Черная любовь гениев России 5

              ЧЕРНАЯ ЛЮБОВЬ ГЕНИЕВ РОССИИ 5

1


            Кажется, что творческий процесс – особенно гениев – это  прежде всего красота, волшебство чистого творчества, разговор с Богом. На самом деле –  как это ни прискорбно признавать - разговор с представителем Бога на земле – с  властителем, который держит процесс под контролем ежечасно. И направляет его в нужное ему русло и прерывает, когда это становится необходимо. В России Романовы именно при Николае Первом создали процесс преемственности в литературе. Точнее даже было бы сказать – процесс управления литературным творчеством, управления его развитием в русле государственных потребностей.
          Жуковский, получив «волшебную флейту» из рук Екатерины, управлял Пушкиным, Пушкин – Гоголем. Гоголь совершенно очевидно, хотя и не желая этого, и после смерти  пронзает все творчество Достоевского. Более того, по какому-то негласному правилу только на этом условии последний мог создавать и публиковать свои произведения. И все эти гении русской литературы были поставлены властью  в центр  политических процессов, экономических и социальных преобразований, для успешного продвижения которых они должны были формировать общественное мнение, зачастую даже не подозревая об этом.
Сегодня, благодаря массе опубликованных документов того времени, мы имеем возможность  посмотреть, как это делали Романовы и почему для лучших русских писателей  это заканчивалось преждевременной и мучительной смертью.
Вот стихотворение юного Пушкина 1819 года «Деревня», написанное им под влиянием масонов и вошедшее в историю мировой литературы как протестное произведение:

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
     Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
     Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
     Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
     Здесь девы юные цветут
    Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?

    Казалось бы – запрещенные вольнолюбивые стихи. Но если внимательнее вчитаться, то  мы обнаруживаем вот такие строки: «Здесь барство дикое, без чувства, без закона, присвоило себе насильственной лозой и труд, и собственность, и время земледельца…» Это не просто романтические строки юного и пока что никому не известного поэта с обличением русского крестьянского рабства – это , можно сказать, крик протеста самого Александра Первого,  точнее – громкое эхо крика его покойной бабки, Екатерины Великой, которая мечтала об освобождении  миллионов рабов и  восхождении русской деревни на новый уровень производства и социальных отношений. Но по -хозяйски присвоенные дворянами  «труд, собственность и время земледельца» по-прежнему опутаны цепями и не дают идти деревне по дороге прогресса. А между тем, после разрушительной войны с Наполеоном в 1812 году России  особенно необходимо было выбираться на нее, чтобы  победить  собственную бедность и отсталость от Европы.
Но, бросив такие обличительные слова в адрес своих дворян, «цвета русской нации», как до сих пор принято у нас говорить, хотя и из уст неизвестного мальчика-поэта, император сам же и  испугался  собственной  политической смелости и решимости. И Пушкин, негласно, с подачи искушенных масонов, «послужив» государевым романтическим амбициям, отправился в ссылку в Кишинев на радость «цвета русской нации»… Хорошо еще, что грязно оклеветавший  его  Толстой Американец не пристрелил  поэта на дуэли, которую до времени сильные российского мира решили отложить.

2

    Так же, как после окончания Царскосельского лицея наставники юного Пушкина, опытные политики и высокопоставленные идеологические интриганы, такие, как Василий Жуковский и Александр Тургенев, работали над его творческим процессом, направляя его в нужное Романовым русло, так и сам Пушкин  через пятнадцать лет активно работал над творческим процессом двадцатипятилетнего Гоголя, практически понуждая его написать комедию «Ревизор». А ведь этому убийственному  сатирическому произведению предшествовала вовсе не смешная, а трагическая и даже страшная история в стиле гоголевского «Вия».
     Известно, что Николай Васильевич Гоголь умер в 1852 году в доме Александра Петровича Толстого, сына бывшего военного губернатора  Петербурга, который в 1828 году возглавлял комиссию по делу Александра Сергеевича Пушкина об авторстве поэмы «Гавриилиада».
              В этой дружбе Гоголя и Толстого есть совпадения поистине мистические. Например, Пушкин. Отец Александра Петровича  вел следствие против поэта и сфабриковал  подложное письмо о его признании авторства злосчастной поэмы. А в доме его сына в Москве на Никитском бульваре, спустя двадцать четыре года, от умирающего Гоголя священник Матвей Константиновский требовал отречения от Пушкина – « грешника и язычника».
Для Гоголя отречься от Пушкина означало отречься и от своих главных произведений, сделавших его имя бессмертным – от «Ревизора» и «Мертвых душ», идеи для создания которых  дал ему Александр Сергеевич. А между тем Николай Васильевич долгие годы дружил именно с настоящим ревизором, коим являлся Александр Петрович Толстой по распоряжению Николая Первого в начале тридцатых годов, когда был послан на Черноморский флот для борьбы с казнокрадством. Как показали дальнейшие события, это задание было очень опасным.
              Причиной тому была повальная коррупция. Непосредственным участником одного из жутких событий, связанным с казнокрадством во время эпидемии чумы, был Александр Петрович Толстой, которому в тридцатые годы было поручено возглавить комиссию по расследованию  преступлений военных чиновников в Севастополе.
              Неизвестно, рассказывал ли Толстой своему приятелю о тех ужасных вещах, которые послужили причиной севастопольского восстания в 30-м году, и знал ли Гоголь, что подружился с самым настоящим ревизором? Вообще конец 20-х и тридцатые годы были отмечены борьбой Николая Первого с российской коррупцией. Специально отобранные и лично преданные императору люди скачут в это время во все концы страны с ревизиями. И на свет появляются пьесы на эту тему. Но лучшая из них создана Гоголем с подачи Пушкина. Более того, поэт давил на Гоголя, понуждая его дописать пьесу, хотя Николай Васильевич несколько раз бросал работу над нею. И не удивительно, ведь за этой комедией стояла кровавая драма людей, которых лично знал Пушкин. Не его рукой, но его волей  была написана комедия, всколыхнувшая русское общество и не дающая ему покоя по сей день.

                3
          

                В 1829 году русские войска, возвращаясь с войны против турок, принесли из-за Дуная чуму. Она поразила юг России. Были брошены большие казенные средства на борьбу с нею, и это был лакомый кусок для чиновников-казнокрадов. В Севастополе чумы не было, но чтобы заполучить бюджетные деньги, местные городские начальники и военные руководители на флоте объявили, что и в Севастополе чума! И город попал в число карантинов. Его оцепили войсками. Выезд из него  запретили, но только для простых людей, рабочих и матросов, их жен и детей. А вот господа дворяне свободно проникали через кордоны туда и обратно, как будто они не могли разносить смертоносные микроорганизмы.
               Несуществующая эпидемия пролилась золотым дождем на местное начальство. Свой интерес преследовали и медики: они постоянно рапортовали в Петербург о распространении эпидемии, выбивая тем самым все новые и новые средства из бюджета.
              Хорошо было всем – кроме простых русских севастопольцев. Они-то оказались словно в концлагере. Положение усугублялось тем, что семьи матросов военного флота не могли жить на жалованье отцов. Женам и детям рядового состава приходилось летом работать на хуторах, окружающих город. Но карантин отрезал их от этого источника заработка.
              Люди стали и бедствовать, и голодать. А в городе, тем временем, заработал настоящий лагерь смерти. Подозреваемых в том, что они заболели чумой, отправляли в карантин внутри карантина: в холодный и сырой барак на Павловский мысок подчас целыми семьями. Хотя чума – болезнь скоротечная, людей умудрялись держать там месяцами.
                Несчастные умирали, словно мухи. А поздней осенью 1829 года медики придумали «профилактическое» средство против чумы: морские купания. Стали загонять обитателей Корабельной и Артиллерийской слобод толпами в холодные воды моря. Естественно, люди стали массово заболевать простудой и воспалением легких,  их же – с подозрением на чуму – принялись отправлять в барак на Павловском мыске. Смертность возросла невероятно!
                Теперь в Петербург летели депеши: болезнь свирепствует, дайте еще денег! Число начальников, заинтересованных в такой «чуме» и изоляции города, постоянно росло. Офицеры, командовавшие отрядами оцепления, получали хорошие суточные. Наживались даже  работники специальных команд, которые должны были собирать тела умерших от чумы, сжигая и трупы, и имущество погибших. Они же увозили больных (или якобы больных) в лагерь смерти на Павловском мыске. Под шумок просто грабили имущество несчастных, потом его втихую продавая. Ходили слухи, будто они даже сами распространяют чуму, чтобы возможностей поживиться было больше. Впрочем, прославился и карантинный чиновник Степанов. Он стоял во главе мафии, которая не выдавала жителям матросских слобод сена для лошадей. Когда скотина тощала, Степанов и его подельники скупали лошадей за бесценок – для последующей перепродажи.
                Образовалась целая медицинская мафия: Ланг, Шрамков, Верблозов. Почуяв власть, они стали отправлять в смертные бараки тех, кто им не угодил. В народе говорили, что медики тоже распространяют болезнь  в своекорыстных интересах.
              Положение населения стало катастрофическим. Централизованные поставки плохого провианта привели и к дефициту еды в городе и к массовым желудочно-кишечным заболеваниям. Всех маявшихся желудком и поносом тотчас же забирали в карантины - как подозрительных, якобы больных чумой. Людей собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания. Многие погибали там от бесчеловечного обращения и дурных условий. Одновременно в городе процветала спекуляция питательными продуктами, на чем наживались чиновники и перекупщики. Оставшись без средств к существованию, семьи рядовых моряков голодали.
                Осенью 1829 года правительство направило в Севастополь комиссию флигель-адъютанта Римского-Корсакова. На месте к руководству комиссией присоединился контр-адмирал Фаддей Беллинсгаузен, один из открывателей Антарктиды. Комиссия работала до ноября 1829 г. Римский-Корсаков написал в отчете, что «по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления», что «приказы Главного командира насчет приема провианта и провизии вовсе не исполняются». Главком ЧФ, вице-адмирал А.С. Грейг, не принял в данном случае надлежащих мер. Но вскоре из Петербурга пришел приказ  - прекратить всякие расследования деятельности черноморских интендантов. Видимо, местные воры в чинах покрывались высоким начальством из самого Питера. Скорее всего, они тоже принимали участие в освоении бюджетных средств на «карманной чуме».
                С 10 марта 1830 года в Севастополе было введено так называемое всеобщее оцепление. Никто из жителей не имел права выходить из домов. Город превратился в сплошную тюрьму. Из-за недоедания и голода стали развиваться болезни. Такой каторжный режим продолжался восемьдесят дней. В то же время чиновники и офицеры, имея пропускные знаки, беспрепятственно ходили друг к другу в гости, устраивали вечеринки и балы. Продолжались занятия во всех учреждениях. работы на кораблях, в адмиралтействе и во флотских экипажах.


                4

                Но севастопольцы в июне 1830 года, не вытерпев, восстали. Началось все с того, что медик Верблозов попробовал отправить на Павловский мысок жену и дочку матроса с Артиллерийской слободки. (Потом оказалось, что они были больны обычным для тех времен рожистым воспалением, которое быстро прошло). Матрос не захотел отправлять родных на верную смерть – и открыл огонь из ружья по прибывшим забрать его родных. Когда патроны у моряка иссякли, его по приказу генерал-губернатора Севастополя Николая Столыпина (дядя М.Ю. Лермонтова по матери –Т.Щ.) расстреляли без суда и следствия у ворот собственного дома. Вот тогда народ и поднялся.
               Были убиты Столыпин, «карантинщик» Степанов. Хотели убить и Верблозова – да тот сбежал, переодевшись в мундир своего солдата-денщика. Коменданта города, генерал-лейтенанта Турчанинова, повстанцы пощадили – только взяли с него расписку о том, что чумы в Севастополе нет и не было. Такую же расписку взяли и с протопопа Софрония. Восстание пробовали подавить, бросив на город пять батальонов сил оцепления во главе с полковником Воробьевым. Но солдаты отказались стрелять в восставших и присоединились к ним, выдав полковника Воробьева на расправу.
              Однако вскоре выступление все же подавили. Семерых вожаков бунта расстреляли, 1600 душ разогнали по каторгам и арестантским ротам, многих забили до смерти шпицрутенами. Имущество всех этих несчастных конфисковали. Турчанинова разжаловали в солдаты. Несколько тысяч матросов с семьями выселили из Севастополя, отняв у них детей: 5 тысяч ребятишек направили в батальоны кантонистов. Их родителей услали в Херсон, Керчь. А большую часть – в Архангельск. Своим ходом. Через всю страну. Без теплой одежды. Имущество этих людей также конфисковали.
               Вот только тех, кто наживался на карантине, не тронули. В том числе и в Петербурге. Просто не выявили тех, кто в столице «крышевал» это чудовищное воровство и издевательство над севастопольцами под предлогом «борьбы с чумой».  Хотя для выяснения обстоятельств дела власти назначили следственную комиссию. Она выявила грубый произвол и беззакония со стороны чиновников "комиссии по погашению чумы". Комиссия объясняла причины восстания притеснениями со стороны властей. Но в результате таких выводов возник конфликт между новороссийским и бессарабским генерал-губернатором Воронцовым и адмиралом, командующим Черноморским флотом с 1816 года, Грейгом. Комиссию обвинили в превышении полномочий и распустили, протоколы ее аннулировали, а некоторые члены комиссии даже подверглись преследованиям.
                Вторая комиссия во главе с графом А. П. Толстым просуществовала недолго. По той причине, что Толстой отказался участвовать в расследовании из-за фальсификации его результатов. Но все-таки эта комиссии успела установить, что из 70 тысяч рублей, отпущенных для оказания помощи нуждавшимся, город получил лишь 23 тысячи. Однако протоколы этой комиссии, как и предыдущих, тоже исчезли.
              Затем следствие было сосредоточено в руках близкого к Воронцову чиновника. Причины недовольства жителей выяснять не стали, а просто судили арестованных как мятежников.
                Как говорил городничий в «Ревизоре» Гоголя со сцены в 1836 году – унтер-офицерская вдова сама себя высекла и посему верить ей нельзя…


                5


                Но казнокрады ошиблись, думая, что их мафиозная структура на Черноморском флоте продолжит свое безнаказанное воровство государственных денег. Николай Первый в 1833 году прислал в Николаев новых ревизоров. Начальником штаба Черноморского флота был назначен прибывший контр-адмирал Михаил Лазарев, первооткрыватель Антарктиды в 1819 году. Который заменил руководящего подготовкой черноморской эскадры для Босфорской экспедиции самого Грейга. Лазарев выяснил и доложил императору, что Грейг саботирует приказ царя о подготовке эскадры. Поэтому и проведение   Босфорской экспедиции было поручено Лазареву.
                А пока он с эскадрой вышел в море, на суше проверкой тыловых контор и складов в черноморских портах занялся  другой человек – герой русско-турецкой войны 1828-1829 годов, флигель-адъютант Николая Первого, исключительно преданный ему человек, Александр Казарский.
                Он прославился в 1829 году. Тогда Грейг назначил Казарского командиром 18-пушечного брига «Меркурий». Под его командованием «Меркурий» совершил один из самых выдающихся подвигов в истории морских сражений. 14 мая 1829 года 18-пушечный бриг был настигнут двумя турецкими кораблями «Селимие» и «Реал-беем», имеющими в сумме десятикратное превосходство в количестве орудий. Приняв неравный бой, экипаж брига под командованием Казарского одержал блестящую победу, нанеся противнику повреждения, принудившие его выйти из боя. Турецкий офицер с «Реал-бея» писал позже: «В продолжение сражения командир русского фрегата говорил мне, что капитан сего брига никогда не сдастся, и если он потеряет всю надежду, то тогда взорвёт бриг свой на воздух. Ежели в великих деяниях древних и наших времён находятся подвиги храбрости, то сей поступок должен все оные помрачить, и имя сего героя достойно быть начертано золотыми литерами на храме Славы: он называется капитан-лейтенант Казарский, а бриг — «Меркурий».
                За свой подвиг Казарский был произведён в капитаны II ранга, награждён орденом Святого Георгия IV класса и назначен флигель-адъютантом. Также в герб Казарского, как символ готовности пожертвовать собой, было внесено изображение тульского пистолета, который Александр Иванович перед боем положил на шпиль у входа в крюйт-камеру для того, чтобы последний из оставшихся в живых офицеров выстрелом взорвал порох.
               Николай Первый приблизил к себе героя, взяв в свою свиту. И Казарский стал выполнять его особые поручения, войдя, в том числе, в  группу  ревизоров, которые  ездили по России с  ревизиями, пытаясь остановить казнокрадство. В 1831-1832 годах Казарский по поручению царя провел расследования в Нижегородской, Симбирской и Саратовской губерниях, выведя на чистую воду высокопоставленных воров. Он стал неким царским опричником, мечом против воровства государственного аппарата. Довольный службой бесстрашного моряка, царь бросил его на ревизию Черноморского флота. Было это весной 1833 года.
                Тридцатишестилетний флигель-адъютант и капитан первого ранга рьяно взялся за дело. Он проводит проверку интендантских структур и складов в черноморских портах. Начинает с Одессы – и вскрывает там факты невероятных по размаху хищений. Далее его путь лежит в Николаев. Но тут он и обрывается.
             Казарский, выявив какие-то особые факты грабежа Черноморского флота, а также людей, причастных к ним, не смог сообщить о результатах своей проверки  не то что императору, а и своим близким знакомым, на которых надеялся, что в случае его гибели они  сообщат царю о них. Его отравили совершенно зверским образом, подсыпав огромную дозу мышьяка в чашку с кофе.
                Умирая страшной, мучительной смертью, Казарский кричал врачу, что отравлен и просил спасти его. Но врач не  предпринял всех необходимых мер, а причиной смерти указал воспаление легких.
                Когда почерневшее и страшно распухшее тело покойного клали в гроб,  с головы у него отвалились волосы и упали на подушку,  отвалились ноги…

                6

                Не потому ли Александр Петрович Толстой не стал основательно разбираться с черноморской мафией в 1830 году, и, выявив хищение 40 тысяч казенных денег, убыл в Петербург, что понимал – начни копать глубоко – и не сносить головы!
                Но только ли мести воров боялся Толстой?
Один из богатейших людей Николаева, купец первой гильдии Василий Коренев написал письмо на имя императора, где говорил о том, что Казарского  отравили. И вот что написал царь: «Николаевского 1-й гильдии купца Василия Коренева за упомянутый выше неуместный донос опубликовать от Сената, с строгим подтверждением удерживаться впредь от подобных действий». Это было исполнено указом сената от 22 марта 1834 года.
               Однако Николай Первый все-таки поручил шефу жандармов, Александру Христофоровичу Бенкендорфу, провести расследование по факту смерти Казарского. 8 октября 1833 года Бенкендорф передал императору записку, где значилось следующее: «Дядя Казарского Моцкевич, умирая, оставил ему шкатулку с 70 тыс. рублей, которая при смерти разграблена при большом участии николаевского полицмейстера Автомонова. Назначено следствие, и Казарский неоднократно говорил, что постарается непременно открыть виновных.
               Автомонов был в связи с женой капитан-командора Михайловой, женщиной распутной и предприимчивого характера; у нее главной приятельницей была некая Роза Ивановна, состоявшая в коротких отношениях с женой одного аптекаря. Казарский после обеда у Михайловой, выпивши чашку кофе, почувствовал в себе действие яда и обратился к штаб-лекарю Петрушевскому, который объяснил, что Казарский беспрестанно плевал и оттого образовались на полу черные пятна, которые три раза были смываемы, но остались черными…»
                Поверх этой постыдной докладной - подделке Бенкендорфа император наложил размашистую резолюцию: «Меншикову. Поручаю вам лично, но возлагаю на вашу совесть открыть лично истину по прибытии в Николаев. Слишком ужасно. Николай».
                Последовала эксгумация тела,  внутренние органы несчастного Казарского комиссия увезла в Петербург. Но на том дело и кончилось.
Для царя было главным другое – удалить адмирала Грейга от Черноморского флота, но так. чтобы не поднимать вокруг этой отставки  большого шума. И так было сделано – путем  хитроумных должностных манипуляций с Лазаревым, который, вернувшись из Босфорской экспедиции занял  место Грейга, которого вместе с семьей отозвали в Петербург, где Николай Первый назначил его членом Государственного совета.
                Как это  будет похоже  на политические ходы при Дворе в 1836-1837 годах, когда Пушкина  втянут в тяжелый конфликт с Геккереном, и поэт погибнет от руки его приемного сына Дантеса, сам же  Геккерен, дпустивший в своей дипломатической работе  грубейшие нарушения, едва не рассорившие Николая и принца Нидерландов Оранского,  покинет Россию с табакеркой, осыпанной бриллиантами – личным подарком императора. Убийство же Пушкина, как и убийство Казарского, навсегда  останется тайной.
                Они, между тем, были знакомы. Известен «пророческий» рисунок Пушкина, который он сделал. Видимо, еще в 20-е годы, в ссылке в Одессе. На нем изображены портреты Казарского, Сильво, Фурнье, Карла Даля и Зайцевского (над рисунком сделана подпись заглавных букв фамилий изображённых людей: Q, S, F, D, Z) и топор, касающийся Даля и Казарского, которые после были отравлены в Николаеве. Карл Даль – в 1828 году, в возрасте 25 лет, Казарский – в 1833-м, в возрасте 36 лет.
               Именно в 1833 году, когда, возможно, Казарского не было уже в живых, Александр Сергеевич прибыл в Нижний  Новгород по литературным делам, и губернатор принял его за ревизора. А ревизию тут делал именно Казарский годом раньше – перед тем, как отправиться на Черноморский флот. И, видимо, так разворошил местное осиное гнездо казнокрадов, что они теперь в каждом приезжем из столицы готовы были видеть ревизора.
Вот эту историю – своей поездки в Нижний Новгород – и рассказал Пушкин Гоголю, предложив ему написать пьесу. Комедию на крови.
          Но памятник Александру Ивановичу Казарскому все-таки поставили – это был самый первый монумент в Севастополе. Но посвящен он военному подвигу  Казарского, а не его мученичеству и гибели от рук злодеев на благо России. Памятник установлен на центральном городском холме в честь подвига Александра Ивановича Казарского, когда он в ходе Русско-турецкой войны 14 мая 1829 года в чине капитан-лейтенанта командовал 18-пушечным бригом «Меркурий»и вышел победителем в неравном бою с двумя турецкими линейными кораблями. Инициатором создания памятника стал командующий Черноморской эскадрой адмирал Михаил Петрович Лазарев. Памятник создан по проекту Александра Павловича Брюллова. Заложен в 1834 году к пятилетию боя, открыт в 1839-м. Установлен в начале Матросского (Мичманского) бульвара Севастополя на деньги, собранные жителями Севастополя и моряками Черноморского и Балтийского флотов.
Памятник представляет собой древнегреческую трирему, стоящую на кубе, который установлен на постамент в виде усечённой пирамиды. На постаменте написана лаконичная надпись «Казарскому. Потомству в пример». По некоторым сведениям автором этой надписи является Николай I. Также на постаменте установлены горельефы Казарского, богов Ники, Меркурия и Нептуна. Также на постаменте изображены военные атрибуты и два маскарона в виде львов. Постамент изготовлен из инкерманского камня. Трирема, куб и литые части изготовлены из чугуна. Высота памятника 5,5 метров.
        Инкерманский камень – это дешевый камень – ракушечник. Самый дешевый и непрочный материал. Удивительно, как он не разрушился за двести лет? Или  памятник все-таки обновляли?
       Интересно, что  в том же 1839 году жена Пушкина, Наталья Николаевна Гончарова, с разрешения императора заказала памятник на могилу мужа в Святых горах рядом с Михайловским. В отличие от монумента Казарскому, памятник поэту сделали из белого итальянского мрамора. Они оба белые и чем-то похожи. Но если в первом все понятно по замыслу, то во втором – все абсолютная тайна и загадка. Уж сколько написано о  странном выборе вдовы масонской стелы, масонского навершия и масонских символов. Но если присмотреться внимательнее, то бросается же в глаза какая-то несуразность во всем облике памятника поэту: словно на русскую печь взгромоздили изысканное масонское  архитектурное навершие, а на него – масонскую стелу. Да еще всю эту конструкцию густо «облепили» масонскими символами. Но ведь, с другой стороны, «простота» памятника Казарскому не открывает всей тайны его смерти и всех истинных заслуг перед Отечеством. За два века столько народу посетило это место в Севастополе, но о том, какую зловещую, чудовищную историю «скрывает» белый монумент Казарскому,  никто и по сей день не может догадываться.



                7

             Но за что был отравлен в Николаеве Карл Даль, который не был ревизором, а, напротив, дружил в Грейгом, как и он увлекаясь астрономией? Существует версия, что причиной расправы послужила эпиграмма на Грейга и его любовницу, впоследствии ставшую женой адмирала. И не просто женой…
                Считалось, что эпиграмму написал Владимир Даль, брат Карла. За это он был отдан разгневанным адмиралом под суд, год просидел  под следствием в тюрьме. Но близкие друзья Далей, в том числе, и Пушкин, знали или подозревали, что сочинителями были другие люди. Карл и Казарский. Владимира Даля разжаловали в матросы, и он уехал в Петербург. А Карла отравили в Николаеве в 1828 году. Может быть, это была месть Грейга его брату, которого он затем преследовал всю жизнь, являясь уже  членом Государственного совета.
                А причина такой ярости скрывалась в его жене, Юлии Михайловне Сталинской. Она родилась в семье еврея-трактирщика. В молодости служила в трактире отца. Вышла замуж за офицера польских войск капитана Кульчинского. Вскоре развелась и в 1820-м приехала в  Николаев с поставками корабельного леса. Выйдя замуж за Грейга, сначала была его гражданской женой, в 1827-м тайно с ним обвенчалась. Официально признана женой А.С. Грейга только в 1873 году при открытии памятника адмиралу в Николаеве.
Но «звание» любовницы вовсе не мешало ей стать во главе мафии на Черноморском флоте. Хотя официально  важные торговые и финансовые посты тут занимали другие люди. Но  главным был родственник Сталинской – Рафалович, который  прибыл сюда вскоре после того, как Юлия Михайловна сошлась с Грейгом. Во главе мафии стояли также некто Серебряный и "хлебные короли" российского юга - купцы Гилькович и Гальперсон. Их поддерживала коррумпированная флотская верхушка во главе с любимцем Грейга контр-адмиралом Н.Д. Критским и рядом других офицеров, занимавших большей частью береговые тыловые должности.
                На всём протяжении их совместной службы на Черноморском флоте Критский оставался главным фаворитом Грейга и наиболее близким ему человеком. Критский  непосредственно осуществлял все контакты с еврейским и греческим купечеством и руководил всеми махинациями. В 1834 году, после ревизии Казарского и Лазарева, был уволен от службы и фактически спасён от ареста Грейгом, который лично вывез его в своей карете из Николаева, уезжая в Петербург. Дальнейшая судьба Критского в точности неизвестна. Есть сведения, что он вскоре срочно выехал во избежание ареста за границу, куда были к этому времени переведены все его немалые счета.
                Но пока до разоблачений и угрозы ареста ещё далеко. Мафия была в полной силе. Бороться же было за что! Дело в том, что командующий Черноморским флотом в то время одновременно являлся и Главным командиром черноморских портов. Главный командир черноморских портов сосредоточивал в своих руках огромнейшую власть. Ему подчинялись все порты (в том числе и торговые) Чёрного моря, со всеми своими службами: портовым хозяйством, причалами, складами, таможней, карантином, торговыми судами и так далее. К тому же, в руках Грейга был сосредоточен и местный банковский капитал. Учитывая, что именно через порты Чёрного моря шёл в то время основной внешнеторговый грузооборот почти всей внешней российской торговли, и прежде всего, её главной составляющей - пшеницы, трудно даже представить, какие деньги крутились вокруг всего этого и какие капиталы наживались теми, кто имел хоть какое-то отношение к этой бездонной черноморской кормушке.
                Черноморская торговля и черноморские порты процветали. В портах появились открытые евреями банкирские дома и торгово-посреднические конторы: Бродского, Когана, Рабиновича и Гартенштейна, Рафаловича, Эфрусси.
        Гофмаклером одесской биржи состоял Симон Бернштейн. Симон Гурович представлял здесь Лондонскую и Ливерпульскую страховые компании, а братья Перельман были известными "комиссионерами по хлебной торговле"… Торговый дом Рафаловича к началу 30-х годов уже поддерживал самые тесные отношения с домом Ротшильдов. Предприимчивый судостроитель и "хлебный король" основал ещё и банк европейского уровня - "Рафалович и К°".
        Любопытно, что именно в это время в Одессе начали свою активную деятельность два предпринимателя - некто Гельфанд и Бронштейн. Оба нажили немалые капиталы на спекуляциях с хлебом. Это были дедушки небезызвестных революционеров-интернационалистов Израиля Гельфанда (Александра Парвуса) и Лейбы Бронштейна (Льва Троцкого), принёсших впоследствии немало горя народам России. Аналогия здесь напрашивается сама. Если дедушки входили в состав "черноморской мафии" (пусть не на первых ролях) и как могли грабили Россию, то их внуки сделали всё возможное для уничтожения этой самой России.
         Нельзя быть богаче короля. Некоторых людей это может привести к государственной измене. Когда воры накапливают капиталы, которые власть уже не может контролировать, эта безденежная власть падает и заменяется другой.
        Николай Первый не посмел тронуть Грейга (хотя его потрясла смерть Казарского) и его возлюбленную трактирщицу, разорившую Черноморский флот, потому что она уже успела войти с награбленными капиталами в международные финансовые структуры, от которых зависело кредитование России.
           Похищенные российские  средства попадали в зарубежные банки, а оттуда поступали обратно в виде кредитов под проценты и давали  новые и новые средства зарубежным банкам. Все это видел и понимал русский царь, но ловко отлаженные  международные финансовые связи через бюджетные средства, украденные на Черноморском флоте, он уже нарушить не мог. Страна, отягощенная бесконечными войнами, не могла жить без иностранных кредитов.
            Император попытался исправить положение, отстранив Грейга, а затем проведя денежную реформу министра финансов Канкрина. Хотя Грейг подсуетился и тут, будучи уже в Петербурге, он  предложил собственный проект  реформы денежной системы России. Конечно, в интересах тех, кто был «державой в державе», как написал Пушкин на своем рисунке с топором рядом с головами Карла Даля и Александра  Казарского. Но притязания бывшего адмирала были отвергнуты.

8




               Когда мы говорим о тайнах революции в России 1917 года и падении династии Романовых и Российской империи, нам нужно оглядываться на свою историю далеко назад. Например, в 18 век, когда Екатерина Вторая из агих политических намерений освобождения крестьянства от крепостного права облагодетельствовала  будущего великого просветителя Николая Новикова, отдав ему в руки  практически всю издательскую деятельность в России для формировании невиданного до того времени в стране такого демократического явления, как общественное мнение. Но дело Новикова подхватили и понесли  масоны-мартинисты, которые донесли его до герцога Фердинанда Брауншвейгского из запрещенной в России династии вельфов, родственника  свернутого и замученного законного импертора Ивана Шестого Антоновича.
            А тот, руководствуясь указаниями главного масона Европы императора Германии  Фридриха Второго (Великого), передавал инструкции по свержению самодержавия и государственного строя в России масонской организации Новикова в России, поставив ее под свое подчинение. Инструкции же  эти готовил шпион и личный секретарь Фердинанда Брауншвейгского Филипп фон Вестфален, дедушка будущей жены Карла Маркса Женни фон Вестфален. Так что Маркс получил  документы для разработки своих идей о прибавочной стоимости и  освобождения труда, которые потом стали теорией марксизма и им сто лет поклонялись, как волшебному загадочному идолу в Росси и затем в СССР, из рук самого Фридриха Великого,  непоколебимого врага России.
           Маркс ведь только родился, когда Пушкин уже написал в своем мятежном стихотворении «Деревня» то, о чем потом  писал Маркс и революционеры разных мастей в своих программах: «Здесь барство дикое, без чувства, без закона, присвоило себе насильственной лозой и труд, и собственность, и время земледельца…»
             И вот в тридцатые годы девятнадцатого века в Одессе начали свою активную деятельность два предпринимателя - некто Гельфанд и Бронштейн. Оба нажили немалые капиталы на спекуляциях с хлебом. Это были дедушки небезызвестных революционеров-интернационалистов Израиля Гельфанда (Александра Парвуса) и Лейбы Бронштейна (Льва Троцкого). Также, как когда-то  московские масоны присосались к  деньгам из казны, выделенным на просветительскую деятельность Николая Новикова императрицей Екатериной и привели  его к дедушке будущей жены Карла Маркса – агента врага России Фридриха Второго, так  и предприимчивые мафиози «черноморской мафии» Гельфанд и Бронштейн, используя  деньги российской казны, отпущенные на развитие Черноморского флота,  использовали их  так, что они послужили их потомкам уже не для финансовых, а для политических целей.
                Но так ли уж сильно хотел бороться с черноморскими мафиози Николай Первый? Сомнительно: ведь если его бабка Екатерина Вторая  почти до смерти наказал Новикова, посадив его демонстративно в страшную смертную камеру, где томился несчастный вельф Иван Шестой Антонович в Шлиссельбургской крепости, то  в Николаеве, напротив, злодеи безнаказанно убили ревизора Казарского, того кто боролся с  ворами и предателями.
           Почему так произошло?


9



Здесь приходится говорить о заинтересованности самого императора Николая Первого в том, что происходило на Черноморском флоте во время   управления им  адмиралом Грейгом. Его любовница Сталинская была, вероятнее всего, тем «финансовым» агентом, через которого должны были налаживать связь с российскими финансистами и предпринимателями европейские банкиры. И именно через Сталинскую  начал формироваться  новый банковский рынок,  перед которым стояла задача осуществлять новую финансовую политику в отношении  новых  производственных структур и новых производственных отношений, за формирование которых взялась Англия, заслав в Россию своих финансовых и коммерческих агентов – таких, как инородцы,  родственники и друзья Сталинской, и уже известный Кноп.
При этом новые производственные структуры и  новые производственные отношения  были поручены русским людям, я бы сказала, особой национальной чистоты – старообрядцам. Они не только хранили старую православную веру от византийских времен, но и обладали многими навыками и тайнами организации жизни и труда в обособленных – «партизанских» - условиях, а также очень значительными знаниями всевозможных ремесел. Особенно этим отличалась Выговская община старообрядцев-беспоповцев на Севере, которая подготовила и выпустила в большую жизнь Михайло Ломоносова. С этой общиной считался Петр Первый, а Александр Меншиков оказывал ей покровительство,  не без собственной выгоды, конечно.
             Получается, что  отверженные, оппозиционные старообрядцы в России, зачем-то  выброшенные за борт государственной жизни Алексеем Михайловичем Романовым, организовавшем в стране Раскол, являлись  своего рода спрятанным «кладом», который получил в свои руки Николай Первый для решительного  финансово-экономического и социального перелома в России. После его допуска англичан к старообрядцам до  освобождения страны от крепостного права оставалось каких-то  десять-пятнадцать лет! И его сын, император Александр Второй, осуществил этот переворот без всяких революций и  потрясений. Почему? Потому что те, кто мог бы протестовать, уже обладали деньгами, собственностью и людскими ресурсами для  своих предприятий и им выгодно было работать и наживать капиталы.
             Вот почему в Николаеве и Одессе практически безнаказанно развила бурную деятельность мафия Сталинской-Грейга-Рафиловичей- Ротшитльдов. Они действовали с  посыла Николая Павловича (главы этой шайки с мировыми финансовыми перспективами) и убили зверски Казарского и автора эпиграммы на Сталинскую, не опасаясь наказания. Напротив, им было поручено заметать следы. Как?
           С одной стороны, Николай послал Казарского с проверкой, чтобы держать в руках финансовую мафию и контролировать ее, с другой – дал его убрать, как только тот зашел слишком далеко. И мог обнаружить там самого Николая.
            За мученическую смерть Казарского никто не понес наказания. Однако Николай в этой ситуации ловко сумел  вывести зарвавшегося Грейга и его любовницу из сложной международной игры и заменил их более порядочными людьми, такими, как адмирал Лазарев, которому сегодня совершенно заслуженно решено поставить памятник в Крыму. Правда, соотечественники наверное так и не узнают, за что именно. Но многие награды даются за тайные дела, совершенные на пользу государства.
               Имя же Казарского не обрело достойного места в российской истории по той простой причине, что с ним связаны очень тяжкие преступления тех, кто вел Россию к европейскому прогрессу. Как видим,  скрытыми тайными тропами, где за каждым кустом  таились убийцы и мошенники.
            
      
                10


              А теперь давайте посмотрим, как сильные мира сего используют даже самых гениальных поэтов (художников, артистов) в своих корыстных целях. Причем, используют так, что те и не замечают этого, считая происходящее творческим процессом. Вскоре после гибели царского ревизора Казарского Гоголь получает от Пушкина сюжет для сатирической пьесы, который он привез из одной из своих поездок по России.
               Через два года она - на сцене петербургского театра. На премьере присутствует Николай Первый. После спектакля он заявил: «Ну и пьеса! Всем досталось, а мне более всех!»
               Все понимают – царь этой пьесой и сам обличает своих чиновников. Может быть, с одной стороны, это даже его месть за гибель  Казарского. Но с другой – успешная попытка утопить в смехе публики истинные страшные события в Николаеве, Одессе и Севастополе в 1833 году, переведя стрелки с себя на Гоголя!
              У императора  это отлично получилось: премьера в Москве вызвала совсем иную реакцию у «почтенного зрителя», нежели у столичного. Гоголь писал М. С. Щепкину после обеих премьер комедии: «Действие, произведённое ею, было большое и шумное. Всё против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший признак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия».
               По словам Сергея Тимофеевича Аксакова, были люди, которые возненавидели Гоголя с момента появления "Ревизора". Так, граф Федор Иванович Толстой Американец говорил в многолюдном собрании, что Гоголь - "враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь". Цензор Александр Васильевич Никитенко записал в своем дневнике 28 апреля 1836 года: "Комедия Гоголя "Ревизор" наделала много шуму... Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается".
              Граф Толстой Американец – ну заказной же агент царской охранки - лил воду на «мельницу» императора, усугубляя «вину» Гоголя перед обществом и казнокрадами. Не знаю, понял ли Пушкин, в центр каких  сложнейших политико-экономических событий был введен и как невольно «послужил» императору и куда втянул Гоголя, но если понял, то это лишь прибавило ему уныния и отчаяния в последний год перед смертью.
                Пьеса была поставлена в Петербурге в апреле 1836 года, в Москве – в мае. Судьба Пушкина была уж решена царем, но вот Гоголя он терять не собирался. Для него у императора были еще серьезные дела. И в июне, за семь месяцев до гибели Пушкина, Гоголь покинул Россию. Он оставался в Европе с короткими перерывами десять лет.
              Протеста царя против своих вороватых вельмож хватило ненадолго. И уже 14 июля в Петербурге и 27 августа в Москве состоялись премьерные спектакли «Настоящий ревизор». Пьеса была (не написана), а дописана прямо по гоголевскому тексту по заказу Николая Первого старшим адъютантом при дежурном генерале Главного штаба Дмитрием Ивановичем Цициановым.
Действие оперативно появившегося продолжения пьесы Гоголя происходило в том же провинциальном городе, что и в пьесе Гоголя, с участием тех же персонажей, только к ним был добавлен еще один — Проводов, действительный статский советник, являющийся, по замыслу Цицианова, тем самым ревизором, о чьем приезде сообщалось в финале гоголевской комедии. У Цицианова «настоящий ревизор» изображался идеальным чиновником, добросовестно и безукоризненно выполняющим служебные обязанности. Он карал всех неправедных героев пьесы, в том числе Хлестакова, и даже женился на Марье Антоновне, чтобы не пострадала ее «угнетенная невинность».
               Некоторое время Проводов выдавал себя за пристава Рулева и под этим именем ухаживал за дочкой городничего. В честь их помолвки устраивался бал, на котором «настоящий ревизор» открывал себя. Городничего Проводов отстранял от должности, Землянику отдавал под суд, остальным чиновникам предписывал уйти в отставку. Хлестакова возвращали в город, а затем отправляли в дальний гарнизон служить прапорщиком.
            В финальном монологе Проводова настоятельно декларировалась мысль о торжестве справедливости, обеспечиваемой государственной властью: «Я тот самый, которому поручено от высокого начальства восстановить порядок, ниспровергнутый гнусным злоупотреблением власти». В полном соответствии с принципом «говорящих фамилий» Проводов в пьесе «Настоящий ревизор» являлся проводником и воплощением мысли о справедливости и разумности государственного устройства, неустанных заботах высокопоставленных лиц о благе своих подданных. Открытости финала гоголевского «Ревизора» Цицианов противопоставил безоговорочное торжество праведной правительственной воли, знаменующее собой однозначную развязку конфликта в пользу добродетельных сил.
           Репертуарного успеха пьеса Цицианова не имела. Показанная по три раза на петербургской и московской сцене, она никогда больше на театре не появлялась.
Зато в Одессе в 1837 году появился «настоящий ревизор». Губернатором города был назначен граф Александр Петрович Толстой. Но, видно, местная мафия не забыла его проверок в начале тридцатых годов, когда  его на  посту ревизора заменил человек Воронцова.  И Александр Петрович, не пробыв и двух лет губернатором Одессы, отказался от этой должности и выехал вместе с женой в Париж. Где и произошла его встреча с Гоголем.


                11




              После того, как в 1848 году граф арендовал, а затем и выкупил дом на Никитском бульваре, Гоголь окончательно поселился у них. В распоряжении писателя были две комнаты на первом этаже. По воспоминанию поэта Николая Берга, «здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем. Он не заботился ровно ни о чем. Обед, завтрак, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Белье его мылось и укладывалось в комоды невидимыми духами».
Через четыре года после смерти писателя, в 1856 году, во время восшествия на престол императора Александра Второго, Толстой был назначен Обер-прокурором Святейшего Синода. И это назначение никого не удивило - более верующего человека было сложно себе представить. Говорили, что под одеждой граф тайно носил вериги.
Под стать графу была и его супруга. Анна Георгиевна появилась на свет в Москве в 1798 году. Ее отцом был князь Георгий Грузинский, предводитель нижегородского дворянства.  Князь был прямым потомком царя Давида в 39-м колене.
                В народе славился своей любвеобильностью. Так, возле его дома в Лыскове Нижегородской губернии была установлена «счастливая корзина», куда женщины, на которых девять месяцев назад обратил свое внимание князь, могли положить новорожденное дитя. Каждому князь Грузинский давал хорошее образование и не оставлял своей заботой в будущем.
Официально, у Георгия Грузинского было двое детей - Иван и Анна. Рано овдовев, а затем и похоронив сына, князь все надежды о продолжении рода связывал с дочерью.
Славившаяся красотой и острым умом княжна Грузинская остановила свой выбор на местном лекаре Андрее Медведеве. Когда молодые люди пришли за благословением к князю, тот категорически заявил, что брак невозможен. Так как Медведев – его внебрачный сын, которого он пару десятилетий назад обнаружили в той самой «счастливой корзине». Впрочем, у Медведева был и официальный отец – повар князя Грузинского, умерший когда сыну было всего пять лет.
               Как бы там ни было, спорить с князем никто не посмел. И влюбленные дали друг другу слово уйти в монастырь. Андрей Медведев принял постриг и имя Антоний.
Через несколько лет отец Антоний стал настоятелем Троице-Сергиевой Лавры и духовником святителя Филарета, митрополита Московского. О том, что отец Антоний станет настоятелем Лавры, в свое время предрек преподобный Серафим Саровский.
                Анна тоже пробовала уйти в монастырь и отправилась в Кострому. Но принять постриг не успела: за ней приехал отец и почти силой увез обратно в Лысково.
                Когда Анне Георгиевне исполнилось 35 лет, она согласилась стать женой графа Толстого. Как вспоминали их современники, этот брак был исключительно духовный и супруги жили друг с другом как брат и сестра. Тем более, что они таковыми, собственно, и являлись.
В Москве у Толстых была домовая церковь, где среди икон был образ Всех святых грузинской церкви. Каждый день Гоголь читал Анне Георгиевне книгу «Слова и речи преосвященного Иакова, архиепископа Нижегородского и Арзамасского». Гости их дома рассказывали, что во время чтения графиня сидела на террасе, а Гоголь расхаживал, читал вслух и давал объяснение прочитанному.
               В конце жизни графиня делилась воспоминаниями, как они постились с Гоголем. Излюбленным их блюдом во дни поста была тюря из кваса, хлеба, капусты и картошки.
              У Анны Георгиевны и Николая Васильевича сложились самые теплые и близкие отношения. Недаром сам Гоголь называл их своей последней любовью. В конце сентября 1848 год он писал графине: «Я вас полюбил искренно, полюбил как сестру, во-первых, за доброту вашу, а во-вторых, за ваше искреннее желание творить угодное Богу, Ему служить, Его любить и Ему повиноваться»...
Толстые намного пережили своего постояльца. Граф Александр Петрович скончался в 1873 году. А Анна Георгиевна прожила 91 год и умерла в 1889 году.

12

                Конечно, великий романтик Гоголь не мог пройти мимо этой необыкновенной пары, чья жизнь  представляла собой невероятную историю. Ради любви к Богу они отказались от супружества и многих мирских удовольствий. Ему, как писателю, глубокому исследователю живых человеческих душ, было, конечно, не только любопытно наблюдать за жизнью этих необыкновенных людей, но и самому погрузиться в их жизнь. Что он и сделал, совершив фатальную ошибку.
                Эти люди были жертвами того порочного круга, в который опустили их семьи и современное им высшее общество, где - куда ни сделай шаг, всюду грех и тропинка в ад. Они пытались бежать, но снова оказались в том же порочном кругу. Не выйдя замуж за сводного брата,  княжна Анна Грузинская все равно оказалась замужем за четвероюродным братом. Что им оставалось? Обвенчанным, отказаться от супружеской жизни и молиться. Муж носил  под мундиром вериги, чтобы усмирять плоть, а  его жена прильнула к гению русской литературы, так талантливо описавшему мертвые души России. Такие, какие и были у супругов Толстых. Анна Георгиевна, наверняка потерявшая отчасти свет в голове после перенесенных в молодости испытаний, находила теперь наслаждение в ритуале  поедания  постной тюри за одним столом с Гоголем. Это было их «подношение» Богу. Разве это не чистой воды язычество? Нарушать  божьи заветы, отступая от супружеских обязанностей и рождения детей, в супружестве носить усмиряющие вериги и в оправдание подносить Господу жертву в виде тюри…
                Говорят, безумие заразно. Наверное, это правда.  Со временем из  заинтересованного профессионального наблюдателя Гоголь превратился в участника этого дикого маскарада. А уж когда сюда примкнул священник из Ржева  Матвей Константиновский, ставший духовником Гоголя, мучительный конец жизни писателя четко обозначился.
             А ведь Николай Васильевич и им увлекся неспроста: Матвей Константиновский, гонитель старообрядцев, древлеправославия, сам  настолько глубоко изучил народный язык, на котором произносил свои проповеди, что они были неподражаемы и привлекали внимание  многих известных писателей. В том числе, и драматурга Николая Островского. Который, как говорят, свою «Грозу» и Кабаниху прямо вынес из Ржева, где навещал Матвея Константиновского.
                За два года до начала работы Островского над пьесой «Гроза», в 1857 году, в Ржеве  произошли следующие события. Городской голова обманул раскольников, собрав подписи горожан о сносе их молельни для постройки на этом месте моста. А в письме, которое было отправлено императору Александру Второму, городские власти, подстрекаемые Матфеем Константиновским, указывалась иная причина – передача молельни единоверческой церкви. Обнаружив обман, староверы  приготовились защищать «моленный дом».
Староверы твёрдо решили стоять до конца, невзирая на угрозы со стороны городского начальства. С иконами и молитвами, обречённо ждали они развития событий. В пожарных бочках была привезена грязная вода, которой начали поливать строптивых ревнителей «древлего благочестия» (это была инициатива городского главы Берсенева, бывшего старовера). Однако решившие пострадать во имя Христа раскольники стояли продрогшие в ледяной одежде и не трогались с места. На следующий день против безоружных восставших был послан для устрашения гусарский полк, но и это не остановило протестующих раскольников. После этого был подтянут ещё один гусарский и один пехотный полк, которым удалось силой вытолкать обманутых старообрядцев с территории их богослужения.
         Тертий Иванович Филиппов (еще один духовный сын Константиновского и, как должно при этом быть - противник старообрядчества), тем не менее, в письме графу А. П. Толстому писал:
«Положено было морить старообрядцев голодом, не пропуская никого ни к ним, ни от них. Тем временем приехал из Твери князь Вяземский, начальник дивизионного штаба, назначенный начальником войск в Ржеве (здешний генерал Штапельберг сказался больным) и самого города, потому что город был объявлен на военном положении. Обратились с просьбой к князю Вяземскому, чтобы он надел весь парад свой и съездил поговорить со старообрядцами. А время случилось к ярмарке, народу на той стороне было без конца. На старообрядцах не было лица, они стояли синие и бледные, на лицах было уныние самое глубокое, но более трогательны, чем ожесточённы. Они как-то заглядывали в глаза, ища сострадания. Люди сторонние не могли воздержаться от слёз… Когда князь Вяземский поехал по улицам, они пали на колени и раздирающими голосами завопили: «Батюшка, помилуй! Заступись за нас!.»
— Долгополов А. А., в сб. «Ржевский край», под редакцией Н. Шульца, Б. Абрамова, Н. Вишнякова. — Ржев, 1927.
Арестовав 260 старообрядческих протестующих, власти не теряли надежды на усмирение по своему сценарию. Протестантам была предложена «амнистия» в обмен на согласие передать спорный дом единоверцам. В противном случае их ждало наказание. Вынужденные перед угрозой насилия согласиться на это, арестованные бунтари были отпущены домой, а церковь, наконец-то, 22 марта перешла к единоверцам. Е. В. Берсенев рапортовал обер-прокурору А. П. Толстому: «Ваше сиятельство, милостивейший государь Александр Петрович! По воле всеавгустейшего монарха нашего, гнездо ржевского раскола рушилось. И к общей радости всех православных жителей нашего города, ржевским раскольникам молельная большею частью принадлежащая, — нам сего 22 марта передана в епархиальную ведомость… С лишением их молельной, лишилась и крепкая связь между теми, которые поддерживали их дух противления святой церкви. Теперь убеждены, что после сего действия сделались благоприятные для присоединения в православную церковь».
Жизнь, однако, показала, что радость представителей власти оказалась преждевременной. Очевидец И. Красницкий, побывавший во Ржеве полтора десятилетия спустя, писал: «Казалось бы, что раскольники, утратившие свою молельную и вместе с нею и влияние на толпу, производимое ложным благочестием и старинными обрядами, должны присоединиться к единоверию: но ничуть этого не бывало, они снова устроили себе молитвенный дом, в котором по-прежнему совершают богослужение по книгам раскольничных толков…».
Старообрядцы характеризовали Константиновского как совратителя, гонителя веры и даже Антихриста и называли его другими «поносными именами». Многие из них считали за грех слушать его речи. Существует рассказ о том, как протоиерей, идя по городской площади, повстречал двоих неизвестных, пожелавших его благословения. Приготовившись благословить, он поднял руку, после чего один из встречных плюнул ему в ладонь, больно ударив по правой щеке, а второй — по левой. По словам Воропаева, отец Матфей просил городничего простить хулиганов, инсценировавших евангельскую притчу о непротивлении злу.

13

Близкие отношения Гоголя с Константиновским, его откровенные беседы с ним были связаны с  болезненным интересом писателя к проблеме деловых староверческих кругов. У него не получался второй том «Мертвых душ», его книга «Выбранные места из переписки с друзьями» провалилась и принесла ему разочарование и депрессивное состояние. Однако Гоголь продолжал работать над главной своей книгой, о чем постоянно просил его больной Жуковский, находясь в Германии.
Он очень хотел попасть в староверческие анклавы, такие, как Нижегородская ярмарка, где кипела предпринимательская жизнь старообрядцев, заключались крупнейшие в России купеческие сделки. Вместе с тем Гоголь понимал, что копает слишком глубоко, что главная тема его нового романа - тема страообрядческого предпринимательства – это уже не просто обличение узколобых и ленивых русских помещиков,  готовых продать вместе с пенькой за копейку  и души крепостных, не задумываясь о смертном грехе, а нечто гораздо большее, что надвигается на Россию грозовой тучей с Запада.
          Но как ему было объять этот необъятный и неизвестный материал? Как его правильно осмыслить и описать? И он обращается к людям, близким  ему и имеющим отношение к власти и бизнесу. Таким человеком стала для Гоголя  Александра Осиповна Смирнова-Россет.
Историки и литературоведы вообще придают очень большое значение ее общению с ведущими писателями России первой половины 19 века и ее воспоминаниям о них. Кем же она была, если из бедной бесприданницы-сироты вышла во фрейлины, получив хорошее образование? Она была дочерью офицера Осипа Россета, дальнего родственника Дюка Ришелье, французского аристократа, одного из  основателей Одессы. В Одессе Смирнова и родилась. По матери же, урожденной Лорер, она приходилась племянницей декабристу Лореру. Но это еще не все. Ее бабка, к которой она попала на воспитание после того, как мать ее, овдовев, вторично вышла замуж за Арнольди, - Екатерина Евсеевна Лорер, урожденная Цицианова. Та определила ее в Екатерининский институт благородных девиц в Петербурге. Когда Россет его закончила, у нее уже не было ни матери, ни бабушки, ни состояния. Поскольку мать передала его детям от брака с Арнольди. И тем не менее, бедная сирота не пропадает:  сразу после окончания института  она определена в 1828 году фрейлиной к вдовствующей императрице Марии Федоровне и становится ее любимицей, а также дружит с императором Николаем и его братом Михаилом.
Разумеется, это позволяет ей, несмотря на тяжелое материальное положение, быть вхожей в лучшие дома Петербурга и блистать там. Представительница знаменитых фамилий  Ришелье и Цициановых (из князей Цицишвили, по женской линии находившихся в родстве с грузинским царем Вахтангом, эмигрировавшим в Россию), привлекает к ней поклонников. Но она слишком умна и расчетлива, чтобы поступать неосмотрительно. Слишком умна и слишком расчетлива, что делает ее чем-то похожей на миледи из романа Дюма «Три мушкетера».
Хотя современники сравнивали  ее с доньей Соль из драмы Гюго «Эрнани» - бунтаркой против короля, отдавшей жизнь во имя любви.
Однако исключительная расчетливость Александры Осиповны Россет, которая, скорее, говорит о ее холодности, и ее родство с Цициановыми, один из которых по заказу царя  написал «Настоящего ревизора», сразу же поставленного в театрах Петербурга и Москвы вслед за нашумевшим «Ревизором» Гоголя, заставляет подозревать ее, мягко говоря, в неполной искренности в общении с Пушкиным, Жуковским и, конечно, Гоголем, в жизни и творчестве которого она сыграла существенную роль.
Ее родня Цициановы верой и правдой служили русским царям, выполняя их личные особые поручения. Надворный советник Дмитрий Павлович Цицианов – геодезист и писатель – в 60-е годы 18 века входил в государственную комиссию по межеванию, созданную Екатериной Второй. И вот этот геодезист вместе с надворным советником Волковым вел следствие по делу помещицы Дарьи Николаевны Салтыковой – «Салтычихи». Почему землемер занимался страшным уголовным делом о массовым убийстве крепостных? Наверное, потому же, почему в усадьбу к Салтыковой попал за несколько лет до этого исторического следствия землемер Николай Андреевич Тютчев, дед поэта Федора Тютчева? И не в качестве любовника помещицы, как это осталось в учебниках истории, а в качестве правительственного агента, который должен был что-то найти в бумагах Салтыковой о землепользовании. И, скорее всего, не в ее личных документах, а в тех, которые остались ей от ее деда – наместника Петра Первого Автонома Иванова, возглавлявшего во время пребывания царя за границей, все Приказы. В том числе, и  Поместный приказ, который ведал дворянским землевладением и рассматривал земельные тяжбы, сделки на куплю-продажу земли и крестьян, сыск беглых. В чем тут был интерес Екатерины Второй, так и осталось тайной. Зато на виду были успехи Николая Андреевича Тютчева, который после окончания  следствия над помещицей-злодейкой ужасно разбогател и купил за бесценок отобранную в опеку ее  усадьбу Троицкое под Москвой.
Другой Цицианов, тоже Дмитрий, в 1836 году написал по заданию Николая Первого  пьесу «Настоящий ревизор», которая сглаживала гоголевский удар сатиры по российскому чиновничеству.


                14

Хотя современники сравнивали  Александру Россет с доньей Соль из драмы Гюго «Эрнани» - бунтаркой против короля, отдавшей жизнь во имя любви, настоящий ее образ был совершенно иным.
11 февраля 1832 года бесприданница Александра вышла замуж за Николая Михайловича Смирнова , чиновника Министерства иностранных дел, владельца подмосковной усадьбы Спасское. Это была блестящая партия, и — брак по расчёту. Впоследствии Смирнова говорила, что любила мужа не более, чем дружески.
Смирнов входил в круг тех же знаменитостей, что и его супруга. Он был на короткой ноге и с Пушкиным, и с Жуковским, и с Гоголем. Пушкину он  даже одолжил пять тысяч рублей, которые после смерти мужа ему возвратила вдова Наталья Николаевна. Но в то время, когда Смирнова-Россет занималась за границей душеспасительным  и богоугодными беседами с Гоголем, посвятившим ей несколько писем в своей книге «Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшей в свет в начале 1847 года, ее супруг, назначенный на высокие должности  занимался совершенно другими делами – такими, которые описал в «Ревизоре» в образе городничего друг его жены Николай Васильевич Гоголь.
Смирнов по происхождению был совсем незнатного рода – сын Михаила Петровича Смирнова, служившего при Екатерине II в кавалергардском полку, и Феодосии Петровны, урождённой Бухвостовой. Но по матери он был потомок знаменитого русского зодчего Якова Григорьевича Бухвостова, одного из основоположников нарышкинского стиля, распространённого в то время в архитектуре Москвы и её окрестностей. Постройки Бухвостова, а это были православные храмы, выполнены из кирпича с характерным пышным белокаменным декором.
Яков (Янка, Якушко) Бухвостов происходил из подмосковного села Никольское-Сверчково Дмитровского уезда, из  крепостных крестьян  Михаила Юрьевича Татищева, у которого был на оброке и работал по подрядным договорам. Свою строительную деятельность Бухвостов начал ориентировочно в 1681 году (его имя употребляется в связи с торгами на постройку церкви Воскресения на Пресне в Москве. Впоследствии им был создан ряд церквей и монастырских построек под Москвой и в Рязани.
Пушкин, по-видимому, высоко оценивая происхождение Смирнова, говорил о его матери, что она – последняя из Бухвостовых.
При ничтожном происхождении предки Смирнова возвысились, нажили, видимо, немалый капитал и были обласканы царями. И, скорее всего, брак Россет, в жилах которой текла  кровь грузинских царей и французских вельмож, с потомком русского крепостного, возводившего храмы, был «спущен сверху», как и браки большинства фрейлин при Дворе. Такая вот своеобразная «селекция» придворных практиковалась русскими царями. В данном случае  Николай Первый соединил  царского потомка с потомком русского православного  таланта.
Смирнов окончил Московский университет. Работал в Иностранной коллегии, в Министерствах внутренних и иностранных дел Российской империи, в российских миссиях в Италии (1825—1828) и Берлине (1835—1837), служил церемониймейстером императорского двора (1839), камергером (1845). С 3 июня 1845 по 14 марта 1851 года он был гражданским губернатором Калужской губернии, а в 1855—1861 годах — губернатором Санкт-Петербурга. Неоднократно на этом посту подвергался критике со страниц газеты «Колокол»: его выступления назывались там «образцом бюрократического пустословия». Кроме того, Смирнова обвиняли в расправе над крестьянами Ямбургского уезда Итовской вотчины, в покровительстве вороватым чиновникам и в том, что он «из аукционной камеры брал себе назначенные в продажу картины знаменитых художников, которые показывались в книге проданными рыночным торговцам, за весьма ничтожную сумму, например.: если картина стоила 200 руб., то Смирнов за неё вносил только 5 руб.сер.».
И вот у жены такого человека Гоголь, проживая за границей, просил подробную информацию о жизни русского общества. Знал ли он о проделках Смирнова? Видимо, знал.
Летом 1849 года писатель приехал в Калугу и гостил в имении Смирновых в Бегичево. В Калуге в присутствии Россет  Гоголь прочёл несколько глав из второго тома «Мёртвых душ», которые в то время писал. Некоторые литературоведы считают, что сюжетная линия, в которой Чичиков занимается подделкой завещания, навеяна связанными с Николаем Смирновым событиями: Смирнов был уволен с должности Калужского губернатора  в 1851 году по результатам ревизии, связанной с совершением дарственных записей на имения, ввиду того, что «действия его не всегда соответствовали требованиям закона». Значит, во время «калужских чтений» в 1849 году этого эпизода во втором томе «Мертвых душ» еще не было. Он мог появиться позже, накануне болезни и смерти писателя. Может. потому и жег Николай Васильевич рукопись, что не хотел оставлять  потомкам плохую память о своих друзьях, которые не были «святыми», хотя беседы о святости не сходили с их уст. Но это были всего лишь разговоры…
А такое ли это было необычное дело губернатора-афериста Смирнова? Подобные аферы практиковались ушлыми дельцами-чиновниками по всей России. Вся повесть «Дубровский» Пушкина, которую он написал в 1832-1833 годах, построена на таком же факте подтасовки документов  помещиком Троекуровым на усадьбу Дубровского.


15

Еще один человек из окружения писателя, рвущийся в «святые» - ржевский проповедник  Матвей Константиновский - стал последним бесом у смертного одра Гоголя. Духовным сыном у Константинопольского, помимо Толстого и Гоголя,  был Тертий Иванович Филиппов. Это должно было означать, что он – сторонник  Матвея, истинный никонианец, яростный противник старообрядцев. Но кем же на самом деле был Филиппов? Он был человеком с «двойным дном»,  обманщиком.
Тертий Филиппов мог встречаться с Гоголем в сороковые годы, когда с 1848-го преподавал русскую словесность в 1-й Московской гимназии и сблизился с кружком славянофилов, принимал участие в издании славянофильских журналов «Москвитянин», «Московский сборник» и «Русская беседа». Его статьи были в основном посвящены истории Русской церкви допетровского периода. Кроме того он уже был известен как собиратель русского песенного фольклора. А вот в духовные отцы он взял Матвея Константиновского, скорее всего, гораздо позже, уже после смерти Гоголя. И тому не довелось увидеть еще одного двуличного беса в стенах толстовского желтого дома (этот дом всегда был выкрашен в желтый цвет, а «желтыми» в те времена  называли  дома для умалишенных – Т.Щ.).
И, скорее всего, это произошло незадолго до смерти Константиновского. В 1856 году в жизни Филиппова наступил довольно резкий поворот. По линии Морского министерства он был направлен в командировку на Дон и Азовское море для исследования быта, нравов и обычаев местного населения. Глубокое знание греческого языка, богословских наук и церковного права определило для Филиппова возможность новой карьеры, обратив на него внимание обер-прокурора Святейшего Синода А. П. Толстого.  По возвращении он получил назначение чиновником особых поручений при Святейшем Синоде, преимущественно для занятия делами, касающимися восточных православных Церквей и преобразований, проходивших в духовно-учебных заведениях России. Вот в эти годы (до 1857-го, когда скончался  Константиновский), Филиппов и был вхож в дом  Александра Петровича Толстого и наверняка в угоду своему покровителю стал духовным сыном  Ржевского проповедника.
Впрочем, продолжалось это  недолго. Константиновский умер в 1857 году, не выдержав свалившейся на него беды – в Ржеве сожгли его дом с иконами и библиотекой. Он был уверен, что это в отместку сделали старообрядцы.
 В апреле 1860 года Тертий Иванович был назначен делопроизводителем «Комитета о преобразовании духовно-учебных заведений». В 1862 году Толстой покидает свой пост, а в карьере Филиппова наступает новый поворот. В 1864 году в его жизни наступила последняя перемена: он перешёл на службу в Государственный контроль, где и оставался до самого конца своей жизни. Спустя четырнадцать лет службы, в 1878 году, он занял место второго человека в ведомстве. А в 1889-м – первое место Государственного контролера.
Что это было за место? Государственный контроль Российской империи — орган Кабинета Министров , осуществлявший контрольно-счётные и наблюдательные функции в области прихода, расхода и хранения капиталов государственного бюджета, а также бюджетов всех министерств и ведомств по отдельности. Образованный на правах министерства в 1811 году в рамках реформы системы государственной власти, проводимой Александром I и разработанной Михаилом Сперанским, Государственный контроль в течение первых 25 лет своего существования носил название «Государственное управление ревизии государственных счетов» (28 января 1811 — 30 декабря 1836) и только затем получил своё окончательное наименование, просуществовавшее до 28 февраля 1917 года.
Назначение Филиппова, впрочем, произошло совсем не просто, и случилось после глухой, но довольно упорной борьбы в правящих кругах. Категорически против назначения Филиппова, например, выступал Константин Победоносцев, и его неудача стала для многих свидетельством резкого падения влияния ещё недавно всемогущего обер-прокурора Святейшего Синода. Он окончательно потерял свою должность в 1905 году. Когда купцы-старообрядцы совершили  первую в России революцию, одним из основных требований которой было – свобода вероисповеданий.
Характеризуя Тертия Филиппова на посту министра, С. Ю. Витте в своих мемуарах писал:
«Тертий Иванович был церковник: он занимался церковными вопросами и вопросами литературными, но литературными только определённого оттенка, вопросами чисто мистического направления. Он был человек неглупый, но как государственный контролёр и вообще как государственный деятель он был совершенно  второстепенным. Т. И. Филиппов, собственно, не занимался теми делами, которыми он должен был заниматься, то есть контролем над всеми государственными, экономическими и хозяйственными функциями. Перевели его в государственный контроль потому, что он в своей деятельности проявлял русское национальное направление… Тертий Иванович, конечно, был по своим талантам, способностям и образованию гораздо ниже Победоносцева; они друг друга не любили и расходились во всём… Т. И. Филиппов относился к К. П. Победоносцеву довольно злобно, а Победоносцев относился к Филиппову довольно презрительно».
Это и понятно: у этих людей были разные политические цели, хотя оба они находились на  службе у императора. Однако любитель русского фольклора Филиппов предпочитал не замечать иностранные инвестиции, поглощавшие  староверческий купеческий капитал, который вскоре пошел на нужды революции. К ее началу  этот иностранный капитал составлял в бюджете страны до 70 процентов, то есть, Россия уже была практически захвачена Европой, которой лишь оставалось убрать Романовых и поставить на их место тех людей, которые были  нужны ей.
А вот Победоносцев осуществлял контрреформы Александра Третьего после убийства террористами его предшественника – Александра Второго. Они заключались в денежной господпитке дворянства (помещиков), углубление сословности в народном образовании, расширении полномочий полиции.
Проводником политики контрреформ был одновременно с Победоносцевым Дмитрий Андреевич Толстой, дальний родственник  Александра Петровича Толстого, который пришел ему на смену (видимо, не без его протекции) в 1865 году в качестве обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода. Через год он стал одновременно министром народного просвещения, а в 1882-м  - министром внутренних дел и шефом жандармов. Интересно, что, войдя в политику  еще при Александре Втором, он был известен как реформатор. А при Александре Третьем – уже как контрреформатор.
И вот что интересно. Это он в 1853 году был назначен директором канцелярии Морского министерства и это он посылал в 1856 году в командировку на Дон и Азовское море для исследования быта, нравов и обычаев местного населения Тертия Филиппова, после которой  обер-прокурор Александр Петрович Толстой сделал его чиновником особых поручений при Святейшем Синоде.
То есть, это задание он получил при императоре Николае Первом, который когда-то посылал на Черноморский флот с ревизией  преданного ему Казарского. Прошло двадцать лет, и теперь царю, сумевшему тихой сапой провести в России финансовую,  производственную и социальную революции, понадобились  объективные данные о том, какое действие на жизнь его подданных  оказывают эти «реформы». Задание, надо сказать,  достойное любого высококвалифицированного, в том числе, и зарубежного, разведчика. И Тертий Филиппов с ним справился.

16


8 ноября 1853 года граф Дмитрий Андреевич Толстой женился на Софье Дмитриевне Бибиковой, дочери министра внутренних дел Д. Г. Бибикова. По отзывам современника, она была женщиной очень недалекого ума, не красивой, но в высшей степени доброй и благодушной. Недостатки свои она с лихвой искупала тем, что принесла мужу значительное состояние, и властвовал он над нею неограниченно, так что малейший его каприз был для неё законом. С тестем своим Толстой находился в дурных отношениях, но особенно ненавидел он свою тещу,  никогда не встречался с нею, не хотел о ней и слышать. Эта непримиримая вражда вызвана была не чем иным, как денежными расчетами: граф Толстой постоянно жаловался, что его обделили, дали ему только часть того, на что он имел право.
Смерть не позволила  Гоголю увидеть всю чертовщину, происходившую в окружении его друга Александра Петровича Толстого. То, как желая и требуя отречения писателя от «грешника и язычника» Пушкина, его духовный наставник, борец с расколом,  был близок (и даже взял в духовные сыновья)  Тертию Филиппову, горячему стороннику старообрядцев и их  активному помощнику в антиромановской и антиниконианской деятельности, который, вместо того, чтобы контролировать государственный бюджет от  хищений и захвата его иностранным капиталом,  создал в своем ведомстве хор и вместе с ним распевал древлеправославные  песни. Пока они не превратились в Марсельезу.
Не понял Гоголь и того, что всем глумлением над ним Матвея Константиновского, выдаваемым за поиск религиозной истины, вполне возможно, руководил будущий Обер-прокурор Синода Толстой, сын бывшего военного губернатора Петербурга Петра Александровича Толстого, который в 1828 году вел дело Пушкина о «безбожной» Гавриилиаде, а его будущий зять, сын «хрустального короля» России Бахметев, в это время состряпал  подложное «признание» Пушкина в авторстве  антиклерикальной поэмы, хотя настоящего письма поэта царю никто никогда не читал и неизвестно, существует ли оно. А вот  подложное враги поэта и сегодня выдают  за подлинное. Цель? Скрыть настоящее авторство, о котором говорил Пушкин и в которое, видимо, поверил Николай Первый, - князя Горчакова, близкого родственника Толстых и вице-канцлера Горчакова.
Те, кто окружал Гоголя в последние годы и носил всего лишь маску святости  и добропорядочности, получили достойные места во власти по распоряжению Николая Первого. Александр Петрович Толстой,  уклонившийся от расследования дела Грейга о коррупции на Черноморском флоте, занял место в Государственном совете (впрочем, как и сам Грейг после  его отставки в 1833 году). В Правительствующем Сенате оказался и  бывший губернатор Калужской губернии, супруг Александры Россет, уличенный в воровстве казенных средств и подделке документов, Смирнов. А контролировать расход  бюджетных средств в Госсовете, как уже упоминалось выше, назначен был любитель старообрядческих песен Тертий Филиппов, уроженец Ржева и духовный сын пламенного борца против старообрядцев, ржевского проповедника Матвея Константиновского. 
Эти люди с двойным дном  и множество подобных им уютно устроились под колпаком императорской власти в России и сидели  под ним до тех пор, пока оба дна не провалились и все полетели в ту дыру в 1905-1917 годах, о которой спрашивал Гоголь в своих «Мертвых душах»: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа».
Но предварительный ответ на этот вопрос  получил уже после смерти писателя император Александр Второй, который после загадочной кончины Николая Первого (почти такой же загадочной, как и кончина  Гоголя)   в 1855 году обнаружил, что казна пуста, а государство прямиком несется в пропасть, то есть, точнее сказать – в алчную пасть Европы. И за последующие полвека никто из царствующих Романовых вместе со своими фаворитами и фаворитками, приближенными вельможами – их женами и мужьями в генеральских эполетах, заседающих в Госсовете, Сенате и Синоде, посещающих масонские  общества  с черепами или молящихся на православные иконы с крестами, позванивая тайными веригами или масонскими кинжалами - не смог остановить этого падения, залатать обломившегося дна.



17

Много мистического в изложении, в том числе, близких ему людей окружает смерть  Николая Васильевича Гоголя. Но среди всевозможных предположений таинственности все-таки преобладает  одно мнение: писатель сошел с ума, перестал есть и скончался от голода, уничтожив предварительно в огне второй том «Мертвых душ».
Но вся таинственность последних дней и кончины Николая Васильевича  заключается только в личностях окружавших его людей. Начиная с Александра Петровича Толстого – настоящего ревизора, знавшего тайны коррупции на Черноморском флоте и гибели отчаянного царского ревизора  Александра Казарского, знакомого Пушкина, предрекшего его страшную смерть. И кончая казнокрадом-губернатором Смирновым, за которого из корыстных побуждений вышла замуж всеобщая  столичная любимица и умница Александра Россет, подруга  Гоголя. Общаясь с такими людьми, было отчего сойти с ума.
Но последний «мистический» удар нанесла писателю Екатерина Языкова-Хомякова. Большинство литературоведов считают, что ее неожиданная смерть потрясла Гоголя и отняла у него последние силы и лишила рассудка.
Конечно, кончина Языковой-Хомяковой неимоверно расстроила Николая Васильевича, но существует вполне реальная версия его заболевания. Зимой 1852 года в Москве была эпидемия брюшного тифа. Екатерина Михайловна, беременная, где-то подхватила эту болезнь. Случились преждевременные роды, которые полностью обессилили больную,  поэтому организм уже не мог бороться с тяжелой инфекцией. Гоголь в это время постоянно бывал у Хомяковых и даже поссорился с врачами из-за неправильного и опасного, по его мнению, лечения каломелем. Это природное вещество, содержащее ртуть, которое заменяло в то время медикам антибиотики.
Екатерина Михайловна умерла скоропостижно 7 февраля, а Гоголь – 4 марта. То есть, через месяц. Именно после кончины Хомяковой у него возникло предчувствие  собственной близкой смерти. На похороны он не пошел – почувствовал себя плохо. Ему бы надо было лечь в постель и начать  лечиться. Однако Гоголь десять дней после похорон ходит в храм, к Аксаковым, в дом к Хомякову. Естественно, ему становится все хуже, и через десять дней он уже не выходит из дома.
Вот тут окружающие  начинают говорить о его депрессии, хотя, судя по  описанию врачей его состояния – это все то же инфекционное заболевание, но тянется оно дольше, чем у Хомяковой, потому что у него нет такого осложнения, которое перенесла Екатерина Михайловна.
Заражение брюшным тифом можно получить из-за немытых рук или поев обсемененных продуктов. Инкубационный период у брюшного тифа – от 7 до 23 дней, в среднем 2 недели. Начальный период (время от момента появления лихорадки до установления ее постоянного типа) — продолжается 4-7 дней и характеризуется нарастающими симптомами интоксикации. Бледность кожи, слабость, головная боль, снижение аппетита, осложнение на сердце. Обложенность языка белым налетом, запоры, метеоризм, поносы. Период разгара — 9-10 дней. Температура тела держится постоянно на высоком уровне. Симптомы интоксикации резко выражены. Больные заторможены, негативны к окружающему.  Тифозный статус — резкая заторможенность, нарушение сознания, бред, галлюцинации.
Брюшной тиф дает осложнение в виде менингита. И именно эти два диагноза были поставлены лучшими врачами Москвы. Сначала  брюшной тиф, затем – менингит.
Если действительно Гоголь заразился  тифом и получил такое тяжелое осложнение, то удивительно, как он продержался месяц. Тем более, что, скорее всего, у писателя  был застарелый сахарный диабет (вполне возможно, наследственный), так как он по воспоминаниям очевидцев всегда много пил воды. (Перед смертью, в бреду, он просил дать ему бочонок питья). Отсюда ослабленный иммунитет и подверженность инфекционным заболеваниям. Гоголь часто болел. Но не только это. Сахарный диабет влияет на деятельность головного мозга, и больных им нельзя назвать полностью психически здоровыми людьми.  Не потому ли отец писателя влюбился в младенца и женился на этой девочке, когда ей исполнилось всего четырнадцать лет? Понятно, что тут речь может идти об известном уже и в те времена своеобразном психическом отклонении. Кроме того,  больные диабетом впадают в кому. Вполне возможно, именно  такие «летаргические сны» видел Гоголь в детстве у своих родственников, может быть, и у отца. И боялся, что его могут похоронить заживо, приняв кому за смерть.

18

Но почему писатель воспринял смерть Хомяковой как предвестие своей смерти, почему он придавал этой женщине  мистические черты?
Здесь интересен следующий факт из жизни Екатерины Михайловны. Любовь к ней Николая Александровича Мотовилова, симбирского и арзамасского помещика, собеседника преподобного Серафима Соровского, в дальнейшем его первого биографа, попечителя Серафимо-Дивеевского монастыря.
В возрасте 22 лет Мотовилов был исцелен батюшкой Серафимом от тяжкой ревматической болезни с расслаблением всего тела и отнятием ног, длившейся три года.
Увлечение Екатериной Языковой у него случилось в девятнадцать лет,  когда ей было всего двенадцать. И парализован он был в это же время. Преподобный Серафим излечил его,  Мотовилов  снова встал на ноги и открылся Соровскому, что хочет жениться на Языковой. Однако Серафим даже слушать не хотел об этой девушке, предсказав ему совсем другую жену, Елену Ивановну Милюкову, племянницу монахини Марфы Дивеевской. Однако Мотовилов не послушался преподобного, а поехал свататься к  Екатерине Михайловне. Ей в ту пору было четырнадцать лет. Мотовилову отказали, сообщив, что она просватана за другого. И у несчастного влюбленного вновь открылась болезнь, о чем он сам написал так: « И когда там отказано было мне в руке Екатерины Михайловны Языковой и генерал Мандрыка в доме тетки её Прасковьи Александровны Берх сказал при мне, что она уже помолвлена, то со мною сделался удар и я лишился рук и ног, и болезнь моя прежняя обновилась в сильнейшем градусе…» Мотовилов выздоровел и женился-таки на Милюковой, которой велел идти за него замуж  отец Серафим. Она подчинилась. Они жили долго, у них было много детей и прославились супруги попечительством Серафимо-Дивевского монастыря.
Хомяков же повел  Языкову под венец, когда ей исполнилось девятнадцать лет.
Что могло тут задеть религиозное сознание Гоголя? Может быть, совпадение в биографии его матери, Марии Ивановны, «обрученной» с его отцом в младенчестве и вышедшей замуж в четырнадцать лет, отчего, видимо, первые дети у нее рождались мертвыми. Это были мальчики. Выжил третий – Николай Васильевич. Его Мария Ивановна родила, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Умер и четвертый сын Иван, умерли все средние дети в младенчестве. Остались у Гоголя четыре сестры.
Может быть, любовь его отца к  младенцу - будущей его матери  - терзала всю жизнь Гоголя, как проделки сатаны? А вмешательство Серафима Соровского в судьбу Мотовилова, которого нечистая сила также толкала  жениться на ребенке и от которого эту нечистую силу он отвадил, спас здоровье обуреваемому грехом Мотовилову и душу девочки Языковой Гоголь считал провидением Господа, снизошедшего к грешникам молитвами отца Серафима?
Но тут Языкова-Хомякова умирает в раннем возрасте, да еще вместе с нею умирает и нерожденный младенец, а Гоголь чувствует, что с ним происходит что-то ужасное. Может, он и понимает, что заразился от своей подруги, но и это воспринимает как Божий перст за чудовищный грех отца, погубившего душу его матери и умертвивший  их детей. Он мог в эти дни, когда болезнь развивалась, ему становилось все хуже, вспомнить о страшной болезни Мотовилова от похоти к  малолетней Языковой, как Господь отнял у него руки и ноги и только молитвами  отца Серафима была снята эта ужасная порча.
Больной Гоголь обращается к проповеднику Матвею Константиновскому. И что же он от него получает? Негативный отклик на второй том «Мертвых душ» - это ладно. Но требование отречения от Пушкина – «язычника и грешника» - якобы  пути к спасению просто убивает уже умирающего писателя, который, получив известие в 1837 году о гибели Пушкина, писал М.П. Погодину: « «Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всех больше. Ты скорбишь как русский, как писатель, я… я и сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, моё высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово.
Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка моя не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою. Теперь этой награды нет впереди! Что труд мой? Что теперь жизнь моя?»
Собственно, со времени гибели поэта у Гоголя начинается творческий кризис. Хотя он продолжает работать, заканчивает первый том «Мертвых душ» и публикует его. Но далее кризис только углубляется и второй том поэмы ему  никак не дается. Вместо него они выпускает книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», которая становится трагедией последних лет его жизни. Может быть, особая религиозность Гоголя,  неустанное обращение к Богу в это время – просьба к всевышнему вернуть ему литературный дар, вдохновение? Об этом думал писатель,  пытаясь обсуждать свои последние произведения со священниками, в том числе, с ржевским проповедником   Матвеем Константиновским, который и сам научился искусно владеть художественным словом в своих проповедях.
Почему же отец Матвей так резко отрицательно реагирует на  второй том «Мертвых душ» и на «Выбранные места…»? Мало того, он  советует Гоголю отречься от  творчества и от Пушкина. В истории Константиновский дружно осужден за  подобное поведение, назван мракобесом. Да и в самом деле - куда завел этот яростный борец с русской национальной стариной несчастного на смертном одре? К  оправданию еще более глубокого раскола русской православной церкви и отречения от русской национальной культуры.
Если переложить все это на день сегодняшний, то в современном виде такой «проповедник»  был бы из числа чиновников, которые в связи с событиями на Украине вздумали бы запретить въезд Гоголя в Россию. Или наоборот – из России на Украину. Если не отрекся бы от Пушкина.
Однако я, кажется, все-таки поняла, в чем заключались эти действия Отца Матвея и почему он говорил о «горьком» лекарстве, которое в виде странных советов  давал  тяжело больному Гоголю. Может быть, он и вправду считал, что влияние Пушкина на Николая Васильевича – это колдовство всесильного ведуна. И Гоголю надо скинуть с себя это влияние, освободиться от художественной зависимости и от скорби потери учителя. Писатель должен был любым способом «развязать себе руки», освободиться от тяжелого душевного напряжения, придти в себя. Я увидела в действиях отца Матвея стремление к милосердию в отношении к страждущему Гоголю. Но желание гения  получить лекарство  от   человека, стоявшего гораздо ниже его, было лишь самообманом.
Гоголь, отчаявшись излечиться, уже в тифозном бреду, отрекся от всего, сжег рукопись, отказал врачам и остался наедине со своим ужасом перед иным миром, где грех есть грех, величие есть величие, а двуличие и искушения на виду.

19


Через тринадцать лет в России появится новый герой своего времени – бунтарь против окончательно опустившейся в грех ростовщичества России Раскольников, которого создаст Федор Достоевский, сам родившийся от отца – насильника и садиста, которого крестьяне до смерти забьют в поле.
И уж совсем «герой» НАШЕГО времени выйдет из-под его пера - Ставрогин из "Бесов", совративший двенадцатилетнюю девочку. Которая, поняв, что недозволенной похотью убила Бога в себе, повесится. То, что Гоголь  нарисовал в виде потусторонних чудовищ в своем «Вие», чудовищ, которые  мучили его сознание всю жизнь, Достоевский, наконец, показал в облике обычных людей и сказал правду такой, какая она есть. По сравнению с сатаной  в облике Ставрогина предприимчивый искуситель черт Чичиков –ученик, гоняющийся за мертвыми душами на продажу. Ставрогин уже умеет живую душу купить и затем, грешную, умертвить и отправить в ад.
Купить живую душу – это еще что, это в нашей земной жизни – сплошь и рядом, а вот купить мертвую – это уж совсем армагеддон, совсем без надежды.
В конце мая 1845 года начинающий писатель завершил свой первый роман «Бедные люди». При посредничестве Д. В. Григоровича с рукописью ознакомились Н. А. Некрасов и В. Г. Белинский. «Неистовый Виссарион» поначалу высоко оценил это произведение. Достоевский был радушно принят в кружок Белинского и стал знаменитым до публикации романа Н. А. Некрасовым в январе 1846 года. Все заговорили о «новом Гоголе».
Через много лет Достоевский вспоминал слова Белинского в «Дневнике писателя»:
 „Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..“
«... Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом.» — писал Достоевский в «Дневнике писателя» в 1877 году.
Но, как выяснилось, чтобы этот «второй» осуществился вполне, было необходимо, чтобы «первый», настоящий, исчез. Причем, не с литературного горизонта – там он уже не блистал, как раньше, из-за всем известного разразившегося над ним творческого и душевного кризиса, а совсем исчез, физически умер. И Достоевский, кажется, желал этого более всех.
Когда в 1846 году разнесся слух о смерти Гоголя, он сделал к одному письму приписку: «Желаю вам всем счастья, друзья мои. Гоголь умер во Флоренции, два месяца назад…»





20

Николай Первый, разумеется, в подробностях знал о работе и творческих планах Гоголя. Но как ему удавалось проникнуть в творческую мастерскую писателя даже во время его жизни в Европе? Разумеется, от своих агентов – от той же преданной и мудрой госпожи Смирновой-Россет – его фаворитки «бесприданницы», получившей за особые заслуги перед двором богатство «красноглазого кролика» Смирнова, которая, несмотря на замужество и тяжелые роды, без устали носилась за Гоголем по Европе, находя его в любой «норе», в которую бы он не спрятался. А главное – из ее переписки с писателем. Вот это уж был верный путь к получению достоверной информации о нем.
              Конечно, Смирнова-Россет была особой равнодушной и циничной – наверняка ей не было дела до судеб Гоголя и мужа, и она выполняла задание своего покровителя и рабовладельца – императора Николая Первого. Но, поставленная в треугольник между царем, Гоголем и Смирновым,  Александра Осиповна не могла удержаться от того, чтобы не получить и собственную пользу. И… натравила своего гениального поклонника на ненавистного мужа. Так в веках во втором томе неоконченных «мертвых душ» последний остался в образе чиновника, который подделал завещание старухи.
            Не проще ли было ей придушить постылого  супруга в постели или дать ему яду, как это, возможно, позже сделал со своей женой Языковой  сумасшедший гомеопат-олигарх Хомяков? А затем – и с Гоголем? Но царь внимательно наблюдал за своими пристроенными  к большим деньгам и политике фаворитками (такими, например, как Аврора Шернваль-Демидова-Карамзина), ослушаться  его никто из них не смел, если не желали оказаться в застенках и пыточных. И поэтому Смирнова-Россет довольствовалась  хотя бы такой местью, тем более, что Гоголь по приезде к ней в калужскую усадьбу при Смирнове читал этот отрывок вслух на публике - что могло быть ужаснее? Потом еще и скверные  слухи о калужском губернаторе Смирнове пошли. Правда, это ему ровным счетом ничего не стоило.
           О замысле «Выбранных мест» в ещё неопределенной форме Гоголь сообщал в письме к А. О. Смирновой от 2 апреля 1845 года, выражая намерение закончить задуманный труд до отъезда в Иерусалим: «Это будет небольшое произведение и не шумное по названию, в отношении к нынешнему свету, но нужное для многих и которое доставит мне в избытке деньги, потребные для пути».
Однако болезнь и связанное с ней угнетенное состояние духа не дали Гоголю возможности сразу приняться за работу. Более чем через год в письме к Николаю Языкову от 22 апреля 1846 года Гоголь упоминает о «Выбранных местах» как о замысле, к осуществлению которого он лишь приступает: «Попробуй… дать прочесть Аксакову Ивану мои письма, писанные к тебе о предметах, предстоящих у нас лирическому поэту, по поводу стихотворения „Землетрясение“… Кстати, об этих письмах, ты их береги. Я как рассмотрел всё то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга, полезная людям страждущим на разных поприщах… Я попробую издать, прибавив кое-что вообще о литературе. Но покамест это между нами».
Наиболее напряжённое время работы над книгой — лето и осень 1846 года (почти половина писем датирована этим годом). Гоголь переделывает письма (возможно, часть из них он сохранил в черновиках, другие были возвращены ему корреспондентами) и пишет новые главы. Одни представляют собой статьи, другие — послания, адресованные конкретным и неким обобщённым лицам. Среди немногих, посвященных в замысел, был Василий Жуковский, которому Гоголь читал две последние главы.
В основе «Выбранных мест…» лежат письма Гоголя реальным лицам, своим друзьям (в общей сложности книга состоит из 31 письма). Все адресаты обозначены в тексте инициалами, большинство которых легко расшифровывается. Например: «Н. М. Я-ву» — Языкову; «А. О. С-ой» — Смирновой-Россет; «В. А. Ж-му» — Жуковскому и т. д.). Готовя книгу, автор просил некоторых адресатов вернуть письма, чтобы воспользоваться ими. На сегодняшний день не представляется возможным узнать, вносил ли Гоголь в эти письма редакторские правки, но большинство исследователей склоняется к тому, что такие правки имели место.
Посылая 30 июля (н. ст.) 1846 года Плетневу в Петербург первую тетрадь рукописи, Гоголь требует: «Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: „Выбранные места из переписки с друзьями“. Она нужна, слишком нужна всем — вот что покаместь могу сказать; все прочее объяснит тебе сама книга…» Гоголь настолько уверен в успехе, что советует Плетневу запасать бумагу для второго издания, которое, по его убеждению, последует незамедлительно: «…книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга».

21

Из этих писем, которые, разумеется, перехватывались и читались, а их содержание передавалось императору, Николай Первый в подробностях отслеживал  замысел готовящегося к изданию Гоголем произведения.   Оно было остро политическим и отражало те перемены, которые Николай уже начал осуществлять в жизни страны, опираясь на английские деньги и  раскольничий электорат, как бы сейчас сказали. И для его  проекта это произведение было, разумеется, опасно. Но одновременно и нужно и своевременно – поскольку призывало  россиян укреплять веру и  преданность к русской православной церкви. Ведь тысячи крепостных  должны были отправиться на работу  к новым хозяевам, предпринимателям, не отказавшимся от старой веры и оппозиционности  существующему  государству, и этому государству необходимо было не допустить отхода этих людей от   православия.
Но позволить выйти просто так, «в одиночку», этому произведению Гоголя и единовластно влиять  на умы народа, царь не мог. Поэтому, видимо, созрел план идеологического уравновешивания «Выбранных мест»  другим произведением -  пародией на текст Гоголя. И такое произведение родилось – роман в письмах «Бедные люди» молодого, но весьма амбициозного автора Федора Достоевского
Это его первое оригинальное печатное произведение, написанное в 1844—1845 годах и впервые опубликованное с авторским жанровым подзаголовком «роман» 21 января 1846 года в «Петербургском сборнике» Николая Некрасова.
Некоторые исследователи полагали, что замысел будущего романа возник у писателя во время учёбы в Инженерном училище. По мнению А. И. Савельева, ротного офицера Инженерного училища, Достоевский «начал писать роман ещё до поступления своего в училище», в котором по ночам продолжал работу[ Сам же Достоевский в 1877 году в «Дневнике писателя» дважды отметил, что работу над романом начал «вдруг», «в начале зимы» 1844 года. При этом не сохранилось каких-либо письменных подтверждений обратного ни в письмах Достоевского, ни в мемуарах его окружения начала 1840-х годов. Первым письменным свидетельством является его письмо к старшему брату от 30 сентября 1844 года.
В январском номере «Дневника писателя» 1877 года автор отметил, что начал свой роман «вдруг», резко изменив свои прежние планы. Весной 1844 года о работе над романом, о котором ещё «никто не знал», Достоевский рассказал Константину Трутовскому, который позже упомянул этот факт в своих мемуарах[.
Только осенью 1844 года Достоевский решил рассказать о своей работе старшему брату Михаилу В письме от 30 сентября он сообщает: «У меня есть надежда. Я кончаю роман в объёме „Eugenie Grandet“. Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14-му я наверно уже и ответ получу за него. Отдам в „Отечественные записки“. Я бы тебе более распространился о моем романе, да некогда…».
Первая редакция была закончена ещё в ноябре 1844 года, после чего была переработана в декабре. Вторая редакция была произведена в феврале—марте 1845 года, после чего роман ещё был переписан начисто. К 4 мая 1845 года роман был закончен. Писатель собирался отдать рукопись романа в литературный журнал «Отечественные записки», а позднее издать отдельно.
7 июня 1845 года Николай Некрасов отдал рукопись романа цензору Александру Никитенко, попросив просмотреть роман хотя бы к сентябрю. Однако 8 октября 1845 года в письме к брату Достоевский писал, что роман до сих пор не был рассмотрен: «Такой невинный роман таскают, таскают, и я не знаю, чем они кончат». Некрасов после принятия романа в литературном кругу обещал заплатить за него 250 рублей серебром вместо 150, обещанных ранее. 12 января 1846 года Санкт-Петербургский цензурный комитет разрешил печать романа. 21 января 1846 года роман «Бедные люди» был впервые напечатан в «Петербургском сборнике».

22

Что же это за таинственный роман такой написал Достоевский «вдруг», изменив свои прежние планы, в то же время, когда у Гоголя созревал творческий замысел его «Избранных мест…», о котором он не ленился писать друзьям?
Роман представляет собой пятьдесят четыре письма, которыми обменялись немолодой и бедный Макар Девушкин и юная бесприданница Варвара Доброселова. За этими персонажами легко угадываются Гоголь и Смирнова-Россет. При этом Достоевский прямо вводит в свой роман сравнения Девушкина с Акакием Акакиевичем из «Шинели Гоголя», со станционным смотрителем Пушкина. Так что для читателя уже нет тайны – с кого автор пишет своих пародийных героев. И хотя они несчастны и бедны,  их нерешительность и покорность судьбе вызывает негативные чувства. К Вареньке сватается богатый Быков. Ему нужен наследник, чтобы лишить наследства племянника. Варенька долго думает и в итоге соглашается, размышляя, что от счастья не нужно бегать. Вспомним судьбу  прообраза Вареньки - бесприданница Александра Россет вышла замуж за Николая Михайловича Смирнова, чиновника Министерства иностранных дел, владельца подмосковной усадьбы Спасское. Это была блестящая партия, и — брак по расчёту. Впоследствии Смирнова говорила, что любила мужа не более, чем дружески. Девушкин Федора Достевского, как и Гоголь, задаётся вопросом, как же он останется без Вареньки, пытается отговорить девушку, одновременно помогает готовиться к свадьбе и отъезду в деревню. И Варенька уезжает.
Литературный критик Виссарион Белинский одним из первых прочитал рукопись «Бедных людей», признал в никому не известном юноше литературный талант, тем самым предоставив Достоевскому путёвку в литературный мир. Под влиянием отзывов Белинского, Григоровича и Некрасова о появлении в литературе «нового Гоголя» ещё до издания роман активно обсуждался в читающем Петербурге. Сам Достоевский 8 октября 1845 года пишет брату Михаилу: «… о „Бедных людях“ говорит уже пол-Петербурга», а 16 ноября добавляет: «… никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное». 
Среди исследователей творчества писателя есть мнение, что Белинский печатно выразил свои впечатления от «Бедных людей», не раскрывая имени Достоевского, ещё в июле 1845 года в рецензии на произведение другого автора. В январе 1846, непосредственно перед изданием романа, Белинский заранее сообщал о появлении нового талантливого писателя. После выхода романа 21 января 1846 года в «Петербургском сборнике» Белинский получил возможность явно писать о романе и его авторе: "…в «Петербургском сборнике напечатан роман „Бедные люди“ г. Достоевского — имя совершенно неизвестное и новое, но которому, как кажется, суждено играть значительную роль в нашей литературе». Критик отметил необыкновенный талант молодого писателя, творчество которого началось с подобного произведения, и предсказал как последующие восторженные отклики, так и безусловное отрицание, сравнив Достоевского с Пушкиным и Гоголем. В это же время писателя посещает Владимир Соллогуб (ну как же без этого знаменитого интригана еще со времен Пушкина), которого роман привёл «в восторг». Если бы Достоевский в то время мог догадаться, что посещение графа Соллогуба – как черной кошки – не к добру, а сулит большое несчастье!
Вот таким образом Николай Первый, еще до появления в свет «Выбранных мест…» Гоголя начал против него заговор, главными действующими лицами в котором были Достоевский и… Белинский! А «руководил» процессом  поэт и издатель Николай Некрасов.


                23

Судя по  времени работы обоих писателей над  своими «письмами», произведения  создавались практически синхронно. Но Достоевскому пришлось подождать публикации уже готовых «Бедных людей», пока Гоголь еще работал своими «Выбранными местами…» Интересно, что после Достоевского цензоры также мучили и Гоголя, несмотря на высокий авторитет последнего. Они нанесли весьма ощутимый удар книге : пять писем-статей были исключены вовсе, в других сделаны купюры и исправлены отдельные места. Встревоженный и огорченный Гоголь жалуется графине Анне Михайловне Виельгорской: «В этой книге все было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш» (из письма от 6 февраля (н. ст.) 1847 года).
Цензурные мытарства нового произведения Гоголя были осложнены тем, что ряд глав «Выбранных мест» попадал под новые правила публикации светских «сочинений и переводов, заключающих в себе предметы духовные, в каком бы виде они ни были»[4]. Вердикт, вынесенный духовным цензором, был краток и малоутешителен. Размашистым почерком, густыми чернилами поперек рукописных гоголевских листов он начертал: «Не может быть напечатано, потому что понятия о Церкви Русской и духовенстве конфузны. Цензор протоиерей Тимофей Никольский. Окт. 1-го 1846 года». Особенно резко звучит этот отзыв на фоне непоколебимой веры самого Гоголя в истинность созданного им образа православного русского духовенства. В письме П. А. Плетневу от 16 октября (н. с.) 1846 года Гоголь писал: «Если же дойдет до духовной цензуры, то этого не бойся. Не делай только этого официальным образом, а призови к себе духовного цензора и потолкуй с ним лично; он пропустит и скорей, может быть, чем думаешь. В словах моих о церкви говорится то самое, что церковь наша сама о себе говорит и в чем всякий из наших духовных согласен до единого».
Занимавшийся изданием «Выбранных мест» Петр Плетнев отреагировал на «приговор» духовной цензуры мгновенно. 1 октября 1846 года, то есть в тот же день, когда протоиреей Тимофей Никольский поставил свою запрещающую роспись на гоголевской рукописи, он обратился с письмом к обер-прокурору Священного Синода графу Протасову. Благодаря обращению Плетнева на заседании Св. Синода 16/18 октября 1846 года было принято определение: «поручить Санкт-Петербургскому Комитету духовной цензуры дать от себя разрешение на напечатание оных писем с нижеследующими в них изменениями, указанными в особо снятой и скрепленной в канцелярии Св. Синода копии тех писем».


24

                Как проповедь, книга Гоголя ориентирована прежде всего на апостольские послания, в первую очередь любимого им святого апостола Павла, который «всех наставляет и выводит на прямую дорогу» (из письма Гоголя к сестре Ольге Васильевне от 20 января (н. ст.) 1847 года[5]). Далее эта традиция идет через послания святых отцов (Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Нисского), хорошо знакомые Гоголю.
В гоголевскую эпоху традиция церковного слова жила в проповеднической литературе, наиболее выдающимися представителями которой были святитель  Филарет Московский и архиепископ Херсонский Иннокентий. Без сомнения, стиль Гоголя питался не только книжными, но и живыми истоками — постоянно слышимыми им церковными проповедями.
Не менее глубинную традицию имеет и жанр исповеди, в западной литературе представленный, в частности, классическими произведениями —«Исповедью» блаженного Августина и «Исповедью» Руссо. Он теснейшим образом связан с эпистолярным жанром, весьма характерным для России конца XVIII — первой половины XIX века. Достаточно вспомнить «Письма русского путешественника» Николая Карамзина, «Хронику русского» Александра Тургенева, «Философические письма» Петра Чаадаева или письма Василия Жуковского, в том числе и к самому Гоголю. В духовной литературе этот жанр был представлен замечательным произведением иеросхимонаха Сергия — «Письмами Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской».
Сергей Аксаков отмечал естественность эпистолярного жанра для Гоголя. По его словам, «Гоголь выражается совершенно в своих письмах; в этом отношении они гораздо важнее его печатных сочинений».
    Уже февральский номер петербургского журнала «Финский Вестник» сообщал читателям: «Ни одна книга в последнее время не возбуждала такого шумного движения в литературе и обществе, ни одна не послужила поводом к столь многочисленным и разнообразным толкам…». Спустя год Степан Шевырев в «Москвитянине» как бы подытоживал впечатление от разговоров по тому же поводу: «В течение двух месяцев по выходе книги она составляла любимый, живой предмет всеобщих разговоров. В Москве не было вечерней беседы, разумеется, в тех кругах, куда проникают мысль и литература, где бы не толковали об ней, не раздавались бы жаркие споры, не читались бы из неё отрывки».
 Чаадаев писал князю Вяземскому: «У вас, слышно, радуются книгою Гоголя, а у нас, напротив того, очень ею недовольны. Это, я думаю, происходит от того, что мы более вашего были пристрастны к автору. Он нас немножко обманул, вот почему мы на него сердимся. …мне кажется, что всего любопытнее в этом случае не сам Гоголь, а то, что его таким сотворило, каким он теперь пред нами явился. Как вы хотите, чтоб в наше надменное время, напыщенное народной спесью, писатель даровитый, закуренный ладаном с ног до головы, не зазнался, чтоб голова у него не закружилась? Это просто невозможно.  Недостатки книги Гоголя принадлежат не ему, а тем, которые превозносят его до безумия, которые преклоняются пред ним, как пред высшим проявлением самобытного русского ума, которые ожидают от него какого-то преображения русского слова, которые налагают на него чуть не всемирное значение, которые, наконец, навязали на него тот гордый, несродный ему патриотизм, которым сами заражены, и таким образом задали ему задачу неразрешимую, задачу невозможного примирения добра со злом…»
          В своем письме Шевырёву Вяземский сообщал: «…наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбежал из дома и постригся в монахи».
        Известный религиозный писатель Игнатий Брянчанинов писал, что книга «издаёт из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределённы, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчётливого, душевного, а не духовного. Он писатель, а в писателе непременно „от избытка сердца уста глаголют“, или: сочинение есть непременная исповедь сочинителя, по большей части им не понимаемая, а понимаемая только таким христианином, который возведен Евангелием в отвлеченную страну помыслов и чувств в ней различил свет от тьмы; книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы Истины. Тут смешение; тут между многими правильными мыслями много неправильных.».
Самым яростным и непримиримым критиком книги Гоголя стал Виссарион Белинский. Вскоре после выхода книги он опубликовал резко отрицательную рецензию в журнале «Современник». В июне 1847 года Гоголь откликнулся на статью личным письмом.

25

          Главная цель была достигнута – о книге Гоголя, о православии и значении для общества русской церкви общественность говорила, не умолкая. И теперь, в развязанной дискуссии, Николаю Первому можно было направлять его в нужную сторону, возвышая значение русской православной церкви в то время, когда рычаги  нового развития страны были отданы в руки  старообрядцев и английских протестантов и католиков. Одно императору не могло нравиться –  излишняя прыть  новой литературной знаменитости Достоевского и его покровителя Белинского.
Окружающие видели, что после первого успеха в литературе Достоевский непомерно возгордился.
        Это заметила наблюдательная А.Я. Панаева, чутко отразившая положение Федора Михайловича среди литераторов ее круга: «Застенчивость его прошла; он даже выказывал какую-то задорность, со всеми заводил споры, очевидно, из одного упрямства противоречил другим... Ошеломленный неожиданным блистательным первым своим шагом на литературном поприще и засыпанный похвалами компетентных людей в литературе, он, как впечатлительный человек, не мог скрыть своей гордости перед другими молодыми литераторами, которые скромно вступили на это поприще с своими произведениями... И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев - он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался».
           Неудивительно, что Иван Сергеевич предложил хлестнуть строптивца эпиграммой. Дерзкой, саркастической. Некрасов после некоторого колебания согласился, хотя появлению в печати первого произведения Достоевского способствовал именно он. Тургеневу хотелось стегнуть побольней, с оттяжкой, чтоб рубец в памяти остался. Некрасов и сам не прочь был посмеяться, но безобидней, проще. Сначала стараниями Тургенева эпиграмма приняла следующий вид:

Рыцарь горестной фигуры!
Достоевский, юный пыщ,
На носу литературы
Ты вскочил, как яркий прыщ.
Хоть ты новый литератор,
Но в восторг уж всех поверг:
Тебя хвалит император,
Уважает Лейхтенберг.

           Но Некрасова обеспокоили личные выпады против Федора Михайловича. Он раскраснелся  и стал энергично доказывать, что так нельзя, что речь идет не просто о собрате по перу, но о товарище. Да и план вызревал у Некрасова насчет издания собственного журнала, среди авторов которого он хотел видеть Достоевского. Тургенев - свой человек, от него не нужно было скрывать свои намерения, и Некрасов изложил их со всей прямотой. Подающие такие надежды молодые писатели на дороге не валяются, ими надо дорожить и быть снисходительным к их недостаткам. В итоге некрасовской настойчивости первое четверостишие претерпело изменения:

Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ.

           Эпиграмма приняла вполне компанейский вид: ее можно было прочитать в дружеском кругу в присутствии адресата. Однако Тургенев в ту пору - начинающий литератор двадцати восьми лет от роду - был полон задора и юношеской беспечности. Он ничего не имел против Достоевского, хотелось лишь приструнить его слегка за чрезмерную гордость и предостеречь от поисков благосклонности у сильных мира сего. Уйдя от Некрасова, Иван Сергеевич не позабыл об эпиграмме, в разговоре с приятелем, светским знакомым, щегольнул остроумным словцом, познакомив его с первым, самым ершистым вариантом, и пошла она гулять в свете, дополняя длинный ряд столь же едких творений. Благодаря эпиграмме отношения Тургенева  с Достоевским дали трещину. Она способствовала окончательной ссоре писателей двадцать лет спустя.


26

Знал бы Достоевский, что эта эпиграмма – настоящая «черная метка» ему, и скоро его жизнь превратится в ад.  Но не понял амбициозный автор, рвущийся на место первого литератора России, какая страшная угроза нависла над ним, и ступил на опасный путь серьезной политической оппозиции. Белинский стал провокатором в этом деле и погубил молодого и неопытного Достоевского. Он начал этот литературно-политический скандал,  а закончил его  трагедией на плацу с палачом сам император Николай Первый.
          Но вот вопрос: не действовал ли Белинский с чьей-то подачи? Давайте посмотрим, как суетился известный  «неистовый» (помните слова Ленина?) критик вокруг романа Достоевского «Бедные люди». Он начал о нем писать еще до публикации произведения, в 1845 году, то есть,  был в курсе того, над чем и как работает молодой писатель.  Но почему? Затем в январе 1846 года, перед изданием романа, Белинский заранее сообщал о появлении нового талантливого писателя. А уж после выхода «Бедных людей» в свет со стороны критика на Достоевского льются сплошным потоком дифирамбы и сравнение с Пушкиным и Гоголем.
        А если Белинский работал в данном случае «под заказ», то – под чей? И, в таком случае, правомерно предположить, что Достоевскому этот роман был заказан кем-то весьма значительным. Кто мог регулировать и время выпуска книги в свет, и обеспечение ей необходимых рецензий от самого  скандального и популярного критика России того времени.
           И тут очень важное значение имеет факт участия графа  Владимира Соллогуба, его интерес к автору: в истории остался факт посещения им Достоевского после публикации романа. Давайте вспомним, кто такой Соллогуб? – очень темная личность, истинное лицо которой пока что точно не определено в истории России. Хотя фактов его участия в жизни двора Романовых как  изощренного агента и провокатора достаточно.  Дважды граф Соллогуб сильно «засветился»  в скандалах, связанных с  самыми известными писателями. Вспомним: это он принес нераспечатанную анонимку, «диплом рогоносца», Пушкину. Но в истории  страшной трагедии остался всего лишь этаким сторонним и скромным «почтальоном». Но уже в отношении Лермонтова  Соллогуб не скрывает истинного лица – он пишет  по заказу дочери Николая Первого, великой княжны Марии Николаевны, только что вышедшей замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского, повесть «Большой свет» - обидную сатиру на  жизнь Лермонтова в Петербурге. Практически она ничем не лучше грязной анонимки, присланной в ноябре 1836 года Пушкину. В ней поэту намекали на связь его жены с царем, а в повести «Большой свет»  проводилась аналогия  с отношениями Лермонтова и его дяди и друга, Алексея Столыпина, женатого по приказу императора на фаворитке цесаревича Александра Николаевича, фрейлине,  княжне Марии Трубецкой, который ввел поэта в большой свет.
              Участие Владимира Соллогуба в судьбе Достоевского подтверждает, как это ни  странно выглядит, всего лишь одно слово в эпиграмме,  сочиненной поэтом Николаем Некрасовым и писателем  Иваном Тургеневым:

…Хоть ты новый литератор,
Но в восторг уж всех поверг:
Тебя хвалит император,
Уважает Лейхтенберг.
 
      Это слово – Лейхтенберг. То есть, герцог Максимилиан Лейхтенбергский, муж дочери царя Марии Николаевны, зять императора Николая Второго. Теперь мы можем догадываться, что если Достоевский получил заказ на роман «Бедные люди» - пародию на  «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, от императора, то принес его ему именно Владимир Соллогуб, которому  об этом распорядилась всеведущая Мария Николаевна или ее муж герцог Лейхтенбергский, который принимал  очень большое участие в культурной жизни России, будучи  президентом Академии Художеств.
27

Задуматься бы Достоевскому об истинном смысле эпиграммы Некрасова и Тургенева - быть сдержаннее с Гоголем, который  еще десять лет назад начал работать «под заказ» самого императора, прохаживаясь по его вороватым и неразворотливым чиновникам в пьесе «Ревизор» и в романе «Мертвые души». Работа над последним в Европе была оплачена Николаем Первым. Но Достоевского подзадоривали похвалы литературных критиков, особенно он прислушивался к Белинскому. А тот после публикации «Выбранных мест…» Гоголя начал открытую травлю писателя, приехав в Европу лечиться.
                Именно в это время началась дикая травля Гоголя со стороны всей литературно-политической элиты России – славянофилов и западников, от которой, как ни старался, он не смог утаиться и в Европе. К его тяжким личным страданиям, связанным с потерей Пушкина и  творческим кризисом, добавился грязный поток осуждающих статей в связи с выходом в свет его книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Николая Васильевича буквально добило хулиганское письмо чахоточного  безумца Белинского, который в это время  пытался спасти свою жизнь на европейский курортах. Кажется, он первый и объявил Гоголя сумасшедшим. Вот некоторые  характерные выдержки из этого гнусного послания:
«Я не в состоянии дать Вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во всех благородных сердцах, ни о том вопле дикой радости, который издали, при появлении её, все враги Ваши — и литературные (Чичиковы, Ноздрёвы, Городничие и т. п.), и нелитературные, которых имена Вам известны. Вы сами видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, по-видимому, одного духа с её духом . Если б она и была написана вследствие глубоко искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику то же впечатление. И если её принимали все (за исключением немногих людей, которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур перетонённую проделку для достижения небесным путём чисто земных целей — в этом виноваты только Вы. И это нисколько не удивительно, а удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я думаю, это от того, что Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге . И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далёка, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы в этом прекрасном далёке живёте совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей.
…И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое, как будто в зеркале, — является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки… И после этого Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги? Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова ученья, — совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хоть по крайней мере пользоваться их трудами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним положении.
И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления!.. Не может быть!.. Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или — не смею досказать моей мысли…
Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною… Что Вы подобное учение опираете на православную церковь — это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною, церковью?
А потому, неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мёртвых душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа?
Вы слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла верить в Вас искренности подобных убеждений. Что кажется естественным в глупцах, то не может казаться таким в гениальном человеке. Некоторые остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию.</ref>. Но они скоро отступились от такого заключения: ясно, что книга писалась не день, не неделю, не месяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему распространился в Петербурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наследника. Ещё прежде этого в Петербурге сделалось известным Ваше письмо к Уварову, где Вы говорите с огорчением, что Вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете недовольство своими прежними произведениями.
Не без некоторого чувства самодовольства скажу Вам, что мне кажется, что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностию дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда пронёсся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать её по самой низкой цене, мои друзья приуныли; но я тогда же сказал им, что, несмотря ни на что, книга не будет иметь успеха, и о ней скоро забудут. И действительно, она теперь памятнее всем статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека глубок, хотя и не развит ещё, инстинкт истины!
Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о Вас заключениях — я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идёт не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идёт об истине, о русском обществе, о России. И вот моё последнее заключительное слово: если Вы имели несчастие с гордым смирением отречься от Ваших истинно великих произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех её издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние.

Зальцбрунн,
15-го июля н. с.
1847-го года.»


28

Здесь хотелось бы вспомнить Матвея Константиновского. Проповедник совершал всевозможные деяния, которые притягивали к нему людей как к святому. Например, однажды крестьяне  раскопали неизвестную могилу, по их мнению принадлежавшую  какой-то  великомученице. Она была наполнена водой.  Нахлынувший на чудо народ вычерпал всю воду до дна и выпил ее как целебную. Отец Матвей поспел сюда тогда, когда на дне могилы оставалась лишь вонючая жижа. А был он в то время болен  холерой. Проповедник вычерпал эту жидкость и съел ее. И… выздоровел.
Есть в этом невероятном факте, от которого человек в здравом уме постарается отвернуться, чтобы не испытать рвотных позывов, что-то похожее на поступки в отношении Гоголя не только Белинского, но и Достоевского. Причем, если гнусные выходки против писателя со стороны  Белинского оборвала его смерть, то Достоевский продолжал свою протестную деятельность в отношении Гоголя еще долгие годы - всю свою жизнь.
Поводом было не только желание закрепиться в звании «второго Гоголя», но и более серьезное событие – каторга. Расстрельный приговор Достоевский получил по милости  неистового Виссариона, а причиной все-таки был именно Гоголь.
Осенью 1848 года Достоевский познакомился с называвшим себя коммунистом Н. А. Спешневым, вокруг которого вскоре сплотилось семеро наиболее радикальных петрашевцев, составив особое тайное общество. Достоевский стал членом этого общества, целью которого было создание нелегальной типографии и осуществление переворота в России. В кружке С. Ф. Дурова Достоевский несколько раз читал то самое хулиганское запрещённое «Письмо Белинского Гоголю». Вскоре после публикации «Белых ночей» ранним утром 23 апреля 1849 года писатель в числе многих петрашевцев был арестован и провёл 8 месяцев в заключении в Петропавловской крепости. Следствие по делу петрашевцев осталось в неведении о существовании семёрки Спешнева. Об этом стало известно спустя много лет из воспоминаний поэта А. Н. Майкова уже после смерти Достоевского. На допросах Достоевский предоставлял следствию минимум компрометирующей информации.
Хотя он отрицал предъявленные ему обвинения, суд признал его «одним из важнейших преступников».
До 13 ноября 1849 года Военно-судная комиссия приговорила Ф. М. Достоевского к лишению всех прав состояния и «смертной казни расстрелянием»:
Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте сего года из Москвы от дворянина Плещеева (подсудимого) копию с преступного письма литератора Белинского, — читал это письмо в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского.  А потому военный суд приговорил его, отставного инженер - поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского  лишить на основании Свода военных постановлений … чинов и всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием.
19 ноября смертный приговор Достоевскому был отменён по заключению генерал-аудиториата «ввиду несоответствия его вине осужденного» с осуждением к восьмилетнему сроку каторги. В конце ноября император Николай I при утверждении подготовленного генерал-аудиториатом приговора петрашевцам заменил восьмилетний срок каторги Достоевскому четырёхлетним с последующей военной службой рядовым (уверена, что в ту минуту Николай думал: «Гоголь тоже был еще тот…») – Т.Щ.
22 декабря 1849 года на Семёновском плацу петрашевцам был прочитан приговор о «смертной казни расстрелянием» с переломлением над головой шпаги, за чем последовала приостановка казни и помилование. При инсценировке казни о помиловании и назначении наказания в виде каторжных работ было объявлено в последний момент. Один из приговорённых к казни, Николай Григорьев, сошёл с ума.
В конце февраля 1854 года Достоевский был отправлен рядовым в 7-й Сибирский линейный батальон в Семипалатинск.
18 февраля 1855 года умер император Николай I. Достоевский написал верноподданническое стихотворение, посвящённое его вдове, императрице Александре Фёдоровне, и в результате стал унтер-офицером.

29


О борьбе Достоевского против Гоголя в литературном мире знали уже в середине сороковых годов. Некрасов и Тургенев, не только понимавшие, что происходит  и принимавшие в процессе начала травли Гоголя, попытались  как-то вмешаться в него и написали злую эпиграмму на рвущегося в литературные лидеры молодого Достоевского. Но тщетно – тот делал ошибку за ошибкой и пошел на каторгу. Но вторую, действительно смертельную ошибку, он совершил гораздо позже – в период  начала царствования внука того, кто отправил  его на эшафот на гражданскую казнь – Александра Третьего.
Злейшую и убийственную сатиру на Гоголя,  повесть «Село Степанчиково и его обитатели», Достоевский начал писать еще на каторге. Но освободившись и вернувшись в столицу, пройдя через ад, он проникся таким глубоким пониманием  происходящего вокруг в современной ему России, что, отраженная эта действительность пробирает читателя и сегодня, что называется, до костей. Сколько страданий и лишений пришлось пережить молодому наивному преследователю чужой славы, чтобы понять эту властную игру в прятки, лукавство и жестокость правителей, которые никогда не скажут тебе правды – не потому, что плохие, а потому, что живут в другом измерении с особыми правами и обязанностями перед страной, безопасность которой возложена на них лично.
В систему государственной безопасности Николаем Первым очень плотно были «встроены» Грибоедов, Пушкин, Гоголь. Все они имели от него очень ответственные и опасные задания, и всех их царь оберегал. До тех пор, пока они не совершали грубейших ошибок. Да еще таких, которые касались международных отношений России и зарубежных стран в самое сложное время. Грибоедов – во время войны России и Персии, Пушкин – во время «передела» Европы после французской революции 1830 года, Гоголь – во время начала  промышленной революции в России с участием капитала и производственных мощностей Англии.
Всем троим писателям  было разрешено многое увидеть, узнать, понять во внутренней и внешней политике страны с целью , как бы это банально ни звучало, эффективной пропаганды действий правительства и критики малоподвижного дворянства. Но ошибка каждого была в том, что ни один из них не учел того факта, что им давали лишь малую толику государственных тайн. А настоящие, большие и судьбоносные оставались достоянием одного царя. Поэтому и выглядел он часто двуличным и неприятным, злым и бессердечным, абсолютно закрытым для контактов. И тогда никто не знал, что от него ждать…
Поэты же постоянно хотели ясности во всем, ясности, которая бы  зажигала строки их произведений лучом правды и справедливости. А на деле они видели лишь дворцовые интриги,  непонятные действия Николая Павловича и его чиновников и недоверие к себе. А еще – бесконечные потери, которая несла Россия, победившая Наполеона. Перемены в Европе говорили о том, что она вновь наступает на Россию, внутри страны переменно вовсе не было.
Могли ли наши гении подумать о том, что Россия уже начала свой новый век – век машин и освобождения от позорного звания страны рабов? Но обрадовал бы их путь, который выбрал император – привлечения иностранного капитала в оппозицию – Раскол? Но, видимо, иного Николай Первый не видел. Ни Петр Первый, ни Екатерина Великая, активно и успешно финансировавшие из казны развитие промышленности в России, привлекая к этому делу  способных людей из народа, ни Александр Первый со своими либеральными прожектами не смогли переломить сознание аристократии и дворянства.
Не русский народ – аристократы, сидевшие на его шее, были ленивы и неповоротливы. А в мировую историю ленивым вошел именно народ, который они держали в строгой рабской узде несколько столетий, навязывая ему свои нравы и свою неповоротливость и леность.
И Петр Первый, и Екатерина Вторая работали со свободными крестьянами, подбирая из их числа будущих промышленников. А рабочую силу изыскивали у церкви – отнимали у нее земли и крестьян. Но основную массу крепостных так и не посмели тронуть.
Николай Первый пошел другим путем, зашел к собственным дворянам, можно сказать, с тыла, отдав инициативу перемен русской оппозиции - Расколу. Это был смертельный номер, который и закончился гибелью династии Романовых в 1917 году. Но кто виноват? Николай Павлович, избравший на тот момент, как ему казалось, «бескровный» путь стремительного рывка России в европейский прогресс, или его дворяне, собиравшиеся  еще неизвестно сколько веков почивать на спинах крепостных и тащить страну в средневековье?
И только когда революция промышленная превратилась в России в революцию социалистическую,  русские дворяне проснулись, заволновались, организовали «белое дело», которое должно было уничтожить взбунтовавшееся «черное тело» их бывших рабов. И когда сегодня со сцены либеральные тусовщики завывают вот эти душераздирающие куплеты, возбуждая несведущую  простую публику к протестному настроению, то не стоит им верить.  «И пишут – врут, и переводят- врут»,- как говорил Грибоедов:


Четвертые сутки пылают станицы,
Горит под ногами Донская земля.
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.


Мелькают Арбатом знакомые лица,
С аллей цыганки заходят в дома.


А где-то уж кони проносятся к яру.
Ну, что загрустили, мой юный корнет?
А в комнатах наших сидят комиссары
И девочек наших ведут в кабинет.


Над Доном угрюмым идем эскадроном,
На бой вдохновляет Россия-страна.
Раздайте патроны, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, седлайте коня.



Ах, русское солнце, великое солнце!
Корабль-Император застыл, как стрела.
Поручик Голицын, а может, вернемся,
-Зачем нам, поручик, чужая земля?

       Не случайно, что имени автора не осталось. Стыд от лжи кому-то не позволил обнародовать фамилию под этими строками. Да эти поручики голицыны и корнеты оболенские веками  душили всех подряд – и русских императоров, и своих крепостных, лишь бы доходы на роскошную жизнь не потерять, лишь бы было кого менять на борзых собак…

30

Николай Павлович, умевший отделять литературные зерна от плевел, сохранил жизнь Достоевскому, но после отбывания наказания на каторге и в солдатах «отдал» его  «на правку» старообрядцам.  Аполлинария Суслова стала его первым «духовным наставником», информатором и вдохновителем. Это ей мы обязаны открытием образа сумасшедшей красавицы-нимфетки в романах «Идиот» (Настасья Филипповна Барашкова, содержанка  сначала дворянина Тоцкого, а затем купца с многозначительной фамилией  по названию старообрядческого Рогожинского кладбища - Рогожина)  , «Братья Карамазовы» (Грушенька – Аграфена Александровна Светлова, содержанка купца Самсонова).
После античных авторов русский Достоевский гениально изобразил страшный образ обворожительной соблазнительницы, развращенной в детстве и ставшей дьяволом, готовой на любое преступление. Образ  женщины-вампира, которой, ненсмотря на все ее злодеяния,  идиот князь Мышкин все равно тянет руки и сострада. Восклицает без конца: «Бедная, бедная моя!»
        Да простят меня почитатели А.С. Пушкина, но разве не то же самое говорил поэт  погубившей его жене на смертном одре? И не так ли думал о своих любезных подругах – придворной интриганке Смирновой-Россет и богатой  колдунье Языковой-Хомяковой – Гоголь на смертном одре? Кстати, он крестил у нее сына Николая. Вот этот его крестный сын в 1906 году был избран членом Государственного совета от дворянских обществ Смоленской губернии. В том же году выступил в качестве одного из основателей партии октябристов, впоследствии став одним из её лидеров. Партию октябристов сформировали  олигархи России – богатейшие купцы-старообрядцы. Они выступали за монархию, но в 1917 году старообрядец Гучков принял отречение у императора Николая Второго. Интересно, что Николай Алексеевич Хомяков был, сторонником сближения России и Британии: в 1909 году он возглавил думскую делегацию, посетившую короля Эдуарда VII и Палату Общин британского парламента. В 1918—1920 годах являлся участником Белого движения. Входил в состав русской делегации в Яссах в ноябре 1918 года, затем возглавлял деятельность Общества Красного Креста в Добровольческой армии и Вооруженных силах Юга России. Умер в эмиграции.
Мог ли предположить все это Гоголь, боготворивший Языкову-Хомякову, когда публиковал свои «Выбранные места из переписки с друзьями», призывавшими народ России быть верными православной церкви и императору и предупреждавший об опасности следования европейскому прогрессу, который сравнивал с пеплом, рассыпающимся в руках?
Заблуждения Гоголя стали  материалом для злой сатиры в его  произведениях. Но дело кончилось плохо, когда от «раздевания» русского классика он перешел к раздеванию  семьи Романовых. Кто из них  заказал ему роман «Братья Карамазовы» - сатиру  на семью венценосцев?
          Вернемся к образу Грушеньки. Она - предмет вожделения Фёдора Павловича Карамазова и его старшего сына Дмитрия. Её происхождение и ранние годы жизни автор не описывает. Известно только, по слухам, что в 17 лет её обманул и впоследствии бросил некий поляк пан Муссялович — проходимец и карточный шулер. От позора и нищеты Грушеньку спас богатый купец Самсонов, он же и привёз её в Скотопригоньевск. За четыре года новой жизни
«из чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелая русская красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про неё, сколотить свой собственный капиталец…»
                Именно Грушенька стоит в центре обстоятельств, которые привели к гибели Карамазова - старшего и осуждению Мити Карамазова.
             Как полагают исследователи творчества писателя, прототипом Грушеньки Светловой послужила Агриппина Ивановна Меньшова 1815 года рождения, хорошая знакомая Достоевских. Она проживала на противоположном от дома Достоевского берегу.
           Ну конечно, Достоевскому, к этому времени уже вхожему в семью Романовых, больше делать было нечего, как искать образы для своего романа на городских помойках. Нет, прообразами братьев Карамазовых и их отца были именно члены императорской семьи, погрязшей по вине  ее главы – императора Александра Второго – в блуде и борьбе за престол, более того – за сохранение самой  династии!

31

Именно по вине Александра Второго, в его бытность цесаревичем, семью потрясли страшные несчастья. Он был очень влюбчивым молодым человеком (вспомним его связь с княжной Марией Трубецкой, которую выдали замуж за дядю и друга Лермонтова  Алексея Столыпина, чтобы разорвать эту любовную связь цесаревича, а Столыпина, выполнившего позорную миссию, сделали адъютантом  герцога Максимилиана  Лейхтенбергского, который впоследствии так одобрял повесть молодого Достоевского «Бедные люди»). В Александра была влюблена фрейлина Софья Давыдова, из-за этого она ушла в монастырь. Когда она уже была игуменьей Марией, с ней виделся старший сын Александра Николаевича, Николай Александрович, во время своего путешествия по России летом 1863 года – в роковой год своей внезапной кончины, виной которой был отец.
         Позже Александр влюбился в фрейлину Ольгу Калиновскую, флиртовал с королевой Викторией. Даже уже выбрав в невесты принцессу Гессенскую, он снова возобновил отношения с Калиновской и  хотел отречься от престола, чтобы жениться на ней. Но 16 (28) апреля 1841 года в Большой церкви Зимнего дворца Александр Николаевич сочетался браком с Великой княжной Марией Александровной, дочерью великого герцога Людвига II Гессенского,
          Мать Александра противилась этому браку ввиду слухов о том, что подлинным отцом принцессы был камергер герцога, однако, цесаревич настоял на своём, опять же угрожая отречением от престола.
Именно с этого наследника и начинает качаться российский трон. И он, и его сын, а затем и внук – последний император – во имя  любовной увлеченности грозили отречься от престола. Настолько дешево они ценили царскую власть в России.  Думаю, причина в главном – в их развращенности и не очень адекватном состоянии психики.
          Александр Николаевич настоял  при таком условии на женитьбе на  немецкой принцессе, которая была чахоточной. И чахоточным родился цесаревич, прекрасный юноша, Николай Александрович. Который скончался от туберкулеза мозга в двадцать лет, путешествуя по  Европе.
          Это был такой ужасный удар для родителей –  императора Александра Второго и его супруги Марии Александровны - что они так и не смогли оправиться от него. Однако у них хватило силы воли, чтобы принудить жениться на невесте покойного сына -  датской принцессе  Дагмар – сына, ставшего наследником престола, Александра Александровича. А будущий император Александр Третий был безумно влюблен в княжну Мещерскую и также попытался грозить отречением от престола, но затем смирился, а Мещерская через год скончалась при родах от Демидова, сына Авроры Шернваль,  бывшей когда-то любовницей Николая Павловича.

32

         Будущий император Александр Третий смирился со своим положением, но впал в депрессию, от которой так и не оправился до конца жизни. Обстоятельства его несчастной жизни усугубились тем, что его отец  еще при жизни Марии Александровны, которая жила отдельно от супруга и всей семьи, чтобы не заразить их туберкулезом, сошелся  с  фрейлиной, 18-летней княжной Екатериной Долгоруковой, которая по словам Шереметева, «владела умом и сердцем государя и как никто изучила его характер». Она  стала самым близким и доверенным человеком для царя, со временем  поселилась в Зимнем дворце и родила императору внебрачных детей:
После смерти жены, не дожидаясь истечения годичного траура, Александр II заключил морганатический брак с княжной Долгоруковой, получившей титул светлейшей княгини Юрьевской. Венчание позволило императору узаконить их общих детей.
В это же время у него испортились отношения с сыном – наследником престола – и невесткой. Александр Второй всерьез задумался над тем, чтобы поставить после себя на русский престол  кого-то из детей Долгоруковой и заменить  онемеченную, больную, династию, на русскую. С какой болью и негодованием воспринял это известие Александр Александрович! Ему испортили жизнь ради престола, чтобы теперь   не просто лишить этого престола, но и еще выгнать из дворца – именно этим грозил его семье отец!
Все эти ужасные события в семье Романовых происходят в начале 80-х годов. Именно в это время и появляется в печати роман Достоевского «Братья Карамазовы», в центре событий в котором стоит Грушенька, которая за годы новой жизни в Скотопригоньевске  «из   чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелая русская красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про неё, сколотить свой собственный капиталец…» Добавим, «Грушенька» - Катенька, поселившаяся  в Зимнем дворце, на полном серьезе  рассчитывавшая  стать новой императрицей России под имением Долгоруковой.
Вся эта история, как известно, плохо кончилась. Александра Второго в марте 1881 года убила террористическая группа Софьи Перовской, дочери военного губернатора Петербурга (внука графа Алексея Кирилловича Разумовского), члена Совета Министерства внутренних дел. Она ценой собственной жизни спасла династию Романовых. Но в учебниках истории все это переврано, названо совсем не теми именами. Александр Третий, вступивший на престол,  показал Долгоруковой, где находятся двери во дворце, и она сбежала навсегда в Европу, забыв о династических амбициях.
А за четыре месяца до этого вышел в свет роман Достоевского «Братья Карамазовы».  Через два месяца Достоевский скоропостижно умер. И виной, как и в гибели Грибоедова, Пушкина, Лермонтова и Гоголя, были женщины.
В начале января 1881 года, при встрече с Д. В. Григоровичем, Достоевский поделился предчувствием, что не переживёт нынешней зимы.  26 января (7 февраля) 1881 года сестра писателя Вера Михайловна приехала в дом к Достоевским, чтобы просить брата отказаться в пользу сестёр от своей доли рязанского имения, доставшейся ему по наследству от тётки А. Ф. Куманиной. Другая сестра, Л. Ф. Достоевская, вспоминала о бурной сцене с объяснениями и слезами, после чего у Достоевского пошла кровь горлом. Возможно, что этот неприятный разговор стал толчком к обострению его болезни (эмфиземы). Через 2 дня, 28 января 1881 года, на 60-м году жизни Фёдор Михайлович Достоевский скончался. Диагноз — туберкулёз лёгких, хронический бронхит, в небольших размерах эмфизема лёгких.
В марте Александр Третий вступил на престол вместо убитого террористами отца. Знал ли он «кто виноват» и «что делать»? Наверняка, лучше других. Что и доказал, заслужив в свое спокойное и продуктивное правление  звание «миротворца».
            Интересно, с какой формулировкой цензура не пропускала роман к постановке  на сцене. Она усматривала в них «сплошной протест против существующего общества». Так, уже в 1881 году инсценировка Вольфсона была отклонена с комментарием: «Чудовищное преступление отцеубийства, в котором принимают самое деятельное или бессознательное участие трое сыновей, по мнению цензора, не может быть производимо на сцене». В 1885 году тайный советник Фридберг запретил постановку драмы Мердера, отметив что реализм романа представляет собой «что-то нравственно ядовитое», а сам роман «ложится позорным пятном на русское помещичье сословие». В дальнейшем, как постановки всего романа, так и отдельных сцен запрещались с тем же пояснением. Впервые разрешение на постановку в театре в 1899 году получила инсценировка Сутугина. При этом было наложено ограничение на постановку только в провинции и «с особого разрешения».