Выкрутасы судьбы моей. Ч. II

                Часть II. УМНЫЕ МЕЧТЫ, ЗАЧАСТУЮ
                – ВСЕГО ЛИШЬ  ФАНТАЗИИ
Нам испытания даны
Нуждой, недугом, болью, горем
Не происками Сатаны
В его извечном с Богом споре.
        Они даны самим Творцом
За прегрешенья предков наших.
Будь молодцом иль подлецом –
Испить придётся горькой чаши.
        Не стоит уповать на то,
Что обойдёт тебя та чаша.
Не избежал ещё никто
Хотя бы капли влаги страшной.
        Король, султан, раджа и царь,
Судья, палач, артист, священник…
Познали вкус росы Творца,
Моля Господнего прощенья.
        Кто лихолетье пережил,
Тот опытнее стал, мудрее.
И кто лишенья не забыл,
Тот счастья миг ценить умеет.
        Для счастья Бог отмерил нам
Не жизнь, а лишь её частицы.
Тут каждый пусть решает сам –
Как этим счастье насладиться.
        Нам испытания даны…
Но также нам дано и счастье.
Они нам свыше суждены.
Мы у Всевышнего во власти.
                («Испытания и счастье»)

Некоторым людям везёт, и начавшиеся, было, у них неприятности заканчиваются в самом же их начале. Когда несколько лет спустя я посетовал на такую несправедливость Всевышнего, один мудрый человек мне сказал, что эти неприятности у таких везунчиков совсем не заканчиваются, а лишь переносятся на неопределённое время, чтобы потом шибануть их по полной и окончательно; так что ещё неизвестно, кому больше повезло. А на мою долю в добавок к афганской войне выпало пройти ещё и жизненные испытания, и познать порой не сразу объяснимые выкрутасы судьбы, чтобы выйти из них более закалённым для последующей своей жизни.
Честно говоря, что было со мной потом, и что я пережил за последующие семь лет – лучше не вспоминать, и мне бы хотелось пропустить эту часть моей жизни, но, во-первых, мне невольно приходиться вспоминать, потому что это было именно со мной, а во-вторых, не озвучив некоторые моменты из той жизни, будет не ясна их взаимосвязь с последующими событиями. Не буду рассказывать обо всех семи тяжёлых годах моей жизни в неволе; расскажу лишь о реперных событиях, повлиявших на мою дальнейшую судьбу. Повествовать придётся с элементами тюремного жаргона, чтобы получилось не слащаво, а чуть более убедительно.

…Уже вечером за моей спиной с шумом захлопнулась железная дверь (как и тогда, когда меня выгнала из квартиры жена), и я оказался в переполненной людом и смрадом камере предварительного заключения (КПЗ) в СИЗО (следственном изоляторе) «Матросская Тишина». И с этого момента у меня началась совсем иная жизнь, в корне не похожая на ту, что, вроде бы, имеет место быть по ту сторону решётки – на воле. В этом мире царствуют свои законы и понятия; здесь нужно очень аккуратно относиться к своим словам, за которые приходится отвечать не только своим здоровьем, но и жизнью. С этого момента всё, что происходило со мной, будто происходило вовсе не со мной, а с кем-то другим, а я всего лишь был наблюдателем за злоключениями попавшего в жизненный переплёт человека по имени Андрей Храмов.
Мне удалось абстрагироваться, насколько это возможно, от собственного «я», от своего «эго», но при этом остаться нормальным мужиком, не теряя ни разума, ни порядочности, ни осторожности, ни самостоятельности, не позволив втянуть себя ни в какую группировку. Остаться самим собой, существуя не только в условиях волчьих законов преступного мира, но и порядков, устанавливаемых продажной администрацией колонии, которая сама зачастую нарушала законы, осуществляя беспредел в отношении заключённых – очень сложная задача, и далеко не все с ней справляются: многих зэков эта порочная система исправления наказанием просто ломает, либо заставляет совершать новые отчаянные проступки и преступления.
Но я забежал несколько вперёд. Всего этого я ещё не знал, когда впервые переступил порог КПЗ.
Ещё недавно я считал, что тюрьма – это уж точно не для меня, что никогда этого страшного места не увижу. Вот уж, действительно: от сумы да от тюрьмы не зарекайся!.. Мне всё же удалось пронести в камеру и целую пачку сигарет, помимо ранее початой, обманув при досмотре охранников; пришлось вспомнить навыки, приобретённые при шмонах наших офицеров в Афгане после прибытия на базу с войсковых операций, когда один раз я умудрился спрятать даже найденный мной в кишлаке у дувала красивый нож в чехле с рукояткой из козьей ножки. Благодаря умело заныканным при досмотре сигаретам, в камере меня встретили более-менее благосклонно. Уже в этот же вечер я получил массу ценных советов, как нужно себя вести в таком обществе, а также, что здесь существует своя жёсткая иерархия, похлеще, чем дедовщина в армии. Удивительно, но в камере уже знали, что я задержан по подозрению в соучастии попытки убийства жены одного из авторитетов криминального мира, что в общем-то повысило мой статус. Почти ото всех я услышал одно и то же: «Паря, если уж тебя сюда притаранили, то это – надолго, так как ментам нужна палка в раскрытии преступления, а на твою судьбу им – тьфу!..» Лишь пару раз я услышал, что есть вероятность, что со мной всё-таки поступят справедливо, маленькая, но есть… И, судя из опыта бывалых зэков, мне надо готовиться к худшему для меня сценарию…
Из-за перенаселённости камер задержанные спали по ночам по очереди: один вытягивается в струнку вдоль стенки, а двое-трое – кемарят сидя. На верхних нарах спали валетом по двое, и лишь на одних нарах лежал комфортно авторитет с погонялом (по кличке) Гера, которого блатные слушались и уважали. Гера был смотрящим камеры и поддерживал относительный порядок, пресекая на корню часто возникающие между сокамерниками стычки и ссоры. Уже скоро я узнал, что в камерах парятся и много невинных людей, которых подставили, или которые случайно оказались не в то время и не в том месте, или перешедших кому-то дорогу, или по «телефонному» праву от всесильных особ. Так что я был не одинок в своём нелепом положении.
И, конечно же, было очень много таких, которым даже и здесь – не место; их надо было бы поместить в ад или сразу на кладбище. Много было и таких, кто вообще сидел за пустяки, и до приговора суда вполне мог бы находиться дома под подпиской о невыезде… Но все эти люди до судебных приговоров находились в одном месте. Мне всё это казалось вывернутой наизнанку справедливостью.

Утром, после завтрака, меня в «воронке» в наручниках доставили в РУВД и посадили сначала в «обезьянник». Сегодня впервые на моих руках защёлкнулись наручники и впервые я оказался в «обезьяннике» – комнате для задержанных. Вчера до этого не дошло. Но, скорее всего, дежурный по отделу, недавно заступивший на смену, даже не знает, что я – всего лишь свидетель, а не подозреваемый. Но от одного из сидевших со мной мужиков я просветился: «Дежурный – всё знает. Раз ты по 122-ой закрыт, то сиди и не рыпайся! Лучше со следаком своим или с опером дела утрясать, а не дежурному возмущаться. Ему до лампочки твои мнения. А будешь выпендриваться – ещё и по почкам дубинкой схлопочешь вместо пива бесплатного. В твоём положении у тебя прав – с гулькин нос, а вот обязанностей – ты даже не подозреваешь сколько…»
В «обезьяннике» я просидел почти до обеда… А в СИЗО сейчас макароны дают… Наконец-то, вспомнили и обо мне… В кабинет к капитану Митрошкину меня в наручниках сопроводил сержант, сильно сжав их на запястьях. Лёвы Колермана в кабинете не было. Капитан снял с меня наручники, и я поблагодарил его, потирая запястья. Но капитан зашёл мне за спину и вдруг резко приказал:
–Руки – за спину! – я в недоумении попытался оглянуться, но он ткнул мне под лопатку наручником: – Я сказал: «Руки – за спину!»
Такому существенному аргументу пришлось подчиниться. За спиной на моих запястьях вновь защёлкнулись стальные наручники. Капитан рывком подвёл меня к стулу, стоящему сбоку его стола, и заставил протиснуть руки за спинку стула, после чего – сесть.
–Так будет спокойней и мне, и тебе! – он выдохнул; открыл сейф и достал оттуда несколько бумажек, быстро пробежав по ним глазами и, не глядя на меня, а на свой стол, спросил:
–Ну, что, Андрей Саныч, будем рассказывать?
–О чём? Я ведь уже вчера всё рассказал.
–Всё, да не всё… Со вчерашнего дня много водички утекло, и нам есть о чём поговорить; кое-что нам стало известно о твоём участии в преступлении. Даже не «кое-что», а очень многое.
–Не пойму, о чём идёт речь. К преступлению я не имею никакого отношения.
–Да что ты говоришь?!.. У меня – другие сведения.
–Интересно – какие же?
–Интересно, это – когда в бане тесно, понял? – капитан начал себя явно накручивать: – Интересно ему… Это мне интересно, зачем ты звонил из дома своего друга на работу Ольге Васильевне вчера утром? А?.. Вот – распечатка исходящих телефонных звонков с домашнего телефона твоего друга-афганца, а вот – входящих служебных телефона приёмной Спиридоновой О.В. Что скажешь, интересующийся ты мой?
–Так об этом я уже вчера рассказал следовательнице и Льву Колерману.
–Я ничего об этом не знаю. Этого в твоём протоколе допроса не отражено.
–Не отражено, потому что вчера следователь не успела дополнение оформить.
–Ну, ну!.. Тогда расскажи уж и мне!
–Ольга… Ольга Васильевна Спиридонова сама просила меня накануне позвонить ей на другой день по поводу оказания мне помощи в трудоустройстве в Казани, куда я хотел уехать.
–Допустим. А зачем ты ей свидание вчера именно на набережной назначил, а?
–Это ведь не я назначил, а она мне. Думаю, секретарша её подтвердит, что это она мне передала, чтобы я пришёл на набережную Яузы.
–Хорош трындеть! Секретарша Ольга Николаевна Ветлугина нам совсем другое сказала – что именно ты просил срочно, чтобы Ольга Васильевна подошла туда в назначенное тобой время.
–Коля, да ты чё? Всё же как раз наоборот было…
–Я тебе – не Коля! Понял?.. Я тебе, афганец ты хренов – гражданин капитан… Нашёл тут Колю. Я тебе, что – дружок твой, что ли?.. У нас нет оснований не доверять показаниям секретарши Ольги Ветлугиной – она лицо не заинтересованное.
–Тогда я уже ничего не понимаю.
На столе капитана мелодично зазвонил служебный телефон, и опер поднял трубку:
–Да! Митрошкин слушает… Что?!.. Где?.. записываю… ясно, я этот адрес уже знаю – вчера там был… Щас буду! Без меня пусть не выезжают! – Митрошкин положил трубку: – Мда!.. События развиваются… Дежурный звонил (он кивнул на телефон), что в твоём подъезде найден убитый мотоциклист, по приметам похожий на одного из вчерашних. Ты сейчас, Храмов, в клетке посидишь, а я съезжу туда.
Часа полтора я просидел в «обезьяннике», гадая о том, что же там случилось. В принципе, этого опера Митрошкина я понимал: для него мои показания – только слова, в то время, когда другие люди иное говорят. Почему эта секретарша так сказала? Ёклмн! А не она ли звонила моей жене? Как это узнать? Если и звонила, то телефон-то у неё с Ольгой запараллелен – и сейчас не понятно, кто из них двоих мог точно звонить. Митрошкин не будет выяснять, он, похоже – не на моей стороне. Жаль, что Лёвы пока что нету на работе. К следовательнице Кашкиной я больше вряд ли попаду – сегодня уже другой следователь дежурит. Хреново-то всё как складывается! У-у-у!.. Завыть бы волком, так ведь резиновой дубинкой по почкам схлопочу – двоих орущих только что уже быстро успокоили «демократизаторами»…
И вот меня снова привели к Митрошкину. Вновь наручники (браслеты) – за спиной, и руки – за спинку стула. Это у опера метод допроса такой, дабы сломить сопротивление подозреваемого… Нехорошая усмешка на губах Митрошкина. Ох, не нравится мне это!.. Как примерно сказал вчера Лёва: «Чуйкой чую будущую неприятность».
–А вот теперь, Храмов, хочу послушать твои песни, – ядовито сказал Митрошкин. – Можешь пояснить, зачем приезжал к тебе твой дружбан Пырько (он заглянул в бумажку) Константин Алексеевич?
–А кто это такой?
–Ну, хватит уже, Храмов, прикидываться невинной овечкой! То, что вы знакомы – уже сомнений нетушки. Найденная в его кармане записка – сильный аргумент против тебя. Можешь вообще в молчанку уйти, но для тебя это будет только хуже – на суде зачтётся твоя позиция неоказания содействия следствию – срок больше дадут.
–Послушайте, капитан, я вообще не знаю никакого Пырько, и ничего я не запутываю. Я понимаю, что вам нужно раскрыть преступление, и я, чем могу, помогаю, но не брать же на себя того, в чём я не виновен!..
–Не «капитан», а «гражданин капитан»; привыкай, Храмов. Вот – копия записки, найденной в кармане у убитого Пырько. Между прочим, ему отрезали голову чем-то, типа струной, вместе со шлемом башка отвалилась. Мотоцикл нашли у соседнего дома – похоже, что именно этот мотоцикл был вчера на набережной. Про второго мотоциклиста, жаль, пока что неизвестно, но, уверен, ты всё расскажешь и о нём. – Опер положил на стол листок с отксерокопированной запиской на которой я прочитал: «Забрать 17.11.93 в 12:30 по адресу (мой с Юлей адрес) 12 зелёных лимонов у Х.А.А. за лек-цию С.О.В.»
Я поднял непонимающий взгляд на Митрошкина. Абсурд какой-то!.. Оперативник усмехнулся:
–Лек-ция – это, я так понимаю – сокращённо от «лЕквидация» (он хмыкнул) Спиридоновой Ольги Васильевны, а Х.А.А., проживающий по данному адресу – это никто иной, как ты. Зелёные лимоны – это 12 миллионов американских рубликов… И что? Дальше будем в несознанку играть?.. Храмов, я знаешь скольких таких, как ты, и даже покруче тебя, в этом кабинете повидал? Почти все у меня раскалывались… Я слушаю тебя.
–Мне нечего сказать. Я никакого Пырько не знаю, и сейчас впервые от Вас слышу эту фамилию. Мотоциклистов я в лицо не видел и опознать их не сумею, даже если мне их предъявят, потому что на них были шлемы с затемнённым стеклом. Что это за записка – совершенно не понимаю; я никому никогда не обещал никаких денег, да у меня таких денег просто отродясь не бывало. Ольге… Васильевне… Спиридоновой даже близко зла не желал. У меня такое впечатление, что я вслепую участвую в чьём-то спектакле, не ознакомившись со сценарием. У меня в голове – каша…
Оперативник зашёл мне за спину, и я его не мог видеть, так как сцепленные наручниками за спинкой стула руки не позволяли мне повернуться…
–Каша, говоришь? Я тебе такую кашу сварю, что ты обдрищешься малашей прямо в свои штаны, сволочь!
Неожиданно мне на голову Митрошкин набросил целлофановый пакет и быстро скрутил его концы под горлом шарфом. До меня донеслось:
–Щас быстро вспомнишь про всю вашу банду, скотина! Как только захочешь рассказать, постучи три раза правой ногой по полу, а иначе – кранты тебе! – и опер сильнее сдавил концы пакета у горла.
…Примерно через полминуты пакет запотел от моего участившегося дыхания, и я почувствовал, что мне стало не хватать кислорода. В висках будто молоты заработали по наковальне. Ещё вот-вот, и мои лёгкие разорвут грудную клетку… Сознание стало мутиться. Усилием воли я привстал со стула, быстро вытащив руки из-за спинки, склонился над столом Лёвы, стоящим впритык к столу Митрошкина и, нагнувшись к тому месту, где должна стоять карандашница, несколько раз поклевал в область раскрытого рта… Есть: карандаш дважды проткнул пакет. Воздух понемногу стал поступать внутрь…
 –Ах, ты тварь! Да ты у меня щас ссать кровью будешь!..  – по моим почкам был нанесён хлёсткий больной удар.
Мне пришлось лягнуть в сторону, где должен был находиться капитан, чтобы только подышать мизерной частью влетевшего внутрь воздуха. Попал ему по ноге, кажется!..
–У-уй!.. Ну, всё, падаль, тебе – копец!..

И тут открылась дверь кабинета. Я услышал сиплый голос начальника:
–Капитан Митрошкин, отставить! Это ещё что такое?!.. Быстро сними с него пакет!
–Да он пинается, товарищ полковник… Буйный какой-то… Вот, наручники даже не помогают.
–Хы, и ты бы пинался на его месте. Развяжи подследственного.
…Уф-ф!.. Так хорошо дышать, оказывается!.. Сердце начало успокаиваться, но виски всё ещё бешено стучали…
–Митрошкин, ещё раз увижу подобное – пойдёшь детективом в ЧОП работать, а у нас таких пытарей не надо, понял меня?!
–Понял! – Митрошкин зло посмотрел на меня.
Начальник взял стул, поставил его напротив моего и пригласил меня сесть:
–Храмов, что Вам известно о Константине Пырько?
–Товарищ… Гражданин полковник, я сегодня впервые услышал эту фамилию…
–Хорошо, задам вопрос чуть иначе: что Вам известно про Пырю?
–Это – про него же? Да я же не знаю его… Тов… гражданин полковник, Вы бы мне хоть его фотографию показали, то я, может, и сказал бы что – знаю или не знаю.
–Вот, нашли его фото по форме-1 в паспортном столе, благо, хоть водительские права у него с собой были, – он вытащил из папки лист с ксерокопированной увеличенной фотографией…
«Боже!.. Лицо знакомое… Где же я его мог видеть? И ведь не так давно встречались…» Я сглотнул:
 –Похоже, что я его где-то недавно видел… Только не могу вспомнить, при каких обстоятельствах… Но я его всё равно не знаю, хотя почему-то запомнил именно глаза… Вспомнил: он был в лифте в гостинице, когда я был в командировке… С ним был ещё один невысокий парнишка, вот того я хорошо запомнил… Они на нас с Ольгой… с Ольгой Васильевной тогда как-то странно посмотрели, что Ольга… Васильевна встревожилась даже, но не была уверена, что знает его… Больше мне нечего сказать…
–Так-так, уже что-то!.. Храмов, когда Вы с Ольгой Васильевной ездили в командировку и в какой гостинице останавливались?
–Да мы-то ездили в командировку не вдвоём, а целой группой. А… близость с Ольгой Васильевной у нас произошла в последний день перед выездом…
Мне пришлось рассказать, при каких обстоятельствах я видел этого Пырько, а также причины, почему у нас с Ольгой возникли интимные отношения.
–Хы! – Митрошкин сидел как на иголках: – Пётр Матвеич, так это же всё равно ничего не объясняет. Он ведь мог быть знаком с байкерами и до этого, а нам тут втюхивает байку…
–Мог быть, мог быть… Митрошкин, зайдёшь ко мне, я тебе кое-что про моторику подозреваемых расскажу, а также про виктимное поведение жертв преступлений…
В кабинет просунулась женская голова:
–Пётр Матвеевич, Вы – здесь? Вас срочно прокурор просил позвонить ему.
–Иду, Галина Васильевна!.. Коля, давай тут без садистских приёмов. Ты ведь знаешь – не уважаю я это, – полковник вышел из кабинета.
–Слышь, Храмов, ты если будешь молчать, то я тебя в пресс-хату в КПЗ определю, потом сам захочешь быстро рассказать про всё.
–Я Вас слышу. Услышьте же и Вы меня, капитан: вот Вы почему-то к одной версии привязались, и Вам хочется обвинить меня в том, в чём я не виновен. Поверьте, что я – не виновен!
–Виновность не я определяю, а суд. Я же сопоставляю факты, а они пока что – не в твою пользу. Да я и не думаю, что они смогут измениться в твою пользу. Слишком много совпадений. Да и алиби мне твои не нравятся. Я тебе статистику раскрою: у примерно 80 процентов подготовленных преступлений имеются капитальные алиби. А из всего количества преступлений лишь около 20 процентов имеют алиби. Дошло? Так что даже статистика, Храмов, не в твою пользу. Мне же вот что любопытно: как ты будешь оправдываться, если ещё какой-то факт вынырнет? А про твою связь с убитым Пырько – по косвенным подозрениям пойдёшь. Согласись, что убитый не стал бы писать записку, а потом самому себе делать «секир башка». Ты, я чувствую, хорошо замаскировался. Возможно, что ты даже – один из создателей ОПГ.
–ОПГ? Это что такое? Не слышал об этом, – произнёс я устало, поняв, что бесполезно метать бисер перед этим человеком.
–Об организованных преступных группах не слышал? Ты чё тут мне втираешь?! Всё газеты только об этом в последнее время и пишут.
–Да я криминальную хронику не люблю читать, господин капитан.
–Храмов, я тебе – не «господин капитан», а – «товарищ капитан».
–Странно! А говорили, что – совсем не «товарищ».
–А вот это ты – зря!.. – оперативник недобро сверкнул глазами: – Ты пожалеешь ещё о своей шуточке.
–Да я уже жалею, капитан, что дело попало именно в твои руки. Ты ведь не истину хочешь узнать, а лишь палку в раскрытии пририсовать. Бог тебе судья!
–А тебе, Храмов, судьёй будет один из судей нашего народного самого гуманного суда… – он ещё хотел что-то добавить, но его перебил телефонный звонок.
–Слушаю, товарищ полковник!.. Нет, Колерман сегодня после дежурства припухает… Так!.. Ага!.. Понял!.. Всё понял, товарищ полковник!.. И отлично! – оперативник положил деланно-аккуратно трубку, а потом довольно улыбнулся: – Ну, и копец, тебе, Храмов! Приказ руководства и прокурора – как можно быстрее довести дело до суда, и оснований для этого – предостаточно. И сидеть тебе отныне, афганец, в местах не столь отдалённых!.. А знаешь – почему? Да потому, что меня назначили старшим оперативно-следственной группы по этому делу. Так что, твою дальнейшую судьбу на лет этак 8-10 за тебя уже определили.
Мне пришлось лишь обречённо покачать головой и буркнуть: «Я бы не радовался такой несправедливости… А ведь по этому делу, казалось бы, многим всё уже ясно, кроме Вас…»
–Храмов, мне ни-че-го не яс-но! Не ясно, ты понял? Но я, Храмов, уверен в одном, что ты так или иначе виновен, что ты повязан с этим Пырей… Пока не знаю, Пыря ли стрелял в Спиридонову, или нет, а может, его там и вообще не было, а были другие фигуранты, но у Пыри найдена записка, в которой речь точно о тебе и Спиридоновой, а это значит, что Пыря связан напрямую с огнестрелом, и, значит, ты тоже связан. Все вы – одна бандитская группировка, а такие суки должны или сидеть, или валяться на кладбищах в цветах. Понял? И ты, сука, будешь у меня сидеть!.. Сволочи! Как же я вас ненавижу!..
Мне до тоскливости стало отчётливо понятно, что этот опер палец о палец не ударит, чтобы нормально разобраться в моём деле. Для него уже всё ясно. Я для него – такой же бандюган, как и Миша-Буфет сотоварищи, которых он ненавидит со всей своей пролетарской ненавистью. И ничегошеньки уже не поделаешь. Разве что, Его Величество Случай вмешается… Ах, если бы Ольга пришла в себя!.. Боже! Но ведь и она может подумать, что я связан с этими киллерами. И вот это – самое хреновое. А если Миша-Буфет всё-таки и не связан с этими мотоциклистами, а они – от другого заказчика, то тогда мне – вообще хана… Тогда тот же сволочуга Миша-Буфет мне почти по адресу предъяву предъявляет… Моя голова понуро свесилась, и на душе стало пронзительно тошно и мерзопакостно. Вот это я влип в дерьмо по самые уши, как муха; пусть у неё и ушей, вроде бы, нету, зато дерьма реального – навалом!..

…А дальше – почти как в песне Олега Газманова «Путана»: «А дальше – закружило, понесло меня – в тюрьму (уж лучше бы – в Афган!), её же – за рубеж (жена Юлька, конечно, не пошла в валютный бар, но… об этом – чуть позже).
С Лёвой Колерманом мне удалось увидеться, к сожалению, лишь один раз, да и то мельком – он забегал в кабинет забрать свои вещи (оказывается, его переселили в другой кабинет). Как я понял, его не включили в состав этой оперативно-следственной группы по моему делу. Да и с капитаном Митрошкиным мне всего лишь дважды пришлось потом увидеться; он более не применял ко мне мер экзекуций. А далее со мной работал только равнодушный следователь, оформляющий то, что ему скажут, не проявляющий вообще никакой инициативы для установления истинного положения по делу, зато любивший впустую пофилософствовать.
Уже через два месяца в среду, как раз на Крещение Господне – 19 января 1994 года я был скоропостижно осуждён к шести годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Мне приговором была вменена часть 1 статьи 108 УК РСФСР – умышленное тяжкое телесное повреждение через часть 2 статьи 15 – покушение на преступление, не доведённое до конца по причинам, не зависящим от воли виновного. Обвинитель – заместитель прокурора просил суд назначить мне максимальную меру наказания, предусмотренную статьёй – восемь лет лишения свободы, но суд учёл отсутствие ранее у меня судимости, а также ходатайство московского городского совета воинов-интернационалистов, вступившегося за меня по просьбе моего друга Толика. Увы, не помогла и статья одного из известных корреспондентов в газете «Московский Комсомолец» о желании привлечь невиновного (то есть – меня) к суду по сфабрикованному делу.
Удивительным было то, что из материалов уголовного дела совершенно исчезли показания свидетельницы о наличии мотоциклистов и вообще все документы, связанные с мотоциклистами, и сам факт нападения приписали мне одному, мол, что я был застигнут практически сразу после покушения на месте преступления нарядом милиции. На мои попытки обратить суд внимания на нестыковки и отсутствие документов, ранее имевшихся в уголовном деле, никакой реакции не последовало. Зато было много говорено о вероятной причастности меня к одной из преступных группировок, о следе пистолета в ранее совершённых преступлениях, о следах пальцев на пистолете. Всё это было подведено так ловко, что оставалось просто удивляться… На хорошего адвоката у меня денег не хватало, а привлекать дежурного адвоката к делу не было смысла, так мне все сокамерники говорили, впрочем, я это уже и сам понял.
Моя мать на суд приехать не успела, потому что сам я не стал её извещать, наивно надеясь, что всё ещё обойдётся, а Юлька ей сообщила лишь накануне судебного заседания. На суде Юлия вела себя довольно странно: её показания у барьера были сбивчивы и туманны, и самое печальное – они меня характеризовали не с самой лучшей стороны, рисуя картину моего двуличия, скрытности и тяжёлой атмосферы в семье, создавшейся в последнее время. О подброшенных ей аудио- и видео- кассетах она даже не заикнулась (видимо, была проинструктирована опером Митрошкиным либо замом прокурора). Юлька на зачитывании приговора в зале не присутствовала, но видела в коридоре, как меня вывели под конвоем в наручниках… В её глазах был страх… Ещё из близких мне людей на суд пришли только Толик с Любаней, которым прокурорский работник толком и не давал слова сказать в мою защиту, постоянно прерывая их, пытаясь уличить во лжи и соучастии в преступлении. Да и что они могли сказать в моё подтверждение? Только лишь, что я не мог по складу своего характера совершить преступление, но вот где был я конкретно во время преступления и чем занимался – этого они пояснить не могли. Во время всего судебного заседания было заметно, что судья всё же сомневалась в моей причастности к преступлению, что дело это было шито белыми нитками, но, похоже, ей была команда сверху…
Ольга… потерпевшая Ольга Васильевна Спиридонова, по уголовному делу проходившая как моя любовница, до дня судебного заседания так и не вышла из комы, и это послужило отягчающим мою вину обстоятельством. Более того, на суде была зачитана справка из НИИ имени Склифосовского, что Ольга находилась на 4-ом месяце беременности, и что пуля чудом не задела плод. Беременность Ольги также усугубила мой срок наказания.
Через два дня после вынесения приговора Юля приехала ко мне в СИЗО, и настояла на том, чтобы я добровольно написал согласие на развод, угрожая, что если я не соглашусь, то разведётся и без моего согласия, так как жить совместно под одной крышей с преступником-убийцей она теперь боится, и тем более не хочет, чтобы наши дети узнали, что их отец – ужасный преступник, который их ничему хорошему не научит. От алиментов она благородно отказалась… Единственное, о чём я попросил её – чтобы после моего освобождения она разрешила встретиться с детьми, на что моя бывшая ответила неопределённо, мол, поживём – увидим… Вот так! Юлька, моя Юлька, которую я всё-таки любил, предала меня в самый тяжёлый момент моей жизни. На душе у меня скребли кошки, выли волки… Но я Юльку всё же понял и окончательно простил; это произошло не сразу, а несколько лет спустя (не простил лишь того, что она настроила детей против меня). Простил потому, что всё же в течение нашей совместной жизни я её любил. Она меня понимать отказалась и не простила… Супруга, моя бывшая супруга Юлия Храмова имела полное право сделать свой выбор, и воспользовалась им по своему разумению... Фамилию себе девичью после развода она возвращать не стала. Моё обручальное кольцо в эту нашу последнюю встречу я так не смог ей вернуть, чтобы она его продала и купила что-нибудь ребятишкам; это кольцо пошло вслед за мной по этапу, как и нательный серебряный крестик с серебряной цепочкой, наручные часы и ещё разные мелочи, изъятые у меня при первом задержании, и по описи заложенные в опечатанную картонную коробку.
Все мои деньги, полученные после увольнения, остались в квартире у Толика. Он пообещал положить их в Сбербанк, где они будут ждать моего освобождения (он своё обещание полностью выполнил, и даже последовавшая в 1998 году деноминация не отразилась на моих накоплениях).
Промаявшись в СИЗО «Матросская Тишина» после вынесения приговора ещё целых полтора месяца в ожидании этапа и ответа на апелляционную жалобу, я всё же был этапирован в ИТК (исправительно-трудовую колонию) строго режима под несолнечный Кудымкар – столицу Коми-Пермяцкого автономного округа. Моя апелляция на приговор в вышестоящую инстанцию положительного результата не принесла, несмотря на то, что я обоснованно (мне подсказали бывалые люди, как и что нужно написать в жалобе) изложил все свои сомнения в правильности решения суда и вообще обвинения, предъявленного следствием; отписка гласила: «Таким образом, не усмотрено оснований для удовлетворения апелляционной жалобы. Именем Российской Федерации приговор Басманного районного народного суда города Москвы от 19 января 1994 года оставить без изменений».

В первые месяцы своего заключения-заточения больше всего я скучал не по Юльке, а по своим ребятишкам. Ах, как мне хотелось их обнять, подурачиться с ними, побарахтаться и повозюкаться, как мы это часто делали в нашей совместной безоблачной жизни! Мои воспоминания, особенно во снах, были такими реально-явственными, что я ощущал вес и запахи моих детишек, когда переносил их либо из ванной комнаты, либо засыпавших за кухонным столом, в кроватки, и как они доверчиво прижимались ко мне тёплыми носиками; как по выходным они с утра пораньше прибегали к нам с Юлькой в комнату, и ныряли под одеяло рядом со мной со счастливыми глазами. Во сне я иногда вслух произносил их имена, и мои сокамерники уже знали, что у меня есть Дашутка с Димкой. Просыпаться после таких снов на тюремной койке всегда было тяжело. Через полгода лица моих родных ребятишек во снах стали размываться…
В заключении самым трудным для меня был первый год пребывания в колонии. Скрипя зубами, приходилось выносить унижения как вертухаев – лагерных охранников, так и самой администрации лагеря за то, что старался остаться независимым и имел свою позицию. Среди зэков же я числился в «мужиках» – то есть самостоятельным, насколько это было возможно – не кланялся ни перед администрацией, ни перед криминальными авторитетами и фраерами, ни тем более – перед их шестёрками. Надо признаться, что блатные также уважали меня и за умение постоять за себя, и за мою силу.
Примерно через полгода пребывания в зоне, находясь в цеху по сушке отлакированных изделий, я вдруг увидел, как недавно временно поставленный в нашу смену взамен заболевшего заключённый по кличке Бока отвёрткой царапал готовые изделия. Для всей нашей смены это грозило заключением в ШИЗО (штрафной изолятор). Бока был практически с меня ростом, но более упитанным, хотя и рыхлым парнем двадцати двух лет. Несмотря на свои размеры, он, в отличие от многих щупленьких шнырей, был шестёркой у одного из авторитетов. Меня это не остановило: я крикнул ему, чтобы он прекратил, но Бока, оглядевшись по сторонам и никого не увидев, пошёл на меня с отвёрткой. В таких случаях лучше ударить первым. Я подскочил над ним, и ударил ладонью по его голове, как по мячу в волейболе. От удара Бока аж присел, а голова его с выпученными глазами вошла в плечи. Забрав у него отвёртку, я сквозь зубы веско сказал:
–Ещё раз замечу, падла, зашибу насовсем! Усёк?
–Ы-ы!.. Усёк, Храм! – прохрипел Бока: – Вот это ты меня припечатал!.. Мне и самому не по кайфу царапать, но… сам понимаешь, попросили… Ты… это… «куму» не говори, а!..
Храм – это моё погоняло или кличка на зоне. Хотя, меня и в детстве, да и в армии так же называли друзья… Друзья!.. Здесь у меня пока что друзей не завелось… Ещё меня в отряде (подразделении колонии) называли Афганец. А после этого случая (Бока вынужден был рассказать своим сатрапам о случившемся), меня за глаза стали называть Печатью (об этой кличке меня один из зэков просветил…) Лишний раз попадать в ШИЗО не было никакого желания. Наш «кум» – начальник оперативной части лагеря и так проводил профилактические посадки в ШИЗО практически каждого зэка (ЗэКа – заключённый колонист) примерно раз в полгода на денька этак 2-3, «чтобы камеры не пустовали, и чтобы зона мёдом не казалась». Колония строгого режима отличается от колонии общего режима тем, что в первой больше порядка и меньше беспредела, хотя…

Конец двадцатого века – второго тысячелетия от Рождества Христова в России ознаменовался слиянием криминального мира и некоторых сотрудников ИТК, вследствие чего на зонах зачастую вспыхивали то организованные, то спонтанные беспорядки и бунты, в конечном итоге жёстко подавляемые ОМОНом (отрядами милиции особого назначения). Участие зэка в таких беспорядках, от коих иногда просто невозможно было остаться в стороне, даже если ты забился в угол, зажав голову руками и ничего не делая, приводило к добавлению сроков отбывания наказания, если только твоя статья чуть позже не подпадала под амнистию. Судьи слишком-то не церемонились установлением истины в отношении заключённых: раз администрация сочла нужным, то значит – автоматически виновен…
На третьем году заключения суд мне добавил полгода за участие в беспорядках, несмотря на то, что именно в это время я находился в ШИЗО на «профилактической кумовской двухдневке». Во время возникших массовых беспорядков на складе деревянных изделий случился большой пожар, в котором погибли несколько заключённых, не успевших выбежать из здания, а также сгорело очень много готовой продукции – мебели, изготовленной руками зэков (за сгоревшую изготовленную мебель зэки, естественно, не получили потом заработной платы). Колония к тому времени перешла на самоокупаемость, чтобы как-то выживать в условиях государственного недофинансирования. После этих беспорядков некоторых заключённых нашей колонии перераспределили в другие колонии, а к нам были направлены для исправления рецидивисты из других ИТК, а также недавно осужденные. Среди последних оказались двое совершенно разных по складу характеров и по жизненным позициям людей, сыгравших не последнюю роль в моей дальнейшей жизни.
После этих массовых беспорядков, за которые мне припаяли дополнительный срок, администрация назначила меня инженером-технологом взамен сгоревшего в пожаре. Назначение на эту должность давало некоторые привилегии не только в освобождении от профилактических посиделок в ШИЗО, но и в свободном посещении зоновской библиотеки. Мне очень недоставало книг. В библиотеке я также стал читать и выписываемую администрацией своевременную прессу – газеты, а не только дозированные издания, навязанные зэкам в качестве просвещения. Из газет я стал узнавать о творящемся в стране бардаке, хотя из уст всех новеньких слышал то же самое, но… прессе у нас по привычке – больше веры, чем трёпу. Кроме того, я немного ударился в лирику – стал сочинять стишки, которые мне до поры до времени казались приличными, пока… Но всё – по порядку.
С командиром нашего отряда, старшим лейтенантом Сергеем Самсоновым, у меня сложились вполне нормальные и даже товарищеские отношения; надо признаться, что он был против добавления мне срока по рекомендации администрации, но «кум» имел свою точку зрения и свои планы на моё будущее. Сергей, как и я, тоже служил в Афганистане почти в одно со мной время, и это нас сдружило. Других «афганцев» в зоне ни среди заключённых, ни среди сотрудников, больше не было… С удовольствием и для себя лично я помог Сергею с написанием курсовых работ в институт, где он учился заочно. Через Самсонова я стал отправлять на волю больше писем, чем было официально разрешено и, соответственно, больше получать через явочный адрес на воле. Стал отправлять и денежные переводы маме. При этом стал получать даже посылки от мамы раз в три месяца; посылки приносил сам Сергей, предварительно проверяя, нет ли там чего подозрительного. Жизнь налаживалась…
У меня уже был свой законный угол, и я имел право выбирать себе соседей. Этот угол нашего барака издавна назывался «красным уголком» – тут до меня обитали заключённые, лояльные к администрации – бригадиры, старшие смен, начальники производств, инженеры… Но меня, несмотря на мои отношения с начальником отряда, никто не причислял к лизоблюдам администрации, напротив – это я часто вступался за права заключённых. Скорее всего, именно по этой причине мне и был увеличен срок отсидки… Когда в нашем бараке поселились несколько вновь прибывших заключённых, то я отобрал двоих, показавшихся более других подходящих мне по менталитету людей, чтобы подселить рядом их с собой.

Мой тёзка – сорока двух летний Андрей Фомичёв, на зону попал по той же статье, что и я; разница была лишь в том, что он в действительности совершил преступление, несмотря на свою кроткую натуру. Он являлся музыкантом в оркестре одного из известных оперных театров Москвы; но у них неожиданно назначили нового дирижёра, который с первых же дней стал заменять давно проработавших в оркестре музыкантов на своих, зачастую гораздо худших по исполнительскому мастерству, музыкантов. Дошла очередь и до кларнетиста Андрея, игравшего помимо кларнета и на многих других духовых и струнных музыкальных инструментах, проработавшего в оркестре после успешного окончания консерватории и направленного в этот театр по распределению более двадцати лет назад. У Андрея, помимо потерявшей работу в техникуме супруги-педагога, было двое детей – 19-летняя дочь-студентка и десятиклассник сын, которым нужна была его финансовая поддержка. Найти же работу в начале 1996 года по своему профилю музыканту стало довольно трудно: народ стал мало ходить в театры, продолжалась задержка и вообще невыплаты заработной платы работникам, массовые увольнения, забастовки и митинги…
 Андрей упрашивал нового руководителя оставить его на работе, но тот был неумолим, сказав, что незаменимых музыкантов не бывает, и что в этом театре вообще пора сменить состав оркестра, а то, мол, пригрелись тут всякие, не дают дорогу молодым; а кто не хочет уйти по собственному желанию, тот будет уволен по статье 33 Трудового кодекса РСФСР по несоответствию занимаемой должности. Андрей подошёл вплотную к дирижёру и, глядя прямо в глаза, сказал ему, что таких низкопробных подлецов он в этом театре ещё не видел, и что такому дирижёру самое место дирижировать лишь на похоронах, но не в знаменитом театре. На что опозоренный при всех дирижёр больно ткнул дирижёрской палочкой Андрею в грудь и сообщил, что тот уволен с сегодняшнего дня. В ответ тёзка наградил дирижёра звонкой оплеухой, за что получил подлый удар ногой в пах. Схватив нотную подставку, Андрей огрел дирижёра по голове, и тот, сделав шаг назад, свалился со сцены в оркестровую яму, зачем-то сломав два ребра и правую руку, а также пару дорогостоящих музыкальных инструментов. В этот же день на Андрея Фомичёва было написано заявление о привлечении к уголовной ответственности, тем более, что уволенный работник сорвал выездной концерт в главк МВД, о котором договорился новый дирижёр, и где у него работал родной брат… Несмотря на множество показаний свидетелей в пользу Андрея, суд признал его виновным в умышленном причинении тяжких телесных повреждений, и назначил наказание в виде четырёх лет лишения свободы, хотя всё можно было закончить и мировой, но дирижёр не пошёл навстречу, дабы другим было неповадно сбрасывать дирижёров в какие-то бы ни было ямы…
Будучи интеллигентом-музыкантом в пятом поколении, то есть до мозга костей, Андрей и на зоне не стал уголовником по складу своего характера, да и вообще, был из тех, кто не был приспособлен к суровой мужской доле. Но я сразу уловил в нём редкую в последнее время черту, что он был из тех, кто не предаёт своих ни за какие коврижки, как бы ему ни было трудно… Тёзка расположился на соседней верхней койке двух ярусной кровати. Я шутил, что мой сосед играет на кларнете и трубе, а тёзка лишь открыто улыбался на эту шутку. Кстати, именно Андрюха научил меня вдумчиво относиться к сочинению стихов, которые я как-то показал ему. Хотя он и не был поэтом, но каждый стих он рассматривал с точки зрения напевности, а у меня же строфы вольно скакали: совсем не был выдержан слог и размер строф. Лишь после его замечаний и корректировки ранее написанного я стал самостоятельно «делать читабельные вещи», как говорил тёзка. Андрей к тому же за полгода научил меня и бренькать на гитаре. Сам он довольно быстро возглавил музыкальный ансамбль колонии, который стал успешно выступать на конкурсах и занимать призовые места среди колонистов. Андрей приглашал и меня в ансамбль петь, говоря, что с таким густым баритоном я должен наверняка хорошо петь, но петь я не умел с детства, да и всегда стеснялся петь при других, а потому категорически отказался, хотя песни любил и тихонько подпевал певцам, когда меня никто не слышит.
Тут я не могу не сказать, что именно с подачи Фомичёва Андрея я впервые отправил свои стихи на литературный конкурс «Калина красная», где даже стал лауреатом годового конкурса. Андрей сказал, что ещё я вполне могу начать заниматься литературной деятельностью – писать рассказы и повести; мне лишь надо немного почитать о сочинительстве специальные книжки по литературе на эту тему. Таких книжек в нашей лагерной библиотеке не нашлось, но мы отыскали кое-какие журналы с критическими статьями о присланных в редакцию стихах и рассказах некоторых начинающих поэтов и писателей, которые помогли мне более скрупулёзно относиться к своим творениям. По наводке же Фомы (так его звали между собой все зэки) я стал высылать в редакции уже не только стихи, но и поначалу небольшие свои рассказики, из которых подавляющее число публиковались. Тёзка несколько раз мне потом говорил, что в случае чего, с помощью писательского дара на воле можно будет потихоньку зарабатывать на хлеб, но если ещё развить свои способности, то… И после этого «то» мы, как правило, смеялись…

Соседом снизу, в силу своего возраста, стал Павел Игнатьевич Святов по кличке Свят. Он мне понравился своей рассудительностью, начитанностью и эрудированностью, хотя и имел не первую ходку. Другой угол нашего барака, где собрались авторитеты блатного мира, был уже давно занят, а по сарафанному радио быстро стало известно, что Свят – тоже из блатных – держатель общака одной из известных подмосковных преступных группировок. Свят получил пятилетний срок за убийство двоих человек при превышении необходимой обороны: они хотели убить его в подъезде, но Свят заметил их чуть раньше, мелькавших в подъездном окне, и был готов к нападению. Он перехватил металлическую трубку у одного из напавших на него, и обоим проломил головы. Свят был почти с меня ростом и, несмотря на свои шестьдесят лет, был довольно крепким мужчиной… Несмотря на блатной статус Свята, я понял, что его в «блатном углу» совсем не желали видеть, так как он был из «другого теста», чем мои ровесники, занявшие угол. Стало известно, что Свята даже хотели короновать на вора в законе, но он то ли был женат и разводиться с женой не хотел, то ли ещё что. Больше про него было толком ничего не известно, он был довольно закрытым человеком. Его слово среди блатных было веским, но он старался не вмешиваться во внутреннюю жизнь колонии.
Занять место в «красном уголке» предложил ему я (честно говоря, надоумил меня на это начальник отряда старлей Самсонов, мотивировав тем, что мне от его соседства будет спокойней), на что Свят равнодушно пожал плечами и сказал, что не видит разницы, где спать, и что ему в этом уголке будет даже спокойнее. Зэки наш «красный уголок» в шутку стали называть «церковным пристанищем»: Храм, Свят да Фома… От близкого соседства со Святом мы с Фомой и в самом деле много выиграли, а я к тому же поднабрался от него ума и просвещения.
 Свят, к моему удивлению, оказался очень начитан (даже уточнил бы – сверх начитан), ему с воли удавалось получать интересные книги, которыми он любезно делился со мной. Посылки и «подогрев» с воли он вообще частенько получал. На работы в цех Свят не ходил; администрация к этому относилась спокойно, так как для всех зэка работы просто не стало хватать, и тот, кто не хотел работать, мог не работать, лишь бы не безобразничал. Профилактическая посадка в ШИЗО для таких зэков, как Свят, администрацией лагеря не была предусмотрена. Такие могли загреметь в ШИЗО лишь за конкретный грубый проступок или явное неповиновение законным требованиям администрации по прекращению нарушений режима, но Свят старался не давать для этого повода. Он занял нейтральную позицию, пока…
Наша смена работала в ночь. В ночную смену тоже предусмотрены перерывы на обед. Столовая находилась не в жилой зоне, а в промзоне. Я решил пойти в столовую, как вдруг заметил рядышком с сушильной камерой при свете тусклой лампы поднимающийся дымок… «Курит кто-то, сука!..» – меня разозлила эта тупость какого-то придурка, скорее всего лишь недавно прибывшего. В цеху не разрешалось курить совершенно, так как лакокрасочные пары и множество деревянных изделий были опасны для возникновения пожара – бывало достаточно лишь искры, чтобы моментально вспыхнул воздух в не слишком-то вентилируемом помещении. Но сейчас была зима, и потому вероятность воспламенения была не такой большой, как летом… И всё же ещё свежи в памяти восстановительные работы в цеху после недавнего пожара, когда в буквальном смысле пришлось соскребать с пола сгоревшие тела не успевших выскочить наружу зэков. С мыслью: «Ну, сейчас я тебя припечатаю!..», я неслышно подошёл к штабелю готовых изделий, чтобы неожиданно шугануть нарушителя, как вдруг до меня донёсся шёпот:
 –Слышь, Штек, я чё тебя сюда позвал? Это ты, что ли – мой контролёр?
–Тебя это сильно волнует?
–Понятно, значит, я не ошибся!.. Не волнуйся, и передай, что я сам всё сделаю и контролировать меня не надо. Уже завтра ночью Свят представится. Мной уже всё до мелочей продумано и подготовлено. Заточку Фоме под матрас суну, на ней пальчиков моих не будет, а там пусть разбираются.
–Ты уже затянул исполнение приговора, Кнопа. Мы уже четвёртый месяц здесь паримся, а ты всё ещё менжуешься.
–Блин, да такие ведь дела с кондачка не делаются. Ты не сомневайся, мне устранять не впервой. Зато потом – всё шито-крыто, понЯл?
–ПонЯл, понЯл!.. И ты, Кнопа, пойми, что мне уже с воли малява пришла с напоминанием: ускорить. Там, кажись, новый чел на место Свята нарисовался. Если у тебя обломится, извини, Кнопа, то сам знаешь, что с тобой будет.
–Не надо меня пугать и на понт брать, Штек! Я же сказал – завтра ночью проблема решится!
«Опа! Ни фига себе! Это же Свята хотят устранить, а Андрюху подставить. Надо срочно Свята предупредить; предупреждён – значит, вооружён», – поначалу мысли заметались в моей голове, но я не потерял самообладания от ставшей мне случайно известной информации. Крадущейся походкой я отошёл метров на десять назад:
–Это я какого суку сейчас пригвоздю к полу за курение?!.. – заорал я и громко затопал к сушилке. Сделав вид, что не ожидал увидеть здесь двоих, я заматерился, и с сарказмом спросил:
–Чё, паскудники, хотите, чтобы ваши поджаренные тушки тоже с пола соскребали, что ли? Блин, есть же ведь специальное место для курения, вот туда и дёргайте отсюда! В следующий раз без предупреждения примочу. Штек, а ты кучу мусора от прошлой смены убрал из угла?
–Храм, мы же аккуратненько подымили, чё ты кипятишься?
–Кнопа, ты на воле будешь аккуратненько дымить… Штек, я не расслышал ответа на вопрос!..
–Немного осталось ещё, Храм. После обеда сразу же и закончу.
–Через десять минут проверю!
–Так обед же начался, Храм! – Штек сощурился и недовольно осклабился, сверкнув фиксой.
–А ты обедать тоже не до конца хочешь?!.. Работнички, твою мать!.. Господа, по поводу курения в этом здании – вы на полном серьёзе предупреждены в последний раз. В следующий раз вы только сидкой в ШИЗО не отделаетесь, тут уже ПКТ светит (ПКТ – помещение камерного типа, в которое можно попасть за серьёзные нарушения, или за систему нарушений сроком до 6 месяцев, в отличие от ШИЗО, где максимальная отсидка за незначительные нарушения лагерного режима ограничивается сроком до 15 суток). Не советую тут экспериментировать! Вы же в долю секунды превратитесь в живые факелы, твою мать, и вас никто затушить не успеет. А вас, наверняка, на воле живыми ждут…
–Всё ясно, Храм, больше не будем! Кнопа, поможешь мне с кучей?
–Мусорок убрать? Да это я – завсегда и с удовольствием, – осклабился гнилозубый Кнопа.
Примирительно улыбнувшись на этот зэковскийу каламбур про «убрать мусорок», я пошёл в столовую, услышав в спину от Штека благодарность: «Храм, спасибо, что не заложил!» Не оборачиваясь, я поднял руку, мол, расслышал его.

Утром, придя со смены в барак, я попросил Свята уединиться для срочной серьёзной тёрки (разговора). В бараке переговорить без посторонних ушей практически невозможно. Мы пошли в библиотеку, где в читальном зале я передал подслушанный мной разговор. Свят выслушал меня спокойно, а потом сказал, что он догадывался об этом, но не знал главного: кто, когда и как собирается его устранить. Теперь же все пазлы сложились.
–Храм, моя благодарность тебе будет позже, а сегодня вечером придётся разыграть небольшой спектакль. Ты ничему не удивляйся, лишь прямо перед отбоем, когда увидишь, что мне плохо, что я «отдаю концы», подними шумиху. Большего тебе пока не надо знать. Как раз завтра ко мне жена должна приехать, и ей выдадут тело усопшего супруга… Мне какое-то время надо на воле побыть, чтобы там до конца утрясти свои дела. Встретимся, надеюсь, позже. Только не расспрашивай меня ни о чём. Если мою шконку (койку) займут, то я потом верну её себе, ты лишь себя веди естественно, типа, ты – не в курсях. Можешь сказать, мол, видел, как я иногда хватался за сердце. Ни с кем обо мне вообще не откровенничай, даже с Фомой. Самое большое дней через десять меня вернут в лагерь; возможно, и срок добавят за попытку к побегу, но это им ещё доказать надо будет. От тебя на воле кому-нибудь привет передать?
–Не знаю, Свят, получится ли у тебя провернуть, но, думаю, ты знаешь, что делаешь. Желаю успеха! А если будешь в Москве, то друг у меня есть по Афгану – Анатолий. Просто позвони вечерком, когда он с работы вернётся, и сообщи, что у меня всё нормально, что я часто вспоминаю и его, и всю его семью. – Я написал карандашом на белой полосе газеты номер телефона Толика; Свят внимательно посмотрел на него и сказал, что он запомнил номер, и чтобы я его зачеркнул хорошенечко, что я и сделал.
… Перед отбоем, когда должна была быть вечерняя поверка, я увидел, что Свят лежит на своей шконке весь серый, а изо рта у него вытекла пена; он явно задыхался. Даже зная, что Свят что-то задумал, я перепугался и заорал на весь барак, что Святу плохо и надо звать доктора. Прибывший вместе с дежурным по лагерю «лепила» (доктор) измерил пульс, покачал головой и произнёс: «Поздно. Помер, похоже. В морг надо нести». Для меня всё это было шоком. Где-то что-то Свят перемудрил, явно не подрассчитал…  В собравшейся вокруг толпе я увидел, как Кнопа кратко радостно улыбнулся, успев обнажить свои гнилые зубы, и развёл руками, глядя на Штека; тот лишь пожал плечами. Свята на носилках унесли в морг. Тут же начались расспросы-допросы, кто что видел, и кто что знает… Никто ничего не видел и не знал. Только я сообщил, как и говорил мне Павел Игнатьевич, что видел, как он в последние дни несколько раз хватался за сердце, а на мои вопросы вообще ничего толком не отвечал, ограничиваясь, мол, пройдёт, так как у него это не впервой.
…Четыре дня спустя рано утром нашли мёртвого Кнопу; заточка, которой он был заколот прямо в сердце, была вложена в его руку. Виновного не нашли, но я догадывался, кто это мог сделать, хотя и без моего участия по лагерю поползли разговоры-домыслы, что его приколол Штек. Кто-то ещё, помимо меня, что-то увидел и узнал… А ещё через два дня в ночную смену я обнаружил Штека задушенным у сушилки… Меня, как старшего смены, допустившего преступление во вверенном мной цеху, посадили в ШИЗО на трое суток… Целые сутки по лагерю был капитальный шухер со шмоном, но так ничего и никого подозрительного найдено не было. Кто конкретно из наших мог ликвидировать Штека – для меня, как, впрочем, и для большинства лагерных зэков и администрации, осталось загадкой навсегда… Ни Кнопу, ни Штека мне не было жаль. Люди, решившие связать свой образ жизни с убийствами других людей, не нуждаются в жалости.
За последнюю неделю, наполненную событиями в нашей зоне, порадовало одно новшество: верхи разрешили администрации лагеря выстроить прямо на территории часовенку, которая была сооружена в кратчайшие сроки, естественно, из дерева. Местные умельцы-самородки поработали над окладами для икон, да и над самими иконами. Освятивший часовенку приглашённый батюшка, окрестил также и вновь принявших веру заключённых… На открытии было много гостей, в том числе из средств массовой информации, включая телевидение. Меня, вышедшего накануне из ШИЗО, показали по центральному каналу телевидения (мать позже написала мне, что она упросила местное телевидение сделать ей видеозапись этого выпуска программы новостей). Администрация по такому случаю по моей просьбе вернула мой нательный крестик с цепочкой, который в натуральном смысле стал согревать не только моё тело, но и душу.

Свят как в воду глядел. На одиннадцатый день после своей «смерти» он переступил порог нашего барака. Вот это был шок для зэков! Я, хотя и ожидал этого, тоже был шокирован. Оказалось, Свят сам сдался властям лагеря. Он потом рассказал, что ему пришлось администрации объяснять свою «смерть» тем, что его, мол, кто-то отравил, и очнулся от комы он лишь на пятые сутки дома буквально перед похоронами, где поверг всех пришедших с ним проститься в ужас. Но так как ему пришлось ещё пару дней полежать, чтобы прийти в себя до нормального состояния, то он не сразу стал сообщать об этом в лагерь. До Кудымкара из Подмосковья он добирался своим ходом за свои деньги… Благо, в лагере на Свята ещё не до конца были составлены документы о смерти – акт и прочее (доктор так некстати убыл в отпуск по семейным обстоятельствам), а потому он ещё не был актирован. Свят объяснил, что не хочет, чтобы его считали в бегунках, мол, в его возрасте бегать уже не солидно, лучше уж отсидеть своё. Администрация не стала выносить сор из избы и добавлять ему срок заключения, мол, слишком неординарный случай произошёл, и вроде бы, прикопаться не к чему.
Мне же Свят потом поведал, что успел утрясти свои дела на воле, и что с Кнопой и со Штеком разобрались свои люди по решению сходки воров в законе, мол, на воле поначалу произошли непонятки среди воров в законе, но всё теперь устаканилось. Самого же Свята вновь испечённые блатные – «новые русские», купившие себе статус воров в законе, хотели заменить на другого держателя общака, как и ликвидировать вора в законе. По словам Свята, на воле идут крупные разборки за передел власти среди преступных группировок, и ему самому пока лучше всё же спокойно отсидеться на зоне, дескать, больше таких решений по нему не предвидится: те, кто хотели его убрать, уже больше не смогут этого сделать...
Ещё Павел Игнатьевич признался, что он впервые в жизни принимал такую сильную таблетку, которая полностью отключила его нервные окончания, да так, что он не мог даже пошевелить мизинцем… Подкупленный заранее с воли важными людьми с согласия воров в законе «лепила» (лагерный доктор) не подвёл, но сам Свят боялся, что сможет не выйти из комы, хотя всё слышал, что происходило вокруг него... Его искусственно вызванная кома прошла лишь через сутки, когда его тело перевозилось в специальном ритуальном автобусе, заказанном супругой, по дороге в Московскую область; то-то изумился ничего не подозревавший водитель катафалка, когда покойник вдруг ожил, но ему приказано держать рот на замке. Естественно, я тоже должен был хранить эту тайну как минимум до выхода на волю Свята.
С этих пор мы со Святом сдружились ещё больше. Он давал читать мне интересные книги по истории или из серии ЖЗЛ («Жизнь замечательных людей»), присылаемые ему с воли, а также часто угощал вкусностями, получаемыми с воли, которые обычным зэкам запрещено было получать. Свят разговаривал со мной просто, без апломба, но в нём чувствовался стержень. Он говорил мне, что я выбрал правильный курс независимости от преступных группировок, и предупреждал, чтобы я не делал на теле наколок: «Посмотри на моё тело или руки; ты не найдёшь ни одной точки. Серьёзным людям это – ни к чему. И ты ведь не собираешься в дальнейшем связывать свою судьбу с воровской жизнью… А мою небольшую, но важную для меня просьбу о звонке Толику с Любаней Павел Игнатьевич исполнил, чем очень порадовал и моих друзей, а значит, и меня.

А ещё примерно через два месяца после своего «воскрешения» Пал Игнатьич сообщил мне, что кое-что ему в свою очередь нашептали по моему уголовному делу; это «кое-что» – на самом деле для меня – совсем даже не «кое-что»! Спиридонов Миша-Буфет, оказывается, насолил уже многим ворам в законе да авторитетам в преступном мире и, несмотря на его крутые коррумпированные подвязки в органах власти, среди депутатского корпуса, а также в правоохранительных и судебных органах, на одной из сходок воров в законе было принято единогласное решение о его устранении, о чём он, естественно, узнал и принял меры к своей личной безопасности, но это – ненадолго. Свят также сообщил, что из больницы уже давно каким-то таинственным образом пропала беременная жена Буфета, проходившая по моему делу потерпевшей, которую врачам всё же удалось вывести из комы, но которая ничего не помнила. Где теперь она – никто не знает, но то, что Миша её не прячет – это факт. Сам Миша-Буфет был в ярости и бешенстве, когда узнал об исчезновении из клиники супруги, и до сих пор занимается её розыском, несмотря на то, что живёт уже с другой бабой. Для меня эта информация была новостью с приятным привкусом. Второй же, но неприятной для меня, новостью было то, что моя бывшая жена Юлия вышла замуж и уехала куда-то за границу вместе с детьми: то ли – в Израиль, то ли – в Австрию, а то ли – в Германию; их следы затерялись на просторах Турции.
Ещё незадолго до этого известия мне написала мать, что она ездила к внукам – моим детям с желанием передать им заработанные мной деньги, которые я ей пересылал, но дверь нашей квартиры ей открыли совершенно посторонние люди – новые хозяева. О прежних хозяевах они ничего не знают, так как купили квартиру через риэлторскую фирму… Ну и Юлька! Она меня полностью лишила жилья, что было нарушением закона: она не имела никакого права без моего согласия меня ни выписать, ни тем более продавать квадратные метры, принадлежащие мне по праву собственности в связи с приватизацией нами квартиры. Об этом меня проконсультировал один опытный бывший юрист, томящийся на нашей зоне из-за каких-то махинаций с особо крупным размером; он же посоветовал мне обратиться в суд для признания сделки ничтожной, и даже пообещал помочь в составлении документов за небольшую плату, но… что-то пока удержало меня от этого шага. Наверное, не захотел, чтобы в судах попусту трепались имена моих детей.
Теперь всё! С Юлией, ещё до недавнего времени моей любимой женой Юлькой меня больше ничего не связывало, кроме совместных детей. Их я продолжал любить… А я-то всё думал да гадал, почему же ребятишки не отвечают на мои письма, передаваемые через Толика путём скидывания конвертов в почтовый ящик. Мне было известно, что сразу же после моего осуждения Юлька порвала все отношения с Толиком и Любаней, запретив им приближаться к детям. Об этом мне написала единственное своё письмо дочка Дашутка, в котором была небольшая приписка и от сына Димы. Больше писем от детей мне не приходило… Оказывается, ребятишек всего-навсего уже не было в России. Конечно же, такие действия были подлыми со стороны моей бывшей жены. Прекрасно догадываюсь, как она ответила бы на эти мои слова: мол, я и сам – ещё тот подлец … И всё же, именно в эти дни, после сильных душевных переживаний, я понял и простил Юльку. В часовенке я поставил свечки за здравие детей и других моих родственников, но не Юльки. За неё есть теперь кому ставить свечи…
Также в письме мать сообщила, что наши соседи так и не знают, куда могла уехать Юлия с детьми, потому что Юлия практически с соседями не контактировала. Можно, конечно, попытаться узнать, куда она уехала, через её мать – мою бывшую тёщу, да только зачем мне это сейчас? Что-то мне подсказывало, что я всё же найду детей, когда выйду на свободу…
Свобода!!!.. Ау!.. Где ты?.. Мне уже давно очень хорошо понятна крылатая фраза «это сладкое слово – свобода»; к этому времени я отсидел уже чуть более половины назначенного мне справедливым судом срока с учётом добавленных шести месяцев. Мои ежегодно подаваемые апелляции о пересмотре уголовного дела и приговора не приносили положительных результатов, но я упорно продолжал их писать, получая одинаковые, словно под копирку, отписки…
Кроме работ в промзоне (промышленной зоне лагеря, отделённой от жилой зоны рядами колючей проволоки с охраной и патрулированием), чтобы время моего заключения шло быстрее и с пользой, я стал овладевать и новыми для меня профессиями, в том числе научился работать по дереву – вытачивать и вырезать разные поделки, разбираться в тонкостях структур дерева, свойствах различных пород. Мастер-краснодеревщик Семёныч, мотавший срок за умышленное убийство своей жены и любовника, застигнутых им врасплох, не раз хвалил меня: «Афганец, у тебя руки правильно заточены, да и башка варит: ты владеешь объёмной перспективой заготовок». Некоторые мои поделки он характеризовал как отменные и искусные, каковые он и сам не прочь был в дальнейшем делать. И почти также, как и Фома, он добавлял: «На воле ты, Афганец, точно не пропадёшь и не останешься без работы. Сборка и дизайн мебели – это для кустарей, а вот работа своими руками и головой по созданию красоты – это ремесло, приносящее и доход, и славу. Точи и дальше!..»

Мой сосед по нарам Павел Игнатьевич Святов обладал обширными познаниями, какими не обладали некоторые преподаватели в институтах, защитившие кандидатские диссертации по естественным наукам. Иногда вечерами зэк по кличке Свят просвещал меня по некоторым вопросам, в том числе по филологии и истории. По его словам, он с детства очень любил копаться в различных словарях и энциклопедиях, кроме специальных технических, расширяя свою эрудицию (именно по этой причине Свят и был казначеем). Для меня ненавязчивые уроки не единожды судимого старого умного зэка были не только интересны, но и познавательны.
–Храмушка, вот я тебе сейчас надиктую предложения, а ты постарайся выделить из него отдельные фразы и выражения и, по возможности, объяснить, что они могут означать на самом деле. – Свят лукаво улыбнулся и, сказав мне приготовиться записывать, стал диктовать:
«Ну что, ситный друг, жив ещё курилка в своей шарашкиной конторе? Конечно, не злачное это место, но всё же лучше, чем места не столь отдалённые. Ты не обижайся, что я раскусил тебя, ведь на обиженных воду возят, но только не надо пускать мне пыль в глаза, что на тебя повесили всех собак из-за твоего затрапезного вида. Всё, олух, прикидываешься, что гол, как сокол, а ведь на самом деле дело-то у тебя выгорело и ты ничего не потерял».
Получилось, что я даже не все фразы выделил, так как они казались мне очевидными и не нуждающимися в пояснении, но в пояснениях я начал путаться уже с «ситного друга». Свят, довольно рассмеявшись, махнул рукой, остановив меня:
–Учись, студент! Расшифровываю по мере изложения:
«Ситный друг». Считается, что друга так величают по аналогии с ситным хлебом, как правило — пшеничным, а не с тканью-ситцем, как ты думал. Для приготовления такого хлеба используется мука куда более тонкого помола, чем в ржаном. Чтобы удалить из неё примеси и сделать кулинарное изделие более «воздушным», используется не решето, а приспособление с более мелкой ячейкой – сито. Поэтому хлеб и назвали ситным. Он был довольно дорог, считался символом достатка и выставлялся на стол для угощения самых дорогих гостей. То есть, слово «ситный» применительно к другу означает «высшую пробу» дружбы.
«Жив ещё курилка». Это выражение из старинной русской детской игры «Курилка». Правила были просты: участники садились в круг и передавали друг другу горящую лучину, приговаривая: «Жив, жив курилка! Ножки тоненьки, душа коротенька». Тот, в чьих руках лучина гасла, выходил из круга. Получается, что «курилка» – это вовсе не человек, курящий табак, как ты пытался объяснить, а горящая щепка, которой в старину освещали избу. Она едва горела и дымила, как тогда говорили «курила». Именно отсюда возникло выражение «Жив курилка», которое можно употребить в отношении человека, находящегося в добром здравии и продолжающегося заниматься своим делом, хотя про него думали, что он уже куда-то исчез или помер.
«Шарашкина контора». Своё такое странное название контора получила от диалектного слова «шарань» («шваль», «голытьба», «жульё»). В старину так называли сомнительное объединение жуликов и обманщиков, а в наше время – это просто «несолидная, ненадёжная» организация. Кстати, к той «шарашке», где за колючей проволокой были собраны умницы и изобретали, и которая описана у Александра Солженицина, эта контора отношения не имеет.
«Злачное место». Это выражение встречается ещё в православной заупокойной молитве («...в месте злачнем, в месте покойнем...»). Так в текстах на церковнославянском языке называется рай. Во времена Пушкина произошло некоторое переосмысление этого выражения. Языковая игра заключалась в том, что наш климат не позволяет выращивать виноград, поэтому на Руси хмельные напитки (пиво, водку) производили главным образом из злаков. Иными словами, «злачное» означает – пьяное место.
«Места не столь отдалённые». В дореволюционном российском законодательстве было две категории ссылок: «в отдалённые места Сибири» (Сахалин, Дальний Восток, Забайкалье, Туруханский край, Томская губерния) и «в не столь отдалённые места Сибири» (районы Западной Сибири: Тобольска, Тюмени, Омска, Алтая и нынешнего Северного Казахстана). Вторая фраза из официального термина превратилась в иносказательный оборот.
«Раскусил тебя». Ты, Андрюша, это выражение вообще не выделил, но оно тоже имеет свой подтекст. Выражение «раскусить человека» пришло к нам из тех времён, когда в ходу были монеты из драгоценных металлов. Подлинность их проверяли на зуб: если нет вмятины – монета настоящая.
«На обиженных воду возят». Вообще-то существует несколько версий происхождения этой поговорки, но самой правдоподобной кажется та, что связана с историей петербургских водовозов. Цена привозной воды в 19-ом веке составляла около 7 копеек серебром в год, и конечно всегда находились жадные торговцы, которые завышали цену с целью нажиться. За это незаконное деяние у таких горе-предпринимателей отнимали лошадь, и заставляли возить бочки в тележке на себе.
«Пускать пыль в глаза». В 16-ом веке во время кулачных боёв нечестные бойцы брали с собой мешочки с песком, и в решающий момент схватки бросали его в глаза соперникам. В 1726 году этот приём был запрещён специальным указом. В настоящее время выражение «пускать пыль в глаза» употребляется в значении «создавать ложное впечатление о своих возможностях».
«Повесить всех собак». Это выражение можно услышать, когда человека обвиняют в чём-нибудь. На первый взгляд, эта фраза абсолютно нелогична. Однако она связана вовсе не с животным, а с другим значением слова «собака» – репей, колючка – теперь почти не употребляемым. В качестве наказания иногда виновного обмазывали дёгтем и закидывали «собаками», которые потом трудно было отодрать и смыть.
«Затрапезный вид». Выражение это появилось при Петре I и было связано с фамилией купца Затрапезникова, Ярославская полотняная мануфактура которого выпускала и шёлк, и шерсть, по качеству ни в чём не уступавшие изделиям заграничных фабрик. Помимо этого, на мануфактуре делали и очень-очень дешёвую пеньковую полосатую ткань – пестрядь, «затрапеза» (шероховатую на ощупь), которая шла на тюфяки, шаровары, сарафаны, женские головные платки, рабочие халаты и рубахи. И если для богатых людей такой халат был домашней одеждой, то у бедняков вещи из «затрапезы» считались одеждой «на выход». Затрапезный вид говорил о невысоком социальном статусе человека.
«Олух». Происходит данное слово от «волоха» или пастуха, поэтому фраза «Олух царя небесного» должна звучать как комплимент, а совсем не как ругательство, понял, олух Андрей?
«Гол как сокол». Мы так говорим о крайней нищете. Но это поговорка к птицам не имеет никакого отношения. Хотя орнитологи утверждают, что соколы действительно во время линьки теряют свои перья и становятся почти голыми! «Соколом» или «вороном» в старину на Руси называли таран, орудие из железа или дерева в форме цилиндра. Его подвешивали на цепях и раскачивали, таким образом, пробивая стены и ворота крепостей неприятеля. Поверхность этого орудия была ровной и гладкой, попросту говоря, голой. Словом «сокол» в те времена называли и инструменты цилиндрической формы: железный лом, пест для растирания зерна в ступе и т.д. «Соколов» на Руси активно использовали до появления огнестрельного оружия в конце 15-го века.
«Дело выгорело». Раньше если судебное дело исчезало, то человеку нельзя было предъявить законное обвинение. А дела, Андрюша, в отличие от нашего времени, сгорали нередко: либо от пожара в деревянных зданиях судов, либо от умышленного поджога за взятку. Без письменного дела нельзя было осуществлять правосудие. В таких случаях обвиняемые так и говорили: «Дело выгорело». Сегодня это выражение используется, когда мы говорим об удачном завершении крупного начинания.
…Согласитесь, что такие уроки обогащали мой внутренний мир. Не в каждом университете такое узнаешь. И я премного благодарен Павлу Игнатьевичу Святову, не имеющему академического образования, за моё просвещение в условиях колонии строгого режима!..

На четвёртом году отбывания мной срока уголовного наказания в середине 1998 года у нас на зоне сменился «кум». Новый начальник оперчасти подполковник Чомоев по национальности был, как стало принято говорить, лицом кавказской национальности. Но не национальность влияет на личностные качества человека, а его собственное воспитание. За Чомоевым прочно закрепилась кликуха Чмоев (надо сказать, что его, оказывается, также прозывали и на прежних местах его службы). Помимо поборов с зэков, а также бесплатного использования их труда в личных корыстных целях (сделать ему мебель для дома, дачи или для подарка его многочисленным родственникам и ещё более многочисленному начальству), новый «кум» также усилил на зоне репрессии. Вместо практиковавшихся его предшественником профилактических посадок в ШИЗО всех подряд зэков на двое-трое суток, Чмоев стал применять за незначительные нарушения посадки на срок от недели до максимально предусмотренных 15 суток, либо вообще в ПКТ. В колонии опять начались недовольства, иногда перерастающие в беспорядки. Слава Богу, что до вызова сотрудников ОМОНа дело не доходило, но всё катилось именно к этому.
Андрюха Фомичёв со своим ансамблем очень удачно выступил на всероссийском конкурсе среди заключённых, и по прибытию в колонию начальник устроил отдельный концерт для заключённых и, естественно, для администрации нашей колонии. В конце утверждённого ранее сценария Фома решил исполнить песню для бывших воинов-афганцев. Песня подавляющему большинству понравилась. Но потом зал стал упрашивать его исполнить знаменитую и любимую зэками «Мурку». Фома спросил разрешения у начальства. Те пожали плечами, а Чмоев вставил своё: «Решай сам, надо ли…»  Фома спел. За что и поплатился. Через три дня Чмоев упёк его в ШИЗО, а там как раз произошла поломка отопительной системы, и в камерах в конце декабря была жуткая холодища. Фома подхватил двустороннее воспаление лёгких, перешедшее в пневмонию. В лечебном изоляторе его не сумели спасти, а с городской больницей о его лечении договориться не успели, так как врач колонии находился в очередном отпуске, а фельдшер толком не знал, что и как надо делать в таких случаях. Не сделавший никому на зоне зла Фома умер, не получив своевременной медицинской помощи. На воле у Андрея Фомичёва остались жена и двое детей-студентов, которым он по мере возможности умудрялся помогать из-за колючей проволоки.
Смерть Фомы взбудоражила зэков и вызвала массовые беспорядки в колонии. Приехала комиссия из вышестоящих инстанций. Требование колонистов сводилось к привлечению к ответственности Чомоева, но после проведённого расследования его лишь потихоньку убрали из нашей колонии, переведя к новому месту службы куда-то за пределы автономного округа. После назначения нового заместителя начальника лагеря по оперативной работе все волнения прекратились, и для заключённых появились некоторые поблажки: зэкам стал разрешён просмотр телевизора в определённое время, прекратились поборы и злоупотребления профилактическими посадками в ШИЗО, чаще стали поступать письма и передачки с воли, а также стали чаще происходить свидания с родственниками, больше стало прогулок… Ко мне никто не приезжал. Я сам не хотел, чтобы мать ко мне сюда моталась и видела строгость лагерного режима. Зная её впечатлительность, я не желал для неё лишних переживаний.
…Водочкой мы втихую отметили «сороковины» смерти Фомы. Спальное место Фомы занял другой человек, которого я уже несколько лет знал по зоне, с которым был в нормальных отношениях и Свят. Приглашать в соседство человека, которому Свят или я не доверял – не было смысла. Зачем нам лишние напряги?.. В конце мероприятия Сват предложил мне прогуляться; это означало, что у него есть какая-то интересная информация, касающаяся лишь меня лично, а не посторонних ушей. Мы вышли из барака и устроились в курилке, из которой Свят одним лишь кивком головы прогнал троих шнырей. Павел Игнатьевич любезно угостил меня сигаретой «Кент»; мы затянулись.
–Храм, для тебя есть новость. А уж хорошая она или плохая – тебе решать. Мишу-Буфета с его ближайшим окружением в одном из подмосковных ресторанов напичкали маслятами (на блатном языке это означало, что их расстреляли). Они сами затеяли разборки с одной группой, но те оказались ушлыми ребятами, да и побольше их было, а у Миши и его подельников совсем глаз замылился от вседозволенности. Храм, я чуйкой чую (тут я сразу же вспомнил опера Лёву Колермана), что по тебе будет пересмотр дела, так что готовься. Не вот те прямо сразу, понятное дело, но точно будет ещё до окончания твоего срока. Дело в том, что фээсбэшники подняли кое-какие документы у них в различных офисах, там, говорят, ого-го сколько всего интересного нашлось, в том числе и компры на некоторых высокопоставленных деятелей власти, на ментов и прокурорских! У одного из соратников Миши скопилось несколько папок с компрой и на самого Буфета; наверное, хотел кому-нибудь подороже в удобный момент толкануть.
Эта новость меня порадовала по нескольким причинам: во-первых, не надо выяснять отношений с Мишей (у меня был на него зуб, и частенько появлялось желание как-то обязательно отомстить ему); во-вторых, что возможен пересмотр моего дела; в-третьих, что мои слова-предупреждение, сказанные Мише с глазу на глаз в кабинете следователя Кашкиной, всё же пророчески сбылись. Мир не без добрых преступников!.. Естественно, я не стал выяснять у Свята, откуда ему это стало известно, но Павел Игнатьич – не пустомеля; если уж он что говорит, то, значит, так оно и есть, от него пустого сотрясения воздуха словами я ещё не слышал. Осталось только ждать.

В ожидании пересмотра моего дела прошли ещё долгих полгода отбывания моего наказания на зоне. Несколько раз я пытался представить себе, как бы это могло бы получиться, но всё произошло не так, как мне мнилось, а довольно обыденно. Но этому предшествовали события, могущие изменить дальнейший ход судьбы.
На зону прибыл этап из нескольких недавно осужденных заключённых, среди которых оказался и один бывший спортсмен по кличке Вагон, сменивший спортивное амплуа боксёра на преступника-отморозка. За ним числилось несколько убийств, но доказано было всего лишь два, и то, совершённых, якобы, при превышении необходимой обороны с себе подобными. По прибытии в зону он сразу стал пытаться наводить свои порядки, укрощая строптивых увесистыми ударами в дыхалку. Блатные лишний раз с ним старались не связываться, но и в свой мир не пускали. Вагон по складу своего характера оказался беспредельщиком, не уважающим никакие законы, кроме им самим установленных. Он быстро сколотил себе команду из подобных себе беспредельщиков, в том числе и спортсменов, ранее не слишком выделявшихся на зоне. Благо, что Вагон жил не в нашем бараке, но его влияние стало распространяться на всю жилую зону. Зэки стали бояться лишний раз попадаться на глаза Вагону или его сподручным шестёркам, возобновившим в лагере поборы среди заключённых, особенно касающихся передачек или посылок с воли. Каким-то образом они узнавали, кому пришла передачка; это означало, что среди охранников кто-то «работал» на Вагона. В лагере атмосфера среди зэков накалялась.
В один из вечеров трое из числа «шестёрок» Вагона пришли в наш барак к Святу, и один из них сходу заявил:
–Делиться посылками надо, Свят, как Христос велел! В одну харю трескать – не честно! Отсыпь маненько в фонд бедных зэков!..
Свят спокойно глянул на пришедших:
–Это ещё что за перфоманс?
–Чево-о?..
–Здороваться нужно, коли в гости незвано притопал. А на ваши нижайшие просьбы так скажу: «На чужой каравай рта не разевай!» А ещё у Христа есть десятая заповедь: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». Или вам об этом ничего не известно?
–Ишь, ты! Пургу поднял… Не боится! А не доходит до твоей тумки, что старших уважать надо, а?..
–Согласен! Только кто тут старший? Вы что ли? Не помню малявы о том.
–Свят, Вагон сказал нам не церемониться, если тебе не по нраву вдруг станет, – как бы оправдываясь, попытался сгладить свой наезд один из пришедших.
–Вагон вам сказал? А вы сами о чём кумекаете, братва? Или решебники у вас уже никудышними стали?
–Да мы чё? Мы только исполняем…
–А вам лень подумать, чем это может для вас всех вместе с Вагоном окончиться? По беспределу решили пойти? Это ведь не прощается. Тронув меня, вы подпишете себе приговор.
–Дык, мы пошли тогда… Чё Вагону-то передать?
–Да хоть то, что услышали, хоть кукиш с маслом, то – не мои заботы.
–Зря ты, Свят! Вагон не простит такого неуважения!
–Это вы зря подписались, гопники! Наезды на серьёзных людей ещё никого никогда и нигде до добра не довели.
Пожав плечами, мол, мы тут ни при чём, не святая троица удалилась. Свят был с виду спокоен, но я понимал, что у него внутрях шла борьба. Я спросил:
–Чё будем делать, Пал Игнатьич. Вагон точно пакость какую-нибудь устроит. Чуйкой чую, что к обороне готовиться надо срочно.
 –Сегодня, Андрюша, вряд ли, а вот завтра – это точняк. У них же соображаловка не так быстро работает, как мышечная память.

…Но, похоже, что у Вагона с его братками соображаловка работала стремительно: уже через полчаса Вагон с пятью сопровождающими качками нарисовался над нами, лежащими на своих койках и читающими книги. У меня в руках был мой любимый приключенческий роман «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, который пришлось с сожалением отложить. Я не мог себе позволить, как Свят, продолжать лежать с книгой – трактатом Никколо Макиавелли «Государь», закинув одну руку за голову, с нацепленными на нос очками, недавно прописанными ему врачом – мне пришлось ещё до подхода Вагона вскочить и встать в проходе между койками у стены. Что-то сейчас будет!.. Барак затих, и даже из угла наших блатных, где обычно лилась музыка из маленького радиоприёмника, не раздавалось ни звука. Вагон, видя, что Свят ни единым мускулом не среагировал на его персональный приход, недобро усмехнулся и пнул по краю кровати:
–Кому лежим? Чё – борзый, что ли?
–Не помню, чтобы я тебя вызывал. Ты – кто?
Повисла гробовая тишина, которую хмыканьем, больше похожим на хрюканье, нарушил один из окружения Вагона:
–Вагон, покажи ему, кто ты!
Предводитель визитёров сквозь зубы цыкнул:
–Не вякай, Чира! Свят, ты чё это неправильно гостей принимаешь?
–Прошенных гостей я всегда правильно принимаю, за это тебе любая сявка скажет, а непрошенных я всегда неправильно принимаю.
Вагон заскрежетал зубами, и вновь пнул по кровати, едва не задев ногу Свята:
–Тогда – срочный подъём, Свят! Я за своей долей пришёл.
–За до-олей?!.. Это ты сам постановил?
–Нет, у «кума» разрешения спросил! – двое из свиты на слова своего главного гыгыкнули.
–Энчо! А народ-то всё гадает, откуда некий Вагон узнаёт про передачки. Значит, это ты и есть – Вагон? Надеюсь, ты понимаешь, что залез не на свою территорию?
–А это уже – не твои проблемы, Свят. Началась игра по новым правилам, усёк? Ваша власть хиленькой оказалась. Спорт – это сила! Слышал такую пословицу?
–Пословицу?!.. Хм! Приходилось мне слышать поговорку: «Сила есть – ума не надо». Но есть и её продолжение: «Сильный ум всегда сильнее слабого». Не доводилось слышать?
–Ты чё, намекаешь, что я – тупой? Я же размажу тебя по стенкам, пень трухлявый!.. – с этими словами Вагон наклонился к Павлу Игнатьевичу и, схватив его двумя руками за горло, резким рывком выдернул с койки и поставил на пол в проходе.
Свят захрипел, побагровев лицом. Получилось так, что Вагон оказался стоящим ко мне своей мускулистой спиной; из-за его плеча мне были видны лишь вытаращенные глаза пожилого человека, которого душил крепкий детина в два раз моложе по возрасту. Зэки нашего барака заволновались, поднялся небольшой ропот. Свита Вагона как по команде обнажила заточки и выкидные ножи. Мда!.. Они, похоже, в любом случае решили проучить непокорный барак, и без крови точно не обойдётся, если не жмуриком (трупом). Чтобы я сделал, поменяйся местами с Вагоном? Ох, не люблю я драться, да и вообще начинать драку, но иногда лучше ударить первым. Правильно, надо действовать, а то Свята этот хамло совсем придушит!.. Не к месту вдруг вспомнилось афганско-военная прибаутка: «Кто впереди всех в бой идёт – тот раньше всех погибнуть может…» Да и хрен с ними… с прибаутками!..
Ладонями со всей силы да с оттяжкой я звонко ударил по ушам Вагона. Тот замер, и схватка его у горла Свята ослабла. Вагон медленно повернулся ко мне с непонимающим взглядом; у него из носа и из одного уха потекли струйки сукровицы… Первый шаг уже сделан (Свят бы сказал: «Рубикон пройден»), теперь – не останавливаться, надо брать инициативу в свои руки, иначе – забьют, и скорее всего, насмерть. Сначала слегка присев, я подпрыгнул и ребром правой ладони ударил как каратист Вагону по левой ключице. Он ыкнул и опустился на колени; изо рта его послышались звуки: «Б-б-б..» – наверное, хотел сказать: «Больше не буду!» или сматериться, «да губа онемела вдруг», как поёт Александр Розенбаум. Ударом ноги в челюсть я окончательно свалил его, и перешагнул через тело:
–Свят, ты – как?
–Живу ещё, вроде!
–И живи дальше! А мы сейчас побалакаем с братками.
«Братки» поначалу ощетинись заточками, но наши мужики, вплотную обступив их, стали потихоньку смыкать круг; у некоторых в руках тоже засверкали заточки. Скоро может получиться резово-месиво… Надо прекращать в самом начале возможную расправу:
–Трофеи – на пол, суки! Или я за дальнейшее не отвечаю.
–Всё, всё, Храм! Убедил! Ваша сегодня взяла! – на пол полетело колюще-режущее холодное оружие пришедших.
Между прочим, этот парень с погонялом Басмач, тоже, оказывается, служил в Афгане, но его никто ни разу не называл Афганец. Он сам ко мне подходил и узнавал, где я служил… Он служил в Кундузе в конце войны. После армии связал свою жизнь с преступным миром, объясняя тем, что в их родном городе на работу не устроиться. Оправдание всегда можно найти… Глядя ему в глаза, я кивнул на Вагона:
–Это чудовище вынесите отсюда.
–Храм, а чё вертухаям и дохтору сказать?
–А скажите, что он с турника упал. Вот к турнику и отнесите его. Скажете, мол, «солнышко» крутил да неудачно шмякнулся.
Двое приятелей Басмача приподняли Вагона за подмышки. Я шагнул к Вагону и, цепко взяв его за подбородок с надавливанием снизу (тот аж застонал от боли), жёстко взглянул в глаза:
–Вова, власть вновь переменилась! Всё встаёт на свои места. Ты меня понял?
Тот молча смотрел на меня мутными глазами. Я чуть придавил ему подбородок:
–В следующий раз мой удар будет по твоей глупой башке – вобью её в плечи, как гвоздь, да сломаю тебе шейные позвонки, на хрен. Дошло, падла?
–Дошло!.. Блин, больно!.. Врача надо!..
Бока, которого я когда-то проучил, и с которым мы уже давно были в приятельских отношениях, вертя между пальцев поднятый с пола трофейный выкидной нож, весело громко сказал:
–Вагон, я на себе лично пять лет назад испытал удар Афганца. Он не блефует. И я вообще не завидую тому, кто захочет побыть «гвоздём» под его молотами. Зря вы сюда припёрлись, чуваки, да ещё с гонором со своим!.. Пока Вагон будет в лазарете болячки залечивать, с вами ведь всякое может случиться. Так что, сидите тихо да не рыпайтесь больше! Не вами, ребятки, воровские законы устанавливаются, не вам их и менять. Революционеры, твою мать!..
Народ заржал и расступился перед «революционерами», давая им спокойно убраться с чужой территории. Слава Богу, обошлось без большой крови!.. Пока обошлось… Продолжение ещё может последовать… Что у них, у этих качков-отморозков и беспредельщиков на уме – только они знают, и то не всегда… Но сегодня нами выиграна битва, а это – уже не мало!
–Пал Игнатьич, тебя как, отпустило?
Тот двумя глазами согласно моргнул и улыбнулся:
–Думал уже: удушит, сучила! У Вагона в глазах это явно читалось. Сам знаешь, что на некоторых зонах такие же спортсмены-беспредельщики захватили власть, ни с кем и ни с чем не считаясь. Одного они не поймут: это ведь у них – ненадолго. Если так будет продолжаться, то их место быстро другие займут, помоложе, посильнее да понаглее, но так как законов они не чтят, то и порядка у них никогда не будет. В любом случае, они придут к пониманию, что нужно будет играть по единым правилам, которые до них уже установлены и проверены временем. Жаль только, что кровушки много может пролиться!.. – Павел Игнатьевич говорил это не только мне, но и многим, подошедшим к нам заключённым. Уже завтра слова Свята будут известны всей нашей зоне, и перешлются «сарафанным радио» на другие зоны.  Свят обернулся к столпившимся у прохода:
–Минут на пять нас с Храмом оставьте, перетереть надо кое-что. Когда народ, возбуждённо балагуря, разошёлся по своим местам и делам, он полушёпотом спросил: – Не боишься, что Вагон отомстит?
–Свят, следующим за тобой наверняка был бы я. Так что деваться некуда было, не жмуриком же лежать!.. Мне ещё пересуда дождаться хотелось бы!.. А мести – конечно же, боюсь! Только лишь бы – не исподтишка да не во сне!..
–Правильно кумекаешь, Афганец! Бока, прав: в ближайшие деньки они теперь уже вряд ли сунутся, а там – поглядим-посмотрим!.. Думаю, за неделю-другую всё успокоится и войдёт в своё русло. Храм, я умею быть благодарным. Пока же могу только словесно да рукопожатием поблагодарить! – он протянул руку; я крепко пожал её, и мы дружески обнялись.
Мы вновь удобно разлеглись по своим койкам и принялись читать свои книги. Но у меня вдруг начали дрожать все мышцы тела – пришло запоздалое чувство страха. И ещё очень сильно болело ребро ладони… А каково теперь Вагону?.. Скорее всего – кАково… Да и пусть с ним!.. Сам виноват!.. Это же не я к нему на разборки приканал, и не я первым руки стал распускать... Мысли о недавнем инциденте мешали читать занимательную историю приключений моего одного из любимых с детства литературного героя. Похоже, что и Святу чтение сейчас на ум не шло. Мы одновременно посмотрели друг другу в глаза и весело рассмеялись. Нас, наверное, одни и те же мысли посетили…

На следующий день, находясь на работах в промзоне, меня окликнул один из охранников:
–Храмов, бегом к подполковнику Гимадееву!
Господи! Подполковник Гимадеев – новый «кум», назначенный на место Чмоева. Мне с ним лично толком ещё не приходилось общаться, но я уже наслышан, что он – относительно нормальный мужик, запросто так не придирающийся к нашему брату. Но, кажется, кто-то уже настучал за вчерашнее. Что мне грозит за тяжкие телесные Вагону? ШИЗО или ПКТ? Или – новый срок добавят? Жаль! Но лучше уж – срок, чем быть закопанным на краю городского кладбища без фамилии с прибитым номерком!.. Я постучал в обитую синим дерматином дверь с рисунком Буратино из фигурных гвоздей, вместо одного глаза у которого был вставлен глазок. Из-за двери донеслось:
–Входите!
–Заключённый Храмов Андрей Александрович, статья сто восьмая…
–Я знаю! Присаживайтесь, Храмов! – Гимадеев ладошкой показал на стул, стоящий напротив его стола.
Ого! Что-то новенькое! Присаживаться – это для душевного разговора что ли? Неужели склонять начнёт на сотрудничество? Либо у него такая манера разговаривать с зэками? Прежние «замы по оперчасти» заставляли вызванных на разговор в кабинет стоять навытяжку… Кого-то, может, и приглашали присесть на стул… Комкая шапку, я присел на краешек стула.
–Слушай, Храмов, ты случайно вчера не видел, как заключённый Ваконин на турнике «солнышко» крутил?
–Нет, гражданин начальник! Но слышал, что кто-то якобы упал на спортплощадке.
–Вот, вот: якобы!.. А ведь эта спортплощадка как раз у твоей кровати была, Храмов… Да сиди, сиди! Мне всё уже давно известно до мелочей. Знаю, что Ваконин сам нарвался. И знаю, что если бы не ты, то были бы трупы, чего очень не хотелось бы! Но сам, понимаешь, что защитить тебя от таких, как этот Вагон, я не всегда смогу. Кстати, он к тебе претензий не имеет; убедительно утверждает, что сам с турника неудачно свалился. Да и Бог с ним! Я, Храмов, тебя по другому делу вызвал.
Я внутренне напрягся (сейчас о сотрудничестве базар поведёт, мол, я должен ему, что мне «ходку» в ШИЗик не дадут). Подполковник взял лист, лежавший перед ним на столе и, бегло просмотрев его, сказал:
–Завтра в Кудымкарский в суд поедешь, Андрей Александрович.
–За что, гражданин начальник?
–За дела за свои, Храмов. За старые московские дела. Ладно, не буду тебя томить: пересмотр твоего дела на завтра назначен, – подполковник внимательно посмотрел на меня.
–Моего? Апелляция всё-таки сработала? Или что-то новое нарисовали?
–Нет, не апелляция, Храмов; тут написано: «По вновь открывшимся обстоятельствам». А что это может означать – хрен его знает; здесь не указано. Есть два варианта: либо срок добавят ещё за что-то, что раньше следствие упустило, либо наоборот – дело в твою пользу может решиться. Последнее – маловероятно, судя по моей двадцатилетней практике, но в жизни чего только не случается. Так что, у тебя – день и ночь на раздумья, чтобы вспомнить, что ещё за тобой не поднятого ранее на суде. На сегодня ты освобождён от работы; сегодняшний день будет засчитан за полный рабочий, я уже договорился. Всё, иди, Храмов! Выезд отсюда – в девять утра. Форму свою приведи в порядок, чтобы чмошником на суде не выглядеть.
Я уже, было, направился к выходу, как услышал в спину:
–Стой! – я обернулся, не успев надеть шапку. Подполковник поднялся со своего кресла: – Ты в Афгане где служил и в какие годы?
–В Чарикаре. Недалеко от города. В 82-84 годах.
–Бывал я там. А я в Кабуле служил в это же время. Может, даже и виделись накоротке, – он подошёл ко мне и пожал руку: – Ладно, всё пока, иди, Афганец! И ещё… – он своей паузой заставил меня вновь обернуться: – Не боись, не стану я тебя заставлять работать на меня. Я о тебе уже почитал нужную информацию, – он подтолкнул меня к двери.
Когда я прикрыл за собой дверь «кума», то пожал плечами стоявшему в коридоре охраннику, мол, так и не понял, зачем вызывал меня «сам». Тот по-простецки улыбнулся, мол, не впервой такое.
Вернувшись в жилую зону, я узнал от соседей, что Свята с сердечным приступом только что увезли в лазарет. Плохо! Мне его советов сейчас ох как не хватало! Блин, Вагон ведь тоже в лазарете!.. Как бы они там не пересеклись!.. Остаётся только молиться, что всё обойдётся… Опа! А может, Свят опять какую-нибудь «хитрую»  таблетку выпил?.. Хотя, вряд ли. В последнее время он действительно стал часто за сердце хвататься, замирая и надолго затаивая дыхание, а тут ещё вчерашняя схватка с придурком-Вагоном… Зачем же всё-таки меня на суд вызывают? Неужели, опять какую-нибудь пакость мне «паровозом» добавят. Не хотелось бы!.. Ой, как не хотелось бы!.. А куда ты денешься, Андрюха?! За тебя уже опять всё решили!..
День, вечер и часть ночи прошли в ожидании скорейшего наступления следующего дня в думах, размышлениях и воспоминаниях. Подполковник Гимадеев своим рукопожатием как коллеге-афганцу растревожил и мою афганскую память: вспоминались ребята-сослуживцы, отцы-командиры и наши войсковые операции… Не помогал отвлечься от смятения мыслей и настроиться на нужный лад и «Робинзон»… Как там в лазарете чувствует себя Пал Игнатьич?.. Тёзку Андрюху Фомичёва жалко!.. Мне его сейчас тоже не хватало!.. Свою спецуру – форму заключённого я всё же привёл в порядок; как-никак в «свет» выезжаю!..

Боже, как же давно я не был на воле!.. Мне показалось, что за лагерным забором даже воздух иной – более свежий… Шесть с лишним лет прошло, как за моей спиной с лязгом закрылись лагерные ворота! Эх, хоть глазком бы глянуть на девок, свободно идущих по улицам по своим делам и праздношатающихся!.. И на ребятишек… Да где там! Салон автозака совершенно не позволял взглянуть на вольную жизнь – в нём окна не предусмотрены для таких, как я. Да и какие мне теперь девки? В мои-то сорок два теперь только солидные женщины, а не молодые девушки, да и то наверняка далеко не все, а лишь натерпевшиеся от жизни в одиночестве, захотят со мной иметь какие-либо отношения… С бывшим зэком не всякая пожелает иметь близость… И неудивительно, я ведь на их месте, как ранее не судимый, тоже вряд ли стал бы заводить с бывшей зэчкой шуры-муры… Через полчаса меня ввели в наручниках за спиной в здание суда, и поместили в комнату для задержанных, где уже сотрудники милиции, а не сопровождавшие меня охранники лагеря, перецепили мне наручники; теперь я мог даже поковыряться в носу или просто рассматривать линии судьбы на своих ладонях, которые мне совершенно ни о чём не говорили...
Люди! Да тут же, в этом здании городского суда, девушки живые ходят туда-сюда, перенося прижатые к своим грудям дела и документы. Каждая из них казалась мне красавицей. Одно дело видеть девушек в журналах или по телевизору, и совсем иное восприятие наблюдать их вживую! Де жа вю! Это мной уже было пережито сразу же после дембеля и прилёта с Афгана, когда я, прибыв в Ташкент, медленно гулял по красивому городу, а навстречу мне, или обгоняя меня, шли настоящие принцессы в коротких платьицах; до этих принцесс можно было спокойно дотронуться, особенно в городском транспорте… Ха-ха!.. Вспомнилось, как я боялся переходить дорогу на светофорах, и старался идти только, затесавшись в толпе… Сейчас я испытывал практически те же чувства с одной лишь разницей: я не был свободен, на руках - наручники. Что меня ожидает в зале суда? Как всё будет происходить? В самом начале мечтаний я прерывал свои фантазии; мои глупые мысли до хорошего не доводили!..
А всё произошло до обидного просто. Судья поначалу спросил меня, согласен ли я с приговором суда от 19 января 1994 года, на что я ответил, что не только не согласен, но и неоднократно подавал апелляционные жалобы на пересмотр моего уголовного дела, получая формальные отписки, мол, оснований не усмотрено. Тогда бесстрастный судья монотонным голосом объявил, что в связи с вновь открывшимися обстоятельствами и проведённым дорасследованием городской суд Кудымкара Коми-Пермяцкого автономного округа именем Российской Федерации отменяет приговор Басманного районного суда города Москвы. Боже мой! Моё сердце внутри меня гораздо громче билось от волнения, чем, когда мне шесть с лишним лет назад зачитывали приговор…
Далее судья, облачённый в чёрную широкую мантию и в смешной шапочке с кисточкой, также бесстрастно пробубнил (а я старался внимательно ловить каждое его слово), что с учётом некоторых формальностей, связанных с утверждением настоящего решения в вышестоящих судебных органах, мне придётся ещё некоторое время провести в колонии. Этим же решением суда отменён приговор и об увеличении мне срока отбывания наказания на шесть месяцев, объявленный выездным судьёй прямо на территории лагеря после массовых беспорядков.
И уже не монотонным голосом судья объявил, что с меня можно снять наручники, а также то, что необходимо время для вступления в законную силу этого судебного решения, и за мной, мол, остаётся право обжаловать данное решение суда (Что я – дебил, что ли какой-нибудь?! Фиг вам, а не обжалованье!) У меня слёзы навернулись на глаза, когда охранник-милиционер даже вполне с охоткой снимал с меня наручники, а судья в это время продолжал объяснять мои права:
–Вопрос о моральной компенсации вследствие нанесённого Вам вреда Вы имеете право решить в частном порядке путём подачи гражданского иска в суд либо по месту нахождения ответчика – правоохранительных органов (а судебных?), либо по месту моего пребывания и регистрации по месту жительства после окончательного освобождения.
Задавать этому судье вопрос, где я буду жить, так как из-за осуждения я лишился жилья, было бы бесполезным, и я промолчал. Сейчас главное – я не виновен! Не виновен я вообще, и всё! Скоро – на СВОБОДУ!!!..
Судья выдал сопровождавшему меня молоденькому лейтенанту внутренней службы – офицеру нашего (моего родного!) лагеря вместе с копией решения и отдельный документ, в котором предписывалось руководству до поступления официальных судебных документов создать гражданину Храмову А.А. щадящие условия содержания в колонии строго режима, и об освобождении меня в течение 24-х часов после поступления в колонию вышеуказанных документов.
Я готов был расцеловать этого полного, неуклюжего очкарика-судью. Мне хотелось прыгать до потолка (ничего, что мешали прутья клетки), танцевать чечётку, ущипнуть за бока девушку – помощницу судьи, ведшую протокол, щёлкнуть по носу курносого веснушчатого лейтенанта, заорать в голос на всё здание, что я свободен, но я лишь сдержанно улыбнулся и… сел опустошённым на скамью подсудимых… А вообще-то, могли бы, раз такое дело, и из клетки выпустить!.. Да ладно уж, пока обойдёмся и так!..
Подошёл судья, и уже совершенно нормальным голосом, а не тем формальным, которым он зачитывал официальные документы или пояснял мне дальнейшие права, сказал:
–Насчёт подачи иска на возмещение морального вреда, товарищ Храмов (товарищ! не гражданин!), хочу не официально сказать: Вам, конечно же, в Москве будет тяжело, и даже практически невозможно что-либо компенсировать с органов внутренних дел, да и есть ли смысл с ними бодаться без хорошего адвоката? Но могу Вам дать совет: Вам обязательно нужно подать иск в суд о зачёте Вам всех этих лет, что Вы провели в заключении, в трудовой стаж по последнему месту Вашей работы. Понятное дело, что Вы там в дальнейшем вряд ли уже сможете работать, но хоть так восстановите статус-кво, а это Вам в дальнейшем, безусловно, пригодится, в том силе и при выходе на пенсию. Кроме того, Вам выплатят положенную по Вашей прежней должности среднюю зарплату с учётом перерасчётов; и это будут немаленькие деньги. Только не упускайте надолго решение этого вопроса, Андрей Александрович! Да, конечно, Вам придётся побегать по инстанциям, но это – только в Ваших интересах. За Вас никто этого не сделает. Будут артачиться по месту работы – смело подавайте на них жалобу в суд или прокурору за неисполнение решения суда, там Вам пойдут навстречу. Кто в дверь не стучит, тому её не открывают, сами знаете. Конечно, лучше нанять адвоката и оплатить его услуги, потому что грамотный адвокат всё сделает толково, быстро и зачастую – без Вашего непосредственного участия.
–Очень признателен Вам за дельный совет! Я обдумаю Ваши слова и обязательно постараюсь вернуть себе и имя, и стаж работы…
В колонию мы возвращались в послеобеденное время в том же автозаке (ничего, на радостях до ужина дотерплю!); единственная разница была в том, что теперь мои руки не были скованы «браслетами», в отличие от двух других заключённых-попутчиков. Обратная дорога с моим распрекрасным настроением показалась менее продолжительной и не столь ухабистой, как утром…

Меня всегда поражала скорость распространения информации по «сарафанному радио». Не успел наш автозак пересечь ворота лагеря, а там уже все знали, что меня суд оправдал: и сотрудники лагерной администрации, и заключённые стали поздравлять меня с новым статусом, подшучивая да подначивая, намекая на проставление... Эх, а сколько таких, как я, лишь только по нашей зоне ещё безрезультатно ждали положительных решений по пересмотру дел! Зэки очень хорошо знают, кого осудили почём зря, а кто добился минимального срока благодаря своим связям или большим, неправедно нажитым, деньгам.
«Некоторое время», нужное по словам судьи для окончательного законного моего освобождения после вынесения решения суда, превратились в самые долго-тягучие в моей жизни сорок четыре дня… Несмотря на то, что я мог уже вполне легально не работать в промзоне, всё же я предпочёл ходить на работы по двум причинам: во-первых, во время работы время шевелилось не так медленно, а во-вторых, надо мне и лишнюю копеечку заработать – на воле ой как пригодится! Это пока ещё я там трудоустроюсь со своей справкой об освобождении?! Да и с жильём надо будет что-то решать. Хотя Толик с Любашей и зовут любезно к себе пожить на некоторое время, но в гостях считается неприличным долго находиться, надо ведь и честь знать!
…Свята выписали из платной городской больницы, где он лежал с обследованием в кардиологии за его деньги. Врачи поставили его на ноги, но предупредили, чтобы он берёг себя от излишних стрессов. Это на зоне-то уберечься от стрессов?! Шутники эти врачи. Пал Игнатьич, оказывается, уже был в курсе моего предстоящего освобождения. Ему же оставалось топтать зону ещё год. Дай Бог, чтобы ему хватило здоровья! Именно так я и пожелал ему в день его выписки, когда мы дружески обнялись.
О том, что все необходимые документы из суда на меня поступили в лагерь, я узнал от своего отрядного – капитана внутренней службы Самсонова Сергея, но начальника лагеря подполковника Гимадеева, как назло, после обеда вызвали в Кудымкар на совещание, а лишь только он мог дать последнее «добро» на моё освобождение, подписав нужные документы, в том числе и справку об освобождении. Завтра, уже завтра я буду на свободе!..
Остаток этого дня был наполнен прощаниями с заключёнными. Ко мне пришёл попрощаться и Вагон, отныне держащий «шишку» лишь в своём бараке. Справедливости ради надо сказать, что Вагон за две недели до этого после своего излечения в лазарете приходил к нам со Святом с «мировой». Более того, с воли ему пришла «малява», чтобы он больше не вздумал прикасаться к Святу, иначе ему ночью перекроют доступ кислорода «в болванку». Вагон оказался понятливым малым. Меня наша «мировая», честно говоря, порадовала; очень уж не хотелось на воле ожидать выхода с зоны врага, да ещё и беспредельщика…

В среду утром 17 мая 2000 года, когда большинство зэков после завтрака убыли на работы в промзону, Свят позвал меня на спортгородок «покурить с глазу на глаз», да потолковать без лишних ушей. Кивком головы он прогнал со спортгородка двух зэков, качавших свои и без того большие мускулы на самодельных тренажёрах.
–Андрей, вот и пришла пора нам расстаться. Надеюсь – на время, а не навсегда! Через годик встретимся. Да не напрягайся, я не собираюсь тебя на воле втягивать в криминал. Просто посидим с тобой спокойно, цивильно, отметим моё освобождение. Но позвал я тебя не за этим. Ты, Храм, дважды спас мне жизнь, а я добрые дела помню и умею быть благодарным. И если в первый раз ты не слишком рисковал, то с Вагоном ты рисковал конкретно и своим здоровьем, и жизнью, и репутацией. Хочу тебя за это отблагодарить – дать тебе немножко денежек.
–Пал Игнатьч, не надо! Встретимся потом, и отблагодаришь, если захочешь.
–Да нет, Андрюша, тут всё намного сложнее. Ты ведь знаешь, что я просто так ничего не делаю. Я совсем не альтруист. Просто сейчас обстоятельства сложились так, что в настоящее время я могу положиться только на тебя одного. Есть уверенность, что ты меня не подведёшь, не подставишь и не кинешь (он дождался, когда я утвердительно кивнул). Слушай сейчас меня внимательно, Андрей. Я тебе даю одну бумажку, на которой всё подробно нарисовано и расписано. Ты уж постарайся её не только вынести на волю, хоть через своего дружка-афганца Самсонова, но и не потерять её в суете на воле-вольной. На этой бумажке – подробный план, где я зарыл сумку с деньгами. Андрюша, не дёргайся, – упредил меня Павел Игнатьевич, видя, что я собрался возразить ему: Это – не те российские рубли, что обесценились после деноминации 1998 года, а настоящие американистые доллАры. Там их очень много! Очень! – он сделал повторный акцент на этом слове, подчёркивая важность, и ещё раз внимательно посмотрел на мою реакцию (я стоял спокойно, не выдавая ничем, что слышу нечто необычное и секретное). – На листочке я не стал указывать ни района Подмосковья, ни названия деревни, но их тебе нужно запомнить. Ты готов запомнить?
Я кивнул, и Свят назвал мне район и название деревни. Шёпотом я повторил название деревни. Свят продолжил:
–А теперь – главное, почему тебе надо будет поторопиться туда съездить и выкопать сумку. Мне сообщили, что владельцы дачных кооперативов, мать их за ногу, решили расширить свои владения, и начали по соседству вырубку леса. Так что там тебе запросто могут попасться люди. Постарайся не привлекать к себе их внимания. Купи складную лопатку, а потом, когда сумку достанешь, выброси её, чтобы на тебя подозрительно не косились. Сумка кожаная, она завёрнута в двойной полиэтиленовый мешок, а мешок лежит в закрытой капроновой крышкой железной бочке, бочка стоит на попа, и за четыре года с сумкой ничего не должно было случиться, но на всякий случай купи и китайскую дешёвую сумку, клетчатую такую, как у челночников; она – и лёгкая, и складывается хорошо. Кожаная сумка с денюжками довольно увесистая, но ты – парень не хилый, унесёшь!.. Глубина ямы – один метр до верха бочки, так что тебе придётся потрудиться при раскопках. Лучше поехать туда утром, потому что за пять минут там не управишься, а электрички не все останавливаются на ближайшей к деревне платформе.
–Свят, а давай я лучше запомню твой план от греха подальше. Пробелами в памяти пока не страдаю, а ты уничтожь потом его. Если мне что будет сейчас не понятно, спрошу у тебя.
–Как раз не хотел я тебя, Храм, напрягать об этом, но раз уж сам вызвался, то запоминай!
Мне потребовалось десять минут, чтобы внимательно изучить подробные ориентиры и пояснения. Полная картина сложилась в моей голове… Оторвав лишь нижний кусочек, где был написан какой-то адрес, который, я, впрочем, тоже успел запомнить, лишь не знал названия города, Свят тут же сжёг листок. Поднявшись, он взглянул на меня, будто ещё сомневаясь в своём решении:
–Андрей, моя ставка на тебя для меня лично очень много значит! Тебе не только предстоит откопать клад, но и потом сделать перечисления на мои счета. За это ты в накладе не останешься, – Пал Игнатьич пожевал свои прокуренные губы: – Короче, открываюсь тебе, Храмушка, теперь уже по полной. У меня есть внебрачная дочь. О ней знает лишь мать самой дочери, а также один нотариус (о нём – попозже). Её зовут Женя, Евгения. Такое имя дала ей мать, когда-то моя любимая женщина. Но мы с ней разбежались в разные стороны, как только она узнала, что я связан с… ну, ты меня понял: что я – из мира блатных. За жизнью дочери я стараюсь следить и помогать по мере возможности. Только вот её мамаша ни в какую не хочет принимать от меня помощь. С ней мы уже давно не виделись, хотя когда-то она меня сильно любила, зная, что я уже был женат… Давно, давно любила…
Свят закурил новую сигарету, и при этом его рука невольно легла на куртку в области сердца. Волнуется! Он, наверное, не заметил своих телодвижений, потому что спокойно, насколько это было возможно, продолжил:
–Храм, прошу тебя, помоги моей дочери! Ты с ней можешь не встречаться, но лучше всё же один раз встретиться, чтобы намекнуть ей, что она должна будет получить именно от меня, её родного отца, некоторую материально-финансовую помощь. Понимаешь, вся закавыка в том, что ни она сама, ни её мать не хотят от меня получать «подачек». Кого я только к ним не подсылал… Но мне чуется, что именно ты сможешь убедить мою дочь не только принять, но и воспользоваться деньгами, которые ей сейчас ох как необходимы. У Женьки есть сынишка четырёх с половиной лет, и у него проблемы с сердцем. Нужна операция в Германии. А мужа дочери убили в Чечне в конце 1995 года, он военным был, лейтенантом-десантником… Короче, вдовствует дочура моя. Отец так и не увидел своего сынишку, моего внука Павлушку (на губах Свята мелькнула светлая улыбка, он, по-видимому, вспомнил образ своего малолетнего внука). Я, признаюсь, лишь пару раз издалека видел внука; побоялся, что Женька меня узнает, хотя она меня в лицо ни разу не видела… Овчинниковым Пал Андреичем моего внучка величают (специально уточнил фамилию Свят)… Мужа-то Женькиного, как и тебя, тоже Андреем звали (мне стало не совсем уютно от этого уточнения; не везёт же  нам, Андреям: то муж этой незнакомой мне пока Женечки погиб, то Андрюха Фомичёв, да и у меня самого жизнь кувырком прокатилась). Короче, Храм, ещё та Санта-Барбара у нас!..
Мне было видно, что за невозмутимым с первого взгляда видом старого зэка, ему сейчас было тяжело признаваться в своих лично-семейных делах, о которых мог знать лишь очень ограниченный круг лиц, но я догадывался, что всё же им ещё нечто важное не досказано. В свою личную жизнь Пал Игнатьич, сколько я его знаю, никого не впускал и не откровенничал. Будто прочитав мои мысли, Свят продолжил:
–Храм, ты на меня счета открой в каком-нибудь нормальном банке, типа «Сбербанк» или «ВТБ»; это – стабильные банки, и они не должны рухнуть, как однодневки. Запоминай: в сумке ты найдёшь 2 миллиона 620 тысяч долларов. На мои счета, которые ты откроешь в и рублях, и в валюте, положишь один миллион шестьсот двадцать тысяч, то есть на валютном счёте будет лежать восемьсот десять тысяч долларов, а на рублёвом – тебе посчитают по курсу. Сейчас он чуть больше 28 рублей за доллар. Тебе придётся завести несколько счетов на моё имя, так как сумма большая. Андрей, рублёвый лучше открыть в одном банке, а валютный – в другом. На руках у тебя останется один «лимон» баксов, из них ты ровно половину должен передать Женечке, а вторая половина – моя благодарность тебе, ты её заслужил. Да не дёргайся ты, а выслушай меня спокойно! Тебе, Храм, этих денег надолго хватит, если, конечно, шиковать не станешь да виллы на Мальдивах покупать, или хату на Арбате.
Я собрался, было, возразить, что пятьсот тысяч – это огромадные деньги, и мне хватило бы и поменьше суммы благодарности, но Свят горько усмехнулся, упредив меня:
–Храмушка, поверь и пойми, что я – совсем не аббат Фариа. Во-первых, я не собираюсь в ближайшее время помирать; во-вторых, эти деньги – не кровавые и не отобранные у кого-либо. Это мной заработанная разница на курсах валют. О них никто, кроме тебя не знает. У меня есть ещё отдельные рублёвые счета, и с одного из них меня-то и «подогревают» здесь. В-третьих, тебе надо будет постараться всё это осуществить; если в банках начнутся проблемы с открытием счетов, то ты уж из своей суммы замасли маленько банковских служащих. А в-четвёртых, обладание такой огромной суммой, да ещё наличкой, некоторым людишкам с неустойчивой психикой может снести крышу и подвигнуть их на необдуманные действия, и придётся потом решать вопрос о сносе башки этому нуворишу…
Свят поковырял ногой песок, и глянул на меня исподлобья:
–Как видишь, Храмушка, я не такой уж и бескорыстный. И слушай ещё: как только откроешь счета – сразу же дай мне сюда знать, и как передашь денежку моей дочери – тоже дай знать, но не прямым текстом; и также сообщи про счета и наименования банков нотариусу. – Свят объяснил мне, как найти адрес его дочери (это именно он был записан на плане в уголке), а также нотариальную контору в районе метро «Сокол» в Москве. – Этот нотариус меня очень давно хорошо знает. Он после твоего сообщения подготовит какие нужно документы, но это уже тебя не будет касаться. Ты всё запомнил?
–Я всё запомнил, и ничего не забуду. Пал Игнатьич, можешь не беспокоиться, всё сделаю, как ты просишь. О результатах обязательно тебе сообщу. Честно говоря, сначала хотел поехать в Казань на родину, но, учитывая срочность твоей просьбы, поеду в Москву. У меня там есть, у кого остановиться.
–Ты такие деньжищи к своим знакомым повезёшь?
–Нет, Пал Игнатьич, я сначала сниму квартирку на несколько дней. Тех денег, которые я скопил, думаю, хватит, – успокоил я Свята.
–И это правильно! Так тебе спокойней будет. Большие деньги всегда разбивают большую дружбу, да и вообще, портят людей… О, вон за тобой уже, кажись, бегут!.. – Свят кивнул за мою спину. К нам бежал лейтенант, недавно пришедший сюда на службу.
–Храмов, бегом – к начальнику лагеря! Через час тебя уже не должно быть на территории! Ходят тут всякие посторонние, сидят только почём зря!..
Я побежал вслед за лейтенантом-шутником. Со Святом мы ещё успеем попрощаться... Он крикнул мне вослед, что будет меня на шконке дожидаться…

Со мной произвели все положенные расчёты, выдали проездные документы до Москвы плацкартой, мои паспорт и трудовую книжку, справку об освобождении… На последнее «прощай!» у меня осталась лишь пара минут – захватить кое-какие личные вещицы, мыльно-рыльные принадлежности, да попрощаться-обняться с Павлом Игнатьевичем. У меня комок подступил к горлу. Я успел ему шепнуть, что о результатах проделанного мной передам через капитана Самсонова, которому позвоню. Когда я попросил об услуге сообщить Святову, с которым у Сергея сложились неприязненные и напряжённые отношения, о том, о чём я сообщу (не о криминальном), то Сергей мне сам предложил именно позвонить, а не писать ему в письме, так как письмо долго будет идти по почте, да и затеряться может… Он написал мне свой домашний телефон, добавив, что лучше звонить по вечерам с 20-ти до 22-ух часов...
Народ стал готовиться к построению на обед, а освобождаемых администрация колонии обязана выпинывать за ворота до обеда. Мы свои права знаем!.. Осталась последняя процедура – забрать из камеры хранения свои личные вещи, которые пришли со мной по этапу…
И вот, наконец-то, мне выдали мои шмотки, которые ожидали меня с самого задержания в целости и сохранности. Обручальное кольцо сначала в состоянии эйфории хотел отдать сержанту, но, передумав, еле нацепил на указательный палец левой руки; а вдруг возникнут финансовые трудности – сдам в ломбард или вообще продам.
Быстро переоблачившись в свою одежду, в которой меня сюда доставили, я сразу же почувствовал себя более раскрепощённым. Напялил на ноги свои старенькие кроссовки, поистрепавшиеся ещё в тюрьме «Матросская Тишина». Замечательно! Это вам, господа, не то что – в ботинках-говнодавах!.. Нестиранный несколько лет мятый спортивный костюм. Надо будет новый купить!.. Куртка – сойдёт ещё!.. Кепка – тоже сойдёт!.. Я – в цивильной одежде!.. Зэковская роба осталась безжалостно валяться на полу… Наше семейное фото, стыренное мной со стены своей бывшей квартиры… Я нежно погладил лица ребятишек: «Господи! Дети!.. Какими вы сейчас уже стали?.. Где вы?.. Помните ли меня?..» Лицо Юлии гладить не стал – от него веяло холодным безразличием… Я вышел на улицу. Заморосил дождик. И ладно!..
Пройдя все посты, я остановился перед воротами. Они с лязгом медленно ненамного отъехали, лишь для того, чтобы я сумел протиснуться, и тут же с лязгом закрылись за моей спиной. Какой приятный лязг у этих ворот!.. Оглянулся на ворота: «Так вот как выглядит мой лагерь снаружи!..» А здесь, за лагерной стеной, на земле уже стала появляться первая зелёная травка и набухать почки на деревьях… В этих местах лето наступает несколько позже, чем в Москве или Казани… Я услышал, как за моей стеной приоткрылось смотровое окошко в воротах. Вновь оглядываться мне не захотелось… Прикрыв глаза, я подставил лицо моросящей сыпи, и наконец-то вдохнул полной грудью воздух свободы! Свобода!!!.. Воля!!!.. Я – на воле!.. Свободен, аки птица!..
Неожиданно меня кто-то тронул за рукав, и спокойный мужской голос утвердительно спросил:
– Это же Вы – Храмов Андрей?
Я открыл глаза. Рядом со мной стоял незнакомый парень лет тридцати в кожаной куртке, кожаной кепке и с сигаретой в зубах.
–Ну, я! А что?
–Да Вас вон в той тёмно-синей машине ждут. Видите, на автостоянке, где мальчонка у машины писает?
Метрах в ста от ворот находилась автостоянка, на которой стояло около десятка разных машин. Возле одной и в самом деле стоял мальчишка в синих джинсах и красно-синей курточке с капюшоном, уже сделавший своё дело, и скучающе сунувший руки в куртку.
«О, Господи! Не успел только выйти за ворота, а уже пристают!.. «Ниссан-Пэтрол»… Джип… Блин, в такой крутой тачке точно кто-то из блатных поджидает меня!.. Неужели всё ещё продолжаются разборки с непонятками вездесущих дружков Миши-Буфета? Или это уже Вагон своих братков-качков с воли подогнал расквитаться со мной за своё унижение?.. А может, это там от Свята кто-то?.. Ладно, разберёмся!.. Главное, не показывать, что я дрейфлю!.. И всё же, и всё же… Господи, помоги уберечься от дальнейших напастей!..»
Медленно и нехотя стал передвигать я своё бренное грешное тело к машине, где за тонированными стёклами меня поджидало моё ближайшее неизвестное будущее. Сердце учащённо забилось. Внутренне я весь напрягся, приведя свои мышцы в готовность к отражению любых вероятных негативных неожиданностей.