Все в мире имеет свой конец и свое начало. Количество переходит в качество. Противоположности объединяются. Отрицание отрицается…
Еще недавно казалось, что нет у советской власти более надежного защитника от внутренних и внешних, тайных и явных врагов, чем генеральный комиссар государственной безопасности, нарком внутренних дел, нарком водного транспорта, секретарь ЦК ВКП (б), председатель КПК при ЦК ВКП (б), член ВЦИК, депутат Верховного Совета Николай Иванович Ежов. Но вот прошло чуть более трех лет с начала его головокружительной карьеры, наступил год 1939, и, в полном соответствии с законами материалистической диалектики, советское государство отторгло от себя своего кровного сына и верного слугу. Отторгло искренне, с гневом, с презрением. И те же простые советские люди, которые еще совсем недавно слагали песни о «ежовых рукавицах», выносили на первомайские демонстрации портреты легендарного наркома, теперь с новым энтузиазмом, как три года назад, когда был разоблачен предшественник Ежова, враг народа Генрих Григорьевич Ягода, восславили своего заступника, вождя мирового пролетариата Иосифа Сталина.
Над тюрьмами и лагерями, над городами и селами нашей необъятной Родины взошла звезда человека твердых коммунистических убеждений — Лаврентия Павловича Берии.
Спустя пару месяцев после прихода к власти нового наркома из тюрем и лагерей стали выходить на свободу тысячи заключенных, томившихся там без предъявления им каких-либо обвинений, без суда и следствия. Среди удостоившихся наркомовской милости оказался и Анатолий Сутырин.
Ошеломленный уже нежданным подарком судьбы, теплым весенним воздухом, гвалтом грачей, он вышел из ворот Бутырской тюрьмы. Прикрыв козырьком ладони глаза от ярких солнечных лучей, подслеповато щурясь, сделал несколько шагов вперед. Остановился. Сделал еще шаг… Голова пошла кругом. Он развернулся, протянул руку, чтобы опереться о тюремную ограду, и неожиданно почувствовал, как его пальцев коснулись маленькие, нежные пальцы знакомой Настиной руки. Он подался им навстречу, исхудавшее тело качнулось в сторону и сразу нашло опору в кольце тонких девичьих рук. Анатолий ткнулся лицом в пахнувшие весной волосы Насти и замер.
Прошел миг, а может, вечность.
— Ты никуда, ни с какими евами не будешь больше от меня уезжать, — прошептала она, потом бережно отстранила Анатолия от себя. Поднявшись на носочки, поцеловала в небритую щеку, взяла крепко за руку и повела за собой.
Спустя несколько минут в вагоне поезда метро она шепотом стала вводить его в курс событий, происшедших с ней лично и с их общими знакомыми за то время, пока Анатолий находился в тюрьме. Рассказала, что вот уже полтора года как, благодаря хлопотам товарища Блинова, она получила комнату, двенадцать квадратных метров, в большой коммунальной квартире на Арбате, что Леонид Дормидонтович помог ей поступить в Московское художественное училище в класс к Николаю Петровичу Крымову*, но она оказалась никуда негодной ученицей, бросила учебу и пошла работать шлифовальщицей на станкостроительный завод. На заводе к ней относятся хорошо, но платят мало, так как она пока еще числится ученицей.
Анатолий слушал Настю, но содержание ее слов почти никак не отзывалось в его мозгу. Главное то, что он на свободе, что рядом с ним эта милая, влюбленная в него девочка. (Последнее приятно, но, конечно же, ненадолго: она еще слишком молода, чтобы испытывать серьезное постоянное чувство. А жаль…)
— А Леонида Дормидонтовича арестовали. Говорят, из-за того, что он Зайцева под суд отдал, а Зайцева сразу после суда расстреляли.
— Как арестовали? — наконец очнулся от легкого флера полудремы Анатолий.
— Не знаю. Может, уже выпустили, как тебя…
— Он же такой большой начальник был.
— Ежов с Бухариным совсем большие начальники были. Это ничего не значит.
— А что с Пашей?
— Паша тоже хотел тебя встретить, но его не отпустили с завода. Сейчас очень много работы — надо успеть тридцать плакатов нарисовать к Первомаю. А Тимофей Кириллович и Яков Миронович умерли.
— Как, умерли?
— Они ведь старенькие были. Болели. Яков Миронович умер два месяца назад. А про Тимофея Кирилловича мне мама написала. Он еще прошлой весной умер. Шел по улице и умер. За Волгой, на Слипе, где всех мологжан хоронят, там и его похоронили.
Сраженный лавиной обрушившейся на него информации, Анатолий снова почувствовал легкое головокружение. Чтобы не выказывать Насте своей слабости, он с силой ущипнул себе кожу на тыльной стороне ладони. Боль несколько помогла прийти в себя. Однако надо было уже выходить из вагона, виновато улыбнувшись, он протянул Насте руку, чтобы она помогла ему встать.
Дома под укоризненные взгляды соседок («Такая молодая, а уже водит к себе посторонних мужчин!»), Настя провела Анатолия в свою комнату. Затем сходила на общую кухню, принесла чугунок со щами, пирожки, пончики, разложила все по тарелочкам и, усевшись напротив него за стол, стала наблюдать, как он ест.
Вечером прямо с работы к ним в гости зашел Паша Деволантов и с порога заявил, что забирает Анатолия с собой в Сандуновские бани. Настя не возражала
Так постепенно началась адаптация Анатолия к жизни на свободе. В физическом плане она проходила успешно. Он набирался сил. Уже выходил один на прогулку по Арбату, подбил Насте каблуки на туфлях, два раза мыл пол в общем коридоре и даже пробовал что-то рисовать. Неожиданные осложнения вышли с адаптацией психологической. Был ли товарищ Блинов на самом деле тем рыцарем с холодным умом и чистым сердцем, каким он пытался его нарисовать в своем воображении? Кто были те люди, фамилии которых мелькали и заранее заготавливаемых Леонидом Дормидонтовичем протоколах допросов? Какова их дальнейшая судьба? Действительно ли Юрка Зайцев был виноват в убийствах и поджоге, или ложь Анатолия о какой-то, якобы найденной на пароме, тетрадке просто помогла Блинову перевести обвинения с одного безвинно пострадавшего на другого? За что был арестован сам товарищ Блинов? За преследования невинных, подлоги и обман? Не слишком ли дорогой ценой купил Анатолий себе право на жизнь? Жизнь Иуды? Что он сделал, чтобы хоть частично оправдать свое существование? Молога почти разрушена… Никто не посмел рассказать Сталину о ее красоте… Выставка картин не состоялась…
Снедаемый подобными мыслями, Анатолий решился на беспрецедентный шаг: написал и отнес на Лубянку письмо, адресованное своему освободителю, Лаврентию Павловичу Берии. В письме он сознавался новому шефу НКВД в даче ложных показаний, просил сиять обвинения с осужденных на их основании лиц, а в заключительном абзаце настойчиво приглашал наркома прийти на квартиру к Паше Деволантову, взглянуть на картины мологжан, восхититься красотой Мологи и принять меры к спасению города.
Надо ли рассказывать о том, в какой ужас повергло Пашу известие о том, что скоро к нему в гости заявятся наркомвнутдельцы?
— Ты же сам видишь, сколько людей из тюрем вышло — эра ежовщины закончилась, — успокаивал друга Анатолий, заглянув к нему в гости, чтобы рассказать о своей инициативе. — Худшее, что может случиться, — это то, что нам не удастся убедить Лаврентия Павловича выкроить время для просмотра картин. Надо бояться бездействия, а не действия.
После непродолжительного эмоционального спора, убедившись, что никакими словесными аргументами Анатолию не объяснить, в чем именно состоит безумство его плана, Паша выбрал единственно верный путь: сделал вид, что согласился с доводами друга, предложил тому срочно бежать за Настей, чтобы втроем быстрее навести порядок в комнате, а сам спешно перенес все картины в полуподвальное помещение соседнего дома.
Анатолий, вернувшись вместе с Настей через полтора часа, был потрясен:
— Как ты смел спрятать от меня мои же картины?! Ты вор!! Ты не веришь ни во что святое! Для тебя все чекисты — наследники Ежова и Ягоды! Мы с Настей презираем тебя!
Однако, вникнув в суть происходящего, Настя неожиданно заняла сторону Паши.
— Сейчас вечер. Товарищ Берия сегодня уже не придет. Одна ночь ничего не решает. Пусть будет по-пашиному: проведем ее вне дома. Развесить утром картины и навести идеальный порядок мы втроем успеем за каких-нибудь пару часов.
После долгих споров, взаимных запальчивых обвинений друзья договорились, прихватив с собой наиболее ценные вещи, перебраться на ночь в заброшенную голубятню на крыше дома, из окна которой хорошо просматривался участок улицы напротив Пашиного подъезда.
Чтобы немного разрядить обстановку, Паша пообещал:
— Если Лаврентий Павлович не найдет ничего антисоветского в нашем желании спасти Мологу и ночь пройдет спокойно, то утром, в ожидании его визита, я собственным языком вылижу полы в комнате.
— И это правильно, — констатировал Анатолий. — Несколько заноз пойдут твоему языку только на пользу: помогут избавиться от болтливости.
* * *
К сожалению, полы в Пашиной комнате так и остались не вылизанными. Когда короткая летняя ночь уже подходила к концу, и раздосадованный на самого себя за излишнюю сговорчивость, Анатолий, гремя ботинками по кровельной жести, вышел из голубятни на крышу, в дальнем конце улицы послышался шум автомобильного мотора.
Анатолий присел на корточки. Шум мотора неожиданно затих. «Может, не к нам?»
Анатолий лег, ползком подобрался к карнизу и взглянул вниз. «Черная маруся» с погашенными фарами и выключенным мотором беззвучно скользила по безлюдной улице. У Пашиного подъезда ее тормоза тихонько скрипнули. Из фургона выскочили трое наркомвнутдельцев и шмыгнули в подъезд.
Прошло чуть больше часа. Анатолий все это время лежал неподвижно, боясь неосторожным движением привлечь к себе внимание оставшегося сидеть в кабине водителя «маруси». Наконец, двое наркомвнутдельцев вышли из подъезда и остановились на ступеньках крыльца. Один из них, пожилой, с лейтенантскими лычками, держал в руках целый ворох Пашиных эскизов ученической поры, другой, хмурого вида юноша, прижимал к груди деревянную Еву.
Подремывавший до этого времени в кабине водитель, дородный мужик с залысинами, увидев товарищей, оживился. Натянул фуражку, открыл дверцу, спрыгнул на мостовую, потянулся, расправляя занемевшие от долгого сидения мышцы, и удовлетворенно крякнул.
Фургон открой, — приказал ему пожилой лейтенант.
— А че, кроме бабы никого не взяли? — удивился водитель, оставаясь стоять на месте.
— Чем те баба не нравится? — подал голос обнимавший Еву юноша.
— Ну-ка, дай я ее полапаю, — шагнул к крыльцу водитель.
— Обойдешься, — отстранил от него деву юноша.
Водитель опустил руки. Потом неожиданно подпрыгнул и, захватив локтем голову Евы, потянул фигуру к себе.
Хмурый юноша инстинктивно дернулся в противоположную сторону. Оба поскользнулись и, падая, навалились на скульптуру. Дерево, стукнувшись о камень, треснуло. Голова, отделившись от туловища, покатилась по склону дороги вниз. Хмурый юноша первым вскочил на ноги и с матюгами, волоча позади себя торс райской девы, бросился догонять ее скачущую по булыжникам голову. Вслед ему понесся еще более отборный мат расшибшего при падении лоб водителя.
Когда «маруся» уехала, побледневшего, все это время неотрывно наблюдавшего за происходившим Анатолия уже не надо было ни в чем убеждать. Он встал в рост на краю крыши, подошел к покинувшему голубятню Паше, уткнулся лицом в плечо друга и, постояв так в молчании несколько секунд, произнес:
— Делай все так, как сочтешь нужным…
Проанализировав тут же, на крыше, создавшуюся ситуацию, друзья пришли к выводу, что оставаться в Москве нельзя более ни дня. Организовать выставку картин мологских художников ни им, ни кому-либо другому на территории Советского Союза не удастся. Письма Сталину посылать бесполезно. Если какое и дойдет до вождя, то при его сверхчеловеческой загруженности он не успеет внимательно прочитать, не успеет проникнуться болью авторов и передаст на рассмотрение все тому же Лаврентию Берии. Чтобы быть услышанными, чтобы спасти картины, чтобы спастись самим, надо бежать за границу и попытаться оттуда докричаться до Кремля.
Ближайшее иностранное государство — это Эстония. Недалеко от ее границ сейчас живет мать Насти. Можно на какое-то время поселиться где-нибудь рядом, найти проводников, договориться…
Далее друзья действовали уже быстро и слаженно. Продав часть сосулиных драгоценностей, они осенью 1939 года нелегально с картинами и двумя саквояжами личных вещей пересекли советско-эстонскую границу. Добрались до Таллина и через пару дней арендовали для выставки зал в одном из старинных домов на улице Пикк, недалеко от советского посольства.
Перед открытием выставки в местных газетах была сделана большая реклама. На посвященный открытию фуршет был приглашен весь цвет местной интеллигенции, посол СССР, сотрудники других иностранных посольств. Однако из числа приглашенных не пришло и десятой части, а со стороны посольств выставкой не заинтересовались даже жены дипломатов. По-видимому, судьба, пусть и прекрасной, но далекой Мологи, волновала людей гораздо меньше, чем судьба их семей, их родного города, судьба Эстонии. Никогда прежде неведомая большинству из посетителей выставки Молога представлялась им чем-то нереальным.
А реальным было то, что Гитлер и Сталин разгромили Польшу. Что возросшая взаимная симпатия двух тоталитарных режимов отныне стала фактом международной политики. Фактом, с которым нельзя было не считаться.
Эстония, несмотря на свою былую прогерманскую ориентацию, в случае конфликта со Сталиным рассчитывать на Гитлера более не могла. Единственным способом избежать военной агрессии со стороны восточного соседа была демонстрация готовности к сотрудничеству. Поэтому одновременно с подписанием советско-германского договора о «Дружбе и границах» свершившимся фактом стало заключение между СССР и Эстонией пакта о взаимопомощи, согласно которому на территорию независимого прибалтийского государства был введен ограниченный контингент советских войск**. Отныне эстонцам надлежало быть очень осторожными в своих действиях и высказываниях, чтобы великий сосед не обвинил их правительство в потворстве антисоветским элементам, не имел поводов для одностороннего пересмотра пакта***.
Реальностью была и победа на состоявшихся в октябре 1939 года выборах в местные органы власти просоветски настроенных кандидатов единого фронта рабочего класса.
Трудно сказать, какое из вышеперечисленных обстоятельств повлияло больше, но уже на следующий день после открытия, выставка была закрыта. Без объяснения причин арендодатель заявил о досрочном расторжении договора, вернул полученную авансом арендную плату и пригрозил санкциями, если помещение не будет в ближайшие часы освобождено. Пара небольших заметок в местной прессе и похвальный отзыв о выставке одного из радиожурналистов потонули в грохоте сапог вводимых в Эстонию советских войск, сопровождаемом приветственными криками «фронтовиков».
Картины из зала пришлось перенести в подвальное помещение на улице Харью возле гостиницы «Золотой лев». Этот подвал, за который они были вынуждены платить хозяину десять крон в сутки, превратился в их временное пристанище. Материальное положение становилось критическим, об организации новой выставки в Эстонии, с каждым днем все больше зависимой от восточного соседа, нечего было и думать. Жить в Таллине на положении нелегалов, без каких-либо твердых источников доходов становилось все трудней и трудней. В январе 1940 года Анатолий и Настя предприняли попытку тайком проникнуть на уходивший в Швецию пароход, но были арестованы эстонскими пограничниками. Дальнейшая их судьба Павлу Мироновичу Деволантову неизвестна. Он сам, по договоренности с друзьями, должен был ждать от них вестей в Таллине. Деньги у него довольно быстро закончились. В обмен на предоставляемое жилье, хлеб и воду хозяин подвала заставлял Пашу трудиться без выходных по 12 часов в сутки в мастерской по изготовлению рамок.
Когда Эстония в августе 1940 года вошла в состав СССР, по городу покатились одна за другой волны арестов, выходить на улицу человеку, находившемуся во всесоюзном розыске, стало небезопасно. Оккупация Таллина немцами облегчения не принесла, так как с советским паспортом, в котором стоял штамп о московской прописке, показываться на глаза оккупантам, постоянно устраивавшим облавы по проверке документов, было равносильно самоубийству.
В сентябре 1944 года дом, в подвале которого хранились картины и жил Паша, был разбомблен советской авиацией. К счастью, перекрытия подвала выдержали удар. Через пару дней Паша сумел самостоятельно выбраться из-под обломков и, замаскировав вход кусками сухой штукатурки, продолжал прятаться в подвале до прихода советских войск. После освобождения Таллина он подыскал другое убежище, в которое перебрался вместе с картинами в июне 1945 года. Легализовать свое пребывание в Таллине он смог только в 1957 году, после начала хрущевской оттепели. Все его попытки узнать о судьбе Анатолия и Насти оказались безрезультатными.
* Николай Петрович Крымов (20.04.1884—06.05.1958) — живописец. Преподавал в Московском художественном училище в 1934—1939 годах.
** Договор о «Дружбе и границах» между СССР и Германией был подписан 28 сентября 1939 года. В этот же день Эстония была вынуждена подписать с СССР пакт о взаимопомощи, согласно которому на ее территории в оговоренных сторонами районах были размещены советские войска численностью 25000 человек.
*** Никакая осторожность уже не могла помочь маленькой стране. Эстония была обречена войти в состав СССР с момента подписания 23.08.39 Молотовым и Рибентропом секретных протоколов к пакту о ненападении, разграничивающих сферы интересов между Германией и Советским Союзом. 16 июня 1940 года правительство СССР направило правительству Эстонии ноту, в которой потребовало создания правительства, способного обеспечить строгое соблюдение пакта о взаимопомощи. 21 июня 1940 года компартия Эстонии организовала по всей стране массовые демонстрации. Демонстранты захватили полицейские участки, склады оружия, здание радиоцентра и редакции крупнейших газет, взяли под охрану правительственную резиденцию. Проведенные 15 июля 1940 года выборы в Государственную думу Эстонии носили уже чисто формальный характер. 21 июля дума приняла декларацию о провозглашении Эстонии советской социалистической республикой, а 22 июля — о вступлении в состав СССР.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/07/25/924
К началу романа: http://www.proza.ru/2018/07/24/555
Оглавление: http://www.proza.ru/2018/08/18/1169