Я лежал на кушетке в белой комнате с призрачными прозрачными шкафами.
Подбегали врачи, медсёстры, измеряли давление, заставляли скалить зубы, колотили молоточком по рукам, ногам, ставили уколы. Я подставлял бесчувственную правую сторону и радовался, что от уколов не больно, а делали их страшно много.
В палату увезли на каталке.
Я огляделся. В просторной палате больше десятка кроватей, пересчитать не хватило сил, и простой деревянный стол. За столом сидели трое мужиков в застиранных больничных пижамах. Один из них раздавал карты, другой писал на серой картонке. Они не видели, что я на них смотрю. Раздававший карты сочувственно покачал головой:
— Надо же, такой молодой — и парализовало. Бубны!
— Думал, у нас бубей нет? Моя бабка три года парализованная провалялась — и умерла. Замучились обоссанные пелёнки менять. Она была женщина крупная.
— А моего соседа парализовало. Он пролежал, не вставая, полгода и умер. Туз? Ха, а мы мелочь скинем.
— Мой свояк пять лет пролежал. Весь в пролежнях. И умер. Хвалёнка!
Такие будничные слова… Неужели это относится ко мне? Неужели это моя болезнь? Нет! Я полежу несколько дней — и выпишусь совершенно здоровым.
— Тише… Он всё слышит… Сто шесят набрать осталось? Всё равно не дам! Перехваливаю!
Это простая болезнь, как насморк. Несколько дней — и почти любая болезнь излечивается, например, простуда. Или даже за один день, как понос, как головная боль — нужно лишь таблетку принять…
— А моего соседа парализовало. Так он лежал, не вставая, девять лет. И умер! Ха! Десяти очей не хватило! Не видать тебе бочки!
— Тише… Он всё слышит… Всё умер да умер…
Девять лет лежать — отдыхать, значит — неплохо. Ни тебе забот, ни хлопот. Но умереть после этого — … Да и эти девять лет не просто лежать, а мучиться — болеть, получать больнючие уколы, мотаться по врачам (лёжа?), лечить пролежни…
— Привет, динозавры!
— С самоволки вернулся? Тебя врач потерял — хотел выписать, теперь в наказание будет ещё месяц уколы колоть.
— По барабану! Мне больничный не нужен! На тринадцатую койку снова смертника привезли? — голос бодрый. Я представил этакого футболиста с мячом под мышкой. — Третий смертник за неделю.
Мужики захохотали.
— Тише, дурни, он не спит!
Смех резко прекратился.
Да, я не спал. Просто глаза были закрыты от безотчётного ужаса перед будущим. Нет, я не суеверный, к числу тринадцать отношусь без предрассудков, но то, что накаркал футболист, запало в душу.
Я открыл глаза. Который из них футболист? Этот? Но у этого голос прокуренный и скрипучий. Футболист — вон он. На футболиста вовсе не похож.
Футболист весело изрек:
— Чего беспокоиться? Всё равно все помрём, останется лишь холмик с травой. И что теперь — не жить?!
Мужики снова сели за стол и разложили карты.
— Хвалю! Восемьдесят! Врачиха говорила, что опоздай скорая на десять минут, этого парня не было бы в живых.
— Прикинь, соседка моя рассказала… Её муж помер почти у порога больницы. Почуял неладное, больница рядом была. Он дверь не сумел открыть — параличом шарахнуло, упал. Все думали: пьяный. Дело было вечером, на улицу почти никто не выходил. Вот и пролежал больше часа, пока кто-то не додумался вытрезвитель вызвать. В трезвяк повезли, а мужик по дороге помер.
— Соседа мужика парализовало, жена не захотела из-под него горшок выносить, выскочила сразу замуж. Он так парализованный в дерьме и скончался.
— Заткнись! Он же слышит! Что б тебе язык парализовало! — и седенький старичок с восхищением рассказал о некотором богатом джентльмене, у которого парализовало язык. — Он совершенно не воспринимал вкуса изысканных блюд, но продолжал ходить в лучшие рестораны. Там он заказывал самые дорогие деликатесы, и когда ел, показывал, как ему вкусно.
Десятиминутное промедление могло стоить жизни. Но, похоже, жизни мне теперь уже не будет.
После отбоя лежу с открытыми глазами. Через полуоткрытую дверь в палату проникает свет. Неяркий, но немало раздражающий. Я закрываю глаза, но становится страшно. Открываю глаза и с раздражением мечтаю, чтобы кто-нибудь прикрыл двери.
Пытаюсь достать здоровой рукой из стоящей у изголовья тумбочки медвежонка, чтобы не так одиноко. С четвёртой попытки получилось.
— Мишка, разве не жестокость — здоровый молодой человек утешает банальными словами страдающего человека? Сегодня парень, чуть старше меня, сказал: всё равно жизнь закончится и порастёт холмик травой могильной. Может, правда, что младенец и старик одинаково боятся смерти. Я живу сейчас, не радуясь жизни, не желая так жить, потому что смерть близка. Даже больному старику легче жить, если он не знает о близости кончины, о дате смерти.
Мишка молчит.
— Понимаю причину твоего молчания. Что ты можешь сказать сейчас, когда открыта мерзкая бездна. Никакие глубокомысленные слова не смогут утишить душевную боль, никакие бесспорные доводы не успокоят меня.
Кругом сопели, храпели, постанывали мужики. Скрипели кровати. Кто-то рядом сквозь сон бормотал и смеялся.
Наконец, я мог поплакать, не боясь стыдливых сочувствующих взглядов. Я рыдал в подушку, закусив зубами уголок одеяла.
Не заметил, как уснул.
Под утро приснился сон: мать заболела раком. Её телесные мучения и душевные терзания велики.
— Мама, жизнь рано или поздно закончится. Потому осознание, что придётся в конце концов умирать не должно лишать нас радостей жизни. Даже преступник, каждый день ожидающий смертной казни, находится в таком же положении, как любой радующийся жизни ребёнок, которому в любой момент может попасть конфетка “в дыхательное горлышко”.
Я почувствовал умиротворение от своих слов. Однако мать дикими глазами посмотрела на меня и зарыдала так, что я готов был провалиться сквозь землю. Потом она замолчала и жутким взглядом пронзила меня со словами:
— А хочешь, я тебя прокляну, и ты будешь всю жизнь с неописуемым ужасом ежеминутно ожидать смерти?
— Не хочу-у!!!