Кочевья. часть 1. продолжение

Наталия Ланковская 2
    Итак, мир вокруг нас понемногу переходил в состояние оседлости. Мир вокруг нас, но не мы. У нашего папы случились на работе какие-то неприятности, о которых я, бывшая почти младенцем, имела очень смутные представления. Будучи вторым секретарём райкома, папа "зажал" какую-то "критику" - другими словами, не дал ходу заявлению какого-то "сигнализировавшего" куда-то о ком-то про что-то "товарища". Тогда обиженный товарищ просигнализировал нуда-то "выше", и папу с его работы "сняли"; а снявши, переместили на другую работу в Голубую Бухту. Что это была за работа, я не знаю; но папе на этой работе полагалась машина "эмка" и шофёр дядя Ваня, который был ещё совсем молодым дядей и которого все скоро полюбили (я имею в виду детей). Да и как нам было его не любить, если он сам, по собственной инициативе иногда, в свободное время, катал нас на машине по дороге и даже, случалось, вывозил в лес? А когда человек снова на колёсах и снова куда-то едет, это ведь совсем другая жизнь!.. Вот так папина работа в Голубой Бухте вернула нас к кочевьям, пока ещё совсем недалёким и по одному маршруту: Геленджик - Голубая Бухта.
     А потом папа уехал в Москву.
     А потом - осенью - в Москву собралась мама. И мама взяла с собой меня!
    Удивительно! До сих пор, если кому и приходилось кочевать, то уж не мне, самой младшей. Другое дело - Таня: её мама взяла с собой, когда возила старшеклассников на теплоходе "Россия" по Чёрному морю; и Таня была и в Соси, и в Сухуми, и в Батуми. Главное же, она плавала по морю на настоящем корабле, тогда как мы с Юркой только на катере катались вместе с нашим детским садиком. Разве это настоящее путешествие?..
    И вот меня вдруг взяли в Москву!.. Было, конечно, обидно за Юрку, что его не взяли. Ну, Таня и Олег - это понятно, они же школьники, им осенью никуда нельзя ездить; но Юрку-то за что?.. И мне было стыдно, что меня берут, а Юрку не берут. Однако, у взрослых свои соображения; то, что спускается к нам, детям, из их, высшего, мира, приходится просто принимать. Роптать, конечно, можно, но не слишком, а то ещё и достанется... И я поехала в Москву без Юрки.
     Мне ещё не было тогда пяти лет (пять лет мне исполнилось потом, когда мы вернулись); но дорогу я помню хорошо. Именно дорогу я в тот раз лучше всего и запомнила. Мы с мамой ехали со всеми удобствами, в купе. На верхних полках ехали какие-то дяденька с тётенькой с полными карманами ирисок и монпасье. Но в купе они только спали, а в остальное время гуляли неизвестно где. Детей в нашем вагоне сначала не было; только потом появился мальчик моих лет. Но он был такой капризный и такая рёва, что мне с ним даже знакомиться не захотелось. И вообще он был из другого купе. Так что, не считая мамы, я ехала одна.
     Почти всё время я смотрела в окно. В окне мне нравился больше всего дым от нашего паровоза, как он ложился на траву живыми клочьями; и он не успевал растаять, потому что ведь поезд ехал, а дым от нас отставал... Потом мне очень нравились всякие реки и мосты; мосты ещё, к тому же, грохотали. Нравились надписи на откосах; но я не всегда успевала их прочесть, потому что читала ещё медленно. Но были некоторые, знакомые мне по плакатам. Эти надписи я успевала если не прочитать, то угадать: "Сталину слава!", например, или "Миру - мир!". Ещё мне нравились скульптуры зверей и всяких спортсменов, особенно те, которые были покрашены золотой или серебряной краской. Живые звери - лошади, кошки, собаки, коровы и козы - тоже радовали глаз. Тем более, что у некоторых коров были телята, а у некоторых лошадей - жеребята. Приятно было также посмотреть на всякие там стога со всяким сеном - ну, и так далее. Остановок я не любила, они были одинаковые и скучные, и я всегда торопила поезд, чтобы он поскорей отправлялся. Иногда он меня слушался.
     Когда я уставала смотреть в окно, я спала или читала - мама взяла с собой "Тараканище" и книжечку про девочку Ясю:
"Яся ловит горсточкой плотвичку,
Но ушла плотвичка из руки..."
     Кроме того, мама учила меня писать в тетрадке печатные буквы. Это давалось мне плохо. Наверное, карандаш был плохой, чернильный. Его нельзя было слюнить, а то он пачкался чернилами, и мама потом меня ругала и отмывала...
     Очень не хватало Юрки, Тани и бабушки; отсутствие всех других людей переживалось легче, потому что они играли в моей жизни не такую большую роль...

     Что мне запомнилось в Москве в ту мою поездку? Не очень много. Запомнился Кремль, потому что совсем недавно мы на рисовании в детском саду учились его изображать. И потом, я знала, что в Кремле живёт Иосиф Виссарионович Сталин, который, будучи отцом всему народу, приходился, тем самым, родственником и мне - причём, самым главным, как я понимала, родственником. Так что Кремль я запомнила.
     Запомнились машины, которых было много. Но трамваи запомнились лучше. А лучше всего - метро и "лестница-чудесница": это была такая лестница, которая сама двигалась под ногами!
     Меня водили в ЦПКО; но там мне запомнился только аттракцион "летающие люди". где люди переворачивались вверх ногами; и то, наверное, только потому, что меня на этот аттракцион не пустили и пришлось закатить хорошую истерику. Истерика, впрочем, не помогла, всё равно не пустили... А "Комната смеха" мне совсем не понравилась, хотя я там и старалась смеяться, из вежливости.
     Вот зоопарк - это да! Зоопарк - это да-а... Особенно лиса. Или особенно лев. Или особенно сова. Но особенней всего - обезьянки. Лучше всех - Яшка, была там такая обезьянка. И я этому Яшке очень, по-моему, понравилась, и он мне тоже; и я хотела получше с ним познакомиться - но меня опять-таки не пустили... Позже в нашей семье появилось такое предание, что, будто бы, меня пустили в клетку, а потом перепутали, где я, а где обезьянки, и выдали папе вместо меня обезьянку, и будто бы та обезьянка так и жила с тех пор в нашей семье вместо меня... но вся эта история была, разумеется, чистейшей папиной выдумкой! Лично я никогда в неё не верила.
     Ещё я помню удивительную диковинку: телевизор КВН. Это был один из первых телевизоров, которые стали выпускать тогда уже и в нашей стране. Экран у него был такой маленький, что смотреть можно было только благодаря большой линзе, наполненной водой. Эта линза стояла перед экраном и нравилась мне, может быть, даже больше самих передач. Тем более, что передачи начинали смотреть вечером, когда я уже на ходу засыпала.
     Но больше всего в Москве мне понравился снег! Снег пошёл в ту зиму очень рано, ещё сентябрь не кончился, и листья с деревьев не опадали. Снег пошёл густыми крупными хлопьями. Он падал мимо фонарей и горящих окон и светился на лету. Тётя Соня повела меня на улицу, и мы там стояли вместе с ней, как зачарованные... Но наутро снега уже не было, и вдруг потеплело, так что мне остались одни только воспоминания...
      А через день мы с мамой уже уехали.
      На этот раз мы ехали уже не в купе, а в плацкартном вагоне. Там было много народу. Народ был весёлый, многие пели. На остановках в вагон входили слепые артисты с поводырями, пели что-нибудь под гармошку, и им за это давали деньги. Были среди них и зрячие, но у всех чего-нибудь не хватало - то руки, то ноги. Поводырями же были обычно дети, некоторые почти Таниного возраста, а некоторые постарше. Артисты почему-то не любили проводников, и проводники их тоже не любили, прогоняли. Но многие пассажиры за них заступались, и мама тоже; и все, кто мог, давали им деньги.
    Мы с мамой спали на одной полке, внизу.Было тесновато, поэтому мама почти что и не спала. Так сне показалось. Хотя сама-то я спала очень хорошо - под стук колёс...
     А ещё я запомнила совсем молодую тётеньку, которая ехала вместе с нами. В Москву она ездила по делам, а вообще-то жила в Краснодаре. Она там училась в институте; и они с мамой моей подружились. Она тоже вышивала крестиком, как мама; вышивка была у неё с собой, и они с мамой вышивали по очереди. А я опять любовалась в окошко железной дорогой.
     Однажды вечером (или это было раннее утро? или ночь?) показалось вдруг море огней, и тётенька, которая ехала с нами, сказала тревожно и радостно: "Ой, Алка, Алка, неужели ты уже в Краснодаре?" - и они с мамой стали прощаться...
     Я не знаю, почему мне так запомнился этот момент. Наверное, потому, что я впервые услыхала, как взрослый человек  с а м  о  с е б е  г о в о р и т  в
т р е т ь е м  л и ц е: "Ой, Алка, Алка..." У нас в садике так разговаривали только маленький Рифатик и совсем крошечная девочка, которую все называли "Сулико, самоварное золото". Все остальные люди про себя говорили "я"...
     После Краснодара мы проехали ещё сколько-то времени и въехали в тоннель. Удивительно, что на пути в Москву я этого события не запомнила и даже, кажется, не заметила; потому что это было замечательное событие: паровоз вдруг громко закричал, как не кричал ни разу за всю дорогу, и вокруг всё потемнело. В окне замелькали электрические огни. Колёса заговорили особым, каким-то тревожным голосом, стук их отдавался гулко где-то под потолком. У меня на сердце тоже стало тревожно и жутко. Поезд ненадолго вынырнул на свет, снова закричал и снова нырнул в тоннель... Потом зато он уже совсем вынырнул, и день вокруг оказался счастливый и сияющий!.. Но поезд, немного проехав, остановился очень надолго.
     Мама волновалась: пока поезд стоит, туалет не работает, а меня уже пора отмывать, ведь скоро Новороссийск... Дело в том, что во времена паровозов в вагоны непременно попадали кусочки гари, и кочевавшие дети обычно становились ужасно чумазыми. Некоторых за это мыли без конца или тёрли мокрым вафельным полотенцем, и они громко плакали. Меня моя разумная и привычная к дорогам мама не мучила: умывала только утром, перед едой и перед сном. Но сейчас, когда мы приближались к Новороссийску, мне грозило то, что и всем другим детям; и это всё свершилось, едва только поезд тронулся. Всё свершилось: и отвратительное долгое отмывание вонючей рыжей водой с попаданием мыла в глаза, и мучительное оттирание жёстким вафельным полотенцем... Так что, переживая свои страдания и обиду, я даже не заметила, как мы прибыли в Новороссийск, как вышли на перрон, как попали в машину.
     Опомнилась я только в машине, когда меня стало укачивать и тошнить. Меня тогда снова умыли из бутылки с кипячённой водой; и я заметила, что смеркается.
     К Геленджику мы подъезжали уже в темноте. А когда подъехали к нашему дому, на веранду выскочили две тёмные фигурки, запрыгали и радостно закричали. Это были Таня и Юрка... И больше о той поездке я ничего не помню.

                (продолжение следует)