Келейные записки иеромонаха Серапиона
Тетрадь пятая
Бунт Ермолая
Я пробыл в Петербурге четыре дня и, с головой уйдя в работу, подготовил для Александра Егоровича комплект проектной документации на строительство двух заводов, электростанции, складов, жилых бараков и вспомогательных сооружений. Уезжая в Ефаново, оставил Ильдусу ключи от квартиры. Договорились, что он будет присматривать за почтой.
На этот раз ехал поездом. На станции Харино* меня встретил Александр Егорович, сам лично. По дороге огорошил новостью, что Ермолай от него «убег со своей лапотошницей».
– Да что ж вы ему такого сделали, что он убег? – искренне удивился я.
– А то и сделал, что хотел его, сироту казанскую, своим наследником видеть, продолжателем дел.
– Весьма благородно.
– Благородно, да не по Сеньке шапка вышла.
– Что так?
– У порядочных людей в голове финансы, а у него – романсы! Какой-то пройдоха, назвавшийся Валерианом Андреевичем Козловым-Белопольским, посулил Ермолаю прославить его с Глафирой на всю Европу, если они присоединятся к труппе знаменитого театра «Пляски Аполлона».
– Не слыхал про такой театр.
– Я и говорю – пройдоха! И фамилия подозрительная, и на лице крупными буквами написано, что плут! Он вначале ко мне подкатывал: «Не изволите ли, – говорит, – спонсировать театральную карьеру племянника ста рублями?» Я ему: «Нам театры ни к чему, а место Ермолая тут!»
Два дня этот Козлов-Белопольский меня обхаживал. То с лестью подступал, какой мы талант взрастили, то про свои связи с императорским двором разглагольствовал, то про облагораживающую силу искусства байки рассказывал. Утомил несказанно.
Ермошка за ним ужом вился, к супруге моей ластился, чтобы слово за него замолвила.
Дабы покончить с этой подковерной суетой, я возьми да брякни, что у меня свои виды на племянника. Сказал, будто сговорился с Марфой Игнатьевной по одному деликатному делу, и примет она нас с Ермолаем у себя сегодня вечером как самых дорогих гостей.
Валериан не понял, о чем речь, а Ермошка весь побледнел с лица и сразу – вон из избы. Дверью хлопнул, вскочил на бричку и к своей зазнобе в Мологу покатил. Я хотел было этого Белопольского за шкирку взять, попытать немного – как сквозь землю провалился, каналья!
– А на самом деле никакого сговора не было?
– Сговора не было, но мечта объединить наши земли с ее землицей зрела давно, и чуял я, что Марфа Игнатьевна очень даже к этому расположена. Был бы Ермошка не таким строптивым, так тому и быть бы!
– И дальше что?
– Бричку он оставил в Мологе у Ваньки Барыгина, своего двоюродного брата, а сам с Глафирой на пароходе в Рыбинск махнул. Куда дальше будут путь держать – Ванька не сказал. А может, и правда не знает. Писульку вот нам со старухой передал от Ермолая. – Александр Егорович, переложив вожжи в правую руку, левой достал из нагрудного кармашка смятый клочок бумаги и протянул мне: – На-ка, полюбуйся.
Я развернул бумагу. На ней чернильным карандашом неровным почерком было написано:
«Любезные мои дядюшка и тетушка, вы растили меня с любовью, как сына, и я буду молить Господа, чтобы послал вам здоровья, но жениться на земле Марфы Игнатьевны (жениться на земле – подчеркнуто жирной линией) – выше моих сил. Подчинись я воле дядюшки – и сам бы несчастным стал, и Марфа Игнатьевна от жизни с ненавидящим ее мужем захирела бы, и Глаша, которую я всем сердцем люблю, в бесчестии бы и унынии увяла. А потому прощайте. Если разбогатею, приеду с подарками навестить, а нет – так не взыщите. Ермолай».
– Да, неожиданный поворот, – возвращая записку Крилову, произнес я.
– Моя старуха на меня волчицей смотрит, – Александр Егорович свернул бумагу вчетверо и сунул обратно в нагрудный карман. – Говорит, это я Ермошку своей жадностью извел. А какая во мне жадность, если для него, непутевого, старался? Это ж не мне, а ему земли Марфы Игнатьевны достались бы. В чем моя корысть?
Я промолчал.
Крилов ослабил вожжи. Акварель перешла на шаг, потом потянулась мордой к траве у обочины и остановилась. Александр Егорович развернулся ко мне лицом:
– Не чую я в себе вины, мил человек. Что ты скажешь?
– Я полагаю, что искать в этой истории виновных – распоследнее дело, – ответил я и пояснил: – Вы все желали друг другу добра. Если что и делали не так, то без злого умысла – какие могут быть обиды и обвинения? Ермолая тоже понять можно. У вас кто был отец?
– Крепостной крестьянин.
– Арифметику знал, читал, писал?
– Какая арифметика – с утра до вечера в поле. Не до учебы. Если б матушка не настояла, и меня бы в приходскую школу не отпустил – не крестьянское, говорил, это дело.
– А послушались бы отца, росли б безграмотным, работали сейчас, как он когда-то, не разгибая спины в поле и дома б нового не построили и о заводах сейчас не думали. Так ведь?
– Вы что ж намекаете, что как я не по стопам отца пошел и потому состояние сколотил, так и Ермолай, коль не по моей стезе пойдет, то плясками да балалайкой состояние наживет?
– Насчет состояния сказать не могу, но то, что каждому человеку Господь дает свой талант, знаю точно, и зарывать его в землю грешно. Вас Он наделил коммерческой жилкой, Ермолая – гибкостью и чувством ритма. Вы свой талант отрабатываете в полной мере, а племяннику палки в колеса вставляете – на свой лад его перекроить норовите. Какой из него коммерсант?
– Коммерсант из него неважный: верно подмечено, – согласился Крилов, – потому я его под крылышко Марфы Игнатьевны и хотел пристроить. Она б коммерцию вела, а он плясал да пел ей на потеху и себе в удовольствие.
– А я его зауважал, что не полез под крылышко. Был цыпленком, теперь, глядишь, в петухи выбьется! Зазнобу свою не бросил, не осрамил – значит, честь знает! Ему можно доверять – что ж тут плохого? Вот в этом он в вас пошел!
– Обведет этого петушка какой-нибудь Валериан Белпольский вокруг пальца – как пить дать! Мал еще, чтоб кукарекать! Сказал бы прямо, что нипочем не пойдет за Марфу, а без Глашки жить не может, я бы что-то более приемлемое придумал.
– Боится он вас. Страшится, что жизнь ему переломаете. Вы и сейчас сожалеете не о том, что не позволяли ему жить своим умом, а о том, что не все за него продумали, не сумели заставить его вашим умом жить.
– Так я же добра ему желал и желаю!
– Потому и нет на вас вины, что добра желаете. Но батюшка Петр мне, бывало, говаривал, что чужую жизнь по своим лекалам не скроишь – все мы разные. Говорил, что должно человеку, как созданию Божьему, любить другого человека не за приятные в нем качества, не за его похожесть на тебя, а из родства с ним. Любить за то, что он рядом живет. Любовь – суть нашего естества! А главное, говорил, не забывать, что для Господа мы все одна семья, что Он любит всех и никого без поддержки не оставляет.
– Мудрено, но, возможно, и так, – в раздумье произнес Крилов. Помолчал немного, собираясь с мыслями, потом хлопнул себя ладонью по колену: – Хорошо! Допустим, найду я Ермолая, поведу их с Глафирой под ручки в церковь венчаться, поддержу финансово его артистическую карьеру. Но кому я в старости передам дела? Кто будет распоряжаться заводами, которые будут построены по вашим проектам? В промежутках между «гопаком» и «чижиком» можно лишь квас пить да зубы скалить. Как бы вы, мил человек, поступили на моем месте?
Я улыбнулся:
– На вашем месте? Нет уж, увольте! На своем месте такие огрехи делаю, что голова кругом идет, а вы предлагаете на ваше взгромоздиться.
– Значит, и у вас, городских, не все мед да патока.
– У кого мед да патока, тем хуже всех приходится.
– Чего ж так?
– Кишки слипаются!
Александр Егорович рассмеялся, перегнулся ко мне с облучка, протянул руку и хлопнул по плечу:
– Ну, вот тебе последнее мое слово. Сам видишь, проекты мне сейчас в голову не пойдут. Я рассчитаюсь с тобой за проделанную работу и дам аванс, чтобы ты по первому моему зову был в Ефаново.
– Аванс не возьму, – возразил я, – по первому зову не выйдет. Может, какое-то время и в России меня не будет. Будем поддерживать контакт – а там, как Бог пошлет.
– Договорились, – согласился он, вытащил из ящика под сиденьем пачку денег, отсчитал необходимую сумму и передал мне: – Пересчитай.
Я пересчитал и отдал ему пакет проектной документации.
– Теперь выбирай, куда тебя везти, – засовывая оставшиеся деньги в карман за пазуху, а проектную документацию в ящик под сиденье, предложил Крилов: – Можешь у меня пожить, могу в Мологу подбросить или к твоей сестренке в Лацкое.
Я выбрал Лацкое, до которого было уже рукой подать.
На торговой площади в Лацком перед Вознесенской церковью мы попрощались, обняли друг друга. Александр Егорович, перекрестившись на храм, запрыгнул обратно на облучок и поехал утешать свою супругу, а я, проводив взглядом бричку, вошел под своды храма.
*Харино – ныне Некоуз, станция Северной железной дороги на ветке Санково – Рыбинск.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/08/20/464
К началу романа: http://www.proza.ru/2018/08/08/630
К аннотации и оглавлению http://www.proza.ru/2018/08/19/768