Мне снова приснился дом. Мой первый дом. Вернее, нашей была только половина дома.
Старые почерневшие ворота. Рыжие опилки на земле возле козел для распилки дров. Огород. Посреди огорода, прямо на меже, разделявшей нашу картошку и соседскую, стоит старый раздвоенный тополь. Я так любил сидеть на его развилке и щёлкать игрушечным ружьём. У ружья была очень тугая пружина. Однажды она сорвалась и сильно прищемила мне палец.
Северная сторона дома выходила на большую широкую улицу Челюскинцев. По ней грохотали трамваи, рыча, проезжали машины, иногда звонко цокали подковами гужевые лошади, запряжённые в телеги.
Улица была широкая – по две полосы для движения в каждом направлении и трамвайные пути посередине. Восточный конец улицы приводил на привокзальную площадь с памятником добровольческому уральском танковому корпусу, а западная часть улицы переходила через городской пруд по огромному арочному мосту. Его назвали Макаровский мост. За мостом улица чуть поворачивала к югу и назвыалась уже Московской, далее переходя в Московский тракт.
Но вернёмся в наш двор, который находился с южной стороны дома с его картошкой и раздвоенным тополем. Каждая половина дома имела отдельный вход, прикрытый маленьким дощатым тамбуром, гордо именовавшемся сенями.
Окно нашей кухни выходило во двор, как раз между двумя тамбурами – нашим и соседским. В этом уютном закутке мама устроила цветник. Так приятно было. Сидишь на кухне, а под окнами качаются на уральском ветру гладиолусы, георгины и прочие цветы. Это окно укрытое от людских взглядов, облюбовали квартирные воры. Несколько раз они обчищали наш убогий домишко. Одного удалось поймать. Он сложил наши нехитрые пожитки в оцинкованные вёдра. Вёдра тоже были наши, и сами по себе представляли немалую ценность. Мы в них носили воду с колонки. В конце концов, папа закрыл кухонное окно решёткой. И мы стали смотреть на гладиолусы через решётку.
В сенях было темно, только яркие лучики света проникали сквозь щели между досками. И весёлые золотые пылинки плясали в этих лучах. Тамбур был тесным, но мне – малышу он казался огромным, полным тайн и загадок. Он имел два выхода – в дом, где было тепло и уютно, и во двор, полный солнечного света, картошки, опилок и старого раздвоенного тополя в центре. Было что-то сакральное в месте, соединяющем эти два мира.
Но мы пойдём в дом. Из тамбура, гость попадал в тёмный короткий коридорчик, справа кирпичная противопожарная стена, слева – бревенчатая стена дома. Дальний конец коридора был отгорожен дверью. Там мы устроили чулан, где хранились мои санки, лыжи и прочие пожитки.
По семейному преданью, там некоторое время жил мамин брат – дядя Гена. Он переехал к нам после развода. Пытаясь расширить своё тесное жилище, он вынул один ряд кирпичей из противопожарной стены, что дало существенную прибавку к метражу нашего чулана.
Зимой, конечно, жить в неотапливаемом чулане было невозможно. Но дядя Гена нашёл себе другую квартиру. Однажды он приехал к нам в гости на роскошном мотоцикле, красного цвета. И он покатал меня - посадил впереди себя и промчал с ветерком по улице Челюскинцев на запад, через Макаровский мост, до конца улицы. Там развернулся, и обратно. Это было незабываемое ощущение. Мы с ним летели, словно птицы, быстро, но плавно.
Вернёмся из чулана в коридорчик. В левой бревенчатой стене его имелась скрипучая дверь, выкрашенная жёлтой краской и обитая мешковиной с подложенным слоем ваты. Эта дверь вела в кухню - место тепла и уюта, и маминых пирожков с бульоном. Это было священное место умопомрачительных запахов и домашних разговоров о жизни.
Окно, забранное решёткой, гладиолусы за окном, старый раздвоенный тополь в центре двора. Почему-то всегда мысли мои возвращаются к этому тополю. Это был центр моей маленькой вселенной, древо жизни, проникавшее корнями в недра земли, а ветвями в небо.
У кухонного стола стоял старый дощатый стол, сделанный собственноручно ещё маминым папой – дедушкой Дмитрием.
Только он теперь жил в Краматорске, а стол и квартира остались моей маме. В 1943 году он был ранен и лежал в госпитале в Старом осколе. Лежал и не знал, что в то же время, в том же госпитале лежал его старший сын – Дядя Толя. Дедушка выздоровел, а его сын умер. Так они и не втретились, не повидались перед смертью, хотя лежали в одном госпитале, возможно, даже в соседних палатах.
А мама тогда жила одна в нашем доме. Днём училась, а ночью работала на железной дороге. Она была учётчицей – записывала номера проходящих вагонов. И всегда очень боялась пропустить какой-нибудь номер, или неправильно его записать. В военное время это сулило большие неприятности. Иногда гналась за пропущенным вагоном.
Иногда ей приходилось ездить в дальний железнодорожный парк. Чтобы быстрее добраться, она запрыгивала на подножку поезда прямо на ходу. А доехав до места, спрыгивала тоже на ходу. Один раз чуть не разбила голову о валявшуюся рядом железнодорожную сцепку.
Голод, язва желудка. Потом она заболела сыпным тифом. Сыпной тиф передаётся вшами. Но вшей у себя мама никогда не находила. Но всё же заразилась. Видимо одинокая и больная вошь всё таки её укусила.
Очнулась мама в палате. Удивилась, почему её положили в мужскую палату. Все головы обритые наголо. Оказалось, это были женщины. Всех тифозных брили наголо. Так и мама лишилась своих роскошных локонов.
Но чего-то я опять отвлёкся. Вернёмся в нашу кухню. Кроме самодельного стола там был умывальник с соском, какой рисуют в книжке про Мойдодыра, какие-то полки и две табуретки. Потом прикупили ещё две.
И печка. Печка была встроена в перегородку между кухней и комнатой. Она была сложной конфигурации, как мне казалось. У неё была плита, чугунная заслонка и маленькая заслоночка для поддувала.
Говорят, эта печь поначалу жрала очень много дров и очень слабо грела. Отец разобрал её и обнаружил, что в печке нет никаких печных ходов. Она просто пустая изнутри. Привет от прежних хозяев.
Мама достала где-то чертежи, и по этим чертежам мама с папой сложили печку заново из тех же кирпичей. И в доме стало тепло.
Справа от печки была дверь в комнату. Там стояла кровать с панцирной сеткой и никелероваными спинками, старый скрипучий шифоньер и моя кроватка. У окна стояла швейная машинка Зингер, с ножным приводом. За этой машинкой часто сидела мама, что-то шила. Такой её и нарисовал папа, он ведь был художником. Этот портрет до сих пор висит у меня в спальне.
Кухня была примерно два с половиной метра в ширину и столько же в длину. Комната была чуть длиннее, но такой же ширины. Комната тоже имела окно. Оно выходило на север на широкую и шумную улицу Челюскинцев. Дребезжание старых трамваев, рычание машин. Это окно не имело решётки. Воры не рисковали лезть в окно прямо с шумной улицы.
А под кроватью была щель в полу. Маленький засранец повадился бросать в неё разные предметы, которые по размеру проходили в щель. Мне было тогда года два. Я сам помню, только один эпизод, когда бросил в щель игральную карту. Это была дама, не помню, какой масти. Бросил и пожалел. Раскаялся в содеянном преступлении. Пришла вдруг мысль, что теперь в колоде не будет такой красивой карты. Потом, к моему удивлению, карта снова оказалась в колоде. Я был удивлён, но рад чудесному возвращению прекрасной дамы.
Оказалось, мама заметила, что в доме исчезают мелкие предметы – ножи, вилки, карандаши, градусник. Она дала ребёночку кисточку и стала незаметно следить за ним. Ребёночек, то есть я, мигом залез под кровать и бросил кисточку в щель. Так была раскрыта тайна исчезновения предметов. Отец слазил в подпол и нашёл всё пропавшее имущество.
Подпол. Его люк находился на кухне. Однажды его открыли. Мне показалось ужасным, что под нашим жилищем есть такая страшная чёрная яма, проникающая, возможно, до центра земли, а скорее всего, вообще не имеющая дна. Мне потом долго снилась эта страшная пропасть в полу.
Почему мне снится эта старая прогнившая халупа? Тесная, холодная, без удобств. Вернее, с удобствами в дальнем конце двора. Почему нет её милее? Почему каждый раз, когда я вижу её во сне, просыпаюсь со слезами радости на глазах?
Может, потому, что мама и папа и сестра были тогда молодыми, красивыми и невероятно сильными? Солнце было невероятно ярким, а пылинки, танцующие в сенях, более золотыми, чем само золото?
Ах, да. Однажды моя старшая сестра открыла мне одну тайну нашего двора. Оказалось, что в заднем заборе одна доска легко отодвигалась, болтаясь на одном гвозде. А за забором был пустырь - огромное, как мне тогда показалось, поле, заросшее прекрасными золотыми одуванчиками. Помню, мы с сестрой и её школьной подругой однажды проникли через эту дыру в золотое одуванчиковое царство.
Кстати, об опилках. Дрова распиливали звонкой двуручной пилой на почерневших деревянных козлах. Ребёночек, то есть я каждый раз удивлялся, почему полено распиливалось, а козлы оставались целыми. Ещё я обожал помогать отцу пилить дрова. Я вис на второй ручке пилы и очень сильно мешал пилить. Но отец всегда хвалил меня и благодарил за помощь, чем я был ужасно доволен.
Порою, мне кажется, что после смерти я снова окажусь в своём старом доме, буду сидеть на развилке своего старого тополя, одетый в серое пальтишко ёлочкой, резиновые сапожки и солдатскую пилотку с красной звездой. И в руках моих снова будет игрушечное ружьё с тугой пружиной. И эта пружина снова прищемит мне палец…
Снова будет светить солнце, будут шуметь на ветру ветви тополя, будут лить дожди. Мама снова будет живая и молодая.