Мразь

/Лучше быть хорошим человеком, ругающимся матом, чем тихой, воспитанной тварью/               
               
(Ф.Раневская) 

 

 Антон был из разряда людей, полностью уверенных в своей непогрешимости,  из тех,   которые считали себя всегда, в любой ситуации,   такими    белыми и пушистыми, и,   так сказать,  не замаранными абсолютно   ни в чём.   Им   всегда не хватало только сзади,  на спине,  приделанных   ангельских крыльев, которыми они могли  бы  при случае размахивать,   подтверждая свой статус   святости, и той самой упомянутой  непогрешимости, а   на самом деле, вовсе не являясь не то, чтобы святыми, а даже мало напоминающими человекообразное   существо.

Тем не менее, это устойчивое мнение о себе, как о самом хорошем, самом добром и порядочном   человеке   в этом мире,  позволяло Антону, задавать другим,  окружающим его людям   вопросы, выливающиеся каждый раз  в одну и ту же  жизнеутверждающую фразу, звучащую, как:

            —    Вот, интересно, кому это я так насолил? Никому же в жизни не сделал       ничего плохого.

Но такие, как этот Антон, ваятель третьесортных картин, которые успешно едут на славе своих знаменитых  родителей, получая по дороге совсем незаслуженные награды,  потому что на таких,  по обычаю,  природа отдыхает, и вот они-то и    хотят так, думать, думать,  что никому и ничего плохого в  этой   жизни  не сделали, никого не обидели и не оскорбили.  «Да, как и  могли-то?»

      Ведь,  будучи  белыми и пушистыми они к тому же,    всем ещё и желают добра в какие-нибудь значимые для всей страны  праздники, а на самом деле,  пытаясь, в такие дни просто напомнить о своём существовании подзабывшим поклонникам их непризнанным талантам, и которые возможно, на Новый год или к Рождеству купят себе ещё один шедевр от этой знаменитости, о которой по большей части знал только   узкий круг людей, состоящий,  в основном, из  таких  же, как  они  сами   -   выходцев   из художественных академий, за порогом которых   их слава и  заканчивалась.


       Его суждения о себе, как о добропорядочном, почти утопающем в своей святости человеке, как о любящем отце, просто поражали до глубины души. Потому что этот белый и пушистый, по имени   Антон Владимирович,  больше всего на свете любил себя…  и деньги. Вернее, сначала деньги, а потом и тут же себя. И на этом все его чувства к окружающей среде и к  людям в этой окружающей среде   заканчивались.

     Потому-то, когда речь только заходила о его   сыне, он всегда включал третью скорость передвижения и тут же переходил  из статуса  художника в формат бегуна-марафонца, потому что убегал  он  от своих обязанностей, материальной заботы о малолетнем  Иване  далеко и желательно, надолго, а лучше всего,  навсегда, да так,  чтобы в любой неподходящий для него момент, можно было смело  сказать:


              — А у меня нет сына! Никто не докажет.   Хотите, проверьте!


    Хотя, в иные моменты, когда видел другую выгоду для себя, прикрываясь наличием сына и бывшей жены, пояснял, почему людям, которым сдавал в аренду квадратные метры, не хочет делать законной регистрации по месту их временного проживания. И тут же,   делая шаг назад, с пафосом, на который только был способен, крикливыми  интонациями,  а  он  так разговаривал всегда,  почти фальцетом,  заявлял:


        —  Я не нарушаю закон!  Я — законопослушный гражданин своей   страны!

    И вот,  тут,  собственно,  с гордостью  за себя, мог бы, даже не сомневаясь, добавить:

        —   Я  —  белый и пушистый, не понимаю, кому я   мог насолить?  Я  никому, никогда в жизни не причинял зла.

     А  на самом  деле, просто  попутав  вообще,  понятия добра и зла, как, встав с ног   на голову и проговорив четверостишие, с которым ему удобно было жить:

            Всегда удобна поза раком,
            Что б голова была внизу,
            Так завсегда не видно то, что рядом,
            Как и не видно то, что наверху.


     Короче, все его принципы и желания в этой жизни упирались исключительно  в деньги и в лёгкий способ  собственного   обогащения.   Впрочем, он  об этом  так и говорил, совсем не скрываясь за лживыми намёками-приоритетами, он же был ещё и честен, а иначе, откуда этот светлый    нимб святости над его высокохудожественной    головой:

    «Я хочу денег,    много, много   денег…» —  не уставал повторять он.   И так  и поступал  —   мерял отношение между  людьми этими   деньгами, свою  любовь  к сыну, тоже измерял  ими же,  не желая платить положенные алименты, но в то же время любовь от женщины всегда мечтал получить за просто так, то есть, секс-услуги  хотел   получать за бесплатно.

      В  общем,   он попросту,   был скареден до жути, потому и,  как представилась возможность, по сходной цене, когда не только промышленные предприятия уходили на Запад и в руки новым вороватым  русским, пользующимися   схожими с антоновскими  принципами,   за бесценок, но и квартиры можно было купить почти с молотка за копейки,  Антон Владимирович приобрёл себе в доме, больше напоминающим своим видом Пизанскую башню, потому, что один бок этой многоэтажной постройки  кренился в бок,  «двушку», в которой даже не стал делать какой-нибудь, мало -  мальский,  косметический ремонт, а в том виде, в каком она была  при покупке,  начал её сдавать тем, кто оказался в беде в тот период развала бывшей страны, то есть, говоря правильным языком, и называя вещи своими именами,    стал наживаться на чужом несчастье.


      Но так как его жадность брала своё, то понятное дело, что то, что он предлагал за деньги для проживания, не могло дорого стоить, и потому, он не пожалел сил, сел на свой внедорожник, и объехал  все близлежащие помойки, на которых собрал то, что люди   выбрасывали не просто за ненадобностью,  а потому что,  такое нельзя было называть уже мебелью, пригодной к использованию, но Антон, со своим эстетически-художественным вкусом, всё это оценил, дав высший балл по пятибалльной шкале, погрузил весь этот хлам  в свою легковушку и потом водрузил в той квартире, которую намеревался сдавать подороже,  почти создав мебельные  инсталляции из  гнилых, трухлявых  дров. Ему всегда не хватало денег.

        « Я хочу денег. Много, много денег!» — Всё, как  мантру,   бормотал он про себя, пытаясь установить  в комнате, которая,  по его мнению, называлась столовой,   стул, который не хотел занимать вертикальное положение, ввиду отсутствующей одной  ножки. Но ведь  было ещё три!

    В остальном, помимо  всех продавленных, с выпрыгивающими пружинами диванов, на которые  требовалось класть фанеру, а  не людей, чтобы это хоть, как-то напоминало кровать, не считая   сломанных  кухонных  шкафчиков, в количестве одной штуки, доживающего свои дни холодильника, и белых марлевых занавесок на окнах, за которыми к стёклам уже  намертво  прилипли покарёженные жалюзи,  не закрывающие абсолютно ничего,  будущих    жильцов здесь  ожидали -  пошарпанный, скрипящий  паркет, незакрывающиеся плотно окна,  со сломанными ручками, которые  при любом неверном нажатии грозили остаться   у них   в руках, поэтому свистящие ветра, гуляющие по низу, и по верху были здесь просто закономерностью и, в завершении всего этого супер-комфорта и уюта,   как красная масляная розочка на торте,  маячила в ванной комнате  гниющая стена,  источающая весьма неприятный аромат.

     Кроме того, хозяин этих шикарных люкс-апартаментов, как правило, выдавал горе-клиентам, с которыми не желал   бы даже, как он, каждый раз   с  надеждой  глядя им в глаза,  говорил, заключать  никакие   договора,  и  поэтому тоже,   выдавался   ключ только от одного замка, который то работал, то не работал, а от второго, который тут всё же имелся, предпочитал оставлять себе, объясняя такое тем, что, если, вдруг квартиросъёмщики  надумают сбежать, то ему придётся тратиться на автоген, которым, придётся вскрывать эту чудо-квартиру.

     При этом, он,  почему-то, совсем   не хотел понимать,  что, если люди,  как крысы  побегут с его тонущего корабля, а такое, реально,  было возможно, учитывая,  все условия для проживания, которые им здесь предоставлялись  этим радушным,   добрым,  белым и пушистым хозяином,  то закроют двери на тот замок, от которого у него, якобы нет ключа, и что, тогда в любом случае, автоген понадобится.

     Просто этот правдолюб, лгал и здесь, имея  ключи  от обоих замков,  как от верхнего, так  и от нижнего.

      Но, не  только ложь и скаредность были   лучшими  качествами его  натуры, он был ещё и тот  трус, и боялся не только своей бывшей жены, хотя, тут как раз играла первую скрипку  его жадность, потому и боялся, опасаясь  того, что придётся денег выложить,  а он беден,  у него только огромная   квартира, доставшаяся ему от отца, в центре столицы, правда,  в бывшем рабочем квартале, но в центре, где даже имелась ещё и   студия для его творческих утех,  с выходом   на крышу дома, и ещё, есть у него    вот эта двушечка, в падающей Пизанской башне, которую он сдавал,  а   больше у него, у Антошечки ничего нет, и по его вечно страдальческому выражению лица это было понятно без слов. Да и какие там слова, он же не мог и  двух слов связать  в одно предложение, и потому, когда даже говорил на темы изобразительного искусства, всё больше бекал и мекал, как деревенский козёл,  при этом, зачем-то называл   себя  ещё   и   инфантильным интеллигентом. Ну, инфантильным-то он и впрямь,   был, а вот насчёт интеллигента, тут можно было ещё поспорить.

      Его проживание в столице   Российского государства, ещё ни о чём не говорило, потому что есть такая разновидность данной категории социального статуса граждан, как интеллигентное быдло.   Вот, на него, больше и похож был Антон Владимирович,  от бедности и почти нищеты пялившийся в  один и тот же, уже сильно замызганный  свитер унылого  серого цвета, больше напоминающий  одежду советского рабочего, но ни как,  не представителя класса  литераторов или художников.

      В общем, сдавая свои, всё же убогие метры, он старался найти съемщиков только   женского пола.  И хотя, до  жути боялся женщин, всё равно стремился сдать только ему, этому   прекрасному полу,  потому что, видно, знал, что  от сильного, если что,   можно было так же сильно получить и  по шапке.

     Наличие  у него сына и бывшей  жены, так же, как и его проживание в столице, тоже  ни о чём не говорило, и даже больше, совсем не ясно было, как ему удалось жениться,  а потом  ещё сделать ребёнка. Потому что он был не просто инфантилен,  и в общении  с  женщинами,  разумеется, тоже,  он не в состоянии  был даже  посмотреть им прямо  в глаза, его взгляд, как правило,  не поднимался выше их грудной клетки, где с интересом задерживался и производил оценку размеров их бюстов, не с целью потом на полотно перенести эти груди, как правило, большие   и пышные,  а с желанием,  хоть помечтать, если уж, не подержаться за столь недоступный и запретный лично для него плод.

     И потому  его внешность вечного христострадальца  здесь   была более,  чем уместна. Он же хотел, но  не получал,  потому что  ничего для этого не делал,  а только мечтал, тут ему мешала его инфантильность,  а следом жадность, и потому страдал и мучился, изображая из себя Христа.

     Глядя  на его  вытянутое лицо, со впалыми щеками, на которых вечно полыхал розоватый  чахоточный румянец,  потому что Антон краснел не только  по любому случаю,  а и  просто так,  потом на жидкую   бородёнку, как у святоши, на весь этот лик, украшенный длинными  кудрявыми волосами, от чего его голова  выглядела  неопрятно- кудлатой, как, впрочем,  и  весь он  сам,  напрашивался вопрос, зачем Мел Гибсон не пригласил  его на роль Иисуса,  в своём культовом фильме про христовы страсти,   а   сам встал под крест   и тянул его на Голгофу, ведь Антоша Некрасов, как нельзя лучше  и по всем статьям подходил на эту роль, постоянно и уже профессионально  играемую им в жизни. Хотя его внешними данными  мог бы  с успехом  воспользоваться  и  какой-нибудь  иконописец, взяв за оригинал того, кого обычно помещают на иконы,  а сама модель, попозировав,  могла бы   круто подняться, заработав денег. И всё же он, всё равно оставался    тем мучеником  Христом.

      И потому,  он плакал, когда рассказывал о том, что в музеях России не представлены   в полной мере  картины эпохи соцреализма, будучи ярым   поклонником  тех времён, и того искусства. Он  даже  коллекционировал   ёлочные советские игрушки, считая, что это тоже соцреализм,  те  самые, знакомые кому-то   картонные белочки и ёжики, снеговики и снежинки из папье-маше и  стеклярусная  красная звезда, как макушка на новогодней   ели,  не  зная, что это просто отголоски  уже прошлых  веков,  которые   теперь  являются той   реальностью, что  осталась глубоко  в прошлом,  как и не  знал он, или не хотел  знать, ведь его отец, да и он  сам,   рисовал в жанре соцреализма,  что такие  же  написанные другими художниками    картины,  не были, как видно,  столь значимы и столь прекрасны, и потому, и  нет их в огромном количестве   в музеях,  а висят там они только в качестве  ознакомления,  дублируясь в учебниках истории уже в виде  репродукций.

    Но это же было его детство!  Счастливое детство Антошки Некрасова, и потому это был повод лишний раз  всплакнуть, пошморкать носом и пострадать на тему того, что больше его нету, его чудного,  доброго  детства.

     Зато есть он, Антон Владимирович Некрасов, который  сейчас  с грустным видом стоял и думал о том,  как бы решить новую проблему, почесав   чистой, не  испачканной красками,   раскрытой кистью художника у себя в голове, забыв на минуту, что Иисус, и потому изобразив из себя  предка того, огромную обезьяну, такого мохнатого,  вечно  непричёсанного  орангутанга, копошащегося у себя в макушке с помощью  лапы в виде той самой   человеческой  раскрытой  ладони,  шевелящей ещё и   длинными,  большими  пальцами с черными ногтями,    что совсем не помогало найти выход, и потому он снова застонал, заохал и  с  несчастным, обречённым  видом, будто поднимался  на Голгофу,  пошёл по  длинному коридору, стучась к   соседям, и благородно  раздавая   им ключи от  входной двери в этом  общем коридоре, сделанные на заказ,  за   деньги его новых квартирантов. Разумеется, женского пола. Вот в этом уже точно не было никаких   сомнений. Хоть так, но он что-то получал от прекрасной половины человечества  на халяву.  Но этого, всё  же  было мало,  этому белому и пушистому мечтателю, и потому   следом, он   уверенно   рассказывал   о том, какие у него не просто замечательные отношения с этим полом, который он, как всегда, не хотел регистрировать в сдаваемых метрах, он же бегал к тому же, ещё и от сына, не только от налоговой, и по этой причине,   проще было, снова соврать, сказав, что интим, это то, что происходит за той дверью, закрывающейся на один замок, ключ от второго, который
находился всегда   у него в кармане,  на всякий  случай, на случай  побега очередных  бессовестных  квартирантов.



       А тут ещё и жадность опять, и он снова,   бекая и мекая,   чесал у себя  в кудлатой   макушке, больше напоминая того светловолосого  орангутанга,  а не Христа, хотя, вторым ему хотелось быть больше, особенно тогда,  когда только-только  прооперированный на вены на ногах, тащил складное  кресло-кровать из квартиры в Пизанской башне,  пропихивая его сквозь открытые настежь   двери, которые упорно не хотели пропускать Антошку вместе с его тяжелой ношей. А он ещё больше краснел, его всегда розоватое лицо становилось багрово-красным от  тщетных усилий пропихнуть кресло в дверной проём.

     Наконец, он сдался, весь мокрый от пота, не желая слушать советов, позвать кого-то на помощь -   платить же придётся, он снёс тогда дверь, вынес- таки кресло на лестничный пролёт и там снова начал пихать его, теперь уже в пассажирский   лифт, где не было даже   возможности  снять с петель  автоматические двери.

     Каким-то раком он загрузил  эту махину, кресло было   двуспальным, не просто    раскладным, почти  что,  небольшой диванчик,   в стоящий  у подъезда Пизанской   башни свой внедорожник, и повёз его уже   в свой гараж,  не желая выкидывать эту рухлядь, бережно  подобранную им когда-то  на ближайшей помойке,  а потом, очередными квартирантами   захотевшими    сменить её,  эту рухлядь,    на нормальную мебель.

     В этот раз он не плакал.  Христос весело крутил баранку под музыку Петра Ильича Чайковского, он же был интеллигентом, к  тому же, не только плакальщиком,  и даже насвистывал музыкальный фрагмент  из  «Лебединого  озера», несущегося из репродуктора его   машинного  радио, полностью довольный собой, и проделанной работой, за которую умудрился не заплатить ни копейки, не желая никакой помощи после проделанной непростой, вообще-то,  операции на вены на ногах, с момента которой не прошло и недели,  и он даже ещё прихрамывал, от несильной  боли. И вот  на  этом-то  моменте, Антон и  мог бы  снова стать христострадальцем, но его жадность победила над предстоящими страданиями на кресте,  потому что он  сидел просто расплывшимся   в тот момент  от счастья и понимания,  что снова сумел пожадничать, сэкономив теперь ещё и  на своём здоровье. И это было важнее, чем его нога, на которой ещё болели оперированные вены. То, что могли лопнуть швы, он не думал, это было бы   лучшее, чем он —    не   лопнувший  бы    сейчас    от жадности и от того, ставший самым счастливым  человеком на всём белом  свете.



       Он снова чувствовал себя белым и пушистым,  когда орал  знакомым  фальцетом в   телефонную трубку,  выгоняя тех, кому  оказал такую любезность, предоставив  в пользование не закрывающиеся окна и  двери,  почти неработающий холодильник, и почти, как  труп недельной давности,  разложившуюся на вонючие   молекулы  стену в ванной комнате,  а теперь ещё и, о горе,  унитаз!   Его предстояло  починить, а за это надо было платить деньги.   А он так любил деньги, этот Христос и страдалец,  и так  не любил с ними  расставаться,  а тут прошло, всего ничего, пару месяцев,  а ему уже   намекнули на его скаредность, и потому ему проще было расстаться с квартиросъёмщиками, чем починить  злосчастный санприбор.  Он даже плюнул на шестой или пятый размер, на котором успел привычно  остановить  свой взгляд, закрепившись почти намертво,  на бюсте, как на мраморном  мемориале,   в честь собственной,  ещё не одержанной победы,  так и не посмотрев в глаза, когда выбирал квартирантов  опять  из  женского половины,  успев только  помечтать, и выдать себя   с  головой, заявив в свой очередной приезд за положенной ему ежемесячной   зарплатой, опять громко, не боясь, что услышат соседи из того общего коридора, по которому  он ещё  недавно так гордо шествовал,  звеня  изготовленными ключами,  крикнув фальцетом:

           —  Я  хочу только приезжать и забирать свои деньги  и даже не заходить  к вам  в спальню!

    Орал и плакал одновременно он, понимая, что сейчас, хоть и вынужденно,  по своей вине,  расстаётся со своей почти детской  мечтой, получить на халяву, хоть
 что-нибудь, хотя  бы  возможность раз в месяц, смотреть на женскую грудь, привычно останавливая свой взгляд на уровне  грудной клетки, не умея смотреть людям в глаза ещё и по причине, что был слаб и не уверен в себе.

     Выкрикнул про спальню,  забыв, при этом,  что сдавал  всего лишь  «двушку»,  а не  царские  хоромы, в которых не только спальня  предусматривалась бы,  правда, и  без вонючей ванны  и затхлого  сломанного унитаза, разливающегося сейчас  желчью, как и   его истинный хозяин,   Иисус Христос из  академии художеств  имени  Сурикова, он ненадолго  замолк.

     Потом встрепенулся, очухался,  и снова  он белый и пушистый,  как и   во всех случаях в своей жизни,  и   опять удивляется:  "Как же так, я же никому ничего плохого не делал,  никогда?"

   Просто,   всё,  как всегда.   Как никогда и не понимал, этот Христос и Антон Владимирович, то, кем  он является,  на самом деле,  что он   не просто инфантильный  интеллигент, а  никто   иный, как то    самое,  интеллигентное  быдло,  которое всегда —   белая  и пушистая мразь, ещё и не умеющая два слова соединить  в  одно предложение,  потому  видно,  и,    бекая и мекая,  и ограничивался он   всегда первой   его частью :  я —   белый и пушистый, а уже  мразь завершала все его неблаговидные  поступки…

04/08/2018г.

Марина Леванте