(из цикла "Госпожа Журавлёва")
- Ну и что теперь делать будем? – спрашивает Вера Смышляева.
- А я хэ-зэ? - сидя за накрытым столом, Нинка Корзун смотрит в щелястый пол, куда минуту назад скользнул упущенный ключ от наручников. - В подпол надо лезть, пробовать… Грязно там. Пыльно. Блохи…
- Так лезьте уже, дуры сивые! – истерически визжит Любовь Петровна.
Полураздетая Любовь Журавлёва наполовину стоит и наполовину висит посреди избы с задранными руками. Её побелевшие запястья прикованы к потолочному чугунному кольцу теми самыми наручниками, ключ от которых растяпа Нина уронила между половиц.
К таким кольцам в старину подвешивали младенческие зыбки, и они сохранились во многих деревенских избах: есть-пить эта штука не просит, пусть болтается. Теперь Любовь Петровна сама поневоле изображает зыбку, что приводит её в крайне скверное расположение духа. От напряжения у Журавлёвой сводит икры, затекают кисти рук, начинает болеть растянутая спина.
- Бабы, хорош трендеть! Дуйте под пол, ищите ключ! – снова требует она, неуклюже пританцовывая на носочках.
Прикованной к потолку Журавлёвой кажется, что в избе не хватает воздуха. Пояс капроновых колготок отсырел и впился в живот, резинки трусиков раздражают кожу в паху, свинцовым прессом сдавливают набрякший зад. Ни расправить трусики, ни поддёрнуть колготок висящая женщина не может. Пот водопадом катится по лицу усталой, злой Любови Петровны. Она пыхтит, исступлённо трясёт модной причёской и рывком вытирает о плечи то скулу, то губы, то лоб.
Снятое с Журавлёвой серое платье цвета осеннего дождливого неба ворохом лежит в кресле. На Любови Петровне остался бордовый бюстгалтер с пенистым кружевом и шоколадно-зеркальные прозрачные колготки. Под колготками таятся маленькие трусики-тонга, похожие на бордовый индюшачий клюв. Широкая в бёдрах, с поднятыми руками, издали Любовь Петровна походит на огромное веретено. Её пышный зад напоминает воздушный аэростат, покрытый нежным капроновым лаком и туго запечатанный в бордовый конвертик. Строчки плавок двумя острыми лучами впиваются в ягодичную мякоть.
Вера нетвёрдо наклоняется над столом. Это двадцативосьмилетняя женщина с треугольным кошачьим личиком и мальчишечьей стрижкой. Она пудрит веснушки, ходит размашистой моряцкой походкой и мечтает набить себе на бедре сложное многоцветное тату в японском стиле – чтобы все мужчины на пляже спрашивали о его значении. Пока же Вера видела настоящих мужчин и Японию только во сне, а работает вахтёром и школьной уборщицей на полставки.
Плеснув в стакан рябиновки, Вера подносит его к мокрым губам нечаянной пленницы.
- На, Любка. Пей и не бухти. Щас Нинка в голбец слазит.
- Почему это я? – возмущается Нинка. – Там же под полом ползти придётся. Верка, ты меня худее. Я застряну.
Конституцией Нина схожа с Любовью Петровной - крупная дама тридцати лет, мать двоих детей. У неё толстая медно-рыжеватая коса, короной уложенная вокруг головы, нарисованные проволочные брови и солидная грудь, запахнутая в бело-голубой ситцевый халат. От жары и выпивки щёки Нины забросало плавающими воспалёнными пятнами.
Стукнув зубами о стекло, Любовь Петровна жадно глотает винный напиток, потом бессильно скашивает глаза вверх, на балку-матицу и наручники, и вертится на скрипучем корявом кольце, выкованном сто лет назад Нинкиным прадедом-кузнецом.
- Заткнитесь обе! – выдыхает она, злобно глядя на пьяненьких подружек. - Бегом спускайтесь за ключом, поганки! Устроили, бл@дь, эротику… Не могу я больше висеть, руки отпадывают.
Журавлёва неловко переступает, коричнево-карие колготки шелковисто шелестят на соприкасающихся толстых ляжках. Капрон тускло блестит на изгибе бедра, словно кухонная клеёнка, смазанная жиром. Кулаки в наручниках, прикреплённых под сводом избы, беспомощно сжимаются и разжимаются.
***
…За полчаса до описываемых событий Вера, Нина и Любовь Петровна мирно сидели за второй бутылочкой рябины на коньяке и смотрели по DVD-проигрывателю завалявшуюся в фонотеке Нинкиного племянника порнографическую немецкую сагу со старого пиратского диска.
- «Кэттен хальтен фестер Либе», - по складам прочитала Верка на замусоленной обложке. На картинке в экстазе переплетались полуголые тела, сверкали женские ляжки в чулках, клетчатых как тюремная решётка, и вульгарная красотка с белозубой улыбкой андроида обмакивала указательный пальчик в свой размалёванный рот.
- «Ketten halten fester Liebe», - чётко, с мускульным выдохом и артикуляцией произнесла грамотная Нина и уверенно перевела: - «Цепи держат крепче, чем любовь».
Когда-то в школе Нина Корзун имела по немецкому твёрдую пятёрку и даже мечтала о поступлении на иняз, но залетела на сеновале от каменщика Кольки, вышла за него замуж и поставила крест на карьере переводчицы. Пошла на мукомольную фабрику. Две дочери Нины уже учатся во втором и четвёртом классах. Сейчас наступили каникулы, девчонки гостят у бабушки в соседней деревне Завирята.
- "Цепи держат крепче, чем любовь"? - Верка насадила на вилку огуречный пятачок. – Ха, это ещё как посмотреть! Когда у моего Полкана любовь – он, сволочь, по три цепи на неделе рвёт!
Женщины рассмеялись. Действительно, Веркин беспородный Полкан был неудержим в разгар собачьих свадеб. Рвал цепи, делал подкопы, мог даже забор повалить, приведённый гормонами в состояние косматой ракеты.
***
На экране телевизора чернявый мачо Рихард с голым торсом мастерски истязал и мучил смазливую пышную блондинку Сельму, подвесив её в наручниках к специальной стальной арке и запихав в рот уродливый пластмассовый кляп.
Сверкающий и облегающий эротичный костюм делал Сельму похожей на манекен в витрине секс-шопа. Жертва садиста была туго затянута в красный латексный корсет с «молниями» на шарообразных грудях, а также в красные перчатки до плеч и миниатюрные красные стринги с «молнией» на интимном месте. Ноги Сельмы блестели словно полированные, задраенные в колготки телесного цвета и длинные чёрные сапоги.
В обрамлении стальной конструкции распятая латексная фея отдалённо походила на советский знак качества – усечённую звезду в пятиугольнике. Далеко расставленные стройные ноги женщины были пристёгнуты цепями к стойкам арки. Из-под кляпа на подбородок сочилась мутная слюна. За кадром на заднем плане мрачно играл тяжёлый рок – вроде бы «Блэк Саббат». В рок-музыке подруги Журавлёвой совершенно не разбирались, им был интереснее процесс обстоятельного надругательства над фригидной Сельмой.
В углу комнаты с прикованной блондинкой сидел за стеклянной перегородкой насупленный коротышка, имеющий отдалённое сходство с британским комиком Оуэном Уилсоном. По сюжету фильма это был некий Герберт - супруг блондинки Сельмы в красном латексе. Он наблюдал, как распоясавшийся мачо мучает его беспомощную жену, но в лице у него не трепетала ни единая жилка.
- Чо он в гляделки-то играет, лошара? – злилась порозовевшая от рябиновки Верка. – Посторонний мужик перед ним связанную жену дрючит, а он сидит за стеклом как мудак!
- Там в начале была предыстория, только по-немецки, - буркнула Нина. – Типа, у Герберта с женой, с этой кобылой Сельмой в красном белье, в постели получаться перестало. Не заводит она его больше, хоть тресни, а он - её…
- Мне бы своего лопоухого Герберта отдала! – загоготала холостая Смышляева. – Я ещё кружку краснухи выпью – хоть мёртвого заведу. Зажрались они в своей Германии.
- …а виагру Герберту покупать неохота, - зевнула Нинка. - Короче, он позвал на помощь чёрненького Рихарда, своего старого кореша. Тот по бабам спец и ходок, каких мало. Они втроём решили: пусть Сельма наденет перчатки, наручники, кожаный костюм, а Рихард будет над нею измываться, пока у лошары Герберта в штанах горячо не станет. Вот … экспериментируют, ха-ха. Пробуждают в муже ревность и половые чувства.
Судя по каменной мордочке Герберта-Уилсона, садо-мазо-пантомима приятеля и супруги не пробуждала в нём ничего кроме глубокого сплина. Не помогали ни свист хлыста, ни соблазнительно прикованная Сельма, ни её латексный корсет и трусы с «молниями».
- Герберт с женой ещё и заплатить пообещали Рихарду, если он их возбудит, - присовокупила Корзун, почёсывая аллергическое пятно на виске.
- Извращенцы какие-то, - заметила бобылиха Верка. – Лучший друг жену в наручниках за деньги мучит, а муженёк любуется и по фигу ему...
Она поспешно отхлебнула рябиновки, боясь что её перебьют.
- Нет, девки, это дичь галимая выходит!... Вот к примеру?... Представляешь, Нина, что у тебя с Колькой в койке раздрай вышел? Он - не может, ты - не хочешь…
Бамс! Стакан в руке Нины угрожающе грохнул по столу.
- Ну-ну, Веруня! Бункер завали! – строго прикрикнула Корзун. – Сидит, мой хлеб ест и на мужика моего же блажит - «не может»!… Изурочить Кольку хочешь?
- Я же к примеру, балда!... Понарошку то есть. Так вот, если у вас с Николой чего не в порядке, неужели бы вы… ха-ха!... Тольку-Борова, к примеру, позвали бы? Чтоб он тебя привязанной порол, а Колька у стеночки смотрел да денежки отстёгивал?
- Городишь всякую хрень… - Нина снова стукнула стаканом по столу. – Я с твоим Боровом даже по нужде рядом не сяду! Алкаш и ханыга. Тем более – давать ему в наручниках меня голую драть?... При живом-то муже?
- Из-за чего сцепились? – грузная, красивая Любовь Петровна откинулась на спинку, закинула ногу на ногу. Под дождливо-серым платьем округлилось ладное колено. – Это же порнуха, а не Шекспир! Смысл дело десятое, главное – секс показать.
- …А костюмчик у Сельмы здоровский, - Веруня решила от греха переменить тему. – Трусики, корсет… Перчатки, сапожки… Блестят как огнетушитель на нашем клубе. Я бы в таком целлофановом пеньюарчике всех мужиков в округе с ума свела, даже Кольку твоего... Шутка!
- Опять она про Кольку! Хоть ты даром забери его, бродягу! – отмахнулась Нинка. – Третий месяц дома не видала. Жив ли, непутёвый?
Подруги знали, что насчёт непутёвого бродяги-мужа Нинка грустно шутит. Нужда заставила рукастого Николу Корзуна заняться отхожим промыслом. Нормальной работы в Паромном не стало и каменщик Никола на полгода подрядился вахтовиком в Новый Уренгой. В отсутствие благоверного Нина очень скучала и бражничала с подругами чаще обычного.
Женщины налили и выпили. Крутился диск в DVD-плейере, фильм про цепи и любовь продолжался. Разминая накачанное в спортзалах плечо, палач-брюнет вопросительно оглядывался на коротышку Герберта. Тот печально мотал головой. Это означало, что результат до сих пор отрицательный и желание отдать Сельме супружеский долг всё ещё не проснулось.
Смахнув со лба пот, мачо Рихард с удвоенной энергией бросался на распростёртую Сельму. Иногда он отходил к стойке с орудиями пыток, где менял лошадиную плётку на английский стек, а стек - на девятихвостое боцманское чудовище. Под ударами кожаных хвостов блондинка змеёй извивалась в арке и сладострастно мычала.
Камера крупным планом показывала мокрые насквозь трусики и затяжки от плётки на капроне. Рихард куражился, отпускал шуточки на немецком языке, грубо ощупывал рабыню, отвешивал оплеухи, запускал ей волосатую лапу между ног, энергично месил жертве промежность, потом снова драл кнутом.
- Вот бес черномазый! Как он ещё три шкуры с неё не спустил? – возбуждённая Вера рассеянно разлила себе и подругам остатки второй бутылки. – Жарит и жарит артистку!...
- Может, у неё под корсетом железные пластины пришиты? – Нина выловила вилкой солёный груздь. – Знаете, типа кольчуги? Тогда и ломом не прошибёшь. Или плётка у пацана бутафорская? Бумажная.
- Щас, «бумажная»! – вскинулась Смышляева. – Слышь, звук какой сочный? Прямо как наш Ванька-пастух на лугу одуванчики хлещет!
- Звук могли отдельно на студии записать, - щегольнула осведомлённостью о киномире Любовь Журавлёва. Зачерпнула ложечкой обкусанный торт «Полено». – Да и вообще… Сельма небось не задарма висит, кинозвезда белобрысая. Тебе бы, Верка, валютой платили – тоже стерпела бы.
- Меня задёшево не купишь, - Смышляева высокомерно погладила бедро в гладком облегающем трико. – Вот на квартиру в городе дадут – тогда подумаю, повисеть ли перед Рихардом!
- За городскую квартиру всё Паромное бы в очередь к Рихарду стояло! Работы нет, умрёт деревня… - вздохнула Любовь Петровна.
Она и сама уже планировала продать дом, взять дочь-первоклассницу Ленку и перебраться в город. Агонизирующий колхоз платил бухгалтерше Журавлёвой ничтожно мало.
***
Вскоре чернявый дьявол хозяйским жестом расстегнул «молнии» на бюсте блондинки-манекена, обнажив торчащие крепкие соски. Перси Сельмы были упруги, словно мячи, а соски напоминали две чуть сморщенные вишенки, выловленные из компота.
Уперевшись бедром в распятый пах Сельмы, Рихард начал с чавканьем грызть, сосать, вылизывать женскую грудь. Пленница запрокинула голову и протяжно завыла сквозь пластмассовый кляп. Мачо что-то пробубнил по-немецки и опять вцепился в перси-мячики небритыми челюстями.
- «Если женщина просит остановиться – сделай ещё два шага!» - процитировала полиглотка Нина.
Вдоволь наевшись силиконовой грудью, Рихард тщательно завинтил соски стонущей Сельмы в крошечные блестящие струбцины, соединённые цепочками. Силой нагнул женщине гладко причёсанную голову вперёд, в натяг пристегнул цепочки к сидящему во рту кляпу.
- Бррр, чего удумал, сука! Гайки на сосцы накручивать! – Нина Корзун боязливо поправила под халатом собственную раздавшуюся грудь. – Больно же!
- Любка, по-твоему, железки ей на сиськи тоже в студии отдельно записали? – язвительно спросила бобылиха Вера.
Любовь Петровна взболтала рюмку и допила коньячную настойку. У них оставалось ещё две бутылки.
- Обезболивающим, наверно, тёлку накололи. Я-то почём знаю?
В телевизоре несчастная Сельма уткнулась в бюст подбородком и смотрела на зрителя исподлобья, чтобы ненароком не дёрнуть за цепочки, не причинить боль прикованным соскам. Импотент Герберт заинтересованно подался корпусом к стеклу, но вдруг снова равнодушно обмяк.
Мачо Рихард что-то ободряюще крикнул и пустился дальше охаживать Сельму в красном латексе плетью по голой спине, ляжкам и ягодицам. Висящая пленница жмурилась, рычала через нос и довольно правдоподобно изображала оргазмы вперемешку с адскими муками.
- Никогда так не пробовала, - вдруг вздохнула бобылка Вера. – В наручниках и с нагайкой. Нет у нас в Паромном мужиков! Правда, что ли, ощущения классные?
- Пффф!
Этот громкий презрительный звук издала опытная Любовь Петровна. Уж она-то доподлинно знала, что ничего классного в женском мазохизме нет и быть не может. Покойный Стёпка, погибший в аварии полтора года назад, в припадке ярости и ревности нередко вязал Любке руки за спину, сажал под замок и драл за волосы. Однажды спьяну Журавлёв с такой силой прикрутил жену к постели куском стальной проволоки, что потом сам едва разогнул узел плоскогубцами.
Сидящие за бутылкой Вера и Нина тоже были в курсе семейных драм бухгалтерши Любки. Не раз и не два Журавлёва прибегала к обеим под окно – встрёпанная, побитая, в порванной юбке, с рубцами от верёвок на запястьях. Просила укрыть от безумного Стёпки, дать пересидеть ночь в укромном чуланчике. Её, конечно, пускали и прятали на свой страх и риск, хотя допившийся до «белочки» Журавлёв сатаной носился по деревне и грозил поджечь избы «защитничков» вместе со сбежавшей супругой.
***
Нина Корзун внезапно встала, покопалась в буфете и со звоном выложила на стол пару наручников. Распахнутые браслеты мрачно поблёскивали сталью и щерились скошенными в одну сторону зубцами, напоминающими пилу-ножовку.
- Говоришь, не пробовала, Верка? А слабо попробовать? Давайте испытаем.
- Откуда у тебя кандалы? – изумились подруги.
С наручниками Любовь Петровна была знакома ближе, чем хотелось бы. Дело в том, что в алкогольном подпитии она мало чем уступала шебутному Степану. Становилась задириста, драчлива и нелояльна к представителям власти. То свалку на клубных танцах устроит, то начальство по матушке пошлёт. Сельский участковый Вихлянцев несколько раз применял к бунтарке Журавлёвой физическую силу и спецсредства, запирал её в «обезьянник» и делал другие вещи, вспоминать о которых Любовь Петровна не любила. Одно она усвоила твёрдо: сидеть в наручниках больно, обидно и безвыходно.
Вера опасливо подняла «милицейское спецсредство» со стола, с интересом заглянула в пазы, куда вставлялись подвижные части браслетов.
- Девки! Там внутри прыгающие втулки на пружинках, типа валиков, - сообщила она о своём открытии. – Когда захлопнешь наручник, его можно сужать и затягивать. Зубцы косые, они вперёд проскакивают сколько хочешь, а обратно будут упираться в валик острым краем и тормозить. Без ключа не ослабишь. Система ниппель!
В подтверждение своих слов Вера осторожно примерила стальной браслет на левое запястье. Хотела даже защёлкнуть, но побоялась: страшновато.
- У меня племянник Серёжка в городском ЧОПе охранником работает. Приезжал в гости и забыл, – ухмыльнулась Нина, довольная эффектом. – Таньку Малинину в них тут заковал, охламон. Я как раз в магазин на часок отлучилась. Возвращаюсь: в дальней комнате Танька - шлёндра такая, - кверху жопой лежит. За руки наручниками к койке пристёгнута, в одних чулках. А Серёжка-паразит навалился на неё сверху – и … того! Орудует... Заправляет ей. Даже дверь не затворили, безобразники.
- Смотри, Нина, заставят его Малинины жениться на Таньке, а ты свидетелем пойдёшь! – хихикнула Любовь Петровна.
- Малининской породы нам в сватья не хватало! Этих обмылков? – Нинка напыжилась. – Танька – шлюха, поманили и пришла. На порог её больше не пущу. Серёга городских девок себе тыщу найдёт, с деньгами.
- Ну, мужиков у нас тут сегодня нет, да и плевать. Сами с усами,– вдруг загорелась Верка. – А давайте попробуем, вон как чёрненький в телике делает? Жребий кинем, одну из нас закуём и помучим немножко. Потом другую. По-честному, по очереди, а?
- Э-э, голубушка, меня на свою фигню не подписывай! – хмельная Любовь Петровна вынула из-под стола третью бутылку рябиновки. – Мало я от Стёпки горя хлебнула? До гроба не забуду. Себе наручники надень, коли любопытная. Вон, кольцо из матицы торчит. Раздевайся, вставай под него. Мы прицепим. Будем Сельму-мазохистку из тебя создавать.
Но Нина вдруг приняла Веркину сторону.
- Нет, Любаша, не виляй. Пьём вместе, кино смотрим вместе – и в эротику играть вместе. Никто ведь не узнает, никому не расскажем? Ты – вдовая, Верка – безмужняя, мой Колька только через три месяца с вахты вернётся, в сентябре. Пропадать теперь, что ли? Замок на трусы вешать?
- Мы же чисто по приколу почудим, как оно пойдёт? – подхватила угловатая Верка, растряхивая на столе наручники. – Вдруг понравится? Прикуём, рот заткнём, но уговор такой: сильно больно водящей не делать. Гайки на соски не привинчивать, по лицу не бить….
- … И жопу, чур, со всей дури не пороть! - добавила Нина. – Не до синяков, по-божески.
- Можно шлёпать, гладить…
- Дразнить! Легонько так… ушки, животик…
- У меня знаете, где эрогенная зона? Вот тут, меж лопатками. Запоминайте.
- Сколько лет дружим, а я впервые слышу, ха-ха. Вот здесь?
- Выше тоже приятно. Во-во, почеши сразу. Для разминки.
- А у меня плечи чувствительные. И по внутренней стороне ноги…
- Дак это почти у всех девок чувствительное, Нинуль.
- Между ног будем хватать? Рихард вон в кино свою хватает.
- Больная, что ли? Между ног…
- Если только вокруг? Пальчиком поводить по колготкам?
- Пальчиком - фигня. Несерьёзно. Я – за «между ног»! Там же самый кайф!...
- Руки сначала помой. И в трусах подмойся, недотыкомка…
- А почему нельзя? Через колготки, конечно. Нежно так, будто в бане…
- Представь, что у подруги руки отказали, и ты её подмываешь! Чего стесняться? Больной помочь – святое дело.
- Ха-ха! Три, пока не завизжит! И добавки не запросит.
- Ох и дуры мы всё-таки пьяные, слышал бы кто!
- Чё такого? Мы ж не лесбиянки. Шутейно всё…
- А целовать водящую можно? В шею, в груди?
- Меня – можно будет. Я не против. Потереться, потрогать везде…
- И лизнуть в губки!
- Меня если и «туда» кто из вас лизнёт – я не возражаю, ха-ха!
- Тьфу на тебя! Не мечтай, не дождёшься.
- Девки, я уже от разговоров сырая стала, ха-ха!...
- Короче, бабы! Можно делать всё, но чтоб не больно!
- Базар?
- Базар!
Обсудив нюансы грядущего сексуального развлечения, женщины опустошили стаканы и встали из-за стола. Телевизор поставили на паузу. Потянули спички из Веркиного кулачка. Короткая (как назло!) досталась именно Любови Петровне.
- Не спи, Любка! Быстро марш под кольцо. Будем играть в садистов! – обрадовалась Нина, которая не хотела быть первой. – Потом нас с Верой по очереди закуём. Полчасика на каждую. Будет хоть на пенсии что вспомнить.
Красного латекса и сапог до середины бедра в хозяйстве у Нинки не водилось. Чтоб хоть немного приблизить внешний вид Журавлёвой к героине порнофильма, подруги уговорили полную Любовь Петровну снять дождливо-серое платье. Под кольцо для зыбки Журавлёва встала в одних колготках и бордовом нижнем белье.
- Кульный у тебя гарнитурчик, - сказала завистливая Верка, рассматривая трусики Любови Петровны. – За сколько брала?
- Полторы, - гордо и небрежно ответила Журавлёва.
В белье, колготках и парфюмерии она никогда себя не ограничивала, даже если на ферме задерживали зарплату. Плох тот бухгалтер, который не выкроит себе копеечку на хлеб и колготки из фонда любого, самого безнадёжного предприятия…
Потолок в избе Нины был невысоким. Расстроенная жребием Любовь Петровна привстала на цыпочки, дотянулась до чугунного кольца и обвила его руками.
- Времени полчетвёртого. Засекаю ровно полчаса, и ни секундой дольше! – процедила она тоном низложенной императрицы. – Знали бы вы, сколько я от Стёпки такой «эротики» вынесла - зарыдали бы!...
Нина с табуретки продела в кольцо наручники и сомкнула браслеты на кистях Любови Петровны, отщёлкав нужное количество зубцов, чтобы металл вплотную облегал женские запястья. В замочных устройствах повернулся хитрый ключик – руки «водящей» Журавлёвой застыли вертикально, намертво притянутые под потолок.
Яркая Любовь Петровна в бордовых трусиках и лайкровых колготках стала смахивать на новогоднюю игрушку, висящую среди избы. Словно кто-то скомандовал бухгалтерше «хенде хох!», да так и не разрешил опустить руки по швам…
Убедившись, что наручники сомкнулись, Нина с ключом слезла с табуретки. Верка тут же дурашливо обняла вздёрнутую подругу и изобразила стриптизёрское движение, будто Любовь Петровна была шестом в мужском клубе.
- Ну где же вы, девчонки, девчонки, девчонки?... – прощебетала она, потираясь тазом о большое капроновое бедро Журавлёвой. – Любашка-милашка! От тебя пахнет вкусным тортиком, потом и квасом! Дай укушу тебя за ушко!...
Нина окинула сопящую Журавлёву критическим взглядом, нетрезво расхохоталась.
- У меня прошлый год лук тут висел – тоже в колготках! Правда, в стареньких…
- И теперь со-очная луковка висит! – подмигнула расшалившаяся Вера. – Крупная, белая! В новых колготках! Слышь как хрустит?...
В доказательство она грубо помяла попу Любовь Петровны в шоколадном капроне и трусиках-тонга, прислушалась к звуку и облизнулась, заводя себя. Влажные колготки Журавлёвой на самом деле сексуально похрустывали.
- Всё, красотка Сельма! Теперь ты в плену! Готовь жопу, будем лечить от фригидности. Нина, неси ремень!
***
- Только не больно, мы же договаривались! – испуганно напомнила Любовь Петровна, увидев, как Нина вынимает из шкафа массивный ремень от Колькиных парадных брюк.
- Может, ножки нашей Любоньке тоже свяжем? – Вера обхватила пленницу за складчатую талию. – Вот эти толстые ляжечки - крепко-накрепко?… Ах, держите меня четверо! Как я тащусь от связанных женщин, ха-ха-ха!
- Нина, Журавлёва не у тебя? – закричала вдруг под окном пожилая почтальонка Фаина Смышляева. Она приходилась Верке дальней родственницей. – С обеда Журавлёву ищу!
- Принесла нелёгкая! – буркнула Нина, только размотавшая ремень. Сдвинула герань, распахнула окно, загораживая ситцевым торсом висящую Любовь Петровну. – Чего надо? Говори, передам!
- Саму её надо! Заказное письмо из налоговой.
Любовь Петровна уже раскрыла рот - крикнуть Фаине, что сию минуту выйдет. Душа у неё с самого начала не лежала играть с собутыльницами в немецкое порно с наручниками. Однако подать голос пленница не успела. Недремлющая Вера быстро и глухо запечатала губы жертвы цепкой ладошкой.
- Плен – так плен, - вкрадчиво прошептала она на ухо. – Полчаса - никаких почтальонок! Сейчас мы будем тебя жестоко ласкать!... Где там наши эрогенные местечки? Хошь пощекочу?
Любовь Петровна раздражённо шевельнула над головой скованными руками и замычала – в точности как киношная Сельма с пластмассовым кляпом.
- Позже придёшь, Фая! Слышь, Журавлёва уже пьяная в зюзю, только хрюкает! – усмехнулась почтальонке Нина и закрыла створку.
Корзун повернулась, вытаскивая ремень, спрятанный от почтальонки за спиной. Из её пальцев случайно выскользнул тонкий кусочек металла, подпрыгнул, звякнул и провалился в щель между плахами давно не крашенного пола.
- Что упало? - Вера высунула нос из-за Любови Петровны, распятой под кольцом, будто телушка на мясокомбинате.
- Ё-моё! – нерешительно сказала Нина, попеременно глядя то на пальцы, то на предательскую щель. – Ключ от Любкиных кандалов улетел на фиг!...
Женщины на секунду замолкли.
- Так не стой, ворона! – сказала из наручников полуголая Любовь Петровна. – Достань и положи на видное место! Ещё ключи потерять не хватало!
Пышнобокая Нина осторожно согнулась, но тут же сморщилась от боли в пояснице.
- Надсадила я спину без Кольки! Черёмуху вчера в саду вырубала. Вера, достань. Ты гибче.
Смышляева нехотя опустилась на коленки, приникла кошачьим глазом к щели. Поковырялась между досок длинным облупившимся ногтем.
- Глубоко скользнул! – сообщила она. – Прям в подполье!
Любовь Петровна ощутила нарастающую злобу. Поднятые к потолку, перехваченные сталью руки, не позволяли ей сойти с овального домотканого коврика. От запястий медленно и гулко отливала кровь. Резко зачесалась потная ляжка под влажными шоколадными колготками. Пленница нервно потёрла одну ногу об другую. Капрон громко и сладко ширкнул – словно кто-то перелистнул в книге мелованные страницы.
- Хозяюшка… Нахваливаешь своего Кольку-умельца, а у самих полы дырявые! – закипая, бросила она. – Не стой столбом, Нинуля!... Ключ доставай!
- Колька на все руки мастер, хоть кого спроси! – обиделась за супруга Нина, потирая позвоночник. – Не он ли тебе двор со Стёпкой крыл?... А про полы перед отъездом сказал: на кой старьё перестилать, если последнюю зиму тут живём? Мы же новый дом будем ставить, забыли?
- В подыхающей деревне – новый дом! – ухмыльнулась висящая Любовь Петровна, хотя ей было совсем не весело. – Только деньги на ветер.
- Ты мои деньги не считай! – оскорбилась Корзун. - Я же молчу, что в колхозе с апреля зарплаты не видали, а у тебя, у бухгалтерши, - трусы за полторы тыщи!
- Что-о-о? Ах ты!!!...
Побагровев, Любовь Петровна рванулась было к Нине, но чугунное кольцо и наручники крепко удерживали пленницу. В браслетах что-то хрустнуло. Журавлёва качнулась и мешком повисла на вывернутых плечах, охая от боли в пережатых запястьях.
- Тихо-тихо, девчата! – примиряюще сказала снизу Верка. – Любка, ты не рыпайся зря. Я же говорю – там зубчики внутри. Они вперёд браслет затягивают, а обратно – шиш. Пережмёшь себе вены, дурочка.
- Сидели же, пили же нормально! - чуть не плача заныла невезучая Любовь Петровна. – Чего в башку взбрело? Затеяли какой-то «кэттен-х…еттен» на мою голову! Ещё и ключ в дыру уронили!
- «Кэттен хальтен фестер Либе», - поправила дотошная Нина и сунула ненужный ремень обратно в шкаф. – Не стони, Любаша. Будет тебе ключ!
- Мы ж на полчаса наручники надевать договаривались, - хихикнула Верка. – Не тужи, Журавлёва! Заодно в образ войдёшь, твоё время ещё не вышло! Может, всё-таки погладим тебя, поиграемся?
- Отвали, не смешно уже! Сначала ключ найдите, потом меня гладьте!
- Да уже не больно-то и охота… сало твоё щупать.
Любовь Петровна с тяжёлым вздохом глянула на часы в форме кленового листа. Стрелки показывали без двадцати четыре.
Стоя на четвереньках, Верка елозила по полу, прильнув к злополучной щели левым глазом. Сквозь эластичное трико на аккуратном заду Смышляевой проступали клиновидные трусики.
- Глубоко! Не вижу, - наконец пробормотала она, отплёвываясь от пыли. – Нинка, у тебя под этой комнатой голбец не идёт?
- Не-а, - поразмыслив, сказала Корзун и плеснула себе ещё сто грамм мутноватой рябиновки. – Голбец только под кухней, а тут – завалина. Грунт… И балка лежит.
- Хреново, если «ибалка», - иронично, но озабоченно сказала Верка. – Не ждите, в подпол я не полезу. Мышей боюсь. Надо в щёлку магнит какой-нибудь сунуть, или палочкой с пластилином потыкать. Есть у твоих девок пластилин?
- Как не быть? – Нина отстранённо вытерла рот и чугунным шагом удалилась в закуток, где спали школьницы-дочки. Там хранились школьные ранцы, канцелярские принадлежности и наборы для уроков ИЗО.
- И фонарик поищи! – крикнула вдогонку Смышляева, поднимаясь и отряхивая коленки.
- Верка, налей мне тоже выпить, - пересохшими губами попросила Любовь Петровна.
Она отдувала светлые кудри от липких губ, часто облизывала ползущий под носом пот и бестолково топталась на овальном коврике, запоздало осознавая идиотизм ситуации. Кто из подружек только придумал копировать этот нелепый фильм про Сельму и Рихарда? Зачем Нинка вспомнила, что племянник оставил у неё наручники?
В конце концов, с какого перепугу Любовь Петровна вообще ввязалась в эту авантюру? За долгих пять лет замужества она досыта насиделась связанной. В армии покойный амбал Стёпка служил в морской пехоте, где изрядно поднаторел в болевых приёмах самбо, даже получил какой-то значок. Скрутить в бараний рог непокорную жену ему было так же легко, как махровому черносотенцу - разбить пенсне чахлому студенту из кадетской фракции. И Степан крутил, ревновал, унижал свою красивую, независимую супругу. Только перья летели!
***
Перед лицом пленницы появляется стакан, поднесённый Верой. В коньячной рябиновке плавает фруктовая мошка. Любовь Петровна скривила было рот, хочет попросить убрать козявку, но Смышляева не слишком вежливо тычет ей посудину в зубы:
- Чё ты вылупилась, жертва сады-мазы, ха-ха-ха? Долго мне стоять? Пей давай, луковка в колготках!
Приторная двадцатипятиградусная жидкость густым слитком падает в пищевод. Вера великодушно даёт Журавлёвой закусить ломтиком торта и отходит к телевизору. Любовь Петровна ощущает, как тяжёлые капли пота струятся по обнажённой спине. Поясок облегающих шоколадно-зеркальных колготок намок, стянулся, неудобно давит на сочные жировые прослойки повыше бёдер.
Чугунное кольцо сухо потрескивает в потолочной матице, будто лодочная уключина. Журавлёва задирает подбородок, щурясь от ручейков, сбегающих на пушистые, идеально подведённые перед пьянкой ресницы. Ощупав конструкцию прикованными руками, она понимает, что прадеды знали толк в кузнечном деле. Кольцо сплошное, без швов и зазоров. Разогнуть его не удастся. Где там возится Нинка с пластилином и магнитом?
А если вывернуть кольцо из потолка? Пленница хватается скованными руками за чугунный бублик, рывком подгибает колени и пытается присесть.
Дёрг! Дёрг! Бесполезно. Шпунт, вбитый в матицу, даже не шелохнётся.
- И не думай вырвать, - советует Вера со ртом, набитым колбасой. – За сто лет всё вросло на фиг. А на шпунте зазубрины специальные, как у тебя в наручниках. Ёлочкой. Чтобы люлька с дитём не оборвалась.
- Мать вашу! – настроение у Журавлёвой окончательно портится. Может, от жары и пота, может - на нервной почве, но тело у неё начинает противно зудеть и царапаться. Без свободных рук это грозит обернуться катастрофой.
Балансируя на одной ноге, Любовь Петровна подгибает правую ступню, чешет ею колено. Капрон радостно шелестит, будто охапка сухого сена. Люба Журавлёва с подросткового возраста обожает носить колготки – зимой и летом. Ей нравится чувствовать на себе скользкую крепкую оболочку, испытывать тугую, волнующую тесноту в паху и бёдрах. Капрон сексуально блестит, сверкает, переливается, за секунду меняет тысячи расцветок. Он безупречен, многофункционален, соблазнителен, он годится к любому наряду, на все случаи жизни.
Ещё колготки зрительно стройнят полноватые ноги Журавлёвой, ласкают кожу, массируют усталые мышцы, они одновременно упруги и мягки на ощупь... Любовь Петровна часто гладит сама себя, пока никто не видит, наслаждаясь поскрипыванием мельчайших синтетических нитей, облегающих икры, промежность и ляжки. Даже на работе под столом гладит, а что такого? Это её ноги и её колготки. Кому не нравится – идите лесом.
Впрочем, противников и недоброжелателей у шикарных ног Любови Петровны немного. Зато охотников притронуться к Любкиным колготкам и прелестям – в Паромном хоть дорогу мости.
Раньше Любке жилось поспокойнее: парни и мужики боялись бешеного мужа Стёпки. Горький пьяница Журавлёв обладал воистину бычьей силой, в одиночку мог всю деревню на берёзу загнать. Грузовик без домкрата на спор приподнимал! Но после глупой гибели мужа в мотоаварии Любке пришлось туго. Каждый встречный пытается влезть роскошной бухгалтерше Журавлёвой под короткую юбку, ущипнуть за сдобный зад, цапнуть за бюст, увесистый как сдвоенная шина карьерного самосвала «Катерпиллер». Успевай поворачивайся, отгоняй недоделанных мачо Рихардов!
Ухватистая Любовь Петровна умеет постоять за себя. Срезать матерным словом, отоварить по граблям, лезущим под подол, а то и по морде засветить со всей души. Не получая взаимности, деревенские олухи злословят, что «Любка цену себе набивает», приписывают ей в любовники то главного агронома, то начальника пожарной команды, то какого-то городского коммерсанта. Чуть ли не в элитные проститутки занесли. Никто никогда не поверит, что последний секс состоялся у красивой вдовы Журавлёвой не вчера и не сегодня, а без малого полтора года назад.
В тот день ещё живой муж Стёпка закатил Любке очередную сцену ревности, приковал собачьей цепью к гире-двухпудовке, заткнул рот полотенцем и изнасиловал. А к вечеру разбился вдребезги о придорожный амбар Сапруновых. Вот и вся интимная жизнь королевы…
***
Пока Вера с Нинкой приковывали Любовь Петровну наручниками к кольцу, Журавлёва, честно сказать, и вправду чуть возбудилась. Смешалось в кучу длительное половое воздержание (ночные мастурбации не в счёт), выпитая рябина на коньяке, тесные колготки и немецкая порнолента о мучениях Сельмы в красном латексе. Но после того как криворукая Нинка уронила ключ в подполье, Любовь Петровна словно протрезвела. К чёрту пьяную клоунаду, если теперь непонятно, чем снимать с Журавлёвой наручники!
Любовь Петровна сердито машет головой, убирая со лба спутанные белокурые волосы. На часах – кленовом листике - без четверти четыре.
- Чего там Нинель копается? – спрашивает она у Веры. – Пластилина в доме нет? Пускай ножовку по металлу ищет! Меня вон как-то Стёпка в цепи на два замка заковал – поплакала, сама в гараж уползла и распилила! А вы… Слушай, Верка! Может, половицу выломать?
- Вот ещё! – кудахчет Нина, вплывая в комнату безразмерной бело-ситцевой павой. – Полы она мне рушить будет! Видишь, тюря, плаха черезо всё идёт? Отсюда и до умывальника. Это пол-избы ломать надо. Не дам!
- Ближе к новой! Ты же строиться с Колькой надумала! – ехидничает пленная Журавлёва, но её не слушают.
Корзун разыскала и принесла пластилин, детскую кисточку, магнитик с холодильника и карманный фонарик. У Любови Петровны брезжит надежда, что ключ из подполья всё-таки достанут. К сожалению, батарейки в фонарике оказываются дохлыми, и Вера отправляет нерасторопную хозяйку за спичками.
- Ещё на месяц пропадёт! – комментирует измотанная Любовь Петровна. Её прикованные вздёрнутые руки деревенеют и отнимаются. – Вера, не в службу, а в дружбу, почеши мне сзади под колготками и трусы поправь? Изопрела я, душно…
- Чуть что – сразу Вера, - бурчит Смышляева, обмазывая пластилином торец кисточки. – За ключом – Вера, жопу почесать – Вера…
- Кто громче всех орал: наручники наденем, будем гладить, целовать, лизать? – сердится Любовь Петровна, маятником качаясь на проклятом кольце. – Тоже мне, жрицы любви! За руки приковали, ключ потеряли и привет!… Устроили, понимаешь, «Кэттен хальтен фестер Либе», бл@дь! Я всего-то трусики раздвинуть тебя попросила… резинка там съехала.
С видом божества, совершающего эпический подвиг ради неблагодарной стервы, Вера обходит Любовь Петровну, с отвращением приводит ей в порядок бордовое бельё и блестящие колготки. Не удержавшись, громко шлёпает пленницу по заду. Трусики Любови Петровны горячие и клейкие от пота.
В окно снова требовательно тарабанят. Настырная почтальонка Фаина Смышляева, видимо, завершила круг по участку и вернулась к началу маршрута.
- Нина! Любка там шары не продрала? Што я, до ночи с её заказным колдырить буду?
Любовь Петровна снова хочет подать голос. И снова, как и в прошлый раз, Верка вовремя затыкает скованной Любови Петровне рот – на этот раз невесть откуда взявшейся тряпкой.
- Спятила совсем? – шипит Вера. – Если Файка тебя голую в наручниках с нами увидит – будет полный пипец! Опозорит на весь район, хоть в Новый Уренгой уезжай, следом за Корзуном!
Бедная Журавлёва лишь икает от возмущения, но что она может предпринять, сосиской болтаясь в наручниках?
Пошатываясь, Нина топает окну со всей возможной скоростью. Каждая собака в Паромном знает, что Файка Смышляева назойливее, чем болотный гнус.
- Нету Журавлёвой у меня! Нету! – рявкает Нина, распахивая раму. – Напилась, подремала и ушла!
В глубине избы Любовь Петровна молча и злобно вращает покрасневшими глазами. С перепугу Верка вставила ей кляп слишком глубоко и туго. Чёрствая тряпка царапает нёбо и миндалины. Щёки распёрло, словно набитые непроваренной кашей. На языке появился мерзкий привкус прогорклого масла, остывших углей, кислого теста. Любовь Петровна страдает, задыхается и тихо свирепеет.
- А куда Журавлёва ушла? – допытывается на улице Фаина. – Я к ним два раза домой стучала. Ленка сказала: мама где-то пьёт!
Любовь Петровна, висящая на чугунном кольце, мысленно аплодирует дочке. Семилетняя дочь Журавлёвых не по годам самостоятельна. Когда мама Люба ударяется с подругами в загул, Ленка сама ходит в магазин, разогревает обед, а ночевать бежит к соседкам Насте Самохваловой или Альке-Боровинке.
- Я за Журавлёвой не закреплена, - бросает в окно Нина. – Ушла – и скатертью дорога. Спроси у Самохваловой, или на бригаде у Майки Крапивиной... Может, там где наливают?
- У меня ноги не казённые, до бригады шкандыбать, - Фаина принюхивается к амбре, исходящему от Нины. – Никак, вино рябиновое пьёте? Плеснула бы старухе граммульку, а? Я с утра по участку, на заду ишо не сидела…
Торопясь отделаться от почтальонки, Нина поворачивается к столу, протягивает руку за ополовиненной бутылкой. На мгновение её монолитный стан перестаёт загораживать обзор, и Файка тут же вопит:
- Нинка! Чо ты врёшь? У тебя там разве не Любка стоит?
Чертыхнувшись, пьяная Нина поспешно высовывается в окно, заполонив собой весь проём.
- Нету у меня Журавлёвой! Сказала же – нету!
Поскорее наливает стакан до краёв, попадая струёй на пальцы и подоконник. Суёт тару приставучей Веркиной родственнице.
- Куда спешишь? Добро такое мимо льёшь… - Фаина вцепляется в стакан костлявыми ручками. С намёком уточняет: - А мне было показалось – Любка с поднятыми руками у тебя в избе стоит. В лифчике малиновом, и с тряпкой во рту. Но зачем бы тебе её прятать? Не от меня же, и не от письма из налоговой, верно? Хе-хе-хе…
- Вот именно, - непроницаемо соглашается Нина и широким жестом вручает почтальонке всю бутылку. – На, по дороге допьёшь…
Смышляева-старшая со смаком выпивает рябиновку, чмокает блёклыми губами.
- Закусить уж не подашь, хозяйка? Хоть бы корочкой от пирога…
Хозяйка прекрасно понимает, что Фаина ждёт, пока она ещё раз отодвинется от окошка. Тогда она рассмотрит всё в подробностях: и затаившуюся Верку, и висящую на матице Журавлёву в колготках и наручниках. Тьфу! Припёрлась, любопытная выдра, со своим письмишком!
И чего им самим-то сегодня не пилось спокойно, без игры в порнуху? Всё Серёга-племянник со своими браслетами. Зачем он их у Нины оставил? Подарил бы на память Таньке Малининой – и дело с концом.
Сзади задушенно и яростно хрипит в кляп висящая Журавлёва. Вот кому действительно не повезло с короткой спичкой!
- Не пекла я нынче ничего, - скороговоркой говорит Нина. – Колька на вахте, девчонки у бабушки. Одна живу. Всё что было - с Любкой на закусь подъели.
Почтальонка понимает, что её выпроваживают, и надувается, но Корзун уже с треском захлопнула створки. К сожалению, сквозь стекло при ярком солнце нельзя разглядеть, что творится в корзуновской избе. А ведь там определённо что-то творится.
Фаина Смышляева бережно затыкает подаренную бутылку в клапан рабочей сумки и бредёт прочь, ворчливо рассуждая, что в истории с исчезновением Журавлёвой и загадочным поведением обычно гостеприимной Нины Корзун не всё чисто.
Когда жив был Стёпка, Фаина неоднократно заставала Любовь Петровну дома побитой и накрепко привязанной к кровати или к оградному столбу во дворе – с кляпом и в задранной юбке. О мёртвых плохо говорить не принято, но здоровяк Стёпка был тот ещё дуролом. Лупил свою Любку - иногда за дело, иногда просто так, чтобы в куцых юбках не ходила и честь блюла. Но зачем бы доброй замужней бабе Нинке Корзун привязывать к потолку полуголую вдовую Любовь Петровну с заткнутым ртом и прятать её от людей?...
Скорее всего, Фаина Смышляева сегодня просто подустала. Годы-то своё берут…
***
- Ты ей какую тряпку в рот засандалила? – Нина с облегчением запирает окно.
- На шестке лежала, - поясняет Верка. – Что уж под руку попалось… Она же заорать собиралась, недотыкомка наша. Грязная тряпка-то?
- Нет, эта прихватка нормальная. Я ей листы с шаньгами из духовки вынимаю. Ладно, тебе подтирка моя женская не попалась, ха-ха-ха!
Вера смотрит в гневное лицо бубнящей Журавлёвой и оскаливается.
- Может, и оставим её пока висеть с кляпом? Всё равно только зубоскалит, Сельма колхозная. Вдруг ещё кто-то придёт, а она тут вой подымет?
- Оставим, - соглашается Нина. – Давай ключ искать.
- Вууууу!... – с ненавистью кричит Любовь Петровна и волчком вертится на чугунном кольце.
Пленницу душит дикая злоба. Она и прежде была невысокого мнения о закадычных подругах, но сегодня Вера с Никой бьют все рекорды подлости. Обманули, раздели, подвесили в наручниках, а теперь ещё запихнули в глотку кислую вонючую тряпку и считают, что это нормально. А если бы Верке попалась под руку не прихватка, а нестираные Нинкины трусы – это тоже сошло бы за пристойный кляп для Журавлёвой? Вот спасибо-то, девочки!
На часах доходит ровно четыре. Официальный срок плена Любови Петровны истекал, но в действительности - продляется на неведомый период. Вера с Ниной выпили, почему-то забыв предложить рюмочку Журавлёвой, и сгрудились над щелью в полу.
- Нина, включи продолжение кино, пока возимся? – Вера привязала суровую нитку к магнитику с холодильника. - Глянем, чего ещё волосатик с белобрысенькой учинит, раз у самих толку нету!
Нина снимает проигрыватель с паузы и, кряхтя от прострела в спине, подсвечивает Верке спичками.
***
Измочалив о блондинку Сельму несколько плёток, мачо Рихард приволок к её растянутым ногам в чёрных сапогах странный прибор, напоминающий пылесос. Судя по всему, наступило время радикальных действий.
Рихард расстёгивает «молнию» на красных стрингах женщины, подмигивает безучастному Герберту и скрюченным пальцем разрывает ей колготки в паху. Потом упирает в Сельму спереди и сзади две твёрдые трубки от «пылесоса» и включает механизм. Машина гудит, трубки начинают совершать медленные возвратно-поступательные движения в интимных местах блондинки-манекена.
Лишённая возможности защититься или убежать, связанная Сельма закатывает глаза, издавая под пластмассовым кляпом нечеловеческие звуки. Это звуки боли, удовольствия, восторга, омерзения и окончательного падения последних нравственных барьеров.
- Чё ж он сам-то её не вздрючил? – кривится Вера. – Пылесос с трубками притащил… Тоже не мужик, как и наши алкаши в Паромном.
- Она же при муже, Рихарду самому нельзя, - рассудительно объясняет Нина Корзун, против воли оборачиваясь на латексную, рычащую фигурку Сельмы на экране.
- А Герберта гляди-ка, проняло! – замечает Верка, тыча кисточкой в щель. – Подскочил парнишка в клетке!... Блин, да где этот долбаный Любкин ключ?
Герберт, похожий на комика Уилсона, отбросил былую меланхолию. Он зверем мечется за стеклянной перегородкой, показывая Рихарду большой палец и радостно кивает на свой неестественно раздувшийся гульфик. Мол, дружище, просто блеск! Я снова хочу свою жену!
- И что теперь будет? – философски спрашивает Верка Смышляева. – Мачо подарит им свой пылесос, и супружеская жизнь наладится? Будут в койку с собой брать эту фиговину?
- Там ещё вторая серия есть, - Нина зажигает следующую спичку. – Вон, вон! Смотри, блестит!... Они потом Сельму посадят наблюдать за стеклом, а Рихард при ней Герберта на запчасти разбирать примется. Там уже голубизна натуральная…
- Тьфу! – сплёвывает Вера Смышляева. - Мы же с вами нормальные, девки?
Любовь Петровна ухает в промасленный кляп и отнюдь не разделяет Веркиного оптимизма. Нормальные девки не вешают друг дружку в наручниках к потолку и не затыкают рот грязными прихватками. Журавлёва уже на грани обморока. Она боится взглянуть на свои задранные руки. Вероятно, наручники и вправду имеют свойство сжиматься, потому что кисти рук ощутимо распухли и торчат из браслетов словно куриные лапы.
Пленница давно сырая как вынутый из кружки чайный пакетик. У неё онемели поднятые плечи, звенит в ушах, а челюсти сводит от толстого прогорклого кляпа. Страшно чешутся все части тела, особенно ноги, запаянные в шоколадные колготки, свербят шея, лопатки и нос. Пленная Журавлёва могла бы при желании дотянуться носком до согнутой Верки и пнуть ей под зад, дабы привлечь к себе внимание, однако боится, что Смышляева от неожиданности упустит ключ и всё пойдёт насмарку.
Но больше всего Любовь Петровну бесит, что она наконец-то возбудилась – совершенно не к месту и не ко времени.
Алкоголь, наручники, кляп, тесные колготки и поза висящей ёлочной игрушки уже взвинтили женские инстинкты до состояния взведённого курка снайперской крупнокалиберной винтовки. Когда экранный Рихард начал пытать Сельму пылесосом - это стало последней соломинкой, сломавшей спину выносливого верблюда. Соски Любови Петровны дерзко набухли под шёлковым бюстгалтером, низ живота окатило тёплой волной. Затрепетали усталые мышцы, обнажились нервы, колени начали подламываться, но прилечь в её незавидном положении невозможно.
Теперь-то бухгалтер Журавлёва понимает ярость Веркиного Полкана, которого в пик брачного сезона заставляют мучиться на цепи. Ещё немного - и она отгрызёт себе кисть, лишь бы высвободиться из наручников и чугунного кольца. Любовь Петровна чувствует, как её стильные бордовые трусики-тонга переполняются сексуальной жидкостью. Девчонки, увлечённые ключом, ничего не замечают, зато сама пленница, несмотря на вонючий кляп, сразу улавливает, что от неё пахнет не только рябиновкой, духами и потным телом, но и мокрым женским пахом, физиологической секрецией, раскалёнными от воздержания гениталиями.
Был бы у Любови Петровны хотя бы один свободный пальчик! Хотя бы один! Который можно сунуть в трусики и расчесать себе промежность в лохмотья, в пену, в лоскуты. До изнеможения, до неба в алмазах! Но все десять пальцев крепко прикованы к потолку наручниками Нинкиного племянника Серёги. И остаётся лишь бессильно тереть капроновыми ляжками, чей звук похож на шелест сухого сена и на шорох перелистнутых мелованных страниц из книги женского одиночества.
***
Не подозревая о буре, терзающей подругу Журавлёву, Нина и Вера после многих неудачных попыток убеждаются, что магнитом или пластилином на палочке ключ из щели не поднять. Сувенирный магнит в виде дельфинчика оказался слишком слаб, чтоб надёжно притянуть к себе ключ. Кисточка с пластилином схватывает добычу лучше, но ключ прилипает к ней под углом и не пролезает через щель. Упирается в края плах, отцепляется и снова падает вниз.
Следуют некоторые прения и производственные дебаты по поводу спасательной операции (Любовь Петровна с заткнутым ртом участия в обсуждении не принимает). Нина говорит, что искать ножовку и распиливать наручники надо только в самом крайнем случае. Кандалы принадлежат не ей, а племяннику Серёге, возможно, они казённые и наверняка стоят бешеных денег. Зачем портить дорогую вещь?
Под давлением обстоятельств Верка с горем пополам соглашается спуститься в голбец и проползти под полом по-пластунски. Нина клятвенно заверяет, что её домашний кот Барсик – зверь дисциплинированный, службу свою знает, поэтому мыши в подполье у Корзунов исключены. Никаких грызунов Верка там не встретит.
С нытьём и матом веснушчатая Верка уходит в голбец и добирается до ключа, попутно найдя там ранее потерянные Нинкиными домочадцами три карандаша, шпильку для волос, оброненный Колькой новый презерватив, чайную ложку, шесть булавок, женскую прокладку и тридцать восемь рублей мелочью. Пыль, паутина и земляной мусор, собранные Верой на одежду, учёту и классификации не поддаются.
Вернувшись из подпольной одиссеи, Смышляева требует внеплановый стакан рябиновки и бросается отмываться. Время перевалило далеко за половину пятого.
Нина торжественно подходит к Любови Петровне, которая уже попрощалась со всем светом и не реагирует на внешние раздражители. Лишь убийственный запах из бордовых трусиков показывает, что пленница подаёт признаки жизни и полового возбуждения.
***
- Драться не будешь, Любаша? – на всякий случай спрашивает Нина. – Не серчай, что так нескладно получилось…
- Ммммм! – сонно говорит Любовь Петровна в чёрствый жирный кляп. Это означает, что она всех прощает и хочет только одного: умереть в горизонтальном положении.
Нина взбирается на табуретку и задним числом соображает:
- Любка! А чо мы на табуретку не догадались тебя поставить? Хоть бы руки иногда отдыхали!... Целый час на них провисела.
Журавлёва ничего не отвечает, но её взгляд говорит сам за себя:
«В чём же дело, моя верная подруга Нина Александровна, мать твою в три колена? Где ты раньше была? Не опоздала, милая? Давай свою табуретку, я вся нетерпение! Может, ещё часик-другой поиграем в луковку, колготки и немецкую эротику? Я же баба двужильная!»
Освобождённая от кляпа и наручников, пленница валится на пол там же, где стояла – на овальный домотканый коврик. Кисти сбиты почти до крови, колготки пахнут портовым борделем, а великолепные белокурые волосы превратились в лыковое мочало. Вряд ли кто признает сейчас в опухшей Любови Петровне главную красавицу деревни Паромное.
Подружки, чувствуя свою вину, отпаивают Журавлёву незаменимой рябиной на коньяке, разминают ей суставы и кое-как возвращают человеческий облик. Нина Корзун настойчиво предлагает немедленно истопить баньку в качестве моральной компенсации и пропарить экс-Сельме болящие косточки. Однако Любовь Петровна отвергает жалкие потуги на перемирие, сердито хлопает дополнительный стакан рябиновки и собирается домой.
- Дома баню истоплю! У меня Ленка без догляда, капуста не полита, стирка третий день лежит!
Красавица Журавлёва не хочет сознаваться туповатым подружкам, что страстно мечтает поскорее остаться одна и совершить то, ради чего они, собственно, сегодня затевали игру «Кэттен хальтен фестер Либе». Она мечтает алчно и всеобъемлюще изнасиловать себя!
Пускай нет у гордой и измученной Любови Петровны ни мужа, ни мачо, ни даже чудо-пылесоса с трубками, тем не менее она живая и здоровая женщина. Она хочет и может. Любови Петровне недавно исполнилось всего двадцать шесть лет. Как верно выразилась Нина, не замок же теперь на трусы вешать?
Журавлёва причёсывает волосы, освежает макияж Нинкиной косметикой, подводит ресницы, брови, губы. Статус одинокой элитной женщины, знаете ли, обязывает держать марку даже на деревенских выселках.
В платье цвета дождливого осеннего неба, в шоколадных колготках и туфлях на каблуке, Любовь Петровна шагает к себе во двор. При этом она не забывает плавно покачивать бёдрами и высоко нести бюст, увесистый как сдвоенная шина карьерного самосвала «Катерпиллер». И помнит, что на её воздушном заду сквозь юбку отчётливо проступают острые лучи трусиков, а значит, их выпуклые линии на ягодицах всегда должны быть строго симметричны.
До дома Любови Петровне совсем недалеко. Два проулка, магазин и пустырь за водокачкой. Чтоб спрятать от прохожих синяки на запястьях, Журавлёва элегантно скрестила руки под пышной грудью, зажав кисти под мышками.
Неожиданно возле магазина экс-Сельму окликает вездесущая Фаина Смышляева.
- Любаня! Журавлёва! Я ж весь день тебя ищу! Тебе письмо!
Почтальонка семенит из-за водокачки, размахивая конвертом со штампом налоговой инспекции. Её дублёное морщинистое лицо раздувается от любопытства.
После разговора с уклончивой Ниной хитрая письмоноша Файка решила тайно проследить за корзуновским домом. Смышляева-старшая почти на сто процентов уверена, что час назад видела в Нинкиной горнице именно Любку Журавлёву – в малиновом бюстгалтере и с тряпкой во рту. Почему же Нинка нагло соврала Фаине и захлопнула окошко?
В этом надлежало срочно разобраться.
К великой досаде Фаины Смышляевой, она отвлеклась, допивая за водокачкой подаренную Нинкой бутылку рябиновки. Домой бутылку нести было нельзя, её там у Файки отнял бы сын Жорик - гнусная, безработная, ранее судимая личность. Смышляева купила пачку дешёвых вафель и раздавила бутылку на крылечке водонапорной башни. Но в итоге отвлеклась и прозевала, откуда на улицу вынырнула сисястая, обтянутая серым платьем стерва Журавлёва. Это упущение в разведданных жутко опечалило Фаину.
- Давай своё письмо, Ивановна, - лениво роняет Любовь Петровна. – «Письмо»! Подумаешь - налог на имущество прислали, было бы из-за чего вонь поднимать…
- Порядок есть порядок. Вот, распишись в квитанции, - Фаина вынимает изгрызенную авторучку, невинно щурится. – И чего тебе дома не сидится, Любаша? Я сегодня всю округу прахом взяла. К вам забегала, у Насти Самохваловой справлялась, у Долгоборовых… Даже к Нинке Корзун два раза наведалась… Где тебя носило-то, Люба? У Нинки гостила?
Любовь Петровна неприязненно взмахивает пушистыми царственными ресницами. Она не любит пронырливую почтальонку.
- Тебе забыла доложить, старая! Может, я гулевана с пылесосом завела? Или порнуху ходила смотреть? «Кэттен хальтен фестер Либе». Если женщина просит остановиться – сделай ещё два шага! Я баба свободная, мне никто не указ.
Фаина Смышляева даже не обижается на «старую». Она не отрываясь смотрит на руку Любови Петровны, которой та подписывает квиток. Белое нежное запястье Журавлёвой опоясывает отвратительный лиловый синяк. Похоже, своевольную и сиятельную Любовь Петровну недавно кто-то крепко связывал за руки или зажимал ей конечности в слесарных тисках.
Есть ли синяк на другой руке? Почему Любка прячет её под мышкой?
- Откуда у тебя это, Люба? – Фаина кивает на распухшую ссадину.
- В борщевик спьяну упала, обожглась! – отрезает Любовь Петровна и трогается своей дорогой, обмахиваясь письмом.
Благодаря обильному макияжу щёки у Журавлёвой румяны, а губы – спелы и ярки, но под голубыми глазами лежат глубокие усталые тени. Во влажном паху под колготками всё до того возбудилось и напряглось, что не даёт Любови Петровне спокойно идти. Капрон и трусики через край насытились влагой, вот-вот по бёдрам потечёт.
Однако вредная Фаина не отстаёт. Снова догоняет Любку, пристраивается рядом в ногу.
- Слышь, Любаша? Я это… пока тебя искала, к Нине заходила. И показалось мне, что ты у ней в избе стоишь… Испуганная какая-то, даже с тряпкой во рту, что ли? А Нинка ответила, что тебя нет!
- Правильно Нинка ответила! – Любовь Петровна прибавляет шагу и морщится от боли в сдавленной промежности. – Выпили мы с ней, потом я ушла. Галлюцинации у тебя, Фаина, от рябиновки! Ясно?
- Ясно! – бурчит Смышляева и пытается нагло сунуть нос в декольте спутницы. – А что за лифчик на тебе сегодня, Люба? Я вот тоже купить себе хочу, да не знаю, какой выбрать… Ты же у нас модница-фасонница! Дашь посмотреть?
- Не дам! – усмехается Любовь Петровна. Подходит к своим воротам и отворяет калитку.
- Ну скажи, хоть цветом он какой? – кричит Фаина. Ей, известной сплетнице, позарез нужны доказательства, что Любовь Петровна стояла в избе у Корзун – связанная, полураздетая и с затычкой во рту! – Цветом он у тебя какой, титешник? Малиновый?
- Нет, – непреклонная спина Любови Петровны в дождливо-сером платье уже скрывается за оградной дверью. – Не малиновый!
- А какой?
И из-за ворот насмешливо долетает:
- За полторы тыщи, бабуля.
(использована иллюстрация из открытого доступа)