bezginovo2016@gmail.com
Июль. В это время года я тупею и становлюсь безразличным ко всему. Днём: невыносимое солнце, жара, пекло. К вечеру духота, головная боль, словом скучнейшая, ленивая однообразная скука. Ожидая в конторе госучреждения и наблюдая за этими всеми сорокалетними красавицами, которые все как одна «прекрасно выглядят», вспомнилась прошлогодняя июльская история, которую мне и грустно и счастливо одновременно вспоминать.
Больше года назад, зимой, мои соседи, добрейшая старушка и её супруг, трогательный гномообразный старичок Михаил Маркович, обратились ко мне с просьбой встретить на вокзале внучку, которая едет к ним прямо из Польши погостить на пару деньков. Ожидая около пирона, старушка жалобно рассказывала мне как её внучка вынуждена работать прислугой в далёкой Европе. «Мир она то видит, была и в Польше и в Германии и в Италии… но знаете шо такое быть оденёхонькой…. дитё ведь… считай с детства одно» – вздохнула старушка глядя куда-то далеко в сторону, вытерла раскрасневшийся нос, спрятала тряпочку в боковой карман.
Встретили. Внучка правда что, походила на ребёнка: завёрнутая наглухо в массивную куртку с пушистым огромным капюшоном, длиннющим сиреневым шарфом обмотанным тщательно вокруг шеи несколько раз. Глядя на капюшон и шарф, мне вспомнилось вся эта наша похожая друг на друга укутанная наглухо детвора в санях на крепком морозе. Мне даже стало жалко эту девочку, живущую и работающую где-то там далеко, которую казалось сдует от ветра, если тот чуть сильнее подует. Несмотря на толщину её снаряжения, она действительно казалась тоненькой и лёгкой как веточка.
Таким же образом через несколько дней я отвез внучку обратно на вокзал. На этом всё.
Единственное что мне запомнилось тогда, как капюшоне я уловил продолжительный взгляд двух небольших серых глазёнок. И как бы это точнее, правильней сказать об этом тогдашнем впечатлении. Она, как и я, против своей воли и желания, несмотря на все разницы и расстояния, она увидела во мне что-то очень близкое к ней. А я в ней. Что-то между нами промелькнуло знакомое: словно мы мгновенно узнали друг друга. Но это я вспомнил потом, а тогда я подумал; я подумал тогда: «мало ли что нам кажется»
Прожилась долгая скучная зима, потом настала весна, со всеми этими оттепелями, ручейками, перелётными птицами и оставшимися последними выцеженными из пальца надеждами. Пришло лето. В июле старички попросили меня свезти их в районный центр. Подъезжаю, открывается дверь, показывается сильно постаревший уменьшившийся вдвое Михаил Маркович, а за ним выпрыгивает как стрекоза длинноногая лёгкая девица, высокая, похожая на стройную куклу. Лицо простое, вытянутое чуть к носу, напоминает лисью мордашку, которая впрочем редко кому может нравится. Волосы тёмно-рыжие, редкие, заколотые мило на затылке множеством булавок. Кожа у ней бледная, но в тоже время светится или просвечивается, от чего сильно бросается в глаза и кажется слишком откровенной и оголённой. Девица быстренько забирается в машину на заднее сиденье; улыбается и радуется чему-то. Я спрашиваю старика перед тем как сесть самому: «Кто это?». Михаил Маркович отвечает громко из-за слабого левого уха: «Это? Да это же внучка!»
Я рассматриваю в зеркало, вижу и узнаю эти два серых глаза и вспоминаю зимний капюшон. Едим. По дороге внучка шалит, обхватывает сзади загорелую дедовскую шею, в приступах игривой нежности целует, от чего Михаил Маркович сердится, ворчит, фыркает, приказывает внучке прекратить хулиганить. Но я вижу что серьёзная строгость старика вовсе несерьёзна, и что Михаил Маркович в глубине души доволен и счастлив.
По пути заходим в магазин. Внучка покупает мороженное, стоя над витриной раздумывает, поглаживая около ушка указательным своим пальчиком. Я осторожно подглядываю за её плечами, подсматриваю за округленными бёдрами, рассматриваю аккуратное миленькое цветастое платьице, под которым на голой спинке выглядывают ремешки нижнего белья и пара молоденьких свежих лопаток. «Какие они все становятся красивые и хорошенькие эти девочки» – думаю я. Ей было лет двадцать пять, но было в ней действительно что-то очень слишком подростковое, и одновременно сидел как забитый гвоздь неутомимый разврат скрытной умненькой развратницы.
Того же дня вечером звонит Михаил Маркович, говорит что пришлёт старуху с ведром яиц, немедленно бросает свою трубку чтобы я не пришел к ним сам. Эти милые люди всегда старались лишний раз не обременять меня. Дорогой мой, бедный Михаил Маркович, сколько раз в зимний вечер под уютный треск печки, под вой холодного ветра в зябком сыром ноябре, мне хотелось обнять тебя и разрыдаться на твоей шее.
Я слышу «тук-тук» по стеклу, открываю дверь. На пороге на меня уставились два серых глаза, в ручках полное ведёрце с куриными яйцами. Внучка глядит на меня упрямо и строго, словно я обидел её чем-то, словно она ждёт немедленных моих объяснений. Я прошу прощения, что ей пришлось тащится через всю улицу.
– У вас есть молоток или что-то такое? – спрашивает она, обижаясь ещё больше.
Я удивленно объявляю что конечно же есть. Внучка показывает мне порвавшийся сандалик.
– Ах вот оно что! – радуюсь я; приглашаю присесть на стульчик.
Сандалик снимается, я вижу крашенные алые ноготки на пальчиках ног, почему-то вспоминаю свою маму, когда она вот так примерно красила ногти. Сандалик даётся мне, он пахнет кожей и свежей зеленью. Кручу сандалик с умным видом, сам же прям вижу как я краснею и потею лбом, под её пристальным наблюдением. Её глаза кажутся мне огромными, и вся она стала гораздо больше меня и сильней в тысячу раз. Плету и бормочу что-то невнятное, пресекаюсь, чувствую как я должно быть до отвращения глуп или даже гадок, со своей этой стареющей робостью и скрываемым кокетством от близости молоденькой девушки. Наконец волнение моё стихает, соображаю с трудом что мне надо делать с этим сандаликом. Вожусь с оторванной петелькой, забываю о своём волнении.
Внучка приподнимается театрально на носочки, подтягивается, я прям слышу как напрягаются её твёрдые бёдра, как две недоспевшие сливы ягодицы словно скрипят сочно в чьих-то крепких пальцах. Перед моим лицом появляются фрагменты её обнаженной кожи со свежими розовыми царапинами чуть выше колена. Ножки ступают аккуратно по крашеным прохладным доскам, а руки её как бы удерживают равновесие. Она принимается разглядывать фотографии на стене, тянется вверх рукой высоко, я вижу сбоку почти плоскую грудь подмышками, коротенькое платьице задирается, оголяя полностью её ляжки и трусики. Я сжимаю в руках досадно сандалик, отворачиваюсь. Испытываю стыд за своё поистине скверное положение. Она поворачивается, спрашивает громко и серьёзно, вытаращив на меня свои злые глаза:
– А где у вас кровать?!
– Кровать… – повторяю спокойно, но потом присматриваюсь к ней внимательней. Смотрю на неё с ужасом.
К полуночи она бегала домой к старикам, врала им что-то. Я ждал её в темноте, сердце гремело, казалось вот-во виски мои взорвутся фонтаном. Ожидая у окна я всё больше не верил ей, себе, а верил что она обманула и не придёт никогда. Но вот я слышу лай, вижу торопящийся силуэт по светлой песчаной дорожке под ярким светом полнолуния. Да, это только она, конечно она! Мелькает цветы её сарафана, радость дикая охватывает меня. Открываю дверь, в счастье идиота впускаю, она ныряет под моей рукой. Беру её и проваливаюсь губами в её волосы, губы, нос, глаза, брови, чувствую в руках горячее и одновременно холодное тело. Целую её всю, жадно, бесстыдно, поднимаю на руки, несу на кровать. Спрашиваю, сможет ли она остаться до утра. Мокрая, грудным одуревшим голосом, она мне отвечает откинув голову: «Дя…»