – Смотрите, жуть, и безопасно, поскольку авиации запрет. Никто не знает, Карл, совсем никто. Мы все в одинаковом положении, с одинаковой уязвимостью, хоть умеем сильными казаться.
Одна упала капля, другая. Вюстефельд направился к главному подъезду. И Гэдке следует – домой, под зыбкую защиту стен и двери. На этот раз, как с мороженым, не замешкался Пауль, оперативно сработал, отправив письмо Гевиннеру. Развод? Развод. И больше никаких любовей без благословения. Что-либо должно же прочным быть!
«Когда люди удалились от любви Божией, единой истинной любви, они начали называть любовью свои похоти и желания». Где Пауль слышал об этом? Или в сердце пришло! Подмена понятий кругом – столько подмен, что диву даёшься, как до смерти не уподменялись. Примером для наблюдений (если себя любимого не видишь) – Вюстефельд: выполняет долг честно, испытуемых потрошит добросовестно. А клиенты? Нечего сопротивляться «новому порядку», так следует думать.
«Разве вы не спрашивали у путешественников и незнакомы с их наблюдениями, что в день погибели пощажён бывает злодей, в день гнева отводится в сторону? Кто представит ему пред лице путь его, и кто воздаст ему за то, что он делал?» * Беспредельна милость, очень велика.
Заря легла на острия вершин. Живое притаилось в ожидании непогоды. Лишь вороны полощутся по ветру безвольными серыми тряпками, выплёвывая рыдающий хрип. Бастиан и Фогель влипли в притолоку. Наконец то! Собственными глазами довелось увидеть портал в счастливейший из миров или незамутнённый банальностью уголок этого мира.
Дождь не унял восторга, нагнетаемые ветром облака не обесценили, но видоизменив, открыли новую, неожиданную грань красоты. Они остались бы наблюдать, только неотвратимость ночи велела войти в домик, чтоб оглядеться, пользуясь остатком дневного света.
Пусто в первом помещении, никого в другом. Пол до того отмыт, что явилось желание разуться и оставить обувь за порогом. Оштукатурены стены и потолок, выбелена печь. Обстановка стандартная: стол, скамья, часы, иконы, стопка чистой одежды на сундуке, гора подушек и полосатых одеял, таких же, как в клетке.
Дитер влез на печь, - иди сюда, - позвал, - тепло! Совсем горячо!
- Да, - согласился Ганс. – Доведись бежать, путь к отступлению отрезан.
- Бежать от чего?
- Мало ли.
- Тогда слезаем.
Спустились и вовремя. Загремели, застучали на крыльце, будто стадо многоногое. Вошёл голый мальчик. Кивнув Бастиану и Фогелю, схватил рубаху, штаны, оделся. За ним второй, третий… Заполнилась комната. Знакомы все: работали вместе.
По-немецки не говорит никто, однако – без проблемы. «Туда, - Зуев Бастиану показал на печь. – Спина у тебя болит? Ложись. Утром встанешь, как новый».
«Конечно, - тем же способом ответил Ганс. – Только прежде посмотрю в окно: красив небесный водопад».
- А чо поесть? – Спросил Сарычев. – Сказали – сюда, и как?
- Порядок! – Отодвинул заслонку Мазин. – Вечеря имеется. Садитесь, господа хорошие. Мисочки? Ага! Ложек довольно.
- Уголья, смотри, Алфёр! Их след в жаровню, чтоб тряпки высохли.
- Правильно. Давай. Пособи. Прикрыл? Вот славно.
Снова стукот, и пытается влезть мокрый, грязный, огромный.
- Анчутка! – Взвизгнули Зуев и Пузанко. - Скидай! - Мансур отшатнулся, исчез в дверном проёме.
- Сушильня в сенях, - объяснил кому-то Миша. – Раздевайтесь. Чистое дадим.
Явление и акт! В голом виде троица из-под Ступанок. Гришка Буканин (четвёртый), отдав на Кладезь сейф, домой поехал. Пустое - дождь, а приятно избавиться. Рубахи для больших и штаны отдельно лежат (те самые, с прокусанной коленкой), мастерски зашиты.
«Бабонька моя!» - Высунул голову из горловины Мансур и увидел: пародия! Карикатура! Журнал «Крокодил». Так в Манефином доме и не так. Душа вынута, хоть обжили, даже карточки в тех же рамках, на тех же местах.
- Ай! – Грохнулся Мансур на лавку, плечом подвинул затемнение. - Вот и мы. А чего падать, где просить?
Причём тут? Петька заметил: путает Мансур слова, значит – взволнован. Трудно смутить его, напугать – тем более. Послушался он Манефу, ни только за русским следит, но и немецкий учить начал, (получается, между прочим).
- Смотри, ка! – Выдвинул ящик стола Антон. – Тут, сказали, тебе оставлено.
- Два сразу! – Развернул Мансур обёрнутый газетой прямоугольник. - Чекан и бумага!
- Две, она поправила бы.
- Две. Одинаковый. Только один – письмо послать, другой – у сердца – чтоб ни вода, ни сломана. Кто это сделал?
- Деменковы. У них фотолаборатория.
- Ай, спасибо! Ай, да! Живая совсем. Смотрит и горевать не велит. Бабонька. Я понимаю. Не буду горевать, хоть больно тут. Петька, наше место; будем спать?
- Будем, если не подымут. Миску бери.
- Ай, спасибо! Давно с чистых рук не ел. Надо тебе карточка железа? Умею. Сделаю.
Вот как! Последний вечер, последняя ночь. «Благослови вас, Господи, «- перекрестила Манефа Петьку с Мансуром, обернувшись на подводе. «Кто повернётся, тот возвернётся», сказывают сибиряки. Не вернулась, нет.
Стоит хутор Ясенев, отстроили. Аня где-то здесь. Милая, умница. Глазком бы одним! Только не до разу свидания. Девочка в безопасности, и хорошо.
Немчоныши страхом глядят. Их-то с чего? А может и есть повод: накой попёрлись? Из идейных соображений, или согнаны для культмассового мероприятия? Как обратно выкидывать? Не та забота. Мансуркино слово: нужно спать.
Отужинали; собрали; вытерли стол. По военному времени для письма полагается разворот со скосом. Каждый сантиметр бумаги должен быть использован. Мансур подвинул лампу, прочертив ногтем сгибы конверта, написал адрес, чуждой канцелярскому труду ладонью разгладил лист. Легла одна строка, другая, третья… По-казахски. Не понять, о чём. «Надо же, каллиграф! - Восхитился Антон. Изысканный почерк, с интонацией».
Хороши кони у табунщика Сатара, но дочери – лучше. Возьми! Попробуй. Лейла «в кыз куу» * играть согласится лишь с победителем, - так говорят. Мансуру не труд с завязанными глазами сбить Тымак, * а на Аударыспак лишь Джавдет достойный противник.
С Джавдетом сидели за партой, охотились, ловили змей, стерегли стада. Его отец учил стрелять, ремонтировать машины. Ближе брата Джавдет, и всё понял, неприметным для зрителей образом уступив в поединке. После признался: не верил, что дело с женитьбой «выгорит». Больно уж горд Сатар, слишком разборчив.
«Догони меня, джигит!» «Конь умрёт, а добежит!» Утомлён Мансуров жеребец, но верен. Настиг Лейлу, намотал косу на руку, ладонью припечатал грудь. – Моё тавро, - сказал, - моя будешь! – и в глазах увидел ответ, желание.
От плети удалось увернуться, хоть не щадила, косу и пальчики снова поймал. – Беру женой, - выдохнул в лицо Сатару при людях.
- Разве хромой Джанибек способен калым за такую невесту заплатить? – Криво ухмыльнулся Сатар.
- Отец не должен. Я плачу. – пригвоздил взглядом к седлу будущего тестя Мансур. – С двенадцати лет работаю, все знают.
- Не хорошо. – Секретарь райкома Рахмонкул, оказался на месте и вовремя. – Очень плохо. Байские замашки! А ещё член партии, передовик производства.
- Хорошо. – Возразил Сатар без тени сомнения. – Это раньше – бедняк, богач. Теперь – труженик, бездельник. На них же пойдёт калым: дом поставить, например. Я своё нажил, а дочь отдать хочу достойному человеку. Разве советская власть возражает? Нет. Достоинство у нас в чести, трудовое – особенно.
За честь ещё побороться следует. Неделю назад получил известие Мансур: Джавдет и Рахмонкул на фронте. Убит диверсантами Сатар: поджечь хотели элеватор. Хлеб губить! Подумать только! местные, а хуже фашистов! Час глух, туман беспросветен, - всё учтено, кроме случайного всадника и некованых копыт Бесшумно подъехал, не дал уйти.
Про многое следует написать: и про жизнь, и про подвиг, а по сути – про любовь. До Манефы ничего не знал о любви Мансур. Думал, означает она – иметь, восхищаться, угождать. Глупый-глупый. Лейла поймёт. Лейла по-настоящему любила и любит, как Манефа. Именно за то выбрал её Мансур.
И цветы любит Лейла, и травы, и больного коня, и негодяя Саида жалеет, что просвистана жизнь его меж голенищем и камчой, стоптана алчностью, гневом. Сочувствует, ловит в глазах старика мимолётную радость от запаха еды, от полёта ласточки. Хоть что-нибудь человеческое, хоть капля, и то – удача ей.
«Для вечности даны друг другу мы, - пишет невесте Мансур. – Беду твою (любую) вынести готов, успех утроить. «Нет женщин кроме тебя», Манефа сказала, и я понял. Живи без опаски. Верю тебе, не сомневаюсь, и всё-таки знай: мне ты нужна счастливой, хоть что случись! Запомни это. Другого полюбишь – благословлю; ошибёшься – прощу, потому что взятое однажды слово следует держать. Выдержим – будем счастливей всех».
Сложил Мансур треугольник. Фотография чётко вошла, вряд ли помнётся. Куда нести письмо? Антон сказал: тут оставить. Правило на хуторах: ящик головного стола для обмена информацией. Глядят сто раз на дню. Не потеряется, передадут к самолёту.
Очень правильная погода. Не началось, но будет на пару дней. Пора бы ехать, только Сыня мешкает, словно этим можно нечто изменить, кого-то утешить. Вожатые стартонули загодя, по местам станут прежде Витьки. Он вызовет собак и, в случае своевременного сбора, отпустит Альму к Андрею.
В чём смысл операции, Витька не понял и не спрашивает: меньше знаешь – крепче спишь. Каков шалаш? Сказано: ощупать на месте. Кто ведает, чему случиться суждено. Вдруг поймают и вздумают отпечатки пальцев считывать! Лишь Витькины должны быть, смазанные до предела, потому что всё руками трогает. Анисьины за время отсутствия стёр, а скарб в рукавицах завозили.
Вода сзади – хорошо. Воздухоток должен быть стабильным. ветер, дующий от источника звука, улучшает слышимость, и наоборот, боковой ветер относит звук в сторону и может в заблуждение ввести, мешая определять углы и расстояния.
Анисья благословила, Сыня помог завернуться в немецкий дождевик. Благо – вдоволь их насбирали. Вся амуниция будет немецкой – из тех рюкзаков. Штаны свои – самый раз; рубаха маловата (подрос с Троицына дня), так-то и лучше, достоверней.
Едут верхом. Одних коней сменили, других! Третьих бы должны? Затеялся дождь, роскись под ногами. Эвона! Что такое? Поднял Андрей Витьку на руки, перекинул в хрустящее. Лодка? Надувная. Не пропала, видишь ты. Уключины - без выскрипов. Самая, что ни наесть, воровская снасть. Рядом Альма – тёплый бок. Надо же, добежала. Где они? Понятно: Лутовня озеро. На юг плывут к Шелевейдинскому концу. Там притончик рыбный есть по Деменковым, тайное место, сказывали.
Скрёбот под днищем. Витька выскочил, не потопив онучей. – Вода сзади, - шепнул Андрей. – Прямо норка будет, в ней отнорочки. Свет ни к чему, согрев привычкой. За тобой открыто придём, с вызовом по имени.
«Козлятушки, ребятушки, отворитеся, отопритеся!» Полны копытца водицы. Альма, по всему видать, понимает, что слепой, не бежит прочь, вплотную притёрлась. Мокрые камыши глухи под дождём, легко раздвинуть, хоть казалось бы, должны сцепляться. Два, три, четыре шага… Оп! Отвесная стена и в ней отверстие – пещерка.
Уехали. Андрей даже Ваньку маленького не поймал, а лишь поклонился матери, как гость. Митя уснул в плетёном кресле. Парфён, сжалившись, обтёр ему ноги, уложил в постель. Лариса притихла мышонком из опасения, попасться на глаза отцу. Тоня Зина и Катя сели в кухне за горой опят. Анисья городскими занялась: любить осиротевших, сказочку рассказывать.
- Дед, мне очень плохо, - выбрал минуту наедине с Мартыном Вася.
- Бывают осложнения, милый. Жара нет. Значит – обойдётся. Сядь вот. Поди сюда. Чем же плохо?
- Новиковским. Дедонька! Последней сволочью себя чувствую. Я ведь раскрутил его на рассказ по поводу… Сам ты видал, чего. Теперь про это все узнают и ещё узнают, что ему понравилось.
- Кто все?
- Глущенок. Он записывал. Акуле отдаст. Ребятам навряд станет рассказывать, и всё-таки. Главное: не хочу, чтоб он в нашем доме жил, а почему, если разобраться! В беду угодил человек, с каждым возможна! Ты, например, возразил бы против его присутствия?
- У нас мастерские, Сомов с собаководством и вообще контрразведка намечается. Тихое место, на отшибе, так сказать. Без дозволения нельзя ходить сюда, сложные тоже - стороной. Ни это – взялся бы поглядеть.
- И чего? Как по-твоему, справиться можно?
- Поглядел бы, говорю. Справиться- то с чем, как ты думаешь?
- Ну, это самое… Наклонности новообретённые. Даже с точки зрения религии: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне», так я слышал.
- Второзаконие; Ветхий Завет.
- И в Новом есть: «ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники Царства Божия не наследуют». * Он – малакий получается? И нет выхода ему? А по людским правилам жить такому (если жить) в окружении асоциальных элементов, растоптанным прозябать. Я же обидеть боюсь, а ещё! Страшно выговорить.
- Политически подкованный ты у меня! С кем обсуждал-то?
- С Андрюшкой. Он тоже не видит выхода: Ужас, и всё.
- А до лаборатории выход был?
- Почему спрашиваешь? Иной гадёнышем урождается, сразу видать. Этот же – не подличал, никого не подставлял, ленив, не приспособлен и только.
- Ленив, говоришь? Смотри ка ты! А дорого что ему было?
- Не знаю. Тихий совсем, ни с кем не сошёлся тут.
- Вот и брось маяться. Смотри, как устроено. Иисус, ведаешь ли, распялся на кресте, дабы каждый, верующий в него, имел Жизнь Вечную. Не упразднить Закон Сын Человеческий пришёл, но исполнить. Во что верует человек, то и главное. При таком состоянии целые или увечные члены ничего не значат. Взял Иисус грехи мира. Все, понимаешь? До последнего, и эти тоже. Прими Жертву с благодарностью, уверуй, что поймёт тебя, и есть выход, отвалятся малакии, перестанут довлеть.
В Деяниях Апостолов писано: "Между тем, продолжая путь, они приехали к воде; и евнух сказал: вот вода; что препятствует мне креститься? Филипп же сказал ему: если веруешь от всего сердца, можно. Он сказал в ответ: верую, что Иисус Христос есть Сын Божий".
- Ну! Подобной заморочкой жизнь усложнять Леонид не будет.
А другими? Вера – главное. Определись, и стоишь. В разное люди верят, очень даже. У большинства такой букет верований, что противоречат они друг другу, сталкиваются, перемалывая душу в хлам. Следует головное выбрать, иначе сам себе не рад, плывёшь, аки в проруби. Я – во единого Бога Отца с Сыном и Святым Духом; Сыня – в светлое будущее; Зиновий – в живительную силу труда; Лариса – в собственную неотразимость. Всё это – Господни таланты, Божьи искорки, дары (здоровье и красота, например). Гитлер в Мировое господство верит; солдаты его в долг перед родиной. Чем мощней в верованиях присутствие Господа, тем прочней стоит человек, надёжней держится. Леониду в чём опора? Точнее сказать, нам в сожительстве с ним на что опираться, какой стержень укреплять?
- Не знаю.
- Оттого и боишься. Вот она причина. И я не знаю, а приглядись – понял бы или расписался в бессилии. Потому, как есть, так пусть и будет. Не страдай, голубчик. Чрезвычаен труд, не для детских рук. Мирон, небось, тоже хозяин: век за плечами несёт, крест у сердца держит.
- А жаль-то как, дедонька! Я всё-таки велел ему вызвать меня, если что. Может легче станет?
- Может быть.
Дальше – проще. Дождь шелестит мерно, убаюкивает. Опасаясь потерять одежду, обвязал Леон штанины и рукава вокруг пояса Капли сначала казались холодными, потом притерпелся. Вода в речушке поднялась, чувство берега не пропало. Ниже болота, возможна топь. Следует держаться чистой струи, но как её обнаружить, если сплошная трава под руками. Палочкой надо было запастись для ощупывания, потому что на течение надеяться – себе дороже.
Бревно удобное, пролагает острым концом фарватер меж стеблей и над ними. Только что там? Уткнулось и не с места. Нечто склизкое. Надо обойти. Прополз вперёд; толкнул ладонью; отпружинило. Снова продвинулся, снова толкнул, ощупав препятствие чуть внятней, и!!!
Как удалось выскочить на условную сушу, не понял; как получилось не провалиться и головы не сломать, забыл. Бегом, бегом, бегом до тех пор, пока кожей ни ощутил человечье жильё, человечье присутствие.
- Устраиваться пора, - сказал Антон. – Позвольте на печку? Вымерз в пещере, как змей, а с ними не помещусь.
- Немца у грубки. * – Распорядился Мазин. – Ты по центрам и малых довесками. Вот. Кончил, Джанибекович? Полезай в прощелок по старой памяти, лёгких снов тебе.
Мансур поднялся, загородил лампу. Зловещая тень подчернила изразцы, отгрызла половину потолка. На крылечке снова грохот. Ещё несёт кого-то! долбит, будто гонятся за ним.
- Дверь не заперта, сучок! – Гаркнул в сени Петька. – На себя потяни!
Не послышал. Выйти пришлось.
- Ну, что ты! Будто в родное! Сымай, ополосну. Грязный! Сымай! И как понимать? Кусаться! Нету.
Петькины вопли сопровождаются каким-то заячьим верещанием, шлепками, плеском. – Тряпицу дайте, завернуть его! – Протянулась рука, взяла, и тотчас лёг на лавку в «красный угол» куль – полчеловека.
- Не таи лица, «душа девица!» - Пропел Петька. - И чего противился? Леоном тебя, кажись, зовут? Точно. Да. Есть хочешь ли?
- Нет.
- От кого драпал?
- Мертвец.
- Привиделся?
- Настоящий, гнилой совсем.
- Почто от мертвеца-то! Они ведь не бегают, догонять, не стреляют и даже не кусаются. Где он?
- В речке. Рыбы хотел наловить и рукой в кишки, в рёбра.
Странен малый и даже весьма. Петька отступил к дверям, дабы фигуру оценить, а Леон увидел сразу всех, обмяк, беззвучно заплакал.
«И страшно было мне, понять
Не мог я долго, что опять
Вернулся я к тюрьме моей;
Что бесполезно столько дней
Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал,
И всё зачем?.. Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на божий свет,
При звучном ропоте дубрав
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой,
Надежд обманутых укор
И вашей жалости позор!» *
Вспомнилось, накатило, повлекло. Главное же – предстоит одеваться под взглядами. Слава Богу, попалась длинная рубаха, прикроет огрызок.
1. "Der Letzte Abend Auf Der Welt" - последний вечер на земле.
2. Книга Иова. Глава 21. Стихи 29-31.
3. Кыз куу - игра "догони девушку".
4. Тымак - шапка.
5. Аударыспак - борьба на лошадях.
6. Послание к Коринфянам. Глава 6. Стих 9.
7. Грубка - (здесь) элемент печи, отделяющей лежанку от избы.
8. Михаил Лермонтов.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2018/07/27/41