18
Я не святой. Я многое не могу переварить. Я не закалён против ударов, которые исподтишка наносит жизнь. Я не готов глотать перестроечный яд. Я не могу, как говорится, «быть влюблённым без памяти». Почему, да потому что никак мне не впасть в состояние, когда всё просто и ясно. И рядом, и где-то в тридевятом царстве. Для этого, повторюсь, нужно быть абсолютно свободным. В глазах обывателя абсолютно свободный человек всегда не прав.
Кругом лишь одно недоверие, безответственность или механическое одобрение. А ведь движение стихии, бушующей в человеке, нельзя остановить. Хорошо, если кто-то, при желании, направит в менее опасное русло.
Никому нет дела до моих внутренних борений, до душевного смятения. Я знаю, что не получу награду за самолюбования. Мучиться без того, чтобы кто-то не оценил, как-то не сподручно. Может, для меня мука и заключает награду?
Не могу я остановить течение своих мыслей. Хорошо бы, поставил точку, и забыл. А как это можно забыть, понятия не имею. Как можно забывать? Ради чего? Чтобы снова вернуться на этот же круг, отыскивать ответы на вопросы, к тому же, сам ведь утверждаю, что они неразрешимые. Это несправедливо.
По-настоящему, не забывать нужно, а уяснить себе, что никто никому не нужен. Что себя любимого вполне хватает, что, каким бы человек ни был, он – целостный. И это всё отговорки про второе «Я». А раз так, то пробиться сквозь защитную оболочку невозможно. Даром ангела нужно обладать.
Ангел свободен от необходимой, однако непригодной и малодейственной морали.
Со мной ни разу не разговаривал ангел. Да, думаю, что есть у меня ангел, но вот какая штука, я ни разу не видел его. То ли он за спиной прячется, то ли не выходит из тени, то ли время не пришло мне предстать перед ним. Из-за этого и тревожно. Видно, он отрицает что-то, но позволяет мне иметь своё мнение.
Я не представляю, что может сказать нового про меня кто-то. Наверное, раз пять сам по себе прошёлся, заглянул во все дыры, каждую щель расковырял, перемучился, - нет ничего постыдного. А от боязни никак не отделаться, боюсь, сам не знаю, чего боюсь.
Боюсь, значит, вопрос ребром ставить нужно. Но ведь одни и те же вопросы задаются тысячи лет. Их нельзя не задавать, их будут задавать всегда. И ответов гораздо больше, чем можно подумать. У каждого свой ответ.
А вот интересно, взрослею я, меняются со временем слова, меняется оценочными словами весь мир вокруг, а что происходит с ангелами? Наверное, они живут вечно. Неужели они всё время в одном и том же обличье, переходят, по мере, по мере, от одного человека к другому? Если так, то напрокат мне мой ангел достался, что ли? От кого? Хорошо это или плохо? Есть ли у ангелов разделение на городских и деревенских? Городские ангелы, ясно, земли не касаются, деревенские попроще.
Но ведь должно быть и какое-то взаимное обогащение, научение, использование? Спесью человек надувается, когда пригляд за ним ослаблен, когда осчастливить он собой мир возомнил.
Не хочу ни с чем соглашаться. Да хоть сто раз пускай ангел подморгнёт, хоть тысячу – с панталыку меня он не собьёт.
Вот ведь дурь, стою среди возмущённых мужиков, крик и гнев в воздухе, а я думаю бог весть о чём. И как бы вижу два устремлённых на меня совершенно круглых глаза. Я не вижу того, кому эти глаза принадлежат, ни дыхания его не слышу, ни приятия или неприятия не ощущаю, спросить о чём-то он меня хочет, о чём – меня это не заботит. Мне и рот открывать не надо, он подноготную вытянет вслепую.
Не опасаюсь, что моё стыдное будет известно всем. Мужикам не до меня. Темнота и молчание раскрывают двери особого мира не для всех.
Зримо вижу, как раздувается пузырь, внутри которого мы стоим. Стоим, причём, каждый в своей соте. Ощущение нелепости происходящего овладело мной полностью. Раздувается пузырь не просто так, а, наполняясь отравленным злостью воздухом, становится почти материальным, готовым лопнуть от первого прикосновения. И мой выдыхаемый воздух тонкой струйкой, будто сигаретный дым, втягивается внутрь многих сот. Моя струйка, струйка от Зубова, от Рябова, от Смирнова. Пять струек, десять – все они телесную связь создают.
Глаза Елизаветы Михайловны утратили блеск, а голос – звонкость: он стал холодным, я в один миг загасил своё любопытство.
В пузыре сот не может быть. Смешался от этого предположения. И связей между сотами нет. В сотах все отделены от всех.
Интересно, а связь что-то значит или ничего она не значит? Для каждого из нас? У каждого что-то было, что-то есть. Чем-то все мы наполнились таким, которое отдать, отпустить надо, даже самую малость в себе не держать. Без этого новым не наполниться.
Ну, да, в старую оболочку напусти нового тумана, не ясно, чем всё кончится.
И почему-то небо начало бледнеть, день начал сереть. Холодком пахнуло. А мне стало жарко. Впору пот со лба вытирать. И в ушах зазвенело.
Не знаю, чего я хочу; да и хочу ли вообще чего-нибудь? Вроде, ропщем, а вроде, как безропотной толпой стоим, ждём суда. Над кем? Сто раз говорил и ещё повторю, что толком мужиков не знаю, проникнуть в их души не могу. У каждого из нас есть тот неведомый заповедный край, куда лучше не соваться. В пучину можно угодить.
Сто вопросов у меня. У кого спросить совета? То, что утром поднялось во мне, из того, что начал варить во сне, распробовать не получается. Крышку никак с котла не поднять.
С вечера, вроде бы, засыпал, прослушав новости, с полным пониманием, всё было ясно. Правители закладывают новости в котёл для нас согласно предписанию, давеча я это воспринимал, а что теперь?
Ничего будто не изменилось, но что-то стало иначе. От соприкосновения взглядами чувствуется холодок. Все витают мыслями далеко и открывают для себя что-то новое. Во взглядах опасность, но какая, различить из-за отдалённости не получается.
Время и надежды убиты. Глаза похожими стали на кругляшки монет. Хорошо бы вместо слёз из глаз рубли вымывались. Деньги затмили всё, лишили справедливости и милосердия. И механизм, похожий на трактор или дорожный каток, плющит, давит, размалывает в темени нас всех в месиво.
Я не из тех, кто будет ждать, пока в темени вспыхнет искра и осветит неведомое. Темень не искра осветит, а сноп искр, веер искр, веер возможностей. Мне веер не нужен, мне бы в отблеске одной искры выхватить строчки предзнаменования.
До вчерашнего вечера думал, что иду туда, куда хочу. Созданный воображением образ обладал плотью. Ну, и пусть, что в шею меня подталкивали, заставляли идти. Вот я и шёл, шёл за удачей, шёл к процветанию, шёл… Да я просто иду. Движение – жизнь.
С лица Елизаветы Михайловны исчезло выражение напряжённости.
Чистая радость только от жизни, от удовлетворения желаний, от свободы. Свобода в чём, - хочу – делаю, хочу – ничего не хочу. Пальцев на руках не хватит, загибая их, перечислить главные желания. Одно из таких желаний эротические безумства с Елизаветой Михайловной.
Странно, что в эту минуту я совершенно спокоен и совсем не думаю о том, что произойдёт через минуту. Но пока не наступила следующая минута, краем глаза смотрю на Елизавету Михайловну. Любуюсь ею. Мне кажется, что в ней всё необыкновенно: и голос какой-то особенный, и мягкие, плавные движения рук. Для меня она женщина без возраста. Стройная, изящная, зоркая как щука в омуте. Душа её, - никто не нашёл пристанище в её душе.
Словами прикрываюсь. Доверился словам. Конфетку в красивом фантике кручу в руках. Вот-вот разверну, вот-вот попробую на вкус. Как бы не так. Чего я стою как истукан? Живу ведь как надо, как сам того хотел.
Есть в нашей начальнице нечто такое, что сковывает, перед ней невозможно извиниться.
Голос недоверия – недоверия к людям, звучит всё сильнее. Для себя, по крайней мере, недоверие я выражаю с неизменной твёрдостью. Другим, чтобы понять меня, надо было бы пройти часть моего пути, отыскать лазейку в моё прошлое. Но это невозможно, потому что невозможно, разные дороги привели нас всех сюда, цели у нас разные, и способ достижения цели у каждого свой.
Кстати, что приводит совершенно непохожих людей в одно место? Что сближает их? В чём выгода?
Вряд ли в моей жизни когда-либо были такие минуты, чтобы я так сильно переживал о чём-то непонятном. А с чего тогда это проклятое волнение?
Внутри возникло ощущение, что я хочу сказать что-то, но для этого снова подтолкнуть кто-то меня должен. Тот, кто внутри меня, пускай, если хочет, говорит, я тоже послушаю, может, он станет переводчиком моих мыслей.
Немое вопрошание не просто так уловить. Глазницы окон домов месяцами смотрятся друг в друга, облака отражаются в луже, небо противопоставляет себя земле, - всё такое проделывается тихо и бесстрастно. Свет истинного зрения льётся или исходит издалека и сверху. И, по-моему, он должен быть холодным. Холодное дольше сохраняется. Девственный кусок плоти лет до двадцати живёт своей жизнью.
Какой стойкостью я бы ни обладал, рано или поздно мне придётся смириться, стать, как все. Или, что не приведи господь, стать хуже всех. Хорошо бы фамилию оценщика знать бы заранее.
Ангел, где мой ангел, почему он молчит?
Ноги хотели идти и идти, всё равно куда, а мысли упрямились. Где им пробраться по узкому проходу, когда в разные стороны топорщатся иглы и шипы непроизнесённых слов.
Что-то заиметь надо, чтобы отличаться, чтобы утешительные слова мне одному говорились. У нас к сирым и обездоленным людишкам только сочувствие. Заиметь бы не сто отличий, не горсть разных горестей, от которых одна только тревога, а что-то большое. Почему я не Иван-дурак? Почему он щуку поймал?
У щуки я бы многое вытребовал. И большое благо я бы с гордостью, для утешения всех остальных, понёс бы. Я не хочу с кем-то разделять горе. Пускай бы у всех всё хорошо было, а у меня – плохо. Со щукой у меня всё было бы ещё лучше!
Фома поперечный. Мир обступает всё теснее, а я думаю о всякой ерунде. Неужели особым светом утро высветило все явления, неужели сплетения переходов от отчаяния к тревоге, к наслаждению тревогой, убило доверчивость? Особо доверчивым никогда не был. Не враждебно окружение. Что-то нас объединяет, рождая взаимопонимание. Мрачность рассосалась, небо заголубело. Безнадёга отступать начала.
Живи, живи, как хочешь, дубина! Пробьёмся.
Что дубина – это точно.
Проявление чувств обычно вызывает насмешки.
Смутное предощущение, которое неминуемо заведёт в тупик и опутает сетью вины, набухает внутри. Никто в человеческую душу заглянуть не может. Я слепой, живу в темноте и хожу на ощупь. Ничего и никого не люблю.
Цыплёночек! Пониманием своим возгордился. Скорлупу пробил, на божий свет вылупился. Лепечу несусветное.
Поэтому чудится мне глаз, который следит и отмечает каждое моё движение, поэтому что-то подступает ко мне всё ближе и ближе. Поэтому ощущение бездны впереди заставляет ноздри трепетать.
Инстинкт настороже, он подсказывает, что-то окончательно ушло в прошлое, а будущее зыбко. Будущее – болото, только с виду красиво оно, а сделаешь шаг, - тут же закачается, запружинит, захлюпает кругом, тут же нога по колено уйдёт в мох. Тут же шибанёт в нос запахом гнили. Будущее неосязаемо и зловеще. Будущее – мох, нет оттуда звуков.
Несчастных в жизни куда больше, чем кажется. Мои мысли - мысли опорхшего воробья. Механический я человек.
Мне пока случай не представился, чтобы чем-то выделиться. Я пока не перебрал по кусочкам свою прожитую жизнь, в сознании не всплывают яркие картины тех или иных событий покаянного дня, в котором сознание переворот произвело бы. Не помню, жалкую телесную оболочку себя самого не в состоянии растянуть.
Нет, я не раздаривал себя за просто так, не воплощение я скорби и особой радости, не жил только для себя. Вот и выходит, что я – неоконченный набросок портрета, может, вначале писанный мастером, а потом испорченный подмастерьем. Расплывчатый силуэт, краски блёклые. Тревогой рисунок отдаёт.
Пятница – постный день. Тоска, конечно же, не будет расти постоянно. Суждено чему-то иному быть, оно произойдёт. Нет ничего в жизни случайного. Одно убаюкивает, другое напомнит о малости человека. Снова в голову пришло, что глупые поступки обычно самые искренние. Глупые – они какие?
Мысли двоякого рода сменяют друг друга в моей голове. Мне не по себе, что всё назойливо напоминает о реальности, о бесправии, о нищете. Из кармана тысячу не вытащу, чтобы этой тысячью заслониться от жизни.
День впереди, а будто бы мрак всё затягивает. Я, тем не менее, инстинктивно цепляюсь за этот глубинный мрак. Понимаю, что ни делай, нельзя выпустить мрак из рук, в нём страх, надежда, сама моя жизнь. Всё понятное и, совершенно, непонятное.
Непонятное не по правилам идёт. Непонятное – слабость. С этим никак не примириться. Что удивительно, все знают, все прикидываются незнающими и живут.
Как это правильно – незнающие знатоки, которых болезненное напряжение спасает от взрыва отчаяния! Может быть, не обговоренное словами наслаждение – наслаждение, что тебя унизили, заставляет удерживаться на плаву? Всякий хранит это как свою тайну. Моя тайна – страх. Что-то я совсем ослабел.
На лице не дрогнула ни единая жилочка. Одной половинкой глаза кошу на Елизавету Михайловну, другой половинкой глаза окружающий мир обозреваю.
Во взгляде Елизаветы Михайловны неподдельный упрёк и ещё что-то, что не слишком вязалось с моментом.
Получается, мне нужно искать свою сущность в ангеле? Буду я любить его, воображая себе некое существо, и он отплатит мне чистой любовью. И жизнь тогда будет совсем другой, отличной от моей.
Страх во мне сидит. Помню, как бабушка в грозу навешивала на розетки галоши, закрывала все форточки, задвигала заслонку у печной трубы, садилась в тёмный угол и молилась. Бабушка – старорежимная, она при царе родилась, она в церковно-приходской школе училась.
Я тоже боюсь грозы. Гроза только собирается, а мне хочется забиться в тёмный угол.
Слава Богу, сильных гроз в мае не бывает. Нет ещё жары, которая электризует воздух. В детстве, бывало, заслышим мы, пацаны, первый гром, так непременно через головы перекидываемся, загадываем желания. От вспышки молнии можно было за занавеской спрятаться
Хорошо бы и теперь спустить шторы, только ведь нет на улице возле меня окон. Это в доме, закрыв двери, занавесив окна, можно выдворить все страхи на улицу. В доме стены отгораживают или загораживают, или выгораживают только мне принадлежавшее пространство. Моё и моего ангела.
С какого ангела пример брать? Вон они стоят рядом со мной ангелы теперешней перестроечной жизни. С Зубова пример брать, с Рябова? Они, каждый, согласно своему ангелу, живут. Может, ангел Елизаветы Михайловны какой-то особый?
Усмехнулся про себя. Елизавету Михайловну за глаза мы звали Кузей. Сокращая фамилию – Кузлева. Кузя, - при звуке этого слова большой палец и указательный на руке сами собой потёрлись, что-то невесомое, воздушное, стрекозино-стройное, порхающее над цветками за этим словом чудится.
Снова поймал на себе её вроде как весёлый и уверенный взгляд. Отчего-то она слегка отступила назад. В натуре, при дневном свете, Кузя – женщина с приземлёнными интересами. Кажется, попал в точку.
Торжество мысли возникло о том, что хоть в чём-то убедил себя. Всё в порядке, всё остаётся по-прежнему. Если хочешь сказать что-то важное, не торопись. Чьи слова?
Молчание, как мост, пролегает между людьми.
Какими бы ни были интересы женщины, всё одно они полны неясности. Вид женщины делают, что мужская манера высказываться не до конца, их раздражает. Привязанность и отчуждённость – палка о двух концах.
Тем не менее, Елизавета Михайловна выслушивает в настоящую минуту наши соображения, которые мне кажутся, по крайней мере, убедительными.