Нить

Ольга Гаинут
Личико круглое, длинные русые косы, уложенные вокруг головы, умные внимательные глаза, широкое ситцевое платье. И младенец сосёт грудь. Это мой младший брат. Первый образ моей мамочки  отпечатался  в памяти таким. Татьяна. Сильная русская женщина. Она, конечно, и подумать не могла, какая судьбина ей выпала. Если бы только ей! Отец всегда  на работе. Потом - на войне.
 
«Я помню, мамочка, как ты меня учила, - говорю мысленно, - что даже при самом плохом  самочувствии надо одеваться  и выходить на улицу, на люди. Как только заляжешь на кровати, перестанешь двигаться и начнёшь жалеть себя, так и настанет конец. Конец  всего».

Не проходит и дня, чтобы я не сказала хотя бы пару слов своей маме, которая умерла 35 лет назад. В один день родилась моя вторая внучка, а на следующий - не стало мамы. Словно всесильная Судьба объяснила: «Нет, не прервалась великая нить жизни. Всё продолжается, как и должно быть».
***
Урал –  часть России, по которой проходит граница Азии и Европы. На всей  огромной территории  растут хвойные леса, бескрайние, страшные. Каждый год сотнями лет вырубали на отопление и на строительство домов невероятное количество деревьев, но это была капля в бескрайнем море лесов.

До Урала вторая мировая война не дошла. Не было военных действий, бомбёжек,  разрушенных городов. Но и мужчин не было: все ушли на фронт. Наш отец уехал воевать в сорок первом. С мамой остались мы, трое детей от двух до шести лет. Я, старшая дочь, помню маленькие комнатки нашего домика и крохотные окошки, сквозь которые почти не просачивался дневной свет. Того дома давно нет. На его месте теперь красивая площадь для прогулок горожан. Тем не менее он по-прежнему цел и невредим в моей душе, словно нарисован на картинке, всегда стоящей перед глазами. Если я вижу сон про своё детство, то все действия происходят именно в этом домике.
 
Всю  неделю мама работала в цехе, где катали валенки для солдат на фронте.

К нашему  бревенчатому  дому прилагался огород. В единственный выходной день мама  вручную вскапывала землю и сажала картошку, морковь, редьку и репу, свёклу.  Мы, сами крошки, работали до изнеможения, помогая ей: пололи траву, разрыхляли землю, убирали камни, перетаскивали в подпол весь урожай. Хотя бы овощи у нас не переводились.
У многих  не было не только огорода, но даже кусочка земли. За картофельными очистками к нам каждый вечер приходили по очереди соседи. Много съедали крысы. На Урале они были длинные и огромные, как собаки. Мама постоянно боролась с ними, подкладывая отраву, но они не переводились, потому что мало кому в той ситуации приходило в голову бороться ещё и с этим «врагом».

К Новому году маме, как жене офицера, давали приглашение с подарками на ёлку. Мы, дети, не ходили: нечего было надеть, а мама приносила три кулёчка сладостей, высыпала в одну кучку. Давала  нам по одной-две  конфетке, остальное прятала, чтобы растянуть подольше. Навешивала замок. Мы не раз ломали этот замок. И даже дрались и ревели. Но я на правах старшей  мирила сестру с братом. Перебранки у нас случались и из-за хлеба. Куски хлеба постоянно снились во снах.

Приходя с работы, мама принималась таскать вёдрами питьевую воду и наполнять большой бак, чтобы хватило и на еду, и на купание семьи. Вечерами пекла пирожки с картошкой в большой русской печи. Печь топили дровами. Мы с сестрой любили присесть перед печью, приоткрыть дверцу и наблюдать, как огонь облизывает дрова, полешки корёжатся, изменяя форму и выпуская дух дерева, кружащий голову запахом леса. Потом, отдав весь жар, полено вдруг засыплет искрами и потемнеет, затаив огонь внутри, будто заперев самую ценность в ларце. Собранные вместе, тёмные остатки дров принимаются пыхтеть. Это похоже на прощание. Значит, нужно нодложить свежие полешки. Они лежат горкой рядом. Мы с сестрой принесли их из огромной поленницы в сенях. А мама колдует с тестом. Ах, та румяная корочка теста и начинка из сладковатой подмороженной картошки. Ничего вкуснее не могло быть. Мамочка стряпала, вкладывая в этот процесс частичку большой щедрой души.

На печи была вместительная площадка, которая служила жёсткой, но тёплой кроватью до тех пор, пока кирпичи не остывали. На этой печи  прошло всё наше детство до самой юности. Кровати появились намного позже, когда мне было лет семнадцать.  Однако матрацев и подушек всё равно не было. Мы с мамой набивали мешки соломой, покрывали  куском ситца и получалось очень удобно.
После сожжённых дров оставалась зола. Её не выбрасывали. Она служила нам заменителем мыла. В золе мама стирала руками наши и свои вещи. Мыло было на вес золота.

Зимой 1942 года наступило время, когда кончилась мука.
Наша мужественная мамочка решилась идти пешком семьдесят километров в ближайший город, чтобы обменять картошку на муку. Там работал комбинат по перемолу зерна, а картошки (по слухам), наоборот, не хватало. Погрузила на санки  два мешка. Привязала верёвками, укутала тряпками, чтобы не замёрзла, и отправилась в путь. Мне тогда было семь лет, сестре пять и брату три года.  Уже до этого я умела разводить в печи огонь, подкидывать дрова, сколько нужно, и вовремя закрывать заслонку.
 
- Галя, дочка, будешь варить по шесть картошек в мундире в день, по две штуки на каждого.  Если положишь больше, вам не хватит до моего прихода, я же не знаю, сколько пробуду в пути и что вообще меня ожидает. Повтори, деточка.  Не забудь. Не до шуток, милушка. Видишь, как тяжело живём. Если что, Любашка поможет. Да за Вовкой-то следите обе, мал ещё больно. Вот сидите на печи и слезайте в самых крайних случаях, чтобы не замёрзнуть.

Мамы не было почти месяц. Это время  мы прожили на печке, одетые в рваньё, которое едва прикрывало тело.  Нижнего белья тогда вообще не знали. Себя я помню восьмилетней, бегающей летом по улице совсем голяком. Сидели совершенно голодные, но, как все дети, играли. У жизни свои законы, из не задушить. Сворачивали из тряпок куколок, раскладывали щепки от дров, имитируя кукольные кроватки, стульчики, игрушки. Все разговоры с куклами и между собой вертелись вокруг одной темы. Это была самая важная тема: еда.

- Садитесь, детки, в кружок, сейчас мы принесём вам суп из крапивы, - рассказывали мы им, глотая голодную слюну от одного воспоминания об этом супе.
Действительно, с самой весны, как только вырастали молодые побеги этой травы, каждый день нас ожидал пустой суп из картошки и крапивы. Мяса мы никогда даже не видели.  Это была горячая похлёбка, приправленная ложечкой растительного масла. И такое блаженство разливалось по телу, что и словами не передать.
- А теперь Таня пойдёт в гости к Наташе, - разыгрывали мы сцену. – Бабушка Наташи купила конфеты.
Мы лакомились ими во снах. А утром рассказывали друг другу, как приятную и желанную сказку.
- А мне один раз подружка дала откусить пряник, - вспоминала  сестра. – Он был такой мягкий, покрытый сверху сладкой корочкой.
- Замолчи, - кричала я, - и у нас будут пряники, когда папка вернётся с войны.
Сестра плакала, а за ней и я не могла удержаться. Братишка, глядя на нас, тоже размазывал слёзы.

Мама скидывала разбитые от тяжёлой дальней дороги валенки, разматывала грязное тряпьё на ногах, проводила ладонями по измождённому лицу и, глядя на привезённый мешок муки, оглядывала нас и делилась мыслями: «Подъезжаю к дому, а у самой душа в пятках. Ну, думаю, сейчас увижу три трупа».
Мы смеялись оттого, что  все выжили и даже не заболели. Завороженно слушали родной голос, выставив сверху печки три головы, подпёртые кулаками. Вот оно, счастье: мама, её запах, потрескивание дров в печи и... ожидание пирожков.

Соседка Матвеевна, сильно опухшая,  приплеталась в гости.
- Ещё десять минут, и картошечка сварится, - обращалась мама к соседке, - да и тесто готово. Хорошо-то как, а, Матвеевна?
Но та кидалась к ведру с  сырыми очистками и жадно поедала их. Ждать, пока сварится картошка, она не могла. Голод – это очень страшно.  Нахватавшись сырой кожуры,  молча уходила. Вскоре Матвеевна умерла.

Мне хотелось верить в то, что говорила сестре про скорое изменение нашей жизни к лучшему. Однако на самом деле этого не случилось. Отец выжил и вернулся домой в сорок шестом году уже с японского фронта. Но ещё много лет мы жили в голоде и разрухе. И по-прежнему  только мечтали о пряниках, конфетах, печенье или нормальной  одежде. А через пять лет отец умер от фронтовых ран. И снова мама тянула на себе и дом, и детей, и хозяйство.

Не знали мы в детстве и книжек. Никто нам не читал ни на ночь, ни днём. Зато мама помнила несчётное количество старинных рассказов, песен, историй. Голосом не сильным, но приятным заводила долгие песни, мы же лежали на печи и боялись даже шорохнуться, хоть, бывало, затекала спина или немели подпирающие голову руки. Это были редкие чудесные вечера после тяжёлого дня борьбы за выживание.

На эту борьбу уходили все силы. Чего было в избытке, так это работы. Метрах в ста от нашего дома стояла колонка с питьевой водой. Если бы можно было всю воду, которую мы перетаскали на своих плечах, одевая  коромысло с двумя десятилитровыми вёдрами, слить в одно место, образовалось бы большое озеро.

В школе зимой было очень холодно. Да и одежда у меня была совсем не зимняя, хотя морозы на Урале жестокие, зимы снежные до такой степени, что снег покрывал дома выше крыш. На каждой перемене учительница выводила весь класс в коридор, заставляла браться за руки и бегать по кругу, пока кто-нибудь не падал от усталости. Сама она бегала вместе с нами, чтобы не замёрзнуть. Так мы согревались и шли на следующий урок.

Никто не обращал внимания, что дети облеплены вшами. Не до этого. «Потом, потом, когда станет легче», - думали люди. Уже в шестом классе школы я отлично помню свою подружку Тамару. Её длинные косы, чёрные от природы,  отсвечивали серебром из-за тысячи гнид, облепивших каждый сантиметр. Матери Тамары приходилось ещё хуже, чем нашей: у неё было десять детей, и сама болела какой-то неизлечимой болезнью.
 
С самого раннего лета мама давала нам немного еды, корзинки и отправляла в лес до вечера. Десять километров в одну сторону и столько же обратно. В лесах ближе десяти километров нельзя было найти ни одной ягодки: собирали люди, живущие рядом. И даже трава была вытоптана полностью, будто стадо коров паслось там целый месяц. Мы приносили домой всё, что могли собрать: грибы, черёмуху, малину, землянику, рябину. В малиннике вполне можно  было встретить медведя, который никогда не прочь полакомиться ягодами. Такие случаи потом рассказывались, как страшилки.

Кроме леса у нас была знатная забава. Недалеко от дома работал лесопильный завод. Отходов  в виде мелких опилок было столько, что получалась гора высотой с двенадцатиэтажный дом. Вот это было раздолье. Мы и кувыркались, и съезжали с этих мягких гор, и просто валялись в блаженстве. Там играли целыми днями. А потом шли на пруд и купались.

В 1944 году, осенью, когда мне только исполнилось девять лет, мимо нашего дома проходила женщина. А мы с сестрой и братом сидели на скамеечке около ворот.
- Детки, - ласковым голосом обратилась она к нам, - вы одни дома? Я могу дать вам много карамелек.
И показала три конфеты.
Наши глаза вспыхнули. О, конфеты! Мечта!
- Но мы обменяемся, - продолжила она.
- А на что?
- Вы мне выносите  что-нибудь из маминой одежды или обуви, вот и всё,  - улыбнулась она и снова повертела конфетами.
У меня в голове что-то щёлкнуло.
«У мамы же есть сапожки-ботиночки, почти новые», - вспомнила.  Я сбегала в дом и  принесла их.
- Не отдавай, - забеспокоился пятилетний Вовка.
- Да, они у мамы одни-единственные, - поддержала  Любашка, - она их знаешь, как бережёт.
- Не волнуйтесь,  - успокоила их уверенно, - я всё беру на себя.
Однако женщина дала нам только три карамельки. Те, которые показывала.
- Я примерю моей подруге и вечером принесу вам остальной кулёк, - обманула нас и, довольная, ушла.
Только мы успели развернуть бумажные обёртки и положить конфеты в рот, вернулась мама.
- Что это вы жуёте?
И брат всё ей рассказал. Как мама подпрыгнула!
- В какую сторону она пошла? – такого крика мы от неё ещё не слышали.
Она побежала в указанную сторону и минут через пять вернулась с ботиночками под мышкой.

Меня  привязала к воротам и била толстой верёвкой до тех пор, пока я уже не могла даже кричать. Потом отвязала и ушла в дом, обессиленная, красная, с трясущимися руками и выбившимися из-под платка волосами.
Я в страхе  с трудом перешла улицу и постучалась к подружке, которая жила в подвальном помещении. Окна их квартиры были на одном уровне с земляной дорогой, по которой ходили прохожие. Подтянувшись до подоконника, можно было видеть только ноги идущих людей. У них  в комнате всегда было темно и сыро.
- Спрячь меня, - попросила.
Подружка затолкала меня в сарай под скамейку, а скамейку накрыла длинной тряпкой. Я лежала на животе и не могла повернуться от боли. А по окровавленной спине ходила крыса размером с большого кота, длинная, противная и страшная. Я отмахивалась руками, сколько хватало сил. Во мраке красными бусинами сверкали мерзкие глаза.

Не помню, как я оценила мамины действия тогда, но став постарше, поняла, что моё сердце заполнено до краёв безграничной благодарностью. Что женщину, которая во время войны в  одиночку растила троих детей, не давая им голодать, работала на заводе и в огороде, выбивалась из сил, стирая одежду, заготавливая дрова, ремонтируя старый дом можно  только безмерно уважать и преклоняться перед ней. За то, что все трое  детей выжили, выучились, встали на ноги.
***
Иногда я чувствую  необъяснимое волнение крови. Будто что-то толкает  меня  изнутри и требует  остановиться и прислушаться. Такое случается в любой обстановке и даже во время разговора. Особенно при звуках красивой музыки. В эти минуты я стараюсь заглянуть к себе в душу.
«Это  нереализованные добрые желания мамочки стучатся в моё сердце", - сознаю я.
В каждом телефонном разговоре с сестрой и братом мы непременно её вспоминаем.
Может, в какой-нибудь день  кто-то так же вспомнит и обо мне. Это и есть простая, но крепчайшая нить поколений.  Все мы – в одной связке.