Часто ли в сутолоке дней мы вспоминаем о своих стареньких родителях, стараемся понять, почему они беспричинно сердятся, вредничают, повышают голос или, насупившись, молчат?
Думаю, ответ прост – это недостаток любви и общения, перепадающего на их долю лишь в редкие дни праздничных застолий. Тогда мы без спешки выслушиваем родного человека, прожившего долгую и, порой, тяжелую жизнь.
В старичках достаточно часто проглядывает ребёнок, капризный от отсутствия к нему внимания. Этот ребёнок не становится с годами современным, а возвращается в свой утраченный мир, где были радости, шалости, мама с папой, а для немногих ещё живых – война.
Порой я задумываюсь о том, что произошло с мечтами, бывшими у каждого советского ребёнка тогда, до Второй мировой. Во что превратились мечты – в одиночество, болезни, безысходность? Осталась ли хоть малая часть радости?
Что по ночам тебе снится сейчас, в две тысячи тринадцатом году, девочка Идочка, пятиклассницей покинувшая в сорок первом свой родной город?
– Что тебе снится, мама?
– Ничего мне не снится. Уже давно мрак окружает во снах и боль во всём теле. А наяву…
Она взмахнула старческой, мелко дрожащей рукой с обвисшей кожицей, развернулась неловко и, опираясь на палку, шаркая, пошла на кухню.
Не дойдя, обернулась, громко спросив:
– Вот, скажи мне, есть ли где-то в мире такое правительство, с которым народу живётся хорошо? – и сама себе грозно ответила:
– Нет такого! Нигде! Даже тогда, перед войной, не было!
– А как ты поняла, что началась война? Расскажи, а может быть, захочешь для меня и внучки написать воспоминания? Или я их просто запишу на диктофон?
Она почему-то покраснела, обиделась:
– Ничего я не хочу.
Решительно вернулась в комнату и, устроившись в кресле, вдруг сделала строгое лицо, стремительно превратившееся в задумчиво-добродушное:
– Хотя, погоди. Записывай, если надо. Тогда я училась в пятом классе. В школе появился урок военного дела. Нас заставляли бегать на большие расстояния, учили надевать противогаз, гасить костры. Во дворе рыли щели на случай бомбардировки. А ещё, с трамвайной остановки исчезла девушка, продававшая ириски. Я расстроилась, потому что очень любила эти ириски.
Лицо у мамы посветлело, глаза из серых сделались ярко-голубыми.
И вдруг в них задрожали слёзы. Одна скатилась по щеке.
– Ещё овчарку помню хорошо, напротив школы была трамвайная остановка.
Несколько раз на этой остановке бегала красивая овчарка. Она ловила взгляды людей, явно нервничала. Но я не смела даже заикнуться о собаке.
Наша семья жила в здании школы, мама была там директором, отчим преподавал математику, а младшей сестре весной исполнилось три года. Ещё с нами жила нянька и подселили командира части, расположившейся прямо в школе. Он-то и надоумил эвакуироваться.
Спасибо тебе, советский командир за то, что убедил семью моей мамы покинуть город и помог им прорваться в поезд, направлявшийся в сторону Краснодарского края. Если бы не ты, взявший своих солдат на подмогу, если бы не ты, пропихнувший Лидочку и Танюшу в окно вагона к родителям, то не наступил бы сегодняшний день для меня. И сейчас самое большее, что могу сделать, поклониться тебе в пояс, товарищ командир.
Мама, ненадолго задумавшись, словно позволяя моим чувствам вылиться в мысленное благодарение, продолжила:
– Мы остановились в немецкой колонии, в селе Ванновка. Когда фронт стал приближаться, местных немцев вывезли. Учителей не хватало и родным предложили работу в техникуме. Но спокойные дни минули быстро. Оккупанты стремительно захватывали Краснодарский край.
Совсем скоро в Ванновке расположилась наша воинская часть и госпиталь. Как повелось, начальника госпиталя поселили к нам. Не успев как следует обжиться, он посоветовал эвакуироваться, потому что в случае оккупации нас могли расстрелять.
На том и остановились – уезжать. Директор техникума с одной из учительниц, и мы вчетвером отправились в сторону Пятигорска на телеге, принадлежавшей техникуму.
Взрослые были озабоченны. Я, глядя на них, тоже не веселилась, лишь младшая сестрёнка воспринимала путешествие, как прогулку и бесконечно пела, вернее, выкрикивала одни и те же фразы:
– Гей, вы, поля! Гей, вы, поля! Красна кавалерия садится на коня!
Не помню точно, как долго ехали, но сытно поели только дважды.
Первый раз – когда возле ночевки беженцев остановились люди со стадом породистых коров. Тогда всем желающим предложили надоить для себя молока. Просили даже просто сцедить его на землю – животные страдали, голосили. Успокоилось стадо лишь после доения.
Второй раз – когда в следующем селе предложили взять продукцию с сырзавода.
Отчим выбрал два огромных круга сыра и буквально прикатил их к телеге.
Дальше двигались веселее благодаря еде, пока не попали в очередное селение, переполненное военными.
В первый и последний раз я увидела боевое орудие «Катюшу». Стало страшно. Сергей Васильевич, отчим, обратился с расспросами к военным. В результате дальше ехать нас не пустили. Но, послушавшись совета местной жительницы, мы тайно отправились догонять вовремя покинувших селение.
В результате две телеги, выехав на дорогу, попали под обстрел орудий, стоявших в недавно покинутом селе. До сих пор не могу понять, зачем военные вели стрельбу по своим гражданам.
Один снаряд взорвался далеко впереди, другой – далеко сзади нас. Но, к счастью, дорога круто повернула за небольшую возвышенность.
Вскоре мы влились в поток беженцев. Народу было много. Большинство пеших с колясками, большими узлами, с детьми. Двигались медленно.
С одной стороны от грунтовой дороги по насыпи тянулась одноколейка. С другой, за скошенным ровным полем, росли деревья вдоль реки Лабы.
Не успели мы наглотаться пыли, клубящейся над скопищем людей, как, словно из ниоткуда, появились три немецких самолёта. Они кружили невысоко над землёй, сбрасывая осколочные бомбы.
Народ ринулся к реке.
Наши лошади, испугавшись грохота, рванули, сломалось дышло, телега уткнулась в железнодорожную насыпь. Отчим спрятался под телегу.
Маму с сестрой на руках и меня, разъединив, понесла толпа. Не сговариваясь, каждая из нас упала ничком на землю. Мама закрыла собой Таню, а я – цыплёнка, потому что приказано было беречь его, как зеницу ока.
Самолёты полетели за беженцами.
Рядом с опустевшей дорогой осталась мама с сестрёнкой, я и отчим под телегой.
Один из самолётов неожиданно развернулся, стал обстреливать маму, потом меня, делал виражи. Мы вскакивали, бежали и снова падали на землю. Самолёт возвращался три раза. Моя голова и часть спины после третьего обстрела были засыпаны землёй.
Возможно, лётчик так играл с живыми мишенями, вовсе не собираясь нас убивать? Или снова неведомая сила уберегла от гибели? Ведь под теми деревьями вдоль реки полегло много люду. А наша семья двинулись дальше в сторону Пятигорска, отремонтировав дышло.
По плану надо было добраться до посёлка Псебай и, не заезжая в него, переехать через Лабу по мосту.
Однако мост был взорван отступавшей советской армией.
Мы съехали с дороги к реке, к телегам с людьми.
Мужчины отправились искать брод. Вскоре по дороге проехали немецкие мотоциклисты. Последний мотоцикл остановился, обстрелял телеги и умчался.
До вечера брод так и не был найден. Пришлось возвращаться. Наша телега задержалась на железнодорожной станции, там удалось пополнить провиант, отправиться на поиски жилья. Вскоре добрались к трём хуторам.
В хуторе Садовом, на который пал выбор, было здание школы. Телегу и лошадей забрал староста, а мы поселились в крайнем доме, где жила женщина с двумя детьми.
Староста сообщил немцам о том, что на хутор прибыл математик, и те потребовали, от отчима работать в Мостовой.
Однажды поздним вечером в наш дом нагрянули три мужика, назвавшиеся партизанами. Причина? Отчима обвиняли в предательстве, а у нас, так некстати, был банный вечер. В большой бочке, с камнем на дне для подогрева воды, уже искупались мои родные. Я была последней. Мужики потребовали, чтобы им показали, кто спрятался в бочке. Я присела от страха и стыда. Тогда один из трёх подошел и сдёрнул покрывало, потребовал встать. Наличие маленькой девочки, видимо, поубавило пыл мстителей и они согласились разобраться по-хорошему, проследив на следующее утро, как немцы вели «предателя» под конвоем к прибывшему мотоциклу.
Со временем всё это стало казаться лишь недоразумением, по сравнению с угрозой плена для отчима, попавшего в часть населения, отобранного для отправки в Германию.
И снова случай сыграл свою роль – отчима и несколько человек забыли в запертом сарае на одной из ночёвок по пути следования.
Так случай ли? Когда мужчин увели, мама пошла к гадалке. Та, бросив на картах, уверила в скором возвращении мужа.
Что тут приходит на ум? Да, это очередная угроза для жизни, ставшая лишь случаем.
А вот ещё. Однажды соседка ушла в Мостовую на рынок, а хутор навестили немцы на трёх мотоциклах - ловить по дворам птицу.
Мы, четверо детей, заперли калитку и ворота. Подъехавшие фрицы сначала просто стреляли, потом сбили запоры, влезли во двор, для устрашения дали очередь в воздух и, наловив себе птицы, умчались.
Немцы отступали. Это было понятно даже детям. Но, отступая, они несли беду, насилуя женщин, разоряя дома, угоняя мужчин.
Наверное, на сегодня хватит?
– Наверное. Спасибо, мама, пойду набирать на компьютере.
Она кивнула. Лицо, только что разрумянившееся и оживлённое, вдруг потеряло краски, словно его стёрли резинкой. Воспоминания, словно «выдохнулись». Став равнодушной, мама – маленькая, старенькая Идочка, потянулась за детективом, валявшимся рядом с креслом.
Я тихонько ушла, включила диктофон и стала записывать.
****
Надолго ли хватило моего спокойствия? Не знаю. Сначала просто слушала и записывала, потом вдруг, начинала огорчаться, будто всё произошло со мной. Но в словах мамы, в событиях не было трагедии. Так что же терзало душу, вызывая слёзы, даже рыдание, щемящую жалость и, пожалуй, отрицание фатализма? Я хотела всё изменить, страдала от неизбежности, кем-то запланированной, прорывалась куда-то, желая получить подтверждение. Видя предрешенное, скажем, на тонком плане, неожиданно ощущала твердую опору, позволявшую неким событиям развиваться дальше. Словно кто-то возводил мост над пропастью.
Включила запись снова, и оно пришло. Сон или видение, либо просто ожившая картинка? Судить не пытаюсь. В руке был диктофон, работать в медитативном состоянии я привыкла. Поэтому, прослушав запись позже, приняла всё, как должное.
Начало положила фраза: «Остановились в немецкой колонии, в селе Ванновка».
Я закрыла глаза. Красно-зелёное пространство деформировалось, углубилось, появились силуэты людей. Глаза слепил источник света в виде большого диска с множеством лампочек. Такие же источники света были слева и справа. В центре картинки обозначился операционный стол. На нём лежал мужчина. Вокруг стояли люди в светлой, похоже, медицинской, одежде. Их внимание было приковано к голове человека на столе. В зоне головы, рядом с ушами, просматривались две ладони. Картинка отодвинулась, обозначив женскую фигуру в изголовье лежащего.
Мгновение, и всё ожило.
– Доктор Гельшер, отведите фрау Эрну в комнату отдыха. Дальше мы продолжим сами, – произнес человек в военной форме, сидевший за столом в углу помещения.
От группы предполагаемых врачей отделился высокий мужчина и, приобняв женщину, стоявшую в изголовье пациента, удалился с ней из помещения.
– Эрна, любимая, держись. Сейчас ты отдохнёшь, всё хорошо, всё окончилось.
Мужчина, похоже, готов был взять на руки молодую женщину, но что-то его сдерживало.
Миновав коридор, они вошли в комнату с диваном, столом и двумя креслами.
Бережно уложив спутницу на диван, Гельшер пододвинул кресло и принялся оглаживать Эрну, приговаривая, возбуждаясь:
– Любимая, любимая, отдохни, поспи.
Видимо, от прикосновений Эрна приоткрыла глаза.
– Гельш, это ты? Как всё прошло?
– Всё хорошо, Эрна, поспи.
– Не могу. Этот мужчина, на операции, он русский?
– Да, милая.
– Там идёт война.
– Успокойся, малышка, всё хорошо, ты же знаешь, война справедливая. Никто не пострадает, потом…
– Гельшер, помоги, у меня не хватает сил. Держи пространство. Я хочу туда, к ним.
– Девочка моя, не надо, прошу, ты должна отдохнуть.
– Нет. Я так хочу, чувствую, сейчас могу её найти.
– Кого?
– Бабушку.
– Но почему?
– Бабушка там, в России. Горы. Где-то рядом. Гельш, помоги мне.
– Хорошо, Эрна.
Гельшер сосредоточился и, взяв Эрну за руки, растворился, стал похожим на неё, как близнец.
– Грани, где ты? Почувствуй меня, бабуля, я – Эрна, внучка. Что? Очень слабо. Куда везут? Не знаешь…Девочка? С цыпленком? Ты? Ты так решила? Но, почему она? Я хочу тебя увидеть. Не вижу. Да, слушаю. Важно. Спасти её. Грани, мы увидимся? Мама и Наталия в беде. Да, я найду девочку. В поле?
– Эрна, остановись, я люблю тебя, ты не можешь вмешиваться.
– Гельш…помоги…бабушка сказа..
Пыль над дорогой. Ничего не видно. Люди. Поток. Шум. Плачут дети. Жарко. Белое солнце. Самолёты. Грохот, крики. Люди бегут к реке.
– Падай! Я поняла твоё имя! Лидочка! Падай на землю! И ты, Надежда, сохрани ребёнка.
Она, как моя сестра, Наталия. Спаси её! Воздух! Беги! Воздух! Падай! Лидочка, не шевелись, лежи, возьми мою силу, девочка, живи.
– Эрна! Ты отдаёшь слишком много энергии! Это опасно! Ты можешь уйти туда, потом, родиться там, в этой семье! Ты не должна так поступать, тебе никто не позволит.
Гельшер принялся трясти Эрну за плечи. Она, обмякшая, не реагировала.
Мужчина решился на крайнее средство.
– Дитрих тебя не простит.
Эрна вздрогнула, застонала, изогнулась. Гельшер продолжал говорить:
– Он накажет. Тебя готовят к великому будущему. Эрна, ты не можешь отдавать жизненную энергию какой-то девочке. Очнись!
– Помоги мне. Гельш. Ich beschw;re mit Blut, ein Schild vor dieser Zeit und bis zur Zeitlosigkeit zu halten.
– Зачем ты это сделала, Эрна? Древнее заклинание: «Заклинаю кровью, держать щит от этого времени и до безвременья».
Эрна очнулась, вскочила.
– Гельшер, почему ты здесь?
– Мне приказал Дитрих.
– Почему он сам не сопроводил меня?
– Я, не сердись, я люблю тебя, а он. Он готовит из тебя женщину с аурой des Schmetterlings.
– Я буду его женой.
– Не уверен. Но ты – избранная. А он… Я рискую, но в бункер везут твою сестру. Для опытов.
– Гельшер, ты лжешь! Дитрих не мог так поступить, он любит меня!
– Проверь. Я могу помочь. Войди в его мозг и, наконец, поверь мне.
– Нет, Гельш, сейчас мы вернёмся к девочке из России. Так сказала бабушка. Это для меня важно. Ich beschw;re mit Blut, ein Schild vor dieser Zeit und bis zur Zeitlosigkeit zu halten.
Заклинаю кровью, держать щит от этого времени и до безвременья.
Для тебя, мама, заклинаю – держать щит!