Нашествие
В дверь опять постучали. Негромко, но довольно-таки настырно. За день уже в пятый раз!
Людмила Дмитриевна не боялась воров и всяких прочих грабителей. Брать у нее было абсолютно нечего, коли не считать банок с вареньями и соленьями, готовить которые она слыла во всей многоэтажке большой мастерицей. Да она, кстати, была не прочь угостить любого и еще с собой дать баночку. Самой-то при трех оставшихся зубах и не съесть. Витька вон Седой, сосед по площадке, частенько забегает: «Баб Люд, дай чего-нибудь зажрать! Твоими огурчиками керосин можно закусывать...». Спивается мужик. Как бабка его, Матрена Антоновна, подруга Людмилы Дмитриевны померла, так и принялся хлебать что ни попадя. И за квартиру, захлеба несусветный, не платит уже который год. Вот отнимут квартиру-то, куда пойдет? Или нынче уже не выселяют должников? Все перепуталось в этой жизни. При старой власти, помнится, месяц без работы посидишь, уже участковый набегает: вот тебе сроку десять дней! Не устроишься на работу, пойдешь баланы на лесоповале катать.
А что это такое — баланы — Людмила Дмитриевна хорошо знала. Слишком хорошо. Десять лет в Карлаге сучки на лесоповале обрубала и катала неохватные бревна как дочь «врага народа». С Матреной Антоновной, тоже дочерью, только не «врага», а «приспешника мировой буржуазии», вместе катали. Потому-то Витька Седой и был ей вроде как свой, потому и душа за него болела. Самой Бог ни мужа, ни детей, ни внуков не дал. Надорвалась в том Карлаге Матрена, царство ей небесное, Людмила Дмитриевна выдюжила, а она вот надорвалась. Правда, Людмиле Дмитриевне врачи сказали, рожать не будешь, а раз так, чего и замуж идти, мужику тюрю впаривать? После войны мужиков мало осталось, а баб справных — пропасть великая. Им мужики нужнее.
А хоть и попрут Витьку из квартиры — не беда! Людмила Дмитриевна давно уже на него завещание составила. Как положено — через нотариуса, с печатями. Хоть и однокомнатная, а все ж своя будет у Седого. Она бы ему, паразиту, и за его жилье долги выплатила, да где ж их взять, деньги-то эти? Пенсия маленькая, десять тюремных лет в стаж не вошли, — самой едва хватает прокормиться. Вынесет когда банку-другую огурчиков либо помидорок на рынок — вот и весь приварок. Слышала, нынче будто вносят в стаж незаконно репрессированным годы, проведенные в тюрьме, да теперь уж вроде и ни к чему. Жить осталось, можно сказать, три понедельника, так чего ж шебуршиться?..
Не Витька ли в дверь-то скребется? Полгода уже грозится звонок починить, да она его сама отговаривает. Еще током, не дай Бог, ударит захлебушку несчастного... Человек он неплохой, Витька-то. Вороватый вот только, как полагает Людмила Дмитриевна. То мешок картошки приволочет, то яблок сумку. Спрашивает она его, откуда взял? Посадят ведь! Любят у нас сажать-то по любой мелочи. А он смеется: это, мол, в ваше, баб Люд, время половина страны сидела, другая половина охраняла, а малая толика тряслась ожидаючи, когда за ними придут. А теперь иначе. Чем больше хапнул, тем выше вознесся. Она ему: что ж так-то сам не возносишься в какие-нибудь депутаты, чай, институт закончил, диплом имеешь? А он опять хохочет. Ну ты, дескать, баба Люда, совсем дремучая! Кто у меня родители были? Мать спилась, в окошко выпрыгнула барабашек ловить, батя слесарил на заводе, выше не пробился, поскольку биография бабкой Матреной была подпорчена, да и повесился с тоски в конце концов. Дурная, в общем и целом, у меня наследственность. Да и не ворую я, баб Люд. Подбираю! Санитар природы я! Вокруг Тулы деревень брошенных — не сосчитать. И везде сады — огороды, везде навалом металлолома всякого. Ройся только не ленись. На мой век хватит!
Людмила Дмитриевна подковыляла к двери, открыла, не глядючи в «глазок». Нет, то был не Витька. У порога топталась справненькая девчушка лет шестнадцати — восемнадцати, одетая в черное пальтишко и с черной вязаной шапочкой на пышных каштановых кудряшках. Личико свеженькое, чистенькое, без «штукатурки».
— Здравствуйте, бабушка! — ангельским голосочком пропела нежданная гостья. — Извините меня, Бога ради, если я вас потревожила. Я из общества молодых православных христиан. Именем Господа нашего Иисуса Христа мы собираем пожертвования для детей-инвалидов. Если будет на то ваша благая воля, подайте, сколько сможете, убогим сироткам.
Людмила Дмитриевна прослезилась. К старости слезы совсем близко стали: малой малости хватало на то, чтобы потекли они по щекам. В таком деле разве откажешь? На всю жизнь запомнила она один случай на лесоповале. На седьмом году заключения это произошло, в самый разгар войны. Обрубала она сучки с балана, оскользнулась на промороженном бревне и кувыркнулась с него в глубокий снег. Неудачно кувыркнулась — ступню подвернула. И лишилась хлебной пайки, поскольку не выдала дневную норму кубов. Самое страшное было — лишиться хотя бы на сутки той повышенной пайки в шестьсот граммов весом, что выдавалась передовикам лесозаготовок. Пустая баланда без хлеба — это пеллагра, то бишь, шершавая кожа, отваливающаяся кусками, как чешуя у рыбы, кровавый понос, необратимый психический сдвиг. И смерть!
Спас ее тогда начальник конвойной команды, сорокалетний мужик, никому и никогда прежде не дававший даже самой крохотной поблажки. Подозвал ее, вывел за оцепление под ехидные ухмылочки конвоиров (в любовь, дескать, приспичило капитану поиграть), отвел за кустики, усадил прямо в снег, достал из кармана тулупа здоровенный кусище хлеба с домашним, натертым чесноком салом, сунул ей в дрожащие руки и отвернулся, буркнув еле слышно: «Ешь!»... До самой гробовой доски не забудет она того капитана. Бога не устанет молить об упокоении его души в райских кущах!
—Заходи, доченька, заходи, милая! — сквозь слезы улыбнулась Людмила Дмитриевна. — Грешно через порог-то с добрым человеком разговаривать.
Усадив гостью за стол на кухне, Людмила Дмитриевна налила ей чашку ароматного цейлонского чая, крепко заваренного. На хороший чай она денег не жалела, ибо с тех давних зековских времен пристрастилась к чифирю не чифирю, но около того. Может, потому и дожила до глубокой старости без особых болячек... К чаю Людмила Дмитриевна подала гостье варенье из боярышника с барбарисом. Сама собирала ягодки эти лесные, ошпаривала их кипятком, протирала сквозь сито, чтобы косточки удалить, и варила затем потрясающей вкусноты и полезности варенье. Витька еще говорит: «Баб Люд, люблю по жизни только горькое да соленое, но твое варенье вне конкуренции. Только часто не угощай, а то ведь и о водочке родимой позабуду. Начну пропагандировать трезвый образ существования, кореша башку откусят...»
—Пей, доченька, пей! Весна-то вон какая нынче: то отпустит, то закрутит. Без сугреву организму никак нельзя. А чаек душу согреет, вареньице витаминами напитает... — Людмила Дмитриевна вышла из кухни за кошельком, и в этот миг снова постучали в дверь. Открыла. Витька! Поддатый, веселый, в кулаке зажат букетик глазастеньких подснежников.
-Баб Люд, дышишь еще? Сто лет тебя не видел! Держи цветочки, на помойке нашел.
Всегда он вот так-то! Начнет по-хорошему, а затем и ляпнет что ни попадя. Людмила Дмитриевна покачала укоризненно головой, пропуская соседа в прихожую:
—Раздевайся давай, да проходи на кухню. Там и решишь, кому цветки-то подарить.
Не успела Людмила Дмитриевна сесть за стол напротив своей гостьи, как в проеме кухонной двери возник Витька и замер на мгновение с раскрытым ртом:
—Нинка! А тебе какого хрена здесь надо?
Гостья стушевалась, побледнела, залепетала:
—Да вот бабушка меня пригласила... Чайку попить...
—Чайку, говоришь? А ну пошла вон! И чтоб духом твоим тут никогда больше не воняло!
От неожиданности и растерянности Людмила Дмитриевна и слова вымолвить не успела, как девушка, подхватив в прихожей пальто и шапочку, пулей вылетела за дверь. И Витька разом зашумел, рта раскрыть не дал.
—Чего она тебе тут впаривала? Акции МММ или беспроигрышную лотерею?
—Да ничего она мне не впаривала! Налетел, понимаешь, аки коршун на мышь, перепугал девчонку!.. Чего теперь подумает-то она обо мне, старухе, и о тебе тоже?.. Деньги она от церкви сироткам собирает, детям-инвалидам...
—О-о-о, зараза! Переквалифицировалась...
—Да ты объясни все толком! Куда она это... переквалифицировалась, прости Господи, язык сломаешь. Кто она такая? Девчонка ведь молоденькая совсем.
—Девчоночка, ага... Говорю тебе, баб Люд, дремучая ты! Людмилу Гурченко видела? Во, и эта такая же. Девчонка! Перетянутая она, Нинка Жуча! Косметические операции — знаешь, что это такое? Из тебя можно девчоночку сделать слегонца.
—Чего плетешь-то, грамотей...
И поведал Витька Седой Людмиле Дмитриевне вот что. Нинка по кличке Жуча, отбыв третий срок за мошенничество, пристроилась в любовницы к одному базарному ларечнику, у которого Витька иногда подрабатывал грузчиком. Через полгода ларечник разорился в прах, клюнув на Нинкину идею подписать ей дарственную на все его имущество (два ларька и четыре развала) и таким образом уйти от налогов. Пару месяцев афера проходила удачно, ибо Нинка лицензии на предпринимательскую деятельность не имела, а ларечник свою сдал, отказавшись, таким образом, от собственного бизнеса, и перешел в разряд безработных. Ларьки и развалы продолжали торговать уже как бы бесхозные, Нинка со своим любовником стригли весь навар и радовались. Через два месяца накатила налоговая полиция. Мужика штрафанули под метелку, а Нинка продала подаренную ей недвижимость, купила «Ауди—сотку» и была такова! Любовник потом пытался устроить ей разборку, но кому он на хрен нужен без денег?
Бывший ларечник с горя спился и в нечастые моменты встречаясь с Витькой в районе «родного» базара, много чего порассказывал о Жуче, строя в паузах планы жестокой мести стервозной бабе. А Нинке алкогольные «жутики», надо полагать, были совсем по фигу. Она пошла в гору. «Авдотью» сменил шикарный «БМВ», а его хозяйка навесила на себя кучу платиновых побрякушек с настоящими «камешками». Ей не надо было заводить собственное дело, эту мороку, поскольку лохов и лопухов с избытком хватало как среди «новых русских», так немерено и среди «старых» — обычных постсоветских граждан, помнящих еще о таких понятиях, как милосердие, доброта, элементарная порядочность. С этих понятий вполне можно было стричь немалые дивиденды, чем Жуча успешно и занималась.
Витька налил в освободившуюся чашку холодной воды из-под крана, ткнул туда подснежники и ушел к себе, оставив Людмилу Дмитриевну в глубоком раздумье. Все она вроде бы понимала. К примеру, сегодня с утра постучался бомж голодный, потом «синеглазка», за ней еще одна, потом наведалась тетка с двумя авоськами, набитыми разным тряпьем. Каждый чего-нибудь просил. Бомжу вон краюху хлеба и несколько помидорок солененьких вынесла, алкоголичкам по три рубля мелочи подала, тетке шальку старую, но еще носкую отдала. Чем могла, тем и помогла. С собой на тот свет все равно ничего не унесешь, а так может, кто и добрым словом помянет.
В общем, этих людей она понимала и никакого раздражения они у нее не вызывали. Людмила Дмитриевна была убеждена: ежели человек протянул руку за милостыней — значит, край, значит, черту перешел, от которой нет уже возврата назад. Как же такому человеку отказать? Витька иной раз говорит: по-совковски ты, баб Люд, мыслишь. Сама того и гляди по миру пойдешь, а жить так и не научилась... Прав, не прав, кто знает? Инженером на заводе был, а завод тот, по новым-то временам, никому вдруг не нужен оказался. Сократили Витьку, вот и болтается теперь, как та какашка в проруби. Не хочу, говорит, в услужение к жлобам идти, которые едва читать-считать научились, а нынче крутыми заделались. Теперь еще и измываются, гады. Грузчиков и уборщиц им непременно с высшим образованием подавай, чтобы можно было перед такими же жлобами понты кидать.
По большому счету ко всему привыкнуть можно, только душа болит почему-то и за Витьку, и за «синеглазок» пропойных, и за бомжей бездомных. И за Нинку Жучу душа болит. Куда все катимся?
Постскриптум. Закончив свой рассказ, Людмила Дмитриевна целый час молча поила меня тем самым изумительным цейлонским чаем, граничащим с чифирем, и подкладывала в блюдечко варенье из боярышника с барбарисом. Она ждала от меня ответа на последний вопрос. Я ей не ответил. Ну, не знаю я ответа. Не знаю! А вы?