Альманах По волнам нашей памяти. Виктор Пастернак

Воспоминания

Глава I из книги «Воспоминания и размышления.
Мои родители

Мой отец – Пастернак Степан Васильевич – родился в 1901 году 27 декабря по старому стилю в селе Рубежное Новозыбковского уезда Черниговской губернии. Семья моего деда, Пастернака Василия Ивановича, жила вместе с семьей моего прадеда. Семья была большая, все занимались сельским хозяйством, жили бедно. Чтобы как-то сводить концы с концами, дед постоянно зимой уходил на заработки на шахты Донбасса.

После поражения России в войне с Японией в 2005 году царское правительство стало больше принимать мер по заселению Дальнего Востока и укреплению пограничных рубежей Российской империи. Переселению крестьян на свободные земли способствовала столыпинская реформа. Видимо, очень нелегко жилось моим предкам на Украине, если они решились поискать счастья в далеких северных необжитых окраинах России. Как говорят, от добра добра не ищут.

В 1910 году семья моего деда вместе с прадедом переселились в Читинскую область, восточнее города Читы в приграничный с Китаем район. Там появилось село Бирия. Переселенцы получила ощутимую помощь от царя-батюшки: землю и средства на обустройство. Как рассказывал отец, первые два-три года очень тяжело было. Но потом возвели жилье и хозяйственные постройки, завели скот, распахали земли, приноровились в суровых условиях Забайкалья выращивать овощи и зерновые. Можно было и жить.

Но в 1914 году грянула Первая мировая империалистическая война. Деда  мобилизовал,  и он вскоре погиб на германском фронте. Горе было большое: осталась бабушка с четырьмя малолетними детьми. Мой отец старший – ему было 13 лет, дядя Яков – 11 лет, а их младшие сестры Настя и Ксения – совсем маленькие.  Был, правда, прадед еще крепкий. Вот он и стал фактическим главой семьи. Он-то и поднял на ноги своих внуков.

Мой отец и его брат закончили по четыре класса церковно-приходской школы. Вел все хозяйство прадед. По рассказам мамы, прадед оставался главным в семье и тогда, когда его внуки Степан и Яков женились, имели своих детей, но жили одной семьей. Он был прижимистым, если не сказать скупым.  Надо полагать, что мой прадед  был трудолюбив, умело организовывал дело и заставлял всех много работать. Все это позволило к свадьбе его старшего внука Степана добиться некоторого благосостояния. Мой отец женился в 1921 году. Семья его невесты (моей мамы) была многодетной, бедной семьей.

Моя  мама – Ульяна Григорьевна Пастернак (девичья фамилия – Бондаренко) родилась в 1903 году в Тургайской области. Как мне запомнилось, мой дед по материнской линии – Бондаренко Григорий Романович с большой семьей, как и семья Пастернаков, в селе Бирия появился тоже как переселенец.

Кто же я по национальности? Мама моя, бесспорно, украинка. Отец говорил, что его родители – украинцы с Черниговщины, но мама говорила: «Слушай, Степан, какой же ты прости Господи хохол, когда ты – чистейший кацап «нерепаный»».  Я же для себя уяснил: «кацап» - это кличка, которой украинцы обзывали белорусов. Причем, они считали, что она более унизительна, чем для украинца кличка «хохол».

К революции 1917 года отцу исполнилось 16 лет. Ни в революционных событиях, ни в Гражданскую войну от участия не принимал.  В автобиографии отца от 1921 года сказано: в этом году его избрали секретарем волостного народно-революционного комитета. И все.

В январе 1923 года родилась моя старшая сестра Шура (это был первый ребенок в семье моих родителей), а в феврале этого года отца призвали в Красную Армию.  Отец служил сравнительно недалеко от дома – в городе Чите. Во время отпуска бывал дома. 

В ноябре 1924 года отца демобилизовали из армии. Но полностью отдаться своему хозяйству ему не пришлось: в апреле 1925 года его избрали председателем сельского Совета села Бирия.  Летом 1925 года родилась Лиза, второй ребенок в семье отца. Эти годы, помнится, мама вспоминала, как наиболее благоприятные  и в семейной жизни, и в делах своего хозяйства. К концу 20-х годов хозяйство семьи Пастернаков стало довольно крепким. В нем имелось несколько лошадок, коров и другого скота. Своего хлеба хватало до нового урожая, кое-что и продавали. Да и с другими продуктами жили не впроголодь.  Яков со своей семьей отделился. Им стали помогать родственники его жены – Хвостицкие. В семье моих родителей стало посвободнее. Грех жаловаться, жить бы да жить.

Но вот что записано в автобиографии моего отца: «В феврале 1929 года с работы председателя сельского Совета перевели на работу заместителем заведующего агентством межрайонной  конторы «Союзхлеб» в том же районе».  Это значит, что он жил не дома, а мама ждала еще одного ребенка – Петю, который родился в июле 1929 года. Из некоторых воспоминаний мамы мне запомнилось, что отец ушел из села, потому что не мог спокойно смотреть, как деревенские лодыри и пьянчужки вместе с прибывшими в село большевиками раскулачивают, а попросту грабят своих односельчан!.

Вот что мне рассказала Шура из своих воспоминаний.  Когда началось раскулачивание, по селу ходили какие-то группы людей. Среди них были и наши односельчане. Они, как правило, были полупьяные. Именно они показывали, у кого могут быть запасы зерна и у этих семей отбирали все. Мужчин забирали и увозили куда-то в другие места. Молодежь и подростки разбегались и прятались в лесу.

Производимый разбой (а иначе это не назовешь, потому что отобранные вещи тут же забирали себе сельские лодыри-пьянчужки) вызывал возмущение и озлобление, особенно у молодежи. Разворачивалось одобряемое местными властями раскулачивание без разбору, разгорался и пожар ненависти у безвинно пострадавших людей.

На подлежащих раскулачиванию составлялись  списки. Отец видел, что там значились в основном беззащитные середняки. Отец увидел в списке и фамилию Половинко. Старший сын Половинко собирался в скором времени жениться на сестре отца, поэтому он сообщил им о грозящей беде, чтобы они успели спрятать семенное зерно. Но младший брат Половинко, спасая свою «шкуру», выдал моего отца и ему срочно пришлось уходить из села и из района.

Вот так объясняется короткая запись в автобиографии моего отца: «С мая 1932 года сопровождал из Читинской области эшелон лошадей в должности начальника эшелона на Дальний Восток, где и остался работать в Хабаровске заведующим межрайонной конной базой».

Наша семья (прадед, бабушка с двумя моими тетками, уже девицами, и мама с четырьмя детьми: старшей Шуре – 9 лет, Лизе – 7 лет, Пете 3 года и мне – 1 год), всего 9 человек, остались в селе Бирия. Её не намечали к раскулачиванию, но в отместку отцу всю нашу семью вышвырнули на улицу. Дом, скот, все постройки и все остальное, включая вещи, отобрали. До зимы нашу семью по частям приютили родственники и знакомые. Зимой отец тайно, ночью, приехал и на санях, вывез нас с мамой на железнодорожную станцию, а там поездом – в Хабаровск.

О том времени, когда мы жили в Хабаровске, мама всегда отзывалась хорошо. Отцу нравилась работа, он регулярно получал зарплату, её хватало на питание и на покупку самых нужных вещей. Беда пришла нежданно-негаданно: отца вдруг арестовали. Потом уже маме стало известно, что отца совершенно случайно в городе встретил тот самый младший Половинко, который выдал его еще в с. Бирия. Он написал донос в НКВД, что тот якобы скрывающийся сын кулака (хотя у моего отца отец погиб на германском фронте еще в 1914 году). Этого было достаточно, чтобы отца арестовали, а потом выслали как сына кулака на Север.

Нашу семью погрузили в трюм речной баржи. «Спецпереселенцев» на ней было столько, сколько смогли натолкать в трюм и на палубу.  Долго мы плыли вниз по Амуру, а затем по его северному притоку Амгуни вверх до села Керби (с 1938 года после того, как в этом районе аварийно на болотах приземлился самолет «Родина» после беспосадочного перелета Москва - Дальний Восток под управлением трех летчиц-героинь Гризодубовой, Осипенко и Расковой, село и район переименовали в честь одной из них и назвали имени Полины Осипенко).  Затем перевезли еще дальше на север в глубь тайги на золотодобывающий прииск «Весенний» (это около 100 км от Керби).

В автобиографии моего отца появляется новая запись: «С ноября 1933 года работаю в системе «Союззолото» на приисках в Нижне-Амурской области в Кербинском районе.  О том, каким было существование в этих поселках, и пойдет разговор дальше.

Глава II
Первые годы «спецпереселенцев»

Обратите внимание на начало только что приведенной записи из автобиографии отца: «с ноября 1933 года»… Это – начало зимы. А на Севере – это уже зима. Навигация на реке Амгуни закрывается в середине октября. Вот в это время и завезли на прииски сотни семей «спецпереселенцев». Жилье для них никто не готовил, его просто нет. Нет у них и никаких запасов продуктов на зиму (хотя бы картошки и капусты). Представляете положение этих семей, в каждой из которых по нескольку малолетних детей… Родителям срочно пришлось копать землянки, в них и зимовали, За те вещички, что смогли взять с собой, выменивали картошку, капусту. Чтобы не умереть с голоду, надо было срочно начинать «мыть золото». Зимой на Севере – это ужасно тяжелый труд. Глубоко в землю (метра на 3-4) роется шурф (яма, там находится золотоносная порода), породу ведрами с помощью веревки поднимают на поверхность и несут к ключу (ключ – это маленький незамерзающий зимой ручеек), и там в лотке  промывают породу до тех пор, пока с лотке не останутся только золотые песчинки (лоток – это выдолбленное деревянное корытце).  Все эти работы человек выполняет, стоя почти по колено в ледяной воде.

Помимо этого зимой мужчины заготавливали лес для строительства жилых бараков. Перебившись зиму, люди летом, с темна до темна, строили бараки и со следующей зимы жили уже в них. В бараках на всю их длину – общий коридор, по обе стороны которого находились комнаты, в стенки были сделаны просто из досок.  В одном большой комнате жило по две-три семьи.  Они отгораживались друг от друга матерчатыми занавесками. Горе и тяжести, которые пришлось пережить ранее совсем незнакомым людям разных национальностей, сосланных с разных мест необъятной России, сдружили и сроднили их. Те, кто жил в одном бараке, стали как родственники. И потом прошло много лет, мы жили уже в разных поселках, но когда встречались или кто-нибудь приходил в гости, то встречались как близкие родственники. Иногда я спрашивал маму, кто это? Она отвечала: «Да жили мы, сынок, в одном бараке на Весеннем». И этого было достаточно, чтобы понять, почему с такой теплотой принимает мама этих людей.

Из тех, кто жил с нами в одном бараке, я помню немногих. Но некоторых очень хорошо, потому что у нас (у родителей и детей) навсегда сохранились к ним очень теплые чувства. Одним из них был Анатолий Карпович Пиатрович, ставший проректором Хабаровского медицинского института по науке, доктором медицинских наук, профессором, первым в Хабаровском крае членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР. Толя был старше меня на 6 лет, он учился в одном классе с моей сестрой Лизой. Когда он на отлично закончил десятый класс, я закончил только пятый. Мы встретились вновь, когда я стал студентом. Мы всегда встречались с радостью, но никогда вслух не вспоминали те «черные» дни. Еще нашими родителями молчаливо было наложено какое-то «табу» на эту тему, она, как бы переживали какую-то вину перед нами, их детьми, за те несчастья, которые выпали на нашу долю. Но мы хорошо понимали, что они совершенно незаслуженно пострадали и ни в чем перед нами не виноваты. 

Еще как-то еще маленьким я вспомнил, что папа мне сделал хорошую балалайку и я любил на ней играть. Мама с грустью уточнила, что эта «балалайка» был вытесана топором из дощечки, отколотой от чурки дров. Вот на этой «балалайке я «наигрывал» и распевал известную уже тогда мне песенку  «Ты подгона, ты подгорна, широкая улица, по тебе никто не ходит, только мокра курица». Я вспомнил это, когда мне было лет пять и мы жили уже на другом прииске – Веселый. Это слышал наш сосед Тарас Калинович Колос – умелец, «золотые» руки. Он сделал мне настоящую балалайку, на которой я действительно научился играть и играл долгие годы (пока не отрубил в девятом классе большой палец на левой руке).

Думается, начальство прииска заметило у моего отца определенные организаторские способности, потому что через год (в 1934 году) ему поручили организовать и возглавить сельскохозяйственную артель. В тех сложнейших северных условиях надо было создать такое подсобное хозяйство, которые выращивало бы для работников приисков картофель, овощи, да и молоко нужно детям. Так в 1935 году мы переехали на другой прииск, который назывался Веселый. После того, как на прииск завезли спецпереселенцев, его называли поселок. Весной того же годы там приступили к первым посевным работам. В 1935 году на прииск Веселый переехала и вся наша семья.

Коротко расскажу, как рождались многие названия населенных пунктов и некоторых приметных мест в тех краях.  Все, как правило, связано было с каким-нибудь памятными событиями для приисков. Начали в новом  ключе мыть золото весной и попадали на богатую золотоносную породу. Создавали там небольшое поселение. Увидели, что там имелись большие запасы золотоносной породы, создавали поселок побольше и называли его прииск (от слова приискали дополнительно) Весенний. Другой прииск в том же ключе называли Золотой Ключ. Золотопромышленник решил, например, приобрести и установить на прииске паровой котел. Сначала этот котел до поселка Керби везли по реке Амгунь на барже (их там называли «халка», они строились из толстых досок, были небольшого тоннажа и плоскодонными, мелкосидящими суденышками, что требовалось для рек с мелководными перекатами. Халки перемещались на буксире небольшими катерами). От поселка Керби котел везли на специальных телегах, в которые запрягали волов (быков) или лошадей. На крутых подъемах лошадям или волам помогали люди. Устанавливались рубежи на трассе и сроки прибытия в каждую намеченную точку. Если намеченные сроки выдерживалась, хозяин выставлял «бурлакам» угощение с обильной выпивкой и конфетами. Так, например, возник поселок Веселая Горка (уж больно она запомнилась старателям обильным и шумным весельем). Здесь, со временем, образовался большой поселок, построили двухэтажную школу. Была и Сладкая Горка – действительно горка по дороге на наш прииск Веселый. Хозяин прииска всем роздал по многу конфет, когда сюда привезли котел.

Прииск, где нашей семье довелось жить десять лет, назывался, как я уже сказал, Веселый. Раньше, в царские времена, его так называли, видимо, вполне обоснованное: там жили богатые люди, что подтверждалось сохранившимися еще несколькими деревянные домами. Дама были построены хорошими мастерами с резными наличниками из добротных лиственничных бревен.  Дома почти по окна уже «вросли» в землю, но в них расселили много семей «спецпереселенцев». Больше всего меня поразило, конечно же, кладбище. Деревенские мальчишки с малых лет не боялись ходить в лес и поздно вечером возвращались. Но вот у кладбища мне всегда было страшновато. Ночью за десять лет я там не был ни разу.

О богатстве бывшего владельца прииска золотопромышленника Ельцовского старожила рассказывали тогда много захватывающих историй. Но я по малолетству своему ничего не запомнил. Знаю только, что на него работали в основном китайцы. Были у них и огороды, их можно было назвать даже небольшими (гектаров по пять-шесть) полями. Вот на этих полях или огородах и решили организовать сельскохозяйственную артель. Всего на прииске, который стал называться поселком, было не больше десятка домов. В каждом из них жило по три-четыре семьи.

Наше новоселье мне запомнилось тем, что у нас, по сравнению с бараком, появились настоящие «хоромы» - большая, на два окна, отдельная комната. Матерчатая занавеска перегораживала комнату. Получалась «кухня» с кирпичной плитой и «столовая-спальня». Там помещались обеденный стол и стол для занятий, две кровати, кушетка, этажерка для книг. Но этого для всех не хватало. Шура и Лиза спали на полу. Летом старшие дети спали на чердаке дома и в бывшей кассе управления прииска, которое располагалось в соседней с нашей комнате (вход в нашу комнату был из конторы управления – раньше прииска, а теперь сельхозартели).

Первое, что я осознал в раннем детстве, это, пожалуй, самое важное – надо помогать старшим и родителям. А постоянная забота всех – питание, как себя обеспечить продуктами питания и дровами, особенно на зиму. Совершенно естественно  воспринималась необходимость самим обеспечить себя продуктами своего производства, т.е. выращенными на своих огородах. Купить могли только хлеб, соль, сахар (в ограниченном количестве), спички, мыло и кое-какие крупы. Хочу сразу отметить, что я никогда не замечал у своих родителей чувства какой-то безысходности и трагизма от условий, в каких мы оказались. И это передавалось всем нам, детям.  Мы просто воспринимали все так, как оно есть, и даже не задумывались над тем, что в жизни может быть как-то еще по-другому. Думаю, это объясняется тем, что родители наши всю жизнь прожили в крестьянстве и всегда обеспечивали себя всем необходимым только сами. И они умели и знали, как это делать.

У каждого из нас были свои заранее оговоренные обязанности. Напоминать нам об их выполнении, конечно, родителям приходилось. Я испытывал чувство какой-то вины, если мне кто-то напоминал, что не делаю то, что обязан сделать. Самым нечестным мне казалось отлынивать, когда кто-то другой занят работой, а ты ничего не делаешь.  И какое чувство гордости меня переполняло, если взрослые замечали, что я сделал что-то хорошо. Душой и организатором, очень чутким, но и требовательным ко всем нам, была мама. Все домашние заботы лежали на ней.

Мне вспоминается наша общая радость, когда мы узнали, что можем для себя засеять бывшие китайские огороды. Правда, небольшие огороды, но это была готовая посевная площадь. Нам меньше придется вскапывать целину. О, как тяжело там было поднимать её. Сколько в той земле камней и как мало растительного слоя.

Я иногда задумываюсь:  хорошо или плохо, что у меня было такое детство? Видимо, и хорошо, и плохо. Плохо, что мне  в детстве мало довелось читать книг. Крестьяне с давних времен, из-за своей неграмотности, относились к чтению как к какой-нибудь «забаве», а на забаву у них не хватало времени. А хорошо, что в детстве я испытал счастье ощутить  результаты своего труда,  общего труда с родителями, благодаря которому мы могли обеспечить свою жизнь. Мне кажется, крестьянский труд воспитывает в человеке какую-то особую духовность. Чтобы творить, надо жить, а чтобы жить, надо хорошо знать и испытать на собственном опыте, как себя прокормить, знать, как это дается.

Помню, как большое счастье и радостное событие нашей семьи, покупку коровы. Даже не коровы еще, а телочки, которая в скором времени должна была стать коровушкой (именно так об этом времени говорила мама). Даже мне запомнилось, как мы на всем экономили, чтобы сберечь деньги для этой покупки. Но все равно нам одним она была не под силу. Мы купили телочку вскладчину с другой семьей – Доморацкими. У них в семье две девочки помладше меня. Доморацкого мои родители очень уважали. Как помнится, он был довольно грамотным человеком, в свое время сосланным в те края. Жена Доморацкого – тетя Варя – намного моложе его. Семья сложилась очень дружная, любящая. В 1937 году её постигло большое горе. Доморацкого арестовали, и он больше не вернулся. Но тогда мы не могли и предполагать подобного и радовались нашему счастью – у нас есть молоко! Свое молоко! Вкусное-превкусное!

И с того времени всю свою жизнь, пока силы позволяли, отец и мама всегда держали свою корову. И мы, уже взрослые, имеющие по два-три ребенка, всегда, приезжая к бабе Уле, вдоволь пили чудесное домашнее молоко. А тогда нам, на северных приисках, корова была действительной, как говорят в народе, кормилицей. И может быть, для нас, детей – спасительницей нашей. Сарай построили около нашего дома, потому что мои родители были более опытными в крестьянском деле.  Не могу не отметить, как щепетильно относилась мама к тому, чтобы точно поровну разделить молоко. Тетя Варя придет, бывало, и говорит: «Ульяна Григорьевна, вы оставляйте себе побольше; у вас четверо детей, а у нас двое. Да и трудитесь вы здесь больше». Но никогда я не замечал, чтобы мама для себя что-нибудь выгадала. Мама моя не молилась Богу, но никогда не слышал, чтобы она о нем плохо говорила. По-моему, в глубине души она была верующей и эта вера определяла её поступки.

Современные мальчишки хорошо знают марки легковых автомобилей, в том числе и иномарки, их игры связаны в «ездой» на различных гоночных «авто». Им не один раз доводилось ездить  в легковой автомашине с папами и мамами. Но вот на лошадок им доводилось посмотреть как на диковинку, на том же пешеходном Арбате или в каком-нибудь парке. А проехать на лошади верхом почти несбыточная мечта. В нашем детстве все было наоборот. С малых лет мы ездили верхом на лошадях, в основном без седла, натирали мозоли на своих попках, и несбыточной мечтой оставалось желание прокатиться на автомобиле.

Когда мы были совсем маленькие, «езда верхом на скакуне» - это езда «на прутике верхом». А на машине мы себя представляли, когда катали перед собой железные колеса (самые разные, какие только встречались в деревне) специально сделанными из толстой проволоки «ручками», имеющими на конце крючок в виде перевернутой буквы П. Так вот, самое сложное в наших условиях отыскать колесо. У моего соседа Броньки Чука такого колеса не было. Мы катали свои колеса, т.е. «ездили в своих быстроходных автомашинах», а Бронька за нами на прутике верхом «скакал на своем скакуне». И вот однажды около кузницы он нашел стальное кольцо, которое набивается в ступицу колеса от телеги, чтобы ступица была крепче. Диаметр этого кольца примерно такой, как кепка у мальчишек. Делается он немного на конус. Бронька бегал за нами, держа это колесо в руке, рука устала, и он надел кольцо на голову вместо кепки. Сначала все было нормально, но когда Бронька вспотел и волосы стали мокрыми, кольцо проскочило ему на шею.  Он так и бегал. Но когда все набегались и Бронька решил снять кольцо, не тут-то было: меньший диаметр кольца оказался вверху, и оно стало врезаться ему в кожу на лбу и на затылке. Сначала мы смеялись, а потом стало не до смеха: у Броньки кожа сдирается до крови, а кольцо снять не можем.

Убитые общим горем, сидели мы около конюшни, когда пришел конюх – дед Василевский. Мы ему всегда помогали, и он к нам всегда относился очень дружелюбно. Мы к нему. Он сначала решил отшутиться и говорит: «Нет, Бронька, кольцо снять теперь нельзя. Придется тебе и жениться с этим кольцом. Зато свадебного кольца можно будет не покупать». Бронька в слезы. Мы тоже на грани этого. Дед-то сразу сообразил, что кольцо надо немного сплюснуть, чтобы оно приняло форму эллипса, и снять. Но мы-то этого не знали.  Дед велел нам подождать, а сам пошел за кувалдой. Он решил Броньку положить на бревно, кольцо поставить ребром и ударом кувалды его немного приплюснуть. Но Бронька боялся, может, подумал, что дед промажет по кольцу или вообще решил его пристукнуть.  Одним словом, Бронька стал орать и вырываться, мы не могли его удержать.  Тогда дед силой положил парня, сам почти сел на него, левой рукой прижал голову к бревну и стукнул по кольцу. Потом приподнял Броньку и легко снял стальной обруч.  Бронька от счастья ревет, а дед его не выпускает и говорит: «Вот, Бронька, помни деда Василевского. Если бы не я, то и женился бы ты на этом кольце. Взял обруч, снова по нему ударил, чтобы стал круглым, отдал его Броньке, сказав: «Бери на память». Бронька схватил кольцо, засмеялся, вытирая слезы, и убежал домой.

Глава III
Школьные годы

Мои школьные годы начались в 1938 году. Мне – семь лет. В первый класс тогда записывали детей в возрасте восьми лет. А как быть: я уже умею писать, читать, считать  и мне очень хочется в школу. Наша начальная школа находится в том же деревянном доме, где мы живем. Только вход с другой стороны. Через стенку мне даже слышно, как идут занятия на уроках. Петя (мой старший брат) пойдет уже в третий класс. А мне что, снова сидеть дома? Нет, хочу в школу! Но дома мне говорят, что я еще маленький и пойду только на следующий год.

И вот наступило 1 сентября. Мальчишки и девчонки идут в школу. Все во всем чистеньком, не все в новом, но все в постиранных, чистых штанишках и рубашках. А мне – не дали…Я в тех же, что бегал и валялся по земле, сижу на завалинке у входа в школу. И как только прозвенел звонок, я забежал в первый класс, сел за парту и вцепился в неё руками. В этой же комнате занимается и третий класс (учеников мало, поэтому в одной комнате по два класса: первый и третий занимаются в одной комнате, второй и четвертый – в другой).  У нас с Петькой один учитель – Прохорихин Виктор Иссидорович, наш односельчанин, и все мы друг друга хорошо знаем.

Петька увидел, что я, не послушав маму, убежал в школу, решительно подошел ко мне, схватил за шиворот и стал вытаскивать из-за парты.  Конечно, он со мной справился бы, он был намного больше и сильнее. Но, на мое счастье, в класса вошел Виктор Иссидорович и сказал: «Петя, не трогай Витю, пусть он учится». Виктор Иссидорович знал, что я уже «грамотный» ( в селе учителя хорошо знали всех детей), и хорошо понимал, что мне уже не усидеть дома.  Петя меня оставил, но пообещал, что на первой же перемене обо всем расскажет маме и мне дома «будет»… Но на большой перемене он вдруг подбегает ко мне и говорит: «Иди домой. Мама сказала, чтобы ты пришел и переоделся в новые штаны и рубашку».  Я, конечно же, не пошел, боялся, что меня не отпустят обратно в школу. Но от радости у меня в «зобу дыханье сперло»: «Значит, мама знала, что я в школу пойду. Поэтому и сшила мне новые штаны и рубашку».

Так началась моя новая школьная жизнь. Виктор Иссидорович учил меня в первом и втором классах. Учился я хорошо. Я любил петь и рисовать, и это у меня неплохо получалось. К тому же наш учитель сам очень хорошо пел, рисовал и играл на различных музыкальных инструментах, поэтому занятия для меня были настоящим праздником. Но этот праздник закончился с окончанием второго класса, так как начальную школу в нашем прииске закрыли из-за малого количества учеников, и надо было ехать учиться в интернат.

Незабываемым для меня остается еще одно событие тех лет. Я закончил первый класс. Наступило лето. У нас на Севере в это время разворачивались посевные работы. И вот отец мне, уже как школьнику, доверяет «самостоятельно» верхом на лошади поборонить колхозный огород, где потом женщины будут сажать овощи. Он заседлал самого смирного коня, посадил меня верхом и объяснил, как надо боронить, в три-четыре следа.  Моя задача заключалась в том, чтобы ездить, править лошадью, запряженной в борону, и хорошо разрыхлять землю. Отец сказал, что работа, которую я должен выполнить, самая ответственная, потому что если я плохо побороню землю, то хорошие овощи на ней не вырастут.  Помню, как я старался, что ездил по одному следу и по четыре, и по пять раз.  Мне все казалось, что земля плохо разрыхлена, а значит, овощи не вырастут,  и только я в этом буду виноват.  А как же тогда в глаза людям смотреть? Все будут говорить: «Это из-за Витьки овощей нет».  И когда отец меня похвалил, снимая с лошади, сказав, что я хорошо поборонил, я был, кажется, самым счастливым человеком на земле. Так был заработан мой первый «трудодень» на колхозном поле. Тогда еще не знал, что до окончания десятого класса ежегодно, каждое лето, мне придется изо дня в день работать на колхозных полях и сенокосах за так называемую «палочку» в журнале «учета трудодней». Никаких денег за нашу работу не платили. В конце года подсчитывали, что осталось колхозу после сдачи всех налогов государству. И если оставалось какое-то количество картофеля и овощей, то их продавали тоже государству по мизерным ценам и  вырученные деньги делили между колхозниками пропорционально выработанным «трудодням».

Нам – детям председателя колхоза – приходилось работать больше других детей. Только при этом отец мог сагитировать колхозников послать своих ребят трудиться на колхозных полях практически бесплатно. Такова реальность, и я воспринимал её как должное. Для моих старших сестер и для нас с Петей было недопустимо, чтобы кто-то в селе мог сказать: «Смотрите, мои дети в колхозе батрачат, а председательские детки дома отсиживаются». От такого позора хоть сквозь землю проваливайся! Я, признаться, внутренне гордился, что никто такое не мог сказать.  Зато мы, колхозные мальчишки, радовались каждому дождику: в такой день можно подольше поспать, на полях и сенокосах в дождик мы не работали.

Наиболее трудным для меня оказалось лето, когда пришлось работать пастухом колхозного стада (в этом стаде паслись и все коровы колхозников). Вставать надо очень рано, пастбищных лугов в тех местах нет, поэтому стаду надо было много раз за день исходить по поймам речушек и ключей, по сопкам. Некоторые коровенки так и норовили отбиться от стада и забраться в какой-нибудь огород.  А это страшно допустить: ведь на огороды была вся надежда каждой семьи. Я изучил нрав своих коров и неустанно следил за ними. Но они все-таки ухитрялись отбиваться, и мне приходилось изрядно за ними бегать.  Поэтому вечером, возвращаясь с закатом солнца домой, успевал только наспех поесть и валился спать.  Спасли мы летом на сеновале. Нам казалось, что ничего лучшего не бывает. И так не хотелось просыпаться, когда мама утром рано-рано (вместе с петухами) будила меня, приговаривая: «Вставай, сыночек, пора уже коровушкам в поле». В то лето дождики меня «не спасали», наоборот, в такие дни было мне особенно  обидно: все ребята дома, а я иду пасти коров. А они, такие-сякие, еще и норовят по мокрым кустам удрать в чей-нибудь огород. И, хочешь не хочешь, а надо бегом за ними, не то наделают потраву – беды не оберешься.  Уж больно неприятно бегать под дождем по мокрым кустам.  Одно благо: после такого «душа» сон как рукой снимало.

Но главным делом у нас, колхозных мальчишек, были прополка и окучивание картофельных полей. Картофель – это основная культура, товарным производством которой было выгодно колхозу заниматься.  Люди научились в тех северных условиях получать хорошие урожаи качественной и вкусной картошки. Её с удовольствием покупали не только во всем районе,  но во время войны наш картофель очень помогал труженикам города Николаевска-на-Амуре.

Обрабатывали мы её не тяпками, а плугами (пропольниками и окучниками). Ребята постарше за плужками, а помладше – водили под уздцы лошадок по борозде между картофельными рядками.  Нам устанавливалась норма: за день одному плугу окучить полгектара картофельного поля.  За это пахарю-мальчишке проставлялось 0,75 трудодня (взрослому 1 трудодень), коноводу – 0,5 трудодня.  Уезжали на поля рано утром, а возвращались вечером. Никто и не задумывался над тем, что у детей должен быть укороченный рабочий день.  Мы трудились часто по восемь часов и больше, если надо было закончить обработку поля сегодня, чтобы не возвращаться на другой  день на малый участок.  Считалось, что из-за переезда с поля на поле  день будет потерян. А в крестьянстве это недопустимо.

Обедали в поле. На обед нам мама готовила, как правило, по пол-литровой бутылке молока, по две отварные картофелины, по одному (а если была возможность, то и по два) яйца и по кусочку хлеба.  Молоко мы ставили в воду, в холодный ключик и ждали обед с нетерпением, поглядывая частенько на солнышко. Уплетали все с превеликим аппетитом. Потом, немного повалявшись, снова за плуг.

Часто задаю себе вопрос: что заставляло нас, мальчишек, так добросовестно трудиться? Ведь за нами не было никаких «надсмотрщиков», но абсолютное большинство ребят очень добросовестно относились к работе. Мы внимательно ухаживали за доверенными нам лошадьми. Все умели не только правильно их доверенными нам лошадьми. Все умели не только правильно их запрягались, но и следили, чтобы хомут нигде не стер кожу. Во время их кормили, поили, давали отдохнуть. Они узнавали нас на лугах, когда паслись. Моя любимая лошадь Буря никому не давалась на пастбище, ловить её все боялись – она могла укусить или лягнуть. А мне она сама на зов откликалась легким ржанием, таким тихим, добрым, и сама подходила ко мне. Я всегда ей оставлял полкусочка хлебушка, который мама давала на обед.  Когда подрос и работал уже не коноводом, а за плугом, мне не требовался коновод. Буря так привыкла, что сама ходила по рядам. Только в конце поля приходилось вожжами поворачивать ей и ставить на очередной рядок.  Помню, мама говорила по этому поводу отцу: «Ты, Степан, должен Вите и за коновода полтрудодня проставлять», а отец отшучивался: «За что же ему доплачивать? Он ведь за коновода не работает. Это Буря у него сама по рядам ходит». А в голосе у обоих и тепло, и гордость ощущались.  И мне так принято было, что отец и мать знают: я без коновода работаю, и конюх мне полностью доверяет Бурю.

В конце войны как-то вечером отец пришел домой, мама только что подоила корову, поставила ведро с молоком на табуретку и стала у порога снимать сапоги, присев на скамейку. Дома были я и маленькие сестренки. Отец, как бы между прочим, начал говорить о том, как проходило заседание правление колхоза. Не обращаясь прямо к маме,  что пришел документ их района, просят дать кандидатуру школьника, у которого больше всего  заработано трудодней за летние каникулы в военные годы. Это надо для предоставления к награждению медалью «За добросовестный труд в Великой Отечественной войне». И потом, замявшись, говорит, что многие члены правления называли нашего «Вихтора» (он так произносил мое полное имя), у него больше всех трудодней. Но как я мог назвать своего сына, подумают еще, что сына по блату тянет. Вот я и назвал Явдата Сундукова.

Наступила тишина, только слышно, как мама с трудом стягивает с ноги сапог в коровьем навозе, проговорив: «А ты б… старая.. туды твою растуды… (она умела очень смачно ввернуть вроде бы нецензурное словечко и в то  же время острую народную присказку). Как на поля, да коров пасти, да на сенокос, когда ни одна собака работать не хочет, так: «Витенька – сынок», а как медали – только по блату! Я вот тебе дам по блату по твоей бесстыжей красной роже!» И несколько раз влепила по ноге сапогом.  А сама плачет, как малое дитя.

Сначала я ничего не понял, а потом стало обидно, и почувствовал, что у меня наворачиваются слезы. Явдата наградили медалью. В девятом и десятом класса мы с ним по-прежнему жили в интернате в одной комнате, сидели за одной партой, дружили. Я никогда не вспоминал этот случай, да и вообще забыл о нем. Явдат ничего об этом не знает. Мы вместе поступили в институт и остались друзьями на всю жизнь.  А все потому, что он не меньше меня достоин был той медали, как и все мальчишки-колхозники военных лет.

Думаю, добросовестное, прилежное отношение к труду у всех детей-односельчан объясняется тем, что их родители с малых лет своим тяжелым крестьянским трудом стремились обеспечить безголодную жизнь свою, а потом и семей своих.  Ни у одного из них не работали батраки. И если у них отобрали все, своим трудом нажитое, только за то, что они не приняли поголовную, принудительную революционную коллективизацию, то это преступление той власти, которая их не только ограбила, но и сослала на Север в «трудпоселки спецпереселенцев».

Почти все мои односельчане были умельцами. Из поколения в поколение передавалось умение своими руками делать все, что может потребоваться в натуральном крестьянском хозяйстве. И не случайно в сельскохозяйственной артели,  которая была создана на приисках из «спецпереселенцев» в первую же зиму представилась возможность организовать хорошую столярную и бондарную мастерские. В поселке заработала кузница, стали гнать деготь, дубить кожи, делали  телеги и сани, сбруи и многое другое. Мебель наших столяров славилась во всем районе.  Наши умельцы делали даже музыкальные струнные инструменты.  Гитары и балалайки, которые выхолили из-под рук Колоса Тараса Калиновича, признавались лучшими на выставках музыкальных инструментов.  Именно тогда, в раннем детстве, я услышал от отца странное для меня слово «хозрасчет».  Помню, как в конторе артели (она была в соседней комнате с нашей) битком набивались мужики-односельчане, и отец вместе с бухгалтером артели Кравцовым Тарасом Никитовичем без устали разъясняли им, что такое «хозрасчет»,  и какую пользу принесет он не только артели, но и каждому из них, если они согласятся внедрить такой метод хозяйствования.

И не случайно образованный на базе этой артели колхоз признавался лучшим в районе вместе  с  другим колхозом, где членами были такие же горемыки-спецпереселенцы.  Наш колхоз во время войны распахал новые земли в пойме реки Амгунь (ниже по течению на 25 км районного центра имени Полины Осипенко) и снабжал картошкой и овощами район и город Николаевск-на-Амуре.  Эти колхозы просуществовали 20 лет,  до 1954 года, когда Хрущев «амнистировал» «спецпереселенцев» (только непонятно, за какую провинность). Колхозникам выдали паспорта, и они разъехались по своим родным местам. Некоторые поселились в пригороде Хабаровска. А без них развалились и колхозы. И никто теперь поверить не может, что такие хозяйства были в тех северных местах.

Так вот, честно трудиться, жить и работать по совести, все это впитывалось нами с молоком матерей наших.  Если что-то хорошее действительно есть в наших душах, то мы, мальчишки и девчонки тех далеких «трудпоселков» по гроб  своей жизни должны быть благодарны своим родителям.   И никогда не забуду слова мамы, которая говорила их, когда я был совсем маленький, но которыми я стремился руководствоваться всю свою жизнь: «Я не знаю, сыночек, есть Бог на небе или нет. Да и никто этого не знает. Увидит Бог или не увидит, но сам ты всегда будешь знать, если поступишь нечестно. Совесть твоя будет нечиста. А это – большой грех. И в конце нашего жизненного пути каждому придется держать ответ перед своим Богом – своей Совестью».

Мои школьные годы – это интернатские годы.  И начались они в предвоенном 1940 году. Поэтому, наверное, хорошо запомнились. Родители сначала решили не отдавать меня в интернат, поскольку я пошел в школу на год раньше, был маленький и (как они считали) слабенький. Лиза училась в восьмом классе, а Петя в пятом. А меня оставили дома. Решили так: я побуду дома, подрасту, окрепну, а через год со своими сверстниками пойду в третий класс. Но получилось не так, и опять же, по моей «вине».

Как-то в ясный, солнечный сентябрьский день мой отец собирался в деловую поездку на прииск Бриакан. По пути он проезжал село Веселая Горка,  где находился интернат и средняя школа.  Я начал проситься, чтобы он взял меня с собой. И пока он будет по своим делам находиться в Бриакане, я побуду в гостях у Пети и Лизы интернате. Отец был у нас такой, что не мог ни в чем нам отказать.

И вот я с папой в его выездной тележке на рессорном ходу (её тогда называли «американка»).  Выездная ухоженная лошадка, запряженная в сбрую, украшенную начищенными до блеска медными бляхами и висящими с обеих сторон на специальных костях кистями. Черная лакированная «американка» производила в то время, я думаю, не меньшее впечатление, чем нынешняя модная иномарка. Такой «выезд» говорил о том, что колхоз перед войной уже окреп, люди стали жить обеспеченнее, настроение у них поднялось. А у меня, не знавшего большего счастья, чем поездка с папой на «американке»,  было одно ликование.

Я раньше никогда не видел двухэтажной школы и такого сказочно загадочного интерната, о котором уже не один год рассказывали мои старшие сестры. Они в интернате готовили разные постановки, а потом на каникулах показывали их односельчанам.  Это были настоящие праздники. Особенно мне нравилось, что никто из односельчан не мог услышать суфлера, которым всегда была наша Шура. Никто не догадывался, что она под столом прячется, а я знал, но этот «секрет» сохранял, как военную тайну. Шура сама виновата, что этот «секрет» однажды раскрыли:  она неосторожно выпрямила уставшую ногу,  и она высунулась из-под скатерти прямо к «зрителям». И все мальчишки сразу заорали: «А, знаем, где Шурка прячется. Вот она, под столом». И Шуре пришлось на следующем спектакле искать новое место где-то за сценой.

И вот я радостный еду в интернат. Правда, Шуры там уже нет: она, окончив школу, поступила в пединститут в Хабаровске. Но Лиза и Петя учатся там. Они не знают, что я с гостинцами еду к ним. Вот обрадуются! Но получилось так, что уроки еще не закончились, когда мы приехали, и папа оставил меня с воспитательницей. Та показала мне Петину комнату, кровать и тумбочку. Я положил гостинцы в тумбочку, и мы пошли на улицу. Воспитательница объяснила, где заканчивается территория школы и интерната, разрешила погулять, пока не закончатся уроки, но за территорию интерната не выходить.

Весь школьный городок произвел на меня потрясающее впечатление. Он размещался на пологом склоне. От школы, которая находилась внизу этого склона, ближе к главной улице села, к интернату шла пешеходная дорожка, а правее её, серпантином,  поднималась проезжая дорога.  Но самое интересное было левее дорожки:  там  террасой сделаны три спортивные площадки: на одной размещался спортгородок, на другой волейбольная площадка, на третьей находились два здания интерната, еще одно здание школы и площадка для игр.  На территории городка было построено и несколько домов для преподавателей. Наибольшее впечатление на меня произвела двухэтажная школа. Она была построена хорошими мастерами. Я смотрел снизу на эту красоту, как завороженный, и мне сразу тоже захотелось здесь учиться. Я не мог себе представить, как целый год буду ждать той минуты, когда я приеду жить сюда.

Я пришел в комнату Пети, вскоре прибежали мальчишки из школы и начались новые открытия. Оказывается, они живут почти совсем без надзора. «Воспиталка» только одна на весь интернат, заходит очень редко,  напомнить, что пора садиться за выполнение домашних заданий, да вечером, - что пора ложиться спать.  А так – сплошная «лафа», играй и балуйся сколько хочешь,  и как хочешь, вплоть до коллективного «боя» подушками перед сном.

Поэтому, когда отец вечером заехал за мной, я его «ошарашил», категорически заявив: «Остаюсь в интернате учиться!» Мама бы решила эту «проблему» не менее категорично, с ходу в свою пользу, а папа «дал слабину», проявил неуверенность, сказав: «Ну, как же так? А что нам мама скажет? Мы ведь у неё не спросились…» Но мамы здесь не было, и я храбро сказал, что она бы согласилась. Одним словом, дождались заведующего интернатом Ивана Ивановича Маркова, за которым кто-то быстро сбегал, нашли возможность в комнате  рядом с Петиной кроватью поставить еще одну для меня, и вопрос, в принципе, был решен. Но все-таки Иван Иванович посоветовал съездить домой за вещами, да и мама не будет беспокоиться. Не мог же я не согласиться с таким большим человеком (Иван Иванович действительно был очень внушительным мужчиной).

Мама и в самом деле не стала сердиться и возражать, и в следующий понедельник мне предстояло идти в школу, в новый, совсем мне незнакомый класс, где много мальчишек и девчонок. Вот тут-то и стало страшно. Я Петьке соврал, что не струшу и пойду в класс, а сам убежал на площадку со спортгородком, сел под турник и чуть не реву: ну что же мне теперь делать? Воспитательница заметила меня, сходила в мой класс, и они с учительницей решили, что ребята на перемене сами пригласят меня. Но мальчишки есть мальчишки: они так «пригласили», что почти силком притащи в класс. Как я познакомился с учительницей Анной Алексеевной Жуковой, уже не помню. Но помню, как ласково она почти обняла меня за плечи, успокоила и посадила за парту на свободное место рядом с девочкой. Когда я чуть-чуть «ожил» и посмотрел на соседку, я снова обомлел: со мной за одной партой сидела та самая девочка, которую я видел  в первый день на тропинке и влюбился. Ну не сказка ли?!

Вот с такими незабываемыми приключениями началась учеба в третьем классе интерната в последний мирный, предвоенный год. И пролетел он так интересно и незаметно, как один день. Лиза взяла все заботы обо мне вместо мамы. Петка был мои защитником и «воспитателем». Петя тоже очень внимательно меня оберегал и от всех защищал, но зато сам любил мной командовать и не терпел неповиновения. Анна Алексеевна так хорошо и интересно обучала, что я и не заметил, как догнал в учебе остальных ребят и стал отличником (не мог же я учиться хуже, потому что Лилька Коваленко – так звали ту красивую девочку, соседку по парте – была самой сильной отличницей в нашем классе).

Особо надо сказать о лете 1941 года. 22 июня началась Великая отечественная война. Это был воскресный день, но летом крестьяне работают, не соблюдая воскресений, без выходных.  Все зависит от погоды, но в тот день я находился дома. Само сообщение по радио о нападении на нашу страну Германии не воспринимал, как восприняли его взрослые.  Но реакция на это сообщение, плач женщин, такой, как это бывает, когда кто-то близкий умрет и его хоронят, вот это подействовало на меня так, что я не столько осознал, сколько почувствовал, что произошло что-то страшное и непоправимое.

На войну стали забирать молодых мужчин и взрослых юношей.  Их провожали, как в последний путь. А в скором времени мы узнали, что такое «похоронки».  Эти извещения о том, что чей-то отец, брат или сын погиб на фронте, и, как правило, смертью храбрых, стали приходить все чаще и чаще.  Если в мирное время все ждали почтальона и радовались, когда он шел в твой дом, то теперь наоборот: каждый надеялся, что почтальон пройдет мимо твоего дома. И если он сворачивал к дому, все жильцы с ужасом ожидали, что «похоронка» не обошла и тебя.  Часто именно так и было. Все это ужасно. Иногда в извещении говорилось: «пропал без вести». Это тоже страшно, но родные «пропавшего»  не теряли надежды на то, что он жив. И эту надежду многие, особенно матери, хранили всю свою жизнь и уносили её с собой в могилу.

Война все поменяла и в жизни интерната. Дружественная обстановка всегда отличала нашу интернатскую среду. Я не могу вспомнить, что были какие-то драки между ребятами.  Зимой проходили «войны» между интернатскими и поселковыми мальчишками.  Но «сражались» только на снежках.  Когда началась война, особо заботливо относились к тем, у кого  кто-то погиб на фронте.  В школе в первый же год войны были созданы «звездочки» (группы ребят по пять человек), которые помогали семьям фронтовиков.  Мальчишки пилили и кололи дрова, носили воду. Девочки мыли полы и помогали в других делах по дому. Мы как-то сразу все повзрослели. На фронт ушли многие наши учителя. Совсем изменилось и наше материальное положение.  На продукты питания на все население страны были введены карточки. Хлеба, нам стали выдавать по 300 граммов на сутки: утром – 150 грамм и в обед – 150 грамм, ужин – без хлеба. Когда вместо хлеба есть другие продукты, то 300 граммов достаточно. Но когда кроме хлеба почти ничего нет, а только какая-то похлебка, то этого очень мало. Особенно мы замечали голод во второй и третий год войны, а потом как-то привыкли.

Главная поддержка в те годы была из дома. Шли домой в субботу после занятий. Если занимались во вторую смену, то домой приходили почти ночью (от интерната до дома было 12 километров). Как только выпадал снег, становились на лыжи, которые нам делал наш односельчанин, мастер – золотые руки Тарас Калинович Колос, о котором я уже говорил. Дорога к дому шла через гору. Когда поднимались на вершину, считали, что уже дома. Если светила луна, съезжать с горы – одно удовольствие. Если быстро, только слышно, как лыжи постукивают по бугоркам, которые натаптывались лошадьми между дорожками, накатанными санными полозьями. По этому постукиванию лыж, которое разносилось в зимней ночной таежной тиши, мама узнавала, что мы минут через 15-20 будем дома.  Она нас всегда поджидала в это время, выйдя на улицу. Как услышит, сразу в дом, быстро все разогреет и на стол поставит.  Мы только зайдем, а там уже все готово. Потом мама раскрыла свой «секрет».

Дома она оставалась с Ниной и Аллой. Когда началась война, Нине было четыре годика, а Алле – только один.  Папы с нами в эти годы практически не было. Он с колхозниками поднимал целину в долине Амура ниже села им. П.Осипенко. До поселка Веселый около 100 км, но это считалось далеко, потому что дорога по Амгуни только зимой и ездили только на лошадях. На новом месте в первый же год войны колхоз в несколько раз увеличил посадку картофеля, который поставлял в основном в Николаевск-на-Амуре. В 1944 году отец перевез всю нашу семью к себе в Малышевск, и стало жить намного легче.  А до этого в течение всех военных лет мама вела все хозяйство одна с нашей помощью. Мы держали тогда корову, поросенка и куриц. Сажали в своем огороде много картошки, капусты и других овощей, которые росли на севере. Без этого мы бы не выжили. Сено и дрова заготавливали сами.  Зимой мама готовила еженедельно для нас – интернатовцев – борщи, супы, картофельное пюре, разливала молоко по мисочкам и замораживала на дворе, в кладовке. Из картофельного пюре получались вкуснейшие колобки, мы их сгрызали частенько мерзлыми, они нам казались вкуснее мороженного (вкус которого я узнал только в студенческие годы) И так каждую неделю, и каждую зиму в те далекие, тяжелейшие военные годы.

В интернате и в школе было печное отопление. В военные годы пришлось нам подчас самим заготавливать в лесу дрова.  Это сравнительно недалеко, повыше интерната, на сопке. И возить их на санках было нетрудно, мы возили дрова и одновременно катались.  Потом пилили привезенные бревна на чурки, кололи и сами топили печи. Обогревательные печи в интернате топились из коридоров. Растапливали печи к вечеру, когда заканчивали домашние задания. Электрического освещение ни в школе, ни в интернате не было. Пользовались керосиновыми лампами, а в самые тяжелые годы войны – свечами. На комнату, где жили семь-восемь учеников, выдавалась одна большая свеча на определенное количество дней. Так что готовить уроки и читать мы могли только днем. А вечером на общем столе горела одна свеча и то, в основном, тогда, когда мы должны были стелить постель на ночь. В девять часов объявлялся отбой, воспитательница гасила свечу, мы на какое-то время затихали, а потом наступил раунд боя на подушках. Но поскольку без криков и воплей это делать не могли, воспитательница быстро пресекала безобразие, и тогда мы уже затихали по-настоящему.  Наступал час рассказов. По очереди рассказывали разные небылицы и смешные случаи.  Ребята, которые любили читать книги, рассказывали прочитанное. Больше всех у нас читал мальчик-сирота. У него в 1937 году забрали отца, и он с тех пор стал заикаться. Звали его Борис. Он почти все свободное время читал и очень интересно рассказывал, хотя ему было трудно выговаривать слова.  И мы над ним не смеялись, а стремились подсказать то слово, которое он не мог выговаривать. Так Борис и рассказывал с нашей помощью.

В военные годы ввели дежурство в столовой. Дежурные рано утром уходили чистить картошку и развешивать по 150 граммов хлеба. Хлебные булки у нас выпекались круглые, большие. Мы старались их разрезать так, чтобы отдельные кусочки получились с большой корочкой, с «горбушкой». Такие кусочки дежурные старались дать своим ребятам по комнате и девчонкам, которые нам нравились. Но девочки часто демонстративно не принимали от нас «горбушки». Мне кажется, они это делали потому, чтобы никто не догадался, кому кто нравится. Хотя все равно эти секреты все знали.

Вечерами мы собирались в коридорах у протапливаемых печей. Когда в них оставались только угли, пекли картошку, которую прихватывали в столовой, когда дежурили. У печей группы тоже собирались не случайные: старшеклассники отдельно и младшие тоже отдельно. Нам нравилось угощать картошкой девочек.

Прошло два года. Мы закончили шестой класс. Наша семья переехала в Малышевск, в седьмом классе я учился в селе им. П.Осипенко, а в восьмом в Херпучах. В 1946 году снова вернулся в интернат, в Веселогорскую  среднюю школу в девятый класс. За два года сильно вырос и стал стоять в строю на физкультуре вторым. В классе появилось много новеньких, но не оказалось Лии. Мне сказали, что они уехала после того, как получили «похоронку»: их отец погиб на фронте.

Мои серьезные занятия спортом и успехи в нем, безусловно, подготовлены большим увлечением с ранних детских лет самыми различными играми, широко распространенными в 30-40-х годах в российских селах. Этим, видимо, объясняется и то, что я отдал предпочтение игровым видам спорта (волейболу, баскетболу). Мне представляется, что играть в «чижик» я научился одновременно с тем, как стал ходить.  Те, кто постарше, играли в «лапту», «клеек», «городки». Вечерами шли сражения взрослых на волейбольных площадках. Эти площадки были в каждом поселке, не говоря уже о больших приисках.

Во время войны игры в волейбол прекратились, играть стало некому, все ушли на фронт. И только в интернате осенью, когда начинались занятия в школе, и весной, когда растаивал снег и подсыхали площадки, ученики играли в волейбол.  Волейбол и лыжи оставили у меня много воспоминаний об интернатских годах.  Почти ничего не могу восстановить в памяти о работе в общественных организациях.  Я был октябренком, пионером и комсомольцем в школьные годы. Больше всего мне запомнились «тимуровские команды»  и «звездочки», потому что их основная работа во время  войны – постоянно помогать семьям фронтовиков.  И эту помощь мы оказывали не формально, выполняя задания пионерской организации, а у нас устанавливались хорошие взаимоотношения с этими семьями.  И частенько через нас с этими семьями знакомились наши родители, и эти контакты и знакомства оставались надолго, а то и на всю жизнь.  В пионерских лагерях я не был ни разу. Как уже говорил, летние каникулы мы проводили дома, в основном работали в колхозе.

В комсомол отбирали лучших и наиболее активных учеников. В десятом классе мне пришлось выполнять обязанности председателя ученического комитета.   Был такой «учком», который устраивал «накачку» неуспевающим и недисциплинированным ученикам. Младшеклассники, увидев меня, кричали: «Учком – нос крючком, жопа ящичком!»,  так они «мстили» за мои разносы на  заседаниях учкома за их проделки. Вот, наверное, и все воспоминания.  Можно еще добавить, что в комсомольской работе не злоупотребляли «вдалбливанием» в наши головы пропагандистских лозунгов о «счастливом», «светлом» и  «радостном»  детстве. Безусловно, учитывалось, что многие были детьми безвинно сосланных родителей. Но что нам созданы все условия для нормальной учебы, мы ценили. Это нам внушали наши родители. Они, как никто, понимали, что у нас есть единственная возможность избавиться от этого принудительного, неоплачиваемого труда в колхозах – это учеба, учеба и еще раз учеба. Только получив образование и специальность, можно было выехать из «трудпоселков» к свободной жизни и работе. Поэтому они всячески стремились повлиять на нас, чтобы мы хорошо учились.

Учились мы с братом через класс:  Петя в шестом, а я в четвертом. Как-то ближе к весне мы возвращались с котомками на лыжах из дома в интернат.  Съезжали уже с горы. Петя впереди и вдруг на очень крутом спуске из-за поворота показался конный обоз.  Пете некуда было свернуть, но все-таки он съехал с дороги, но упал очень неудачно.  Обоз остановился, но Петя не мог подняться: он сильно травмировал колено. Не помню, как мы добрались, но брат надолго попал в больницу. За шестой класс его аттестовали без экзаменов и перевели в седьмой класс. Но из-за травмы он один учебный год был вынужден был пропустить, а через год мы пошли: я в шестой, он в седьмой. За год работы в колхозе Петя сильно подрос, стал крепким юношей, но математику (начальную алгебру) подзабыл, к тому же в конце года в шестом классе не занимался.

У него появились «проблемы» по математике. Его хотели «припугнуть», сказав, что, если он не упустит занятия по математике, его посадят со мной на одну парту в шестой классе, чтобы я ему помогал по алгебре. Но преподаватели плохо знали Петю: такое для него хуже любого «оскорбления». Он собрал вещички и ушел домой, бросив школу навсегда. Отца тогда с нами не было: он усваивал целину в Малышевске. Лиза, окончив десятый класс, уехала в Хабаровск и поступила в пединститут. Мама одна не смогла заставить Петра вернуться в школу. Он мечтал стать трактористом, шофером и вообще механиком по двигателям внутреннего сгорания. И добился своей цели, стал классным механиком.

Знания… Школа… Наши первые учителя, подготовившие и давшие нам путевку в жизнь… Слова искренней, очень большой благодарности хочу высказать всем учителям, которые работали в те далекие годы в Веселогорской средней школе, находившейся на Крайнем Севере в таежном районе. Это были действительно знающие педагоги, культурные, интеллигентные люди. С каким большим уважением к ним относилось все население района! К ним приходили за советом по самым разным вопросам. Их всех знали лично, по имени отчеству.  И наши учителя знали по фамилиям и в лицо всех жителей тех приисков. Спектакли, подготовленные и поставленные нашими педагогами, принимались всеми жителями, как большое праздничное событие. Драматическое искусство исполнителей, добрый репертуар и их творческое вдохновение не могли не обогащать наши детские души человечностью.

Осень 1944 года. Красная Армия наступает. Никто уже не сомневались в нашей победе, но когда она, долгожданная, придет? Я шел в седьмой класс в новую школу в районном центре в селе им. П.Осипенко. Это была семилетняя школа, я оказывался старшеклассником. Теперь от интерната до дома было 25 км по реке Амгуни. Зимой по зимнику (это дорога, накатанная в основном по льду реки) мы ходили также на лыжах.

Близились школьные экзамены. К нам в класс во время урока зашел директор. Он был чем-то возбужден. Мы насторожились, а он радостным голосом произнес: «Дети, война закончилась! ПОБЕДА!» Мы все, как маленькие, заорали он счастья! А у некоторых потекли слезы, они плакали от радости и счастья. Оказывается, и такое бывает. Никого не спрашивая, мы распахнули окна и стали выпрыгивать на улицу (наша школа была одноэтажной). И никто не слушал и не слышал, что директор сказал: «Сегодня занятия отменяются!». Все и так, не сговариваясь, «отменили» их самовольно.

День Победы! 9 мая 1945 года! Этот день ждали все, ждали долгих, невероятно трудных четыре года. И особенно ждали этот день в последние месяцы и даже дни.  И вот свершилось! ПОБЕДА! Её встретили слезами неописуемой радости. Но – и горькими слезами безвозвратной утраты многих родных и близких…. Тот день был ярким, солнечным и теплым. Все люди на улицах. Они смеялись и плакали. Все обнимались. Военных, которые встречали на улицах (у нас это в основном связисты), обнимали и начинали качать. Это было сплошное ликование.

Только в тех домах, где в годы войны получили «похоронки», тихо и слышан горький плач, как стон, исходящий из глубины души, от самого сердца… Правильно в песне, посвященной Дню Победы, поется: «Это праздник со слезами на глазах»… Для меня он закончился тем, что мой одноклассник, с которым мы дружили, Юра Ранкайтис на весь день отдал мне свой велосипед и разрешил ездить на нем без ограничения скорости, что я добросовестно сделал.

В восьмом классе я учился в средней школе прииска Херпучи, который находится в низовьях реки Амгунь, километров за 200 от села Малышевское.  Старшая сестра Шура после окончания пединститута преподавала в этой школе немецкий язык. Она пригласила меня к себе, вот и решили, что я поеду к ней. Добраться туда можно было только по реке. Родители прикинули, если дадут нам мешков  восемь картошки, то мы нормально перезимуем. Но как все перевести? Можно только на халке, следующей вниз, потому что пароход «Комиссар», единственный ходивший по Амгуни, в ту осень не мог пройти до П.Осипенко из-за мелководья.  В октябре, в конце навигации, перед самой осенней ледовой шугой, уходил катер с баржей, увозил картошку судостроителям Николаевска-на-Амуре из нашего колхоза. В случае, если катер сядет на мель, я должен погрузить картошку на лодку, которую отец предусмотрительно мне давал, и на ней спуститься до Херпучей.  Подбиралась подходящая «команда»: после отпусков возвращались в свои части четверо офицеров.

Как и предполагал отец, сначала катер, а потом и баржа, на первом же перекате сели на мель, да так, что там и зимовали. Мы решили дальше плыть на лодке.  Кунгас большой, но загрузили мы его под завязку. Плыть предстояло до села Удинское, только до него смог пройти «Комиссар», там он ждал пассажиров из П.Осипенко.  Проплыть нам на лодке предстояло примерно 150 километров. Мы шли без остановок, круглосуточно. У нас две пары «гребцов», они сменяют друг друга на ходу. Очень резко похолодало, мы замерзали, но боялись, что нас может догнать шуга, если мы будет делать остановки.

Прошло более полувека после того учебного года. В 2001 году навсегда ушла от нас моя старшая сестра Шура, заботу, любовь и нежность которой мы все, младшие, ощущали до последнего её дня. Больше, чем другим, её любви и заботы выпало на мою долю, потому что в самые трудные годы я был самый маленький из детей,  а она – самая старшая. И такова уж, видимо, доля старших: больше всех заботится о самых младших. Тот учебный год был именно таким.    Шура взяла на себя очень большую нагрузку, так как первая послевоенная зима оказалась, пожалуй, самой «голодной».  Родители помочь нам (кроме картошки, которую я заморозил на лодке) ничем не могли. И бедненькая Шура на свою маленькую учительскую зарплату, отказывая себе во всем, делала все возможное (скорее даже невозможное), чтобы прокормить меня.  А я в ту зиму, как назло, из маленького мальчишки вымахал в высоченного парня, которого только корми да корми.

В том же году демобилизовался из армии Щербаков Константин Иванович. Они с Шурой были одногодки. Вскоре Константин Иванович стал заходить к нам в гости, и я понял, что они друг другу понравились.  Я всегда считал, что Шура самая красивая из девушек нашего поселка, потому что летом, когда она еще училась в школе, к нам в поселок приходили её сверстники из других приисков за много километров, и как бы по пути, заходили к нам.

На Херпучах так развернулись события, что Шура вынуждена была мне рассказать о том, что мой учитель по литературе в свое время учил Шуру и она своему учителю нравилась. Но, не получая от неё взаимности, он устраивал маленькие «пакости»: подчеркивал, что она слабо знает литературу, и занижал ей отметки. И вот этот самый учитель по литературе по фамилии Ванда оказался в той же школе, куда после института направили Шуру. Он – семейный человек. У него двое детей,  но он снова стал оказывать самые навязчивые знаки внимания нашей Шуре. И снова, не получив взаимности,  вымещал свое зло теперь на мне.  Он перед всем классом подчеркивал мою «серость» в знании русского языка и литературы. Выше троек не оценивал мои ответы и сочинения. Когда я совсем отчаялся и почти поверил в свою «тупость», Шура раскрыла «секрет» такого поведения моего учителя. Она убеждала, что я не должен нервничать и обращать внимание на «злобные» выходки Ванды, а просто хорошо заниматься. Внимание Константина Ивановича к Шуре сначала возбудило прилив дополнительной злобы со стороны Ванды, потом он как-то «увял». Не знаю, что произошло. Может быть, Щербаков поговорил с ним по-мужски? Не знаю, но Ванда стал почти «нормальным».

Зимы в тех местах, где я рос, очень морозные. На улице, да еще поздним вечером, много не погуляешь. Вот и стал долгими зимними вечерами Константин Иванович засиживаться у нас. Он частенько приносил что-нибудь (как говорил: «к чаю»), а на самом деле помогал нам. Но делал это очень тактично.

Если Шуре (как она говорила) Костя только нравился, то я в него влюбился «по уши».  Совсем незаметно Константин Иванович все больше и больше вовлекал меня в разговоры на темы, близкие к моим учебным занятиям. Он раскрывал новые для меня интересные оттенки тех литературных произведений, которые мы изучали на уроках литературы.  Я узнавал много неизвестного об их авторах. Даже Ванда не оставил без внимания «такой поразительный прогресс» в моих знаниях, но сделал это с «подковыркой». Вот, мол, как положительно сказываются частые и долгие визиты «некоторых»  демобилизованных к нашим ученикам. Хотя он и не делал никакого намека на Александру Степановну, но не только я догадывался, что Ванда просто ревнует Шуру к Щербакову.

Наступили летние каникулы 1946 года. Я закончил восьмой класс. Мы  с  Шурой можем ехать домой, но уровень воды в Амгуни снова очень низкий – стоит засуха, жара. Снова не может пройти в П.Осипенко пароход «Комиссар», и даже наш колхозный катер, на котором наш Петя работает мотористом, стоит в Удинске.  А мы так рассчитывали на него! Что делать? Кроме нас с Шурой на катере еще трое офицеров-фронтовиков. Они после войны возвращались домой, и Петя, которому тоже надо было срочно добраться до дома.  Итак, «команда» - шесть человек. Решили плыть вверх по руке (почти 200 км) на веслах, а где можно будет, тащить лодку за веревку, как бурлаки.

Пошли на ближайшем прииске в магазин отоваривать хлебные карточки за несколько дней, чтобы было чем питаться. И вот тут со мной случился большой «конфуз».  В магазине я вдруг потерял сознание: то ли от слабости, то ли солнечный удар случился. Падал я головой на чугунную печь, но на мое счастье рядом стоял капитан нашего катера, и он успел меня подхватить, обошлось без травм. Но после этого случая меня начисто забраковали как гребца и «бурлака». Доверили мне только рулевое весло. Сидя на корме, я должен был рулить,  чтобы мы не «сели на мель».  Сейчас уже не помню, сколько суток мы добирались. Но когда до Малышевского оставалось уже недалеко, нас обогнала моторная лодка, перевозившая почту.  На моторке не согласились по каким-то причинам взять нашу лодку на буксир, но меня взяли. Скоро я был дома. Отец засуетился, побежал и отправил колхозную моторку навстречу нашей лодке. Вскоре и все остальные прибыли. На следующий день фронтовиков на моторке увезли в районный центр -  в село имени Полины Осипенко.

Отдохнул я совсем немного, как мой папа потихоньку говорит: «Ваша бригада просила узнать, может быть, ты вышел бы да помог им сено убрать, пока погода стоит хорошая».  Мама очень хорошо знала отца, она сразу поняла, о чем он может говорить, и тут же «набросилась» на него: «Степан, совесть у тебя есть? Ребенок еле жив, в чем только душа держится, а ты уже со своей работой». Отец в ответ: «Да я что, я ничего, да вот мужики говорят, что Витькину Бурю никто в поле поймать не может, не дается она никому». Отец знал хорошо, на каких струнах сыграть. На следующее утро я уже был на покосе. Началось очередное колхозное лето. Это было предпоследнее лето перед отъездом в институт. 

Осенью 1946 года я вернулся в свою «родную» Веселогорскую среднюю школу. Добирались до интерната с большой задержкой (на несколько дней) в селе П.Осипенко. Пришлось ждать машину, которая увезла бы нас в  интернат. Жили в эти дни в помещении бывшего пожарного депо. Было уже холодно, пришлось колоть дрова и топить печь. Я раскалывал чурки на поленья и болтал с рядом стоящими мальчишками. Топорище  длинного столярного топора длинное, а я, заболтавшись, отвлекся и задел концом топорища за чурку. От этого траектория полета топора изменились, и он угодил точно по моему большому пальцу левой руки, которым я поддерживал чурку. Удар пришелся по суставу, и сустав был разрублен, кости - тоже. Обрубок пальца висел  и болтался на тоненькой кожице. Кровь какой-то момент не появлялась, а потом хлынула. Боли я сначала не почувствовал, инстинктивно подхватил правой рукой отрубленный конец пальца и прижал его к разрубленному месту. Первое, о чем я подумал: «Как же я теперь буду играть  в волейбол?»  Ребята испугались, но сразу принесли полотенце и замотали мне обе руки вместе. Мы побежали в больницу, благо она рядом. Но уже вечер, и в сельской больнице, кроме медсестры-эвенки,  никого из врачей не было. Она промыла мне рану йодом. Приложила обрубок пальца на место и туго забинтовала.

Ночь я не спал, боль была очень сильная. Утром в больнице врач-женщина разбинтовала руку, и отрубленный конец пальца снова повис на кожице. Врач взяла скальпель и хотела совсем его отрезать, но я выхватил руку, прижал палец и заорал, что отрезать его не дам. Она стала убеждать меня, палец не прирастет, тем более по суставу, может случиться заражение крови, и тогда отрежут руку и т.д.  Я только повторял: «Все равно не дам». Она посмотрела на меня с большим сожалением и сказала: «тогда давай попробуем пришивать. Но будет больно, ты потерпи, у меня нечем тебе «заморозить» палец». Когда иголка втыкалась в обрубок, было не больно. Но когда игла втыкалась в палец внутри раны, и потом протыкала кожу, я в этот момент терял сознание. «Очухивался» на кушетке оттого, что мне в нос толкали вату, чем-то смоченную. И так повторялось семь раз, пока накладывали семь швов. В ту осень поиграть в волейбол мне, конечно, не пришлось. Но палец прирос. По рекомендации нашей интернатской уборщицы, чтобы он быстрее заживал, я ночью его разматывал и, когда ходил «по своим делам» на улицу, писал на него. Вот такой и была вся «профилактика».

В девятом классе совершенно неожиданно проявились некоторые мои «таланты», как ни странно, в «литературном и артистическом творчестве» (вы, наверное, помните, как Ванда «убеждал» меня в восьмом классе в обратном). Литературу в девятом и десятом классах преподавала у нас Полина Савельевна – жена нашего математика (и волейбольного тренера) Николая Артемовича Дюбина. Оба были красивыми, и их любили ученики.  И вот после летних каникул Полина Савельевна дает нам первое задание: домашнее сочинение на свободную тему, но о том, как провели лето. Я оказался в каком-то «литературном творческом ударе». «Накатал», как мы с Петей ночью на кетовой рыбалке сеткой на улове, браконьерским методом, наловили лодку кеты. Как утром сестры пришли на берег её чистить, а мы с Петькой на тракторе поехали с поля на работу. Расписал, какой чудесный видел закат, какой темной была ночь, что я слышал у костра, какой чудесное наступило утро. Словом, все в духе «соцреализма».

Получилось «классно», даже самому понравилось. А закончить решил так: вроде бы мы с братом на тракторе поехали, и Петька запел: «Ой, вы кони, вы кони стальные, боевые друзья-трактора…» Тут я конечно, круто наврал, потому что у Петьки нет музыкального слуха и петь он не любит. Мой «труд» Полине Савельевне очень понравился:  « Как свободное изложение всего, что «автор» в этот день пережил.  А поскольку ранее было принято решение выпускать школьный литературный «журнал-альманах», то вот этим сочинением его и откроем. К тому же у «автора» очень красивый почерк (я усиленно копировал почерк Кости Щербакова), он и будет писать этот альманах».  Так мне пришлось писать два или три журнала, потом нашел себе замену с хорошим почерком.

1947/48 учебный год…. Мы – десятиклассники, мы – самые старшие. Десятиклассники возглавили школьный комитет комсомола и ученический комитет – так называемый «учком». С нами и преподаватели стали разговаривать немножко по-другому, как  с «полузрелыми» (впереди  у нас аттестаты зрелости). Десятиклассники стали на равных играть со взрослыми в волейбол на прииске и с преподавателями в шахматы у  нас интернате, куда они по-прежнему приходили. Некоторые шутливо «ворчали»: вот, мол, научили на свою голову. А мы вспоминали военные годы и нашего учителя игры в шахматы – Порфирия Ивановича Шарыбина.  Теперь же мы все больше и больше чувствовали себя «выпускниками». В занятиях на уроках, в выполнении домашних заданий появилось что-то новое.  Можно, пожалуй, сказать так: мы стали учиться с прицелом на «аттестат зрелости». Конечно, не сами пришли к осознанию такой необходимости, преподаватели умело подводили нас к «зрелости».

Незаметно подошли экзамены. Насколько это волнительно, знают все выпускники средней школы: так было всегда. У нас все прошло хорошо. Все десятиклассники успешно сдали экзамены. Были среди нас и фронтовики. Володя Лупач ушел на фронт, не окончив школу, в 1943 году. В конце войны был тяжело ранен и вернулся домой. В 1948 году он экстерном вместе с нами успешно сдал экзамены и в том же году поступил в юридический институт.

Вот и выпускной вечер… Это был незабываемый для нас школьный бал! Вообще в школе регулярно проводились хорошо организованные бальные вечера. В этом заслуга наших педагогов. Готовился спектакль драмкружка или выступала школьная самодеятельность, проходили и вечера танцев. В школе издавна установилась традиция: старшеклассники должны уметь хорошо танцевать. А что значит «хорошо» нам показал Порфирий Иванович – бывший царский офицер. На одном из вечеров Порфирий Иванович в паре с молодой преподавательницей литературы исполнил мазурку так, как её танцевали царские офицеры. Все участники школьного бала устроили им настоящую овацию. После их исполнения мазурки на модный тогда фокстрот долго стеснялись выйти танцевать даже наши признанные школьные «мастера танца».

На выпускной вечер родителей пришло мало, потому что большинство из нас были интернатскими. Наши преподаватели, и даже всегда строгий директор школы Дмитрий Григорьевич Зинченко, держались совсем не так, как всегда, а подчеркнуто на равных, «по-взрослому» обсуждая с нами, как важно каждому правильно выбрать дальнейший путь.

Мне выдали первый в моей жизни государственный документ – аттестат зрелости (паспортов ни у наших родителей, ни у нас не было). За праздничным столом мы «в открытую» впервые вместе с нашими преподавателями выпили стопку водки (вернее, разведенного водой спирта). Сразу «повеселели», разговорились. А потом, натанцевавшись, разошлись гулять по ночному школьному городку и Веселой Горке. В последнюю школьную ночь были и неожиданные признания, и воспоминания незабываемых школьных событий, и обещания вечной памяти и дружбы, и много, много веселого, но в тоже время грустного, прощального.  Впереди нас ждало совсем незнакомое, неизвестное  будущее. Какое оно? Это ожидание одновременно будоражило и страшило.

Завершая разговор о школьных годах, невольно задумываюсь: а каким оно было, мое детство?

Не предполагал, что память сможет преодолеть течение столь долгого времени и «вернуть» к самым «истокам» моей многогодовой «жизненной реки». Воспоминания заставили заново «пережить» (правда, уже мысленно) многие события, произошедшие со мной – мальчишкой в далекой «стране детства». И эти переживания и размышления часто забирали почти полностью бессонные ночи. И я нисколько не сожалению об этом, потому что, глядя на все пережитое современным взглядом, многое видится несколько по-другому, но становится более ясным и понятным.  И очень хотелось бы переживания и размышления изложить в своих записках. Но приходится сожалеть, что не удается так написать, как видится мысленно и переживается душевно, по-мальчишески.  Но ничего не поделаешь, не судьба.

Я много раз повторял себе вопрос: а каким было мое детство? И сразу возникал ответ: трудным. Начинал вдумываться: так ли? Что самое первое в своей жизни я ощутил и навсегда сохранил в своей памяти? И появился совсем другой ответ: ласку, нежность и заботу мамы. И сразу стало тепло на душе, я был счастлив! А трудности? Они были не у меня, а у родителей. Это они пережили трагедию разбоя коллективизации, ограбления, унижения и издевательств  властей над ними, неимоверные тяжести ссылки и казарменного режима «трудпоселков» для «спецпереселенцев». Это они выбивались из последних сил, чтобы добыть нам, детям, пропитание и сохранить нам жизнь.  Для нас эти трудности оборачивались тем, что мы с самых малых лет должны были физически трудиться.  Моя мама тоже трудилась с малых лет, но разница заключается в том, что она батрачила на своих хозяев, а мы работали на себя и вместе со своими родителями. Результаты своего труда реально ощущали, особенно в годы войны. Мы имели возможность избавить себя от такого голода, который пережили дети в городах и рабочих поселках, где не могли выращивать картошку и овощи. Но хочу подчеркнуть особенность нашего труда: мы работали вместе, рядом со своими родителями, ощущали их поддержку, одобрение. Этот совместный руд  духовно нас обогащал, доставлял радость и счастье.

Ну а работа в колхозе? Да, это была эксплуатация людей государством. В какой-то мере она компенсировалась бесплатным обучением и лечением, но только в какой-то мере.  Разница с сегодняшними днями есть, и она заключается в том, что тогда от нашего труда не богатели некоторые власть предержащие (сегодня их называют и «олигархами», и «семьей», и «новыми русскими»). В наше время неоплаченный труд крестьян (впрочем, как не полностью оплаченный труд рабочих) шел на укрепление государства: его обороны, экономики и культуры.  Мы же, дети, этого просто не понимали, как и не понимали того, что у нас, как и у родителей, отобрана свобода. Я это немного почувствовал, когда закончил школу,  и стал собираться в институт. Может быть, Шура и Лиза что-то уже осознавали и на себе почувствовали эти трудности, они были старше.

А потом, когда подрос? Что было потом? Потом начались увлекательные детские забавы и игры, скачки на палочке «верхом», а затем на настоящих лошадях, которых мы с ребятами отгоняли на ночные пастбища. И были неподдельно счастливы от всех ребячьих занятий.

И трудно сказать, кто больше счастлив: сегодняшний малолетний отпрыск «новых русских», получавший в изобилии разные блага, которые он ни во что не ставит, или те поселковые мальчишки, имевшие возможность до мозолей на попках скакать верхом на доверенных им лошадях. Потом, затемно, с уздечками через плечо, с горячими, наперебой рассказываемыми восторгами от только что пережитых ощущений скачек на перегонки возвращающиеся домой. В детстве я испытал второе и был неподдельно счастлив. Я ощущал доброжелательное к себе отношение взрослых и сверстников. Вдумываюсь и вспоминаю, что к ним я тоже относился хорошо, а значит, это было взаимно.

А что мне дало родное государство, о котором, с глубочайшей верой в истинность, вместе с другими детьми распевал: «…Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…?» Когда раскладываю все по полочкам, получается, что государство предоставило мне только  возможность свободно и бесплатно учиться. Но я не сознавал тогда это великое благо, принимал его естественно, как воздух. Хотя знал, как дорого ценит его моя мама, не имевшая в детстве счастья учиться грамоте в школе. Я это знал, но глубоко не осознавал. Только сейчас, оценив все современным взглядом, с горечью видишь, что сегодня,  в век прогресса и свободы, дети не только из глубинки, но и из малообеспеченных семей (а их стало большинство) и в городах не могут ходить в школы, тем более в институт.  У них нет денег, а за учебу надо платить. Они неграмотны в век «прогресса». Значит, не всякий прогресс приносит людям благо.  Хочу только сказать: мое детство было счастливым и потому, что я имел возможность учиться.

В детстве я не перенес ни одну из тех болезней, которыми обязательно болеет почти каждый ребенок. Помню, в школе нам объясняли, что бывает врожденный иммунитет. За это счастливое защитное качество организма мы должны быть благодарны своим родителям.  Я, как и все мои братья и сестры, родился без каких-либо физических пороков. Не обладая богатырской силой, не уступал своим сверстникам в ловкости и выносливости (хотя меня всегда в семье считали слабеньким). Мне доставало врожденного ума, чтобы быть среди сверстников одним из самых сообразительных (особенно по математике). Не отличаясь музыкальным талантом, я легко осваивал доступные в наших условиях музыкальные инструменты, на слух подбирал и исполнял популярные песни и танцы, даже сносно пел, в том числе  в школьном хоре. Не скрою, был такой «порок» - мне нравились многие девочки: как кажется, я тоже многим из них нравился.

Вот если все это суммировать, то, безусловно, можно сделать один вывод: родители дали мне все необходимое, чтобы детство мое было счастливым. Думаю, не ошибусь, утверждая, что именно таким оно и было. С первого дня рождения любовь и забота  родителей (так же как и их любовь и забота ко всем семерым их детям) предопределили мое счастливое  детство (да и не только детство) Именно они сделали все, чтобы даже в неимоверных жизненных условиях мы, дети, не чувствовали себя несчастными. А что касается меня лично, то следует добавить: в самые трудные для нашей семьи годы, я, как самый младший из четверых детей, помимо родительской любви и заботы, ощущал заботу и любовь моих старших сестер и брата. А их отношение ко мне, конечно же, зависело от родителей.

За прожитую жизнь довелось видеть судьбы многих детей. В раннем детстве это были детдомовские ребята репрессированных родителей. Это и мои друзья, которые по разным причинам не получили родительской заботы, любви и помощи.  В интернатской жизни мы, как могли, старались их окружить своим вниманием. Но ничто и никто не может заменить родителей. Детские глаза убедительнее всего говорят об этом. Не может быть прощения тем, по вине которых дети остались без родителей, так же как родителям, лишивших своих детей любви и заботы.

Права народная мудрость: «Жизнь прожить – не поле перейти».  Ох, как много в ней крутых, опасных поворотов, водоворотов, порогов, перекатов и оврагов. Чаще всего мы сами виновники  этих тяжелых дней и событий, хотя многое и не от нас зависит.  Но в любом случае мы обязаны сделать все, чтобы не пострадали дети. Дети – это то святое, во имя чего и живет человек на этой грешной Земле. Многое пережили и мои дети по моей вине.  Да простят они меня за это… Видит Бог, последним и решающим аргументом в самые тяжелые моменты моей жизни было: поступить так, чтобы меньше всего пострадали дети. А за свои грехи мне и нести свой Крест…