И вот мы снова в поезде. В плацкартном вагоне. В каждом купе заняты все полки, включая третью полку. На третьих полках поместились мы с Юркой, на вторых - Таня и какая-то незнакомая нам девушка, наша соседка по купе; а внизу - мама, папа и Кука. Вещи распихали, куда смогли. Мама достала для нас одеяла, а вместо подушек были наши узлы.
Мы устали и хотели спать. Нас накормили бутербродами с паштетом и чаем (в тамбуре стоял титан с кипятком, и мама заварила в большой кружке чай). С головой у меня от усталости что-то такое сделалось, что я даже не помню, как мы отчалили от перрона; а должна бы: ведь по этой дороге мы ехали впервые. Но я хотела только спать, спать, спать...
Проснувшись, я поспешила выскочить в тамбур, где можно было, сидя или стоя на коленках на мусорном ящике, смотреть в окно, потому что до третьей полки окна у нас в купе не доставали. Будить же мне никого не хотелось. Мне казалось, что все спят, включая Юрку. Но это у него так одеяло лежало; а сам он был уже в тамбуре (чего и следовало ожидать).Мы улыбнулись друг другу, устроились и стали смотреть.
А пейзаж за окном был не такой уж весёлый: болота, болота, болота, местами уже залитые водой, местами же покрытые рыхлым и мокрым снегом. Кое-где из болота торчали заморенные деревца; но кое-где попадались островки с настоящими, большими деревьями. Солнце бледно расплывалось в тучах. Потом в этих тучах появились прорехи и голубые провалы. Мне пришли на память недавно запомнившиеся в папином исполнении стихи:
"Ветер принёс издалёка
Песни весенней намёк.
Где-то светло и глубоко
Неба открылся клочок..."
Я спросила Юрку, который был у нас художником и понимал толк в красках, чем отличается цвет лазури от цвета бирюзы. Он стал отыскивать в небе и показывать мне, где бирюза, а где лазурь; заодно я узнала, что правильно не бЮрюза, как мне казалось, а бИрюза; и стала раздумывать, отчего это звуки в первом и во втором слоге подражают друг другу. Стала находить для себя примеры этого в других словах... Но тут открылась дверь. Две тётеньки шли умываться и прогнали нас, чтобы мы не мешали движению.
И правда, люди в вагоне просыпались, перебирались через всякие узлы-мешки-чемоданы, выстраивались в очередь в туалет. Где-то уже плакал какой-то малыш; где-то заиграла гармошка. Начиналась железнодорожная жизнь.
Нас тоже отправили занимать очередь в туалет на всю семью и на нашу соседку, которую звали Галей. Мы все по очереди умылись и сели за столик, где мама разложила съестные припасы, к которым Галя добавила свои бутерброды. Наши соседи с боковых мест тоже умылись и завтракали. Как водится в дороге, мы быстро перезнакомились и стали предлагать друг другу всякую еду. А Кука стояла на задних лапках и внимательно следила за каждым куском; и все ей что-нибудь давали, пока ей это не надоело. Посмотреть на Куку стали приходить люди из других купе, и скоро её знал уже весь вагон. И взрослые, и дети - все приходили в восторг от того, что она такая маленькая, хоть и взрослая, и больше уже расти не будет. Все ахали по поводу её отмороженного ушка, и каждый старался угостить её чем-нибудь вкусненьким. Хотя сама Кука давно и думать забыла о своей травме, как будто так и родилась одноухой. Но подарки - и кусочки сахарку, и печеньица - с благодарностью принимала и тут же старалась, по своей привычке, куда-нибудь носом закопать про запас. Она была очень бережливой собачкой.
Нас с юркой и Таней ребята из ближнего, через одно, купе позвали в гости: у них были шашки, шахматы и карты. Таня не пошла. Она присоединилась к студенческой компании, которая ехала за три купе от нас. Они там тоже играли в карты. И там был один парнишка с баяном; там пели песни. Шёл 1957ой год, год фестиваля молодёжи и студентов в Москве, и эти ребята ехали в Москву. Мы, собственно, тоже
ехали в Москву; но не на фестиваль, а просто по пути в Геленджик, к бабушке...
Здесь же, в этом вагоне, мы узнали о том, что, кроме марок, можно собирать спичечные этикетки, что это становится модным. И здесь мы с Юркой положили начало нашей коллекции спичечных этикеток.
По мере того, как поезд продвигался к югу, всё меньше становилось снега на болотах, всё больше было воды и земли, свободной от снега, покрытой жёлтой прошлогодней травой, похожей на солому. Деревьев тоже становилось больше, они росли гуще, вырастали высокими, покрывались почками. На некоторых кустах белели пушистые жемчужинки: это цвела ива. Озёра заливала вода, хотя лёд с них ещё не сошёл, и поэтому вид у них был неопрятный. Освобождённые весной реки и ручьи взбивали пену на бегу...
Болота сменялись лесами. Дома были все деревянные, только на некоторых станциях стояли кирпичные здания. Бабушки стали выносить на перрон варёную картошку, солёные огурчики, квашенную капусту, прошлогоднюю клюкву, бруснику. Мальчишки продавали копчёную и солёную рыбу.
Не помню точно, когда солнце начало присаживаться, а потом появилась и тёмная ночь, с луной и звёздами, как зимой. Но воздух был здесь совсем не зимний, тёплый. На деревьях, как в сказке, распустились листья, земля вместо снега покрылась травой, на откосы вышли коровы, козы, лошади. И происходило это всё буквально на наших глазах, потому что мы ехали на юг. Мы не на самолёте летели, а в поезде ехали. Когда летишь на самолёте, всё случается моментально: вот ты там, а вот ты уже здесь. А на поезде мы как будто бы гостили у двенадцати месяцев, как в сказке...
За время дороги мы обжились в своём купе, точно дома. Мы ходили в гости к соседям, с кем-то дружили, с кем-то ссорились. А с кем-то даже расставались, если люди приезжали на свою станцию. То есть жизнь шла своим чередом, хотя под полом всё время бормотали колёса, и нас покачивало, и в окнах менялись, мелькая, разные пейзажи. Всё это воспринималось, как само собой... Но ведь если задуматься, то и Земля всё время движется, а мы, её пассажиры, живём, как ни в чём не бывало... Так думала я, засыпая у себя на верхней полке; а Юрка уже давно спал...
Но вот мы проснулись уже в Московской области и стали смотреть в окна изо всех сил, чтобы первыми увидеть Москву. Только появление Москвы мы как-то всё же пропустили - возможно потому, что началась обычная суета со сбором вещей, переодеванием, старательным умыванием и выяснением отношений. Просто вдруг мы оказались на вокзале. Поезд остановился, люди повыходили, за нами прямо в наш вагон зашли Алька и тётя Броня, чтобы помочь нам вытаскивать вещи.
Бедная Кука совсем растерялась и дрожала на руках у Тани, но крепилась, не плакала, ни на кого не лаяла и только слабо виляла хвостиком... Даев переулок совсем недалеко от вокзала; но вещей было много, и пришлось взять такси. Всё это очень удивляло нашу Куку. Да и вообще Москва произвела на неё сокрушительное впечатление. Но она нам доверяла.
Дома, на Даевом, нас ждал прекрасный тёть-Балин свекольник, и картошечка с селёдочкой, и чай с вишнёвым вареньем - и разговоры, разговоры, разговоры... Но мы не могли задерживаться в Москве очень долго. Надо было ехать дальше, в Геленджик.
Конечно, мы побывали в Кремле, в Оружейной и Грановитой палате и в Мавзолее. Конечно, нас водили в црк, и в ЦПКиО, на аттракционы. Таня повидалась кое с кем из своих московских одноклассников. Мы встретились со старыми приятелями с нашего двора. Куке купили ошейник и настоящий поводок... Но всё это заняло не так уж много дней.
И вот мы снова в дороге.
Мы едем в купированном вагоне, потому что у нас нет документа на Куку. Нам нужно скрывать, что с нами едет собачка. Мы пронесли её в вагон тайком, и когда появлялась проводница, прятали её на второй полке... Мы ехали без папы, потому что в купе только четыре пассажирских места (на третьих полках здесь люди не ездят); а папа ехал рядом, за стенкой. Однако днём он приходил к нам.
Не знаю, кто проболтался; в вагоне откуда-то узнали, что с нами тайно едет крошечная собачка, и люди стали приходить, стучаться к нам с извинениями и просить показать им Куку. Всё это делалось по секрету от проводницы, она ведь была лицо официальное, и ей это могло не понравиться. Но поздно вечером, когда вагон угомонился , и люди разошлись по своим местам согласно купленным билетам, проводница постучала к нам в купе и спросила, не покажем ли мы ей нашу маленькую собачку? У неё для собачки есть косточки... Так наша Кука приобрела законный статус.
С этих пор мы могли выводить её на поводке во время остановок. Это привлекало к нам общее внимание.Особенно к Тане, которая обычно водила Куку: ведь Кука была поручена именно её. Уж так распорядился папа. Впрочем, может быть, Таня и без Куки привлекала бы внимание. Она была уже почти совсем - можно даже сказать, совсем - взрослая девушка, с красивыми пшеничными волосами, уложенными "корзиночкой", с большими серо-голубыми глазами и белой-белой (мы ведь ехали с севера) кожей. Таня смущалась, но держалась с достоинством. Пока один дядька её не оскорбил. Он спросил: "Девушка, зачем вы мышку на поводочке водите? а вдруг на вас кот нападёт?" Таня вспыхнула от возмущения и обиды за Куку. Она сказала: "Это не мышка, это собака! Между прочим, у неё такая биография, что и вы могли бы позавидовать. Она полярница! А ну, давайте сюда вашего кота, посмотрите, как с него шерсть полетит во все стороны!"
И, отстояв таким образом Кукину, свою и нашу общую семейную честь, Таня гордо вошла в вагон, потому что поезд уже собирался трогаться.
Наша Таня вообще-то была миролюбивая, но могла постоять и за себя, и за нас, и вообще за кого надо. Наша, тиксинская, натура!..
Очень, помню, Кука удивилась и расстроилась, когда мы проезжали туннели под Новороссийском. Тане опять пришлось держать её на руках... А в Новороссийске нас встретил Сенька Бекетов. Вещи папа "устроил" где-то на вокзале, чтобы они там ждали, когда за ними приедут, а мы отправились домой на такси. Дома нас ждали бабця, Лариска и Генка Устименко - и вообще все наши соседи. И Сенькина собачка Пикси, тоже маленькая, но не такая, как Кука, и лохматая - помесь какого-то тибетского кого-то не знаю с кем. Не говоря уж о нашей кошке Мотьке. Так что и Кука не осталась одинокой.
(продолжение следует)