Из сборника "Рассказы о детях НЕ для детей".
* * * * *
Июль на излёте. Жара! Да такая, что и вечера, накрывающие сады и огороды городка вдруг, как-то исподволь, не приносят желанной прохлады...
Огромные огуречные листья к вечеру превращаются в тёмно-зелёные тряпочки, оголяя колючие плети и беловатые огурцы-поросятки. Изящные листья резко пахнущей помидорной ботвы обвисают и, если бы не подпорки, зеленовато-белые и розовые плоды сломали бы белёсые стебли. На грядке полёгшего лука и чеснока торчком стоят лишь стрелки с ещё не раскрывшимися бутончиками, а сохнущий на корню укроп и кусты чёрной смородины заливают сад ароматом свежего огуречного рассола...
Каждый вечер, как только солнышко коснётся макушек серебристых тополей на взгорке, я прихожу к бабушке; и, пока сумерки не накроют сады синей дымкой, ношу воду от колонки, что вверх по улице за три дома от нашего; а бабушка льёт живительную влагу на трещины в земле грядок, пока пыль чернозёма не превратится в чёрное липкое масло.
У колонки собирается небольшая очередь из девчонок и мальчишек соседних домов. «Бездетных» бабушек мы пропускаем без очереди; нетерпеливо ждём, пока упругая струя с мелодичным воем наполнит белые эмалированные вёдра, и старушки кряхтя заковыляют восвояси. И вот уже кто-то, зажав носик колонки, окатил стайку ребятни радужным на заходящем солнце фонтаном!.. Притворная брань, весёлый визг и искренний смех провоцируют так же поступить и следующего в очереди! И несём мы к своим садам и огородам ведёрки, вёдра, лейки и леечки, размером согласно возрасту, сами мокрые до нитки!..
Из-за ежедневной поливки, цыпки на моих ногах не сходят всё лето. Ещё бы! Пока цинковое ведёрко и лейку дотащу до своего подворья, четверть расплещу себе на босые ноги. И делаю это нарочно: нести легче и прохлада от ступней поднимается по телу вверх до самой напечённой за день маковки. На обильно политой тропинке, уже по потёмкам, ноги начинают скользить, и я стараюсь ступать по краю – по жирным листьям подорожника и колкой траве-мураве с крохотными белыми цветочками, обходя поникшие ветви крапивы, что торчат из-под изгородей и заборов.
Бабушка сердится на меня, говоря, что я на тропку выливаю воды больше, чем на грядки; и она почти права, не догадываясь как важно для меня носить воду как можно дольше – пока всех подруг не загонят по домам к позднему ужину. После него детвора вновь соберётся, уже на лавочках под нависшими ветвями с ещё недозрелыми яблоками и грушами, ранними сливами и уже созревшей вишней. Мне, в свете редких фонарей и под аккомпанемент цикад, придётся с тяжёлой кошёлкой овощей возвращаться домой, в городскую душную квартиру. А они, уже под пологом мигающих звёзд, станут болтать о всяких смешных и страшных пустяках, пока голоса мам и бабушек, словно на перекличке, не позовут их ко сну...
На детские посиделки не приходила и наша новая соседка. Никто толком не знал даже как её зовут: то ли Зойка, то ли Зинка … Все звали её просто – Москвичка, хотя приехала она из Москвы или какого-то иного неведомого нам мира было не известно. Тёть-Люб и Пал-Палыч, наши соседи, кликали её Племяшей!
Москвичка редко выходила за ворота, ни с кем никогда не разговаривала и даже не здоровалась при встрече. Высокая старшеклассница, почти девушка, носила такое короткое платье, что старушки нашей улицы осуждающе качали головою вслед, а мальчишки приседали и показывали пальцем на то место, где юбка кончалась, и потом до хрипаты и тумаков спорили: какого цвета у Москвички трусы... Но девчонки смотрели ей вслед с завистью. Завидовала и я: смелости и независимости, гордо поднятой голове и короткому, алому с белыми крупными горохами, платью… Когда девчонка перепрыгивала через непросыхающую, несмотря на жару, лужу у колонки, её юбка пузырилась парашютиком. Казалось – прыгни она чуть выше, и лепесток юбки поднимет стройную фигурку и унесёт в бездонное синее небо! Только дрыгнут длинные стройные ноги лёгкими оранжевыми, словно две морковки, туфельками… Туфелькам я тоже завидовала.
Приехала Зойка-Зинка, как сказала бабушка, на каникулы; и добавила: «Ты с нею не дружи». На мой удивлённый взгляд «как и где с нею можно было подружиться?», ответила как всегда невпопад: «По дому ничего не делает, в саду не помогает, только книжки читает и бегает в кино и на танцы»...
Танцы в городском саду были три раза в неделю, по вечерам. И считалось, что «хорошие» девочки туда не ходят… Наверное потому, что танцплощадка, огороженная высокой металлической решёткой, была замусорена фантиками от конфет и окурками, а кусты вокруг неё пахли кошками, а может быть просто мочой… Весь сад мели и поливали из шланга, а эта круглая асфальтовая площадка оставалась пыльной, неопрятной и дурно пахнущей. Как музыканты могли это терпеть?!
А музыканты в горсаду были замечательные! Почти весь день в воскресенье духовой оркестр играл возле карусели. И когда наклонившиеся в полёте деревянные сидения на скрипучих цепях подлетали к нему, барабан казалось бил по голове, а трубы дули в самые уши… Мама покупала мороженое в вафельных стаканчиках и уводила меня подальше от оркестра, к качелям. Но там визжали взрослые тётки, когда взмывали вверх, к самым ветвям старых лип, а мужики гулко охали и смеялись, наверное стыдясь своего страха. Качели, сделанные из металлических лодок, были огромны, и детей на них не пускали – вдруг вывалятся или вылетят… А мне так хотелось вылететь! И почему-то вспомнилась лёгкая шёлковая юбка Москвички.
Мама вздрагивала от вскриков качающихся и увела меня к маленькому, не дающему прохлады, фонтанчику с белой фигуркой сгорбленной голой девушки в центре. Мы сидели на скамейке, в тени осыпающихся от жары лиственниц, лизали быстро тающее пахнущее ванилью мороженое, грызли хрустящий стаканчик и любовались на пёструю клумбу с разноцветными анютиными глазками и розовыми, белыми и бордовыми маргаритками. Почему-то подумалось, что когда у меня вырастут такие же сиськи, как у этой статуи, мне можно будет приходить сюда на танцы. Захотелось спросить у мамы, когда это случится, но она уже съела своё мороженое и запела под музыку оркестра: «В городском саду играет духовой оркестр, на скамейке, где сидим мы, нет свободных мест…» Я удивлённо посмотрела на нашу скамейку – места были; и забыла, что хотела спросить. Да и мороженое кончилось!
В горсад мы ходили с мамой не каждое воскресенье. Воскресенье – базарный день!
Почти весь городок, вернее его взрослая часть, с утра пораньше торопилась на «Колхозный рынок», а попросту – на базар.
Четыре прохладных павильона – для мяса и битой птицы, мёда и варенья, яиц и подсолнечного масла, молока и всего что можно приготовить из него – наполняли каждый своим аппетитным ароматом окрестность столь ярко, что и вывески были не нужны. Вокруг этих кирпичных с огромными пыльными окнами павильонов теснились крытые ряды. Здесь уже, на деревянных прилавках, торговали без весов – кучками, вёдрами, бидонами и бидончиками, банками, стаканами и узелками… Если кто-то из покупателей приходил без необходимой тары, то продавец, ничуть не сомневаясь в возврате, отдавал товар вместе со своей тарой, и в следующий базарный день она непременно возвращалась.
Ранние, невесть где собранные, свежие грибы и грибы солёные, в банках и деревянных бочонках, прикрытых смородиновым листом. Свежая рыба в вёдрах с водой и корзинах с крапивой, чтобы не испортилась на жаре; сушёная и вяленая, перебивающая своим ароматом все запахи вокруг; серо-зелёные раки, ползающие по прилавку в кучке заботливо поливаемых водорослей. Яблоки нового урожая, в корзинах со свежей стружкой и просто в вёдрах горкой, и прошлогодние, в бочонках с рассолом из-под квашеной капусты. В бидонах и эмалированных вёдрах – свежие ягоды, варенье из них в стеклянных банках без крышек, чтобы легче было запустить палец и лизнуть на пробу. Всевозможные свежесобранные овощи в корзинках, вёдрах, мешках, а то и в замызганных наволочках, и всевозможные овощные соления. Цветы в букетах и огромными «клумбами» в тазах и вёдрах с водой. Семечки всех сортов в мешках с полузарытыми в них стаканами-мерками и предусмотрительно заготовленными газетными кулёчками... Самодельные из жжёного сахара с фруктовым соком «петушки на палочках» и фабричные конфеты в фантиках и россыпью в сахаре. Свежеиспечённый деревенский хлеб в огромных караваях, домашние пирожки со всевозможной начинкой и чёрствый «казённый» хлеб в батонах и буханках – на корм скоту… На рынке было всё! Что давала плодородная земля и упорный труд живущих на ней.
Ароматы свежайших продуктов и уже начинающих портиться на жаре, вонь людского пота, запах пыли и нагретого асфальта под тысячами ног; гомон толпы, вскрики торговок и спор покупателей о цене; жаркое марево над головой и духота от толкающихся в тесноте тел; обилие цвета и резкие перепады света и тени – всё возбуждало и сводило с ума разряженную, как на праздник, смеющуюся, а порой бранящуюся толпу…
Ну а кому не хватало места в торговых рядах, располагался со своим товаром просто на утоптанной земле, кто где, стараясь прилепиться поближе к рыночным воротам, «на ходу», и подальше от «скотной площадки»!
На огромной площади, называемой «скотной», среди соломы, сена и навоза, нетерпеливо или сонно ждали своей участи старые коровы «на мясо» и годовалые бычки, тёлки и новорожденные телята, овцы и козы всех пород и мастей, кролики, куры с петухами и индюшки, щенки и котята... Ребятня, побросав своих зашуганых родителей, сбегалась сюда со всего рынка поглазеть, подержать и погладить, а иной раз прицениться, но не купить... Если кто-то из зазевавшихся мамаш неожиданно вспоминала, что пришла она на базар с ребёнком, то знала где его искать! И бежала такая недотёпа, роняя покупки в страхе, что её потерянное чадо либо забодают рогами, либо залягают копытами, а то и покусают или наградят блохами. Но самое страшное – это уведут цыгане!
Действительно, на скотной площадке всегда стоял небольшой табор, с полотняными палатками-навесами, ползающими в пыли и навозе голыми чумазыми младенцами, нарочито чумазыми детьми-побирушками постарше, загорелыми до черноты цыганками в грязных многоярусных юбках, монистах и платках с блёстками на жирных, воняющих кислым молоком волосах. Мужики цыгане, с окладистыми бородами или залихватскими усами, в атласных рубахах всех цветов и полосатых штанах, заправленных в начищенные до блеска сапоги, держались солидно в сторонке, сияя наглыми глазами и золотыми зубами во весь рот. Воровали цыгане детей или нет – не известно, но среди грязных оборванцев, что клянчили монетку или зазывали «к мамке» на гадание, были и светлокожие русоволосые и даже блондины… По городу табору бродить не разрешалось – гоняла милиция да и не каждая хозяйка открывала дверь, но на рынке в базарный день цыгане чувствовали себя свободно. Особенно на «барахолке».
Барахолка – это ещё одна, но уже опрятная, площадка, устланная рядами простыней, мешковин и одеял с разложенными на них тряпьём новым и поношенным, пуховыми перинами и подушками на продажу, коврами и посудой, всевозможной мелочью, необходимой в быту. Кто-то из цыган здесь торговал, а кто-то «тырил» у зазевавшихся торговок, чтобы в следующий базарный день здесь же и продать краденое.
Рынок начинал работать с рассвета, по холодку, и затихал лишь в сумерки, когда нерасторопные торговки отдавали товар уже даром, лишь бы не тащить его обратно домой...Вот и мама подняла меня так рано, что ещё, кажется, и птицы не пели. Поднять-то она подняла, но разбудить не смогла! И спала я в ванной, открыв кран, но не коснувшись ни воды ни полотенца; спала за столом, не коснувшись завтрака; спала под ворчание мамы, за руку тащившей меня по улице; спала спотыкаясь на колдобинах тротуара и поёживаясь от рассветной свежести… И не заметила как мы пришли к бабушке!
Не здороваясь и, кажется, так и не открыв глаза, плюхнулась на диван, поудобнее подоткнула под щёку вышитую думочку и провалилась в «здоровый детский сон»… Удивительно, видя какие-то фантастически цветные картины сна, я всё же слышала шаги и спор мамы с бабушкой. Слов разобрать не могла, но понимала, что они решают взять меня на базар или оставить дома. И глаза мои жмурились ещё сильнее… Уж очень не хотелось полдня болтаться по жаре в ожидании, когда будут распроданы дары нашего сада-огорода и на вырученные деньги куплены необходимые продукты на неделю.
Бабушка победила! Меня накрыли покрывалом и «торговки» стали выносить корзинки, вёдра и бидоны на крыльцо.
Дряхлый старик, хозяин столь же дряхлой лошади, запряженной в древнюю телегу, рано утром в базарные дни проезжал от дальнего конца нашей улицы, поочерёдно, за небольшую плату, останавливаясь возле каждого подворья. Пока лошадь дремала, опустив подслеповатую морду почти до распухших от старости колен, на телегу грузили приготовленный для продажи товар. Хозяйки товара налегке шли на рынок и поджидали у его ворот своё «грузовое такси». Чуть замешкаешься и придётся, вытягивая жилы рук и срывая спину, что-то тащить самой, а что-то просто оставить дома. Вот потому-то мама так торопилась! А мне достаточно было «проспать» лишь несколько минут, чтобы остаться дома… Наконец-то возня в сенях и на крыльце прекратилась, а потом удалился всё ещё возмущённый голос мамы, и стало так тихо, что шелест тюлевой шторы, колеблющейся на сквозняке от раскрытого настежь окна, стал казаться громче щебета наконец-то проснувшихся птиц.
Мама рассчитывала на мою помощь, а я… Вдруг мне стало так стыдно! Вспомнились улыбки покупателей, которых я зазывала звонким голосом, аромат медового павильона, толкотня «зоопарка» на скотной площадке… Захотелось вскочить и побежать! Но… я потянулась, повернулась на другой бок… и, теперь уже по-настоящему, провалилась в сон без сновидений.
Разбудила меня Мурка! Она запрыгнула на грудь и стала перебирать лапками, цепляя коготками бретели сарафана и кожу плеча. Полежав ещё немного – ослеплённая солнцем, через закрытые веки, и оглушённая мурлыканьем кошки и пением птиц в саду – я вдруг почувствовала как затекло всё тело, и захотелось не просто встать, а спрыгнуть с дивана, что я и сделала! Мурка побежала на кухню, и я почувствовала, что голодна, как волк!
Из холодильника, на ещё прохладной кухне, достала бидончик, налила в пустое кошачье блюдце, а сама стала жадно, прямо из бидона, пить холодное чуть подкисшее молоко. Мурка лакала звучно, разбрызгивая капли по полу, потом облизнулась и, задрав заднюю лапу, стала вылизывать под хвостом. На сладкое!.. Фу… Но молоко, действительно было кисловато, потому, отрезав кусок булки и надев сандали, я побежала в малинник заедать кислое сладким.
Бабушка не огородила наш участок, справедливо пологая, что соседи с этим прекрасно справились. Потому в конце сада, в отличие от соседних, не было ни забора, ни ограды. От огромного картофельного поля, между задами двух улиц, сад отделялся канавой, заросшей крапивой, лопухами и полынью, а по её краю – малинником во всю ширину нашего участка. Бабушка считала, что такой колючей изгороди вполне достаточно, потому что красть у нас нечего, а любые заборы и запоры лишь от честных людей. Странно, зачем честным людям заборы и запоры? Раз люди честные, то без спроса ничего не берут и по задам садов не ходят! Думая об этом, я щипала вишню из соседского сада, просунув руку через редкий тонкий штакетник.
У нас вишня тоже была, но на участке Пал-Палыча рос особый сорт – шпанка. Деревца были не высокие, с длинными ветвями без боковых веточек, словно осыпанные крупными мясистыми ягодами. Я не крала, а просто чуть-чуть полакомилась. Не зря говорят, что у соседа – вкуснее! А у Пал-Палыча этой шпанкой был засажен почти весь сад. Говорят, что он из неё варит ликёр, которым торгует даже в Москве. Может быть это и правда, раз его дом самый богатый на нашей улице – с резными наличниками и башенкой над верандой крыльца. А его жена Тёть-Люба выращивает осенние цветы: огромные пёстрые георгины, длиннющие стрелки гладиолусов, астры всех цветов и высоченные золотые-шары. К «Первому сентября» цветник срезала, вязала удивительно красивые букеты и распродавала их по немыслимой цене на рынке и возле школы. Словом, не обеднеют соседи, если я пощиплю немного ягод, всё равно со стороны изгороди им собирать неудобно. Успокоив свою совесть и набив оскомину на кончике языка кисло-сладкой ягодой, я вспомнила про булку, что держала в кулаке и собралась уже идти в свой малинник. Как вдруг…
* * * * *
По дорожке, не видя меня, прошла Москвичка. Она принесла покрывало, накрыла им стоящую в тени вишен раскладушку, скинула свои оранжевые, словно морковки, туфельки и сняла халатик… Я удивилась: под халатом были только трусы! Синие. Я сразу вспомнила споры мальчишек. А Зойка-Зинка потянулась, словно кошка, подставив солнечным зайчикам, пробивавшимся сквозь листву шпанки, голые плечи и выпуклую, как у фонтанной статуи, грудь с маленькими розовыми сосочками. Я оглянулась по сторонам, в смущении, что кто-то увидит эту юную красоту. Но все были на рынке, может быть на всю улицу лишь мы вдвоём и остались, потому ей невдомёк, что кто-то стоит за листвою так близко! Мне стало неловко, ведь получается, что я подсматривала… А Москвичка, подняв руки и показав тёмные подмышки, завязала высоко на затылке свои каштановые волосы и легла на раскладушку. Загорать? В кружевной тени загорит пятнами! Я чуть не рассмеялась, представив девушку пятнистой, словно леопард, и попятилась назад.
Только теперь заметила, что подсматривая за соседкой, сжевала всухомятку булку – в малинник идти уже не было смысла. Осторожно, чтобы не выдать своего присутствия, выбралась на тропинку, посреди своего сада и, на всякий случай на цыпочках, пошла к дому.
Но в тишине прохладных комнат заскучала и, вспомнив свой стыд за симуляцию сна, рассердилась на себя и решила вновь пойти в малинник, но уже чтобы набрать ягод для мамы и бабушки. Они придут усталые и голодные, а у меня!.. Порывшись в шкафу и кладовке, не нашла подходящей тары, но вспомнила про опустошённый мною бидончик.
Возле крыльца – деревянная кадушка, с вечера наполненная, почти до краёв, водой из колонки. Зачерпнув воду прямо бидоном, постаралась его ополоснуть, но молоко было столь жирное, что холодной водой отмыть оказалось невозможно. Немного поколебавшись, обтёрла его внутренность полотенцем для посуды, вновь сполоснула водой из кадушки и, оставшись довольной результатом, направилась в конец сада.
На всякий случай, я старалась ступать тихо, вдруг соседка уснула. Но… дойдя почти до малинника, удивлённо замерла! Уже высоко поднявшееся солнце «кусалось», и хотелось прохлады, но ветра не было. А на соседском участке… колыхалась крона вишни… только одной! Это было так удивительно, что поставив бидон на землю под стебли малины, я осторожно прокралась к заросшей изгороди…
Зойка, наклонившись и уперевшись рукой в ствол шпанки, голую попу прижала к штакетнику, стараясь его удержать! А тонкий штакетник ритмично вздрагивал, словно по нему кто-то бил с внешней стороны. Лица девушки мне было не видно, но я заметила, что капли пота выступили на её плечах и сиськах, трясущихся в такт толчков. И при каждом толчке слышался сдавленный стон. А сверху, с дерева, дождём при каждом ударе, сыпались спелые алые, словно капли крови, ягоды. Я поняла: произошло что-то невероятное, раз девушка даже не успела одеться, ей трудно удержать хлипкий штакетник, и надо помочь, но как?! И кто мог колотить по изгороди!..
Осторожно пробралась через колючий малинник и заглянула за угол… Кто-то стоял в зарослях лопуха, под ветвями осыпающейся вишни, нависшими над изгородью… Вернее, чья-то фигура, сбоку мне было не разобрать, била по штакетнику чем-то на уровне бёдер. Это было так удивительно, нелепо и страшно, что я, неожиданно для себя, закричала:
– Перестань! Щас бабушку позову! – и испугалась сама, ведь бабушки не было! А вдруг этот человек нападёт и на меня, а между нами даже изгороди нет…
От страха, я прижала руки к груди и, кажется, перестала дышать в надежде, что меня под защитой кустов не заметят! И человек тоже замер, а потом кааак прыгнет!!! Или нет! Он отшатнулся от штакетника, оступился в канаву; словно раненый зверь, неуклюже, но быстро выкарабкался из неё и побежал по полю прочь! Наверно от падения, у него свалились штаны, и он засверкал голой белой попой, натягивая их на ходу! Это было так смешно, что я забыла и свой страх и соседку и… почувствовала, что от смеха… Я никогда раньше так не смеялась! И до уборной добежать не успела, хотя и ломанулась не разбирая дороги…
Вот придёт мама, а у меня… авария. Я же не маленькая! Стянула с себя мокрые трусы и, выполоскав их в бочке у крыльца, приколола прищепками к верёвке на солнцепёке. От смеха и бега по жаре спина покрылась испариной, а ноги щипало от…
Воровато оглянувшись по сторонам – не видит ли кто-нибудь, скинула сандали и сарафан и совершенно голая, встав на скамеечку возле крыльца, перекинула ногу через край и ухнула… в кадушку!
Внутри бочка оказалась скользкой от зеленоватой слизи или крохотных водорослей! Часть воды выплеснулась, но всё равно была почти по грудь и оказалась – ледяной… Я сразу поняла, что влезла в кадушку со скамейки, и вылезти теперь не смогу! Позвать на помощь?! Но меня никто не услышит, а если услышит, то что увидит? Голая девчонка в кадушке! Умрут от смеха, а ведь только что сама смеялась над нелепым положением другого... Это воспоминание и внутренний смех, смешанный со стыдом быть увиденной, заставили меня изловчиться и, непонятно как, выбраться из ловушки!
Оцарапавшись о деревянный край и стуча зубами от холода, я зашлёпала мокрыми ногами в дом за банным полотенцем. Перед большим зеркалом платяного шкафа приостановилась, разглядывая себя… Длинные худые ноги, торчащие рёбра, «гусиная кожа» с головы до ног от холода и стекающая с косиц вода... Лягушонок, да и только! Неужели и я когда-нибудь буду такой же, как Москвичка? Верится с трудом! И здесь вспомнила брошенный в малиннике бидон.
Наскоро обтёрлась пушистым полотенцем, и, надев сарафан и сандали, побежала в малинник.
Бидон не подняла, потому что стала щипать и класть в рот сладкие сочные ягоды. Может быть, я набрала бы малины и для мамы, но вдруг услышала:
– Эй!..
Москвичка, уже одетая, стояла под ветвями шпанки возле самой изгороди. Мне захотелось ответить по-мальчишески: «Эй зовут кобелей!», но сдержалась...
– На, возьми! – она, сунув руку между штакетин, протягивала мне красную бумажку, – Возьми и молчи.
Да я и так молчала и не двинулась с места, поняв, что Зойка протягивает мне десять рублей.
– Мы подруги?..
Я была удивлена и польщена словом «подруги», неизвестно – что больше. А зачем деньги? Может быть за помощь? Но друзьям не платят!
– Никому ничего не говори. Вот дура! – бросив в меня скомканной бумажкой, резко повернулась и быстро, сбивая ягоды шпанки с нависших ветвей, пошла в сторону дома.
Мама говорила, что мы неделю живём на десять рублей, и я подняла бумажку с портретом Ленина. А ещё вспомнила её любимую игру «Кто кого перемолчит»: надо было ничего не говорить как можно дольше, почему-то именно тогда, когда поболтать, «позвенеть» как говорила мама, мне хотелось больше всего! Какая награда полагалась выигравшему – не знаю, ещё ни разу у неё не выиграла...
И здесь я услышала зов бабушки и, опять забыв про бидон в малиннике, побежала её встречать!
На крыльце стояли пустые корзины из-под помидор и огурцов, вёдра и бидончики в потёках ягодного сока смородины, малины и вишни – бабушка всё распродала, значит, купила чего-нибудь вкусненького!..
Я влетела в сени и чуть не наступила на кошачий хвост. Мурка лизала окровавленную шею пёстрой курицы без головы, что распласталась в сухом тазу сразу у входа. Отскочив от меня, кошка ударилась о ведро с торчащим, уже подсохшим, рыбьим хвостом, зашипела и, скользнув мимо меня, выскочила на улицу. Я присела возле ведра: огромный карп головой вниз лежал наполовину в воде, беспомощно шевеля мясистыми губами. Сердце сжалось от жалости, а во рту появился вкус жареной румяной корочки… Я тронула пальцем крупную золотистую чешуйку, и рыба зашевелила жабрами и, показалось, скосила на меня чёрный зрачок. И здесь!!! Курица без головы захлопала крыльями и застучала о край таза когтистыми ногами… Я, как только что кошка, шарахнулась в сторону и упала! Но засмеялась своему испугу, поднялась и поспешила в дом.
Бабушка на кухне осторожно вытаскивала из кошёлки голубовато-белые куриные яички и перекладывала их в мисочку. На клеёнке стола в растопыренной газете розовел кусок свежего мяса с белой сахарной косточкой, зеленоватая трёхлитровая банка с молоком и банка поменьше со сметаной зажали пакетик с рассыпчатым творогом. В мисочку уже было переложено начинающее подтаивать золотистое сливочное масло, а аромат подсолнечного, просачивающийся из бутылки сквозь бумажную пробку, наполнял всю кухня запахом жареных семечек. Но меня больше всего порадовал мёд в пол-литровой баночке и россыпь конфет в блестящих фантиках.
– Как ты всё притащила? – я догадалась, что мама с рынка понесла продукты домой и до вечера я её не увижу.
– Пал-Палыч подвёз, спасибо ему. Ты ела?.. – бабушка подняла голову и устало посмотрела на меня.
– Молоко… – я рылась в бумаге на столе и, по запаху найдя кусок розовой, беловатой с краю, ветчины, выудила небольшой «довесок» и сунула его в рот, – А сыр купила?
– Мама понесла домой, потом мне отрежет… Что с лицом?
Я удивлённо посмотрела на бабушку и почувствовала, что саднит щека, догадалась, что оцарапалась в малиннике и вспомнила про сохнущие на верёвке трусы.
– Надо помазать зелёнкой… – бабуля устало перекладывала продукты в холодильник.
– Так пройдёт! – заметила, что кулёк с конфетами остался на столе, и побежала на улицу.
Трусы на солнцепёке уже подсохли, но когда натянула их на себя, почувствовала прохладу и увидела ссадину на внутренней стороне бедра. Это о край кадушки. Вернулась домой, а бабушка уже сидит на табурете с пузырьком зелёнки в руках. Всё равно не отстанет! И я покорно подставила щёку.
– Это не кошка… – догадалась бабушка.
– Не-а, это я в малине!
Бабуля удивлённо посмотрела на меня, а когда я задрала юбку и показала ссадину на ноге, раздражённо вздохнула и спросила:
– Где тебя черти носят?
– Это я в кадушке ныряла.
– То-то у крыльца сыро! Как ты ухитрилась в неё забраться?
– Ухитрилась! Выполоскала и трусы и себя… – Я сказала лишнее, потому что бабушка выпрямилась и внимательно посмотрела на меня, а я, почему-то виновато, добавила, – Я описалась от смеха.
– Ну-ка, может быть и я посмеюсь...
Я расхохоталась и рассказала бабуле, как мужик испугался моего грозного голоса, свалился в канаву и, потеряв штаны, бежал по картошке, спотыкаясь и сверкая голой попой! Но бабушка даже не улыбнулась.
– А кто был в саду? – голос бабушки мне почему-то не понравился.
– Соседка, она не давала ему сломать штакетник, а он колотил и колотил!..
– Какая соседка? Зинка что ли?..
– Зинка? А я думала – она Зойка. Ой, да она же мне денег дала!
И я побежала в сени найти уроненную и забытую бумажку. Когда вернулась довольная собой, то удивилась выражению лица бабушки. Она серьёзно, даже как-то хмуро, смотрела на меня, сидя на табурете неестественно прямо. Почему-то виновато я протянула денежку и, неожиданно для себя, пожаловалась:
– А она меня дурой назвала…
Я несколько секунд так и стояла с протянутой рукой... Но вот бабушка, словно встрепенулась, решительно взяла деньги и, ничего не сказав, пошла на улицу. Я догадалась, что она понесла деньги соседям, ведь за помощь друзьям денег не берут, или поругает Зинку-Зойку за «дуру», а может я и впрямь… Ничего не поняла! Захотелось куда-нибудь убежать и я, оглянувшись не идёт ли бабушка, пошла в глубь сада.
Бидончик нашла сразу и торопливо стала рвать ягоды, не разбирая степень их спелости, и бросать в нагретую солнцем ёмкость. Слышала оклик вернувшейся бабушки и ответила, что собираю малину. Почему-то не хотелось идти домой.
А потом услышала брань Пал-Палыча! Раньше он никогда не ругался, даже почти не говорил, а сейчас… Слов было не разобрать, но понятно было, что человеку очень плохо. Иногда воплям старика вторили причитания Тёть-Любы, но они не успокаивали, а казалось лишь распаляли кричащего. Наверно он ругает Зинку за то, что она дала мне денег, стало тоскливо и стыдно. Эх, надо было не поднимать! Или не говорить бабушке, а просто выбросить в уборную. Вот ведь дура. И впрямь дура! Хорошо хоть кричат не на бабушку, она вроде уже дома. Дома? Бидончик был наполнен и я, подхватив его, повернулась к тропинке, но напоследок решила посмотреть, нет ли в саду Москвички! Оравши, они могли и её напугать…
Скорее по привычке, чем мне того хотелось, просунула свободную руку сквозь штакетник, и стала щипать ягоды в ладонь… Вопль!!! Прозвучал так громко и страшно, что я вздрогнула!.. Рука сама сжалась в кулак и, дёрнув её, я чуть не содрала кожу о планку штакетника! Сок раздавленных ягод, словно кровь, потёк между пальцев; я уронила бидон, и ягоды малины алыми капельками рассыпались мне под ноги. Я оцепенела. А в саду стало так тихо… Только птицы насвистывали где-то в кронах, да предвечерний ветерок лениво шелестел листвой. Кто это? Зверь? Или какая-то большая птица? Люди так кричать не могут... Подняв бидон, и, не собирая ягод, пошла к дому, стараясь не перепачкаться ещё больше кровью шпанки.
В сенях рыбы в ведре уже не было, и курицу, наверное, бабуля убрала в погреб; потом ощиплет пух – на подушку, перо – на перину, мясо – на суп. Бабушка на кухне клала сметану в миску с нарезанными ломтиками помидора и огурца, на плите кипела кастрюлька с картошкой и шкворчали кусочки рыбы на сковороде. Я поставила на стол неполный бидончик с малиной, заметила грязь на его боку и переставила на лавку. Посмотрела на бабушку, но она была всё также неестественно сосредоточенна и не поднимала глаз. Стало тягостно. Я вспомнила, что надо вымыть руки и вышла на улицу.
Солнце уже катилось по макушкам садов, пора было поливать огород. Я прислушалась, боясь вновь услышать тот жуткий крик… и брань, к которой, почему-то мне казалось, имела какое-то отношение. Но было тихо. Опустошив весь рукомойник, и, с трудом отмыв кровавые потёки от ягод, вернулась в дом. Бабушка, ожидая мен, сидела за столом. Я улыбнулась ей, хотела рассказать про крик в саду, но не получив ответной улыбки, осеклась. Мама говорила, что все разговоры – после еды, и я решила набраться терпения, как в игре «Кто кого перемолчит».
Кусочки картошки растопили масло, и оно стекало по картофельной горке, как лава с небольшого вулканчика, а сметана салата была морем. В море плавали зелёные и красные кораблики, огуречные и помидорные ломтики, а кусок румяной рыбы, посыпанный укропом, был похож… Я вспомнила золотистый глаз карпа с чёрным зрачком, уставившимся на меня, думала, что аппетит пропадёт, но нет!.. Получается, что сегодня и завтрак и обед у меня – в ужин. Стакан молока с карамелькой вприкуску завершил пиршество, и, переведя дух, я наконец-то прямо посмотрела на бабушку. И даже, кажется, успела открыть рот… Но бабушка насторожилась, прислушиваясь!..
На улице выла сирена "скорой помощи", где-то далеко, но всё ближе и ближе. Я тоже прислушалась… На улице, заселённой стариками и детьми, такой звук всегда предвещал несчастье! Машина, видимо, остановилась у соседнего дома, ещё немного погудела и вдруг умолкла. Мы смотрели друг на друга, словно выжидая, кто первым заговорит.
– Сиди дома! – приказала бабушка и резко поднялась.
Я посидела дома… Долго. Потом ещё долго. Потом ну совсем долго! Потом подумала, что давно пора поливать огород, обрадовалась своей невинной хитрости, и, как всегда не обуваясь, подхватив в сенях свои ведёрко и лейку, стремглав побежала к колонке! На самом деле, конечно же – к соседскому дому! Ещё издали я увидела возле распахнутых ворот белую «Волгу» с красным крестом и ещё, поперёк дороги, высокую тёмно-синюю машину с решётками на боковых маленьких окошках. Вокруг столпились девчонки и мальчишки, старушки и старички, и невесть откуда взявшиеся мужики и тётки. Рядом, в траве и прямо на дороге, стояли и лежали вёдра и лейки. И я поставила свою ношу поближе к ограде, окрапивилась, потому что смотрела в другую сторону, лизнула обожжённое место, чтобы не было волдырей, и протиснулась в первые ряды любопытных.
Как раз, с высокого крыльца веранды двое мужиков, позади доктора в белом халате, выносили носилки. Встряхнули их, чтобы поправить накрытую белой простынёй ношу, и оголились… ноги… Одна босая, вторая в оранжевой, словно морковка, туфельке... Доктор сел на переднее сидение «скорой помощи», а санитары стали заталкивать носилки в машину сзади. И я заметила, что простыня, накрывающая голову фигуры, была залита соком шпанки…
Толпа заохала, слезливо запричитала, а над моей головой женщина полушёпотом сказал:
– Представляешь… Вчера привели к себе цыганку, погадать, а сегодня…
– Так это цыгане?.. – звонко спросил рядом стоящий мальчишка.
Я не услышала ответа, кто-то схватил меня за ухо и выдернул из толпы! Это была бабушка.
– Сказала же тебе, сидеть дома! – она потащила меня, цепко держа за запястье, но не к дому, а в сторону городской квартиры.
Я заревела от боли, обиды и страха! Что-то случилось… Но я-то чем виновата? И ревела я почти всю дорогу до дому: сначала искренне и от души, потом из вредности, потом просто ныла, потом всхлипывала… Бабушка не обращала внимания, быстро шла впереди меня, не оглядываясь; всё так же тащила за запястье, словно боясь, что я вырвусь и убегу. А куда я могла бежать, зарёванная, обиженная, да ещё и босиком... Сандалии-то остались в сенях!
Удивительно, но я совершенно не помню как встретила нас мама. Помню только запах её подмышек, вероятно она обнимала меня, помню тепло воды душа, боль от полотенца по ссадинам и покой своей прохладной постели. А ещё помню сдавленный шёпот бабули и всхлипы мамы… Она плакала? Или мне приснилось…
В то лето я больше не ходила к бабушке. Мама неожиданно для меня купила путёвку в пионерский лагерь, и в город я вернулась лишь в конце августа.
Первосентябрьские хлопоты, как всегда, поглотили всё время и внимание, но накануне первого мы с мамой пришли к бабушке за букетом. Проходя мимо дома Пал-Палыча, я была удивлена, что окна закрыты ставнями, а застеклённая дверь веранды заколочена досками крест на крест. Поразило, что по саду, не стесняясь, шныряют чумазые цыганята: собирают в мешки яблоки и груши, рвут цветы, безжалостно вытаптывая грядки и клумбы. Хотелось у них спросить, что происходит, но мама всё время была рядом, не удивляясь и совершенно не обращая на них внимания; а бабушка, на вопрос, что случилось с соседями, куда-то в сторону ответила, что они уехали, и на расспросы больше не отвечала…
Вновь я пришла к бабушке лишь помочь убрать картошку, на наших бороздах в поле за малинником, и про случай в июле не вспомнила. Хотя почти всё общественное поле, между задов двух улиц, было вспахано и прибрано, соседские борозды стояли нетронуты. Не сговариваясь, ни о них, ни об их владельцах мы не говорили. Чувствуя что-то недоброе, я старалась об этом даже не думать.
А по первому снегу в доме Пал-Палыча появились новые хозяева, которые первым делом вырубили всю шпанку…