Этот вопрос латыни, который нас мучает на протяжении некоторого времени, напоминает мне одну историю – историю из моей юности.
Я заканчивал учёбу у одного хозяина кабачка в Бранд вилль дю Сантр, в институте Робино, знаменитого по всей округе своим сильным преподаванием латыни, которое там велось.
На протяжении 10 лет институт Робино побеждал во всех конкурсах империальский лицей города и всех его коллег субпрефектуры, и все его успехи, как говорили, заслуживал один учитель, г-н Пикедан или, по простому, папаша Пикедан.
Это был один из пожилых людей, весь седой, у кого было невозможно узнать о его возрасте или догадаться о его жизни с первого взгляда. Поступив учителем в 20 лет в какой-то институт, чтобы суметь довести своё образование до лицензии, а затем – до докторской степени, он нашёл жизнь в этом городе такой привлекательной, что остался учителем всю жизнь. Но любовь к латыни не покинула его и преследовала его, как больная страсть. Он продолжал читать поэтов, прозаиков, историков, переводить их, вникать в них, комментировать их с упорством, граничащим с манией.
Однажды его посетила мысль заставить всех своих учеников отвечать ему только по-латыни, и упорствовал в этом решении до тех пор, пока они не стали способны поддерживать с ним разговор так же, как они могли делать это на родном языке.
Он слушал их так, как дирижёр слушает репетицию музыкантов, и постоянно бил по своему пюпитру:
«Господин Лефевр, господин Лефевр, вы сказали солецизм! Разве вы не помните правило?
Господин Плантель, ваш фразеологический оборот чисто французский, а не латинский. Надо понимать гений языка. Выслушайте меня…»
Однажды он узнал о том, что ученики института Робино будут в конце года переводить с французского на латинский.
На следующий год директор, маленький человечек, хитрый, как обезьяна, и похожий на неё гротескными гримасами, напечатал в программке, в рекламе и написал на дверях своего института:
«Специализируемся на изучении латыни. Пять главных наград в пяти классах лицея. Две награды на Общем конкурсе в состязании со всеми лицеями и коллежами Франции».
На протяжении 10 лет институт Робино праздновал триумф. И мой отец, завлечённый этим успехом, отдал меня экстерном в этот институт Робино, которого мы звали «Робинетто» или «Робенниттино», и заставил меня брать уроки у папаши Пикедана по 5 франков за час, из которых учитель забирал себе 2 франка, а директор – 3. Тогда мне было 18 лет, и я увлекался философией.
Эти уроки проходили в маленькой комнатке с окном на улицу. Случилось так, что папаша Пикедан, вместо того, чтобы говорить со мной по латыни, как он делал в классе, рассказывал мне о своих горестях по-французски. У него не было ни родни, ни друзей, и бедняга проникся ко мне симпатией и вливал в моё сердце свои проблемы.
На протяжении 10-12 лет ему не с кем было поделиться.
«Я один, словно дуб в пустыне, - говорил он. – Sicut quercus in solitudine”.*
Другие наставники его не любили, и он не знал никого в городе, потому что у него не было свободы заводить знакомства.
«У меня нет даже ночей, мой друг, и от этого мне очень тяжело. У меня была лишь одна мечта: иметь комнатку с собственной мебелью, с книгами и мелочами, принадлежащими только мне, которых не смели бы коснуться другие. Но у меня ничего нет, кроме брюк и сюртука – ничего, даже матраса к подушке. У меня нет 4 стен, в которых я мог бы замкнуться, кроме тех случаев, когда я даю уроки в этой комнате. Понимаете ли вы человека, который всю свою жизнь не имеет права, не находит времени, чтобы замкнуться неизвестно где, чтобы думать, чтобы размышлять, чтобы работать для своей мечты? Ах, мой дорогой – ключ, ключ от двери комнаты, где можно замкнуться – вот это счастье, настоящее счастье!
Здесь я днём учу этих сорванцов, которые балуются, а ночью стерегу дортуар с теми же сорванцами, которые храпят. И я сплю в кровати между двумя рядами кроватей, где эти озорники должны спать, а я – присматривать за ними. Я никогда не могу быть один, никогда! Если я выхожу, я вижу улицу, полную людей, а когда устаю идти, захожу в кафе, полное курильщиков и игроков в бильярд. Я вам говорю, это каторга».
Я спрашивал его:
«Почему вы не выбрали другую профессию, господин Пикедан?»
Он отвечал:
«А какую, мой друг? Я – не сапожник, ни шляпник, ни пекарь, ни парикмахер. Я знаю только латынь, и у меня нет диплома, чтобы дорого продавать эти знания. Если бы я был доктором, я продавал бы знания по 100 франков, а не 100 су, и это было бы хорошее качество образования, так как мой пост помогал бы поддержать репутацию».
Иногда он говорил мне:
«У меня нет другого отдыха, только часы, проведённые с вами. Ничего не бойтесь, вы не погибнете. В учёбе я помогу вам говорить в два раза больше, чем другие».
Однажды я осмелел и предложил ему сигарету. Сначала он с изумлением посмотрел на меня, затем посмотрел на дверь:
- А если сюда войдут!
- Хорошо, покурим у окна, - сказал я ему.
И мы оперлись локтями о подоконник у окна, выходящего на улицу, пряча в своих руках сигареты.
Напротив нас располагалась лавка гладильщика: четыре женщины в белых кофтах проходили чередой, разложив перед собой тяжёлые горячие утюги, которое запотели.
Внезапно следующая, пятая, нёсшая большую корзину, вышла, чтобы отдать клиентам бельё: рубашки, платки и простыни. Она остановилась у двери, словно уже устала, потом подняла глаза, улыбнулась, увидев, как мы курим, и послала нам свободной рукой воздушный поцелуй беззаботной работницы, а затем ушла медленным шагом, волоча ноги.
Это была девушка 20 лет, маленькая, худенькая, бледная, симпатичная, с мальчишеской внешностью и смеющимися глазами под плохо расчёсанными светлыми кудрями.
Смущённый папаша Пикедан пробормотал:
«Какая профессия для женщин! Работа для ломовой лошади!»
Он расчувствовался, видя нищету народа. У него было экзальтированное сердце сентиментального демократа, и он говорил об усталости рабочих фразами Жана-Жака Руссо, со слезоточивостью в голосе.
На следующий день, когда мы прислонились к тому же подоконнику, та же работница заметила нас и крикнула: «Привет, школяры!» смешным тонким голосом и сделала нам презрительный жест рукой.
Я бросил ей сигарету, и она немедленно закурила. Четыре других гладильщицы подоспели к двери, вытянув руки, чтобы тоже получить сигареты.
Так каждый день продолжалась коммерческая дружба между работницами дортуара и бездельниками пансиона.
На папашу Пикедана смешно было смотреть. Он дрожал, желая, чтобы его заметили, так как мог потерять место, и делал робкие жесты. Его мимика была мимикой влюблённого актёра на сцене, на что женщины отвечали тысячей поцелуев.
В мою голову пришла вероломная мысль. Однажды возвращаясь в свою комнату, я сказал старику:
«Вы не поверите, господин Пикедан, я встретил ту маленькую гладильщицу! Вы помните: ту с корзиной, - и я говорил с ней».
Он спросил, слегка смущённый моим тоном:
«И что она вам сказала?»
- Она сказала… Боже мой… она мне сказала… что вы ей очень нравитесь… В глубине души, я думаю… я думаю, что она слегка в вас влюблена…
Я увидел, как он побледнел. Он продолжил:
«Она, без сомнения, смеётся надо мной. В мужчин моего возраста не влюбляются».
Я сказал серьёзно:
«Почему нет? Вы очень хороши!»
Так как я чувствовал, что его задела моя уловка, я не настаивал.
Но каждый день я притворялся, что встретил малютку и говорил с ней о нём, и это выходило у меня так хорошо, что, в конце концов, он поверил мне и начал посылать гладильщице страстные поцелуи.
Однажды утром, возвращаясь в пансион, я действительно встретил её. Я подошёл без стеснения, словно знал её 10 лет.
«Добрый день, мадемуазель. Как дела?»
- Очень хорошо, сударь, спасибо.
- Хотите сигаретку?
- О, только не на улице.
- Выкурите у себя.
- Тогда хочу.
- Скажите, мадемуазель, вы не знаете?
- Чего, сударь?
- Кого. Старика, моего профессора.
- Папашу Пикедана?
- Да, папашу Пикедана. Вы знаете его имя?
- Конечно!
- Так вот: он влюблён в вас.
Она расхохоталась, как безумная, и воскликнула:
- Это шутка!
- Нет, не шутка. Он говорит о вас постоянно на уроках. Могу поспорить, он на вас женится!
Она перестала хохотать. Мысль о браке делает серьёзными всех девушек. Она недоверчиво повторила:
- Это шутка!
- Клянусь вам, это правда.
Она подняла свою корзину, стоявшую у моих ног.
- Ну, что ж! Посмотрим.
И ушла.
Вернувшись в пансион, я сказал папаше Пикедану:
- Надо ей написать. Она без ума от вас.
Он написал длинное нежное письмо, полное фраз и перифраз – настоящий шедевр бурлеска, который я обязался передать девушке.
Она прочитала его медленно, эмоционально и пробормотала:
«Как он хорошо пишет! Видно, что образованный! Так он правда на мне женится?»
Я ответил, не дрогнув:
- Чёрт возьми! Он без ума от вас.
- Тогда пусть пригласит меня в воскресенье на обед на островок Цветов.
Я пообещал, что её пригласят.
Папаша Пикедан был очень тронут всем, что я рассказал ему о ней.
Я добавил:
- Она любит вас, папаша Пикедан, и я считаю её честной девушкой. Не надо её соблазнять и бросать!
Он твёрдо ответил:
- Я тоже – честный человек, друг мой.
Признаюсь, у меня не было никаких планов. Я просто развлёкся, как школьник, вот и всё. Я предугадал наивность старого наставника, его невинность и слабость. Я развлекался и не думал, к чему это приведёт. Мне было 18 лет, и я в школе слыл за большого шутника уже давно.
Было условлено, что папаша Пикедан и я поедем в фиакре до парома на Кьё-де-Ваш, встретим там Анжелу, и я усажу её в свою лодку, так как в то время я занимался греблей. Я отвезу их до островка Цветов, где мы пообедаем втроём. Я навязал своё присутствие, чтобы насладиться своим триумфом, а старик, приняв мой план, доказывал, что потеряет голову совсем.
Когда мы прибыли к парому, где с утра ждала моя лодка, я заметил в траве (или, скорее, в высоких травах на берегу) огромный красный зонт, похожий на огромный мак. Под зонтом нас ждала принаряженная гладильщица. Я был удивлён: она была действительно мила, хотя и бледновата, и грациозна, хотя и с манерами девушки из предместья.
Папаша Пикедан снял шляпу и поклонился. Она протянула ему руку, и они смотрели молча друг на друга. Затем они сели в мою лодку, и я взялся за вёсла.
Они сидели бок о бок на банке кормы.
Старик заговорил первым:
«Вот прекрасная погода для лодочной прогулки».
Она прошептала:
- О, да!
Она погрузила руку в волны, пробуя воду пальцами, которые пробудили в воде движение, похожее на стеклянную пластинку. От её руки слышался слабый шум и плеск вдоль лодки.
Когда мы сидели в ресторане, она обрела дар речи и заказала обед: фритюр, мясо и салат, - а затем повела нас на остров, который хорошо знала.
Она была весела, дурачилась и шутила.
До самого десерта не заходила речь о любви. Я предложил шампанского, и папаша Пикедан опьянел. Она тоже слегка захмелела и позвала:
- Господин Пикедан!
Внезапно он сказал:
- Мадемуазель, господин Рауль рассказал вам о моих чувствах.
Она стала серьёзной, как судья.
- Да, сударь.
- Что вы на это ответите?
- На такие вопросы не отвечают!
Он тяжело дышал от волнения и продолжил:
- Но настанет ли тот день, когда я вам понравлюсь?
Она улыбнулась:
- Вы милашка.
- Но, мадемуазель, а дальше, могу ли я надеяться…
Она помолчала секунду, затем сказала дрожащим голосом:
- Так вы говорите мне это с мыслью о браке? Раз и навсегда?
- Да, мадемуазель.
- Хорошо, я согласна, господин Пикедан!
Вот так два этих вертопраха обещались друг другу, из-за шутки молодого озорника. Но я не верил в серьёзность этого дела, как и они сами, вероятно. Она колебалась:
- Вы знаете, у меня ничего нет за душой.
Он пролепетал, пьяный, как Силен.
- Я сэкономил 5000 франков.
Она ликующе воскликнула:
- Значит, мы сможем устроиться?
Он встревоженно спросил:
- Устроиться? Как?
- А я почём знаю? Посмотрим. На 5000 франков можно сделать многое. Вы же не желаете, чтобы я жила в вашем пансионе, не так ли?
Он не думал об этом и начал смущённо лепетать:
- Как же мы устроимся? Неудобно. Я ничего не знаю, кроме латыни.
Она подумала, в свою очередь, перебирая в уме все достойные профессии:
- Вы не сможете стать врачом?
- Нет, у меня нет диплома.
- И аптекарем?
- Тоже нет.
Она издала радостный возглас. Она нашла выход.
- Тогда купим бакалейную лавку! О, какая возможность! Мы купим бакалейную лавку! Небольшую. С 5000 франков не разгонишься.
Он попробовал протестовать:
- Нет, я не могу быть бакалейщиком. Я… слишком известен… Я знаю… только латынь..
Но она влила ему в рот полный бокал шампанского. Он выпил и замолчал.
Мы вернулись в лодку. Ночь была черным-черна. Однако я видел, что он обнял её за талию, и они несколько раз поцеловались.
Это была ужасная катастрофа. Когда об этой эскападе учителя узнали, папашу Пикедана выгнали. А мой возмущённый отец перевёл меня в пансион Рибоде.
Шесть недель спустя я держал экзамен на степень бакалавра. Затем я уехал в Париж изучать юриспруденцию и вернулся в родной город лишь 2 года спустя. На улице Серпан моё внимание привлёк один магазин. Вывеска гласила: «Колониальные товары. Пикедан». А ниже было дописано: «Бакалея».
Я воскликнул:
«Quantum mutates ab illo!”**
Хозяин поднял голову, отпустил клиента и поспешил ко мне с протянутыми руками.
- Ах, мой юный друг, это вы! Какая удача! Какая удача!
Красивая полная женщина быстро вышла из-за конторки и бросилась мне на грудь. Я едва узнал её: так она располнела.
Я спросил:
- У вас всё хорошо?
Папаша Пикедан возобновил взвешивание:
- О, отлично, отлично. Я заработал 3000 франков чистоганом в этом году.
_ А латынь, господин Пикедан?
- Ах, Боже мой, латынь! Видите ли, это не кормит!
*Словно дуб в пустыне (лат.)
** Какие изменения у него!(лат.)
2 сентября 1886
(Переведено 18-19 июля 2018)