Я закончила школу. Депрессия накрыла меня, дневники распухали.
Мне казалось - мне семьдесят, не семнадцать, и ходила я мимо нашего провинциального Бродвея, закоулками, деревянными домами, разглядывая покосившиеся крылечки.
Все разлетелись, на выпускном, когда мы все провожали замуж нашу сорокасемилетнюю учительницу, на пристани, меня прижал к дереву Востриков, поцеловал, и дома я дала себе пощечину, прямо перед зеркалом.
Стыд сковал меня. Что это? Взрослая жизнь?
В одном из домов выкатили помои, прямо с ведра, грязная вода почти лизнула кончики туфель. Я вспомнила поцелуй.
Я хотела назад в детство, когда мы стукались папками по дороге в музыкалку, или сидели за роялем, когда играли в четыре руки, и были одно целое.
Я помню дыхание своей напарницы. Она спешила, не ждала меня, первая отрывая руки от клавиш.
- Ну, шевелись же, господи, - торопила меня учительница.
Ну да, я медленная. В первом классе мне сказали принести "мешок для "единицы", я медленнее всех писала буквы. Я помню даже нажим пера, оно разъединялось, и было похоже на двухвостку.
А Востриков мерзкий, пухлый и с розовыми губами. Я тёрла губы.
Но все же что-то подлый Востриков во мне расшевелил. Конечно, что-то мерзкое, это от этого я прячусь, поэтому и хожу закоулками.
Моя учительница дала мне концерт Гайдна для фортепиано с оркестром, в переложении для двух роялей.
- Это как Раймонд Паулс, - сказала она.
Концерт был прекрасен, я выучила обе партии, и играла до бесконечности.
А когда не играла - смотрела в окно, в котором красные и желтые листья.
Мы готовились к посвящению в студенты. Готовили какой-то смешной студенческий монтаж, учили арии из популярных опер, а бабушка шила мне платье, тёмной морской волны, с ярко-жёлтым крепдешиновым бантом.
Конечно, я волновалась, подруг новых ещё не было, а старшекурсников вообще боялась.
- Первый курс? - спросила меня немолодая студентка, принимая мой плащ (куда-то делась тетя Галя, гардеробщица).
- Да, - ответила я, готовая принять какие-то распоряжения.
- Заходи, - она открыла задвижку, и я прошла, очутившись в царстве плащей.
- Давай, - так полагается. Старшекурсница налила мне в бумажный стаканчик вина.
- Только до конца, так положено.
- Посвящение, - добавила она, и они переглянулись с народником, (я сидела на его футляре от аккордеона).
Я выпила, послушно и не поморщившись.
- Ещё один, - сказал народник, скромный паренек в джинсах, - и протянул другой.
Лицо его было озабочено, и он кивал головой, как бы говоря -"Надо! Что поделаешь, традиция".
Мы встали.
- Бант классный, - сказала мне студентка, смешно закусив нижнюю губу, так, что нос её вытянулся, и проводила меня за "калитку" гардеробной.
Посвящение вело себя странно, все плясало, вспыхивало, мельтешило, второкурсник крутил меня по-модному в танце и я даже подпевала арию из оперы. Домой меня вел тромбонист Бахтияр, мы шли закоулками, и он прислонил меня к дереву.
Утром я проснулась, хотела играть Гайдна, но передумала.
Чувствовалось некоторое напряжение - родители молчали, а вот бабушка подмигнула, и налила борща.
Я сказала бабушке, что потеряла бант.
Я вспомнила Бахтияра, подошла к зеркалу, и улыбнулась.
Через два месяца мы играли с сокурсницей концерт Гайдна, на двух роялях. Рояли новые, блестящие, черные, как породистые жеребцы.
Я чувствовала её дыхание, наши локти торопились, мы даже переглядывались - духовики Бахтияр и Сергей поджидают нас под аркой. Начиналась веселая студенческая жизнь.
Писать в дневник стало некогда, и на занятия я бежала по Бродвею.
P.S. Бант потом нашёлся, кстати, и по сей день со мной. Даже цвет не потерял.