Незаметно я прошагал большой путь и оказался на левом берегу реки. Вот и дом с башенкой, в котором машинисткой работала моя бабушка. В этом здании до сей поры находится управление лагерей ЮжКузбасслаг. А на другом берегу в девятнадцатом веке в ссылке жил Фёдор Достоевский. Меняется эпоха, общественный строй, а желание людей подавлять и унижать себе подобных не изменяется.
Любопытно было бы глянуть на Фёдора Михайловича. Сейчас перейду через мост и буду почти у цели. Очень кстати, что я добрался сюда пешком. Доехать на трамвае я бы не смог: другие деньги. А если бы раньше перенесся в девятнадцатый век, то не смог бы преодолеть болота. Ведь тогда этого города не было, а был лишь небольшой городок, впоследствии ставший всего лишь отдаленным центром мегаполиса — Новокузнецка.
По мосту прошёл на другой берег. До революции моста наверняка не было. Зачем он был нужен, если на другой стороне поля, болота, да разбросанные далеко друг от друга деревни.
На правом берегу тополя. Здесь я впервые побывал, когда мне было четыре года. Впервые увидев реку, я воскликнул:
— Какая большая лужа!
Тогда весь мир был для меня внове. Ни о каком Достоевском я, разумеется, и представления не имел. Прошел дальше. На горе крепость, а в стороне — церковь. Пока церковь, как и в моём раннем детстве, почерневшая, с обрезанным куполом. В ней находится хлебозавод. В конце ХХ века ее восстановят. Будет свежая, как огурчик и красивая как пасхальное яичко — Спасо-Преображенский собор. Но Федор Михайлович венчался не в этом храме, а в Одигитриевской церкви, утраченной в двадцатые годы.
Улица Достоевского. Частные дома, а вот среди них и библиотека. На ней висит мемориальная доска. Остановился напротив и стал перекручивать время в девятнадцатый век. Вокруг почти ничего не изменилось, только исчезла мемориальная доска, а деревья стали небольшими.
Конец ноября 1856 года. Как раз в это время Федор Михайлович получил недельный отпуск и приехал к своей любимой. Вот на этой улице Большой он и квартирует в небольшом домике портного Дмитриева. Прожил Достоевский в тот приезд всего пять дней. Получил от Марии Дмитриевны согласие на брак и вернулся в Семипалатинск. Позже он назвал это время "самым критическим моментом всей жизни".
Открылась калитка, из нее вышел сравнительно молодой человек с усами, но без привычной бородки. Сейчас он никто, всего лишь ссыльный. В будущем у него мировая слава. Порываюсь достать фотоаппарат, чтобы щёлкнуть будущего знаменитого писателя. Нет, как-то неудобно. А ведь это был бы уникальный снимок! Впрочем, кто бы поверил в его подлинность! Сочли бы, что это постановка с участием загримированного актёра. Подошёл к писателю.
— Фёдор Михайлович!
— Откуда вы знаете моё имя? — подозрительно оглядел меня Достоевский.
— Я даже знаю, какие произведения вы напишете! Особенно хочу вас поблагодарить за роман «Преступление и наказание». Я не мог оторваться, когда читал его в шестнадцатилетнем возрасте.
— Мне кажется не очень уместной ваша шутка. Конечно, сейчас я отбываю наказание, но уверяю вас: слишком ничтожно было моё преступление, если его вообще можно назвать таковым. А что касается романа, то у меня такого нет! Как же вы могли его прочесть, да ещё много лет назад. Тогда меня и самого ещё на свете не было. Извините, мне некогда с вами общаться! — Повернулся и ушёл.
Наверняка Фёдор Михайлович принял меня за провокатора. Его понять можно, да ещё при его обострённой писательской мнительности.
Перевел время на конец января 1857 года. Федор Михайлович выехал в Кузнецк для устройства своей свадьбы. Бракосочетание назначено на 6 февраля. Одигитриевская церковь полна народу. Достоевский в веселом расположении духа, шутит, смеется. Необычно для человека, отличавшегося необщительным и мрачным характером. В эти дни он часто прогуливался по улицам города вместе со своей супругой. На нем военный плащ. Я не стал следовать за ним, чтобы не вызвать еще большего подозрения, а решил погулять по городу по своему свободному маршруту. Я прошёлся по маленькому одноэтажному городку. Только на центральной площади несколько двухэтажных домов. В годы моего детства их называли купеческими. Я запомнил их старинными ободранными зданиями. Сейчас они сравнительно новые, но много тех, которые не сохранились до более позднего времени. Все-таки 150 лет прошло. Хотя не так уж и много. Это в школе десять лет кажутся целой эпохой. С возрастом пятьдесят лет кажутся одним мгновением, а сто пятьдесят лет всего лишь три раза по 50. Некоторые люди по девяносто пять лет живут. С высоты их лет тем более это не срок. Через четыре года отменят крепостное право. Странно, что христиане продают христиан, даже могут в карты проиграть. Впрочем, в Сибири крепостного права нет. Хорошо, что после того, как померз у дома детства, вернувшись в свою эпоху, попросил у знакомой театральной костюмерши дать мне пальто и обувь того времени, в котором я решил встретить Федора Михайловича.
Скользко, пасмурно, неуютно. Мало что изменилось за прошедшие полтора века. Та же скучная жизнь. Люди даже не могут уткнуться в телевизор. Зато, может, больше читают, хотя не уверен в этом. Непривычно отсутствие автомобилей, на крышах домов нет телевизионных антенн. На улицах нет фонарных столбов, да и электричества еще нет. Странно, на Земле есть все те же ископаемые, что и тысячелетия назад, но только в 19-20 веках люди напридумали столько нового. С чем это связано? Может, потому что людей стало на порядок больше, больше мозгов, больше изобретений. А, может, другие причины. Люди вообще живут как в потемках. Неизвестно откуда возникли, придерживаются версии своего божественного происхождения, думают, что их создал Господь. Но ведь доказательств этого нет, как, впрочем, нет и обратного. Сейчас многие придерживаются православной веры. В двадцатом веке многие станут атеисты, вряд ли особо задумываясь.
Вглядываюсь в лица прохожих. Обычные лица. Такие реальные. Трудно осознавать, что эти люди живут за полтора века до меня, что ко времени моей эпохи они давно будут лежать в могилах. И не только они, но и их внуки и правнуки. Люди живут, не очень задумываясь о вечности. Не знают, какие передряги истории ждут их потомков. Странно видеть реальную жизнь и осознавать, что всё это происходит почти за сто лет до моего рождения. Особых примет другой эпохи нет. Разве что одежды людей сильно отличаются, да отсутствие автомобилей, телевизионных антенн. Вглядываюсь в лица. Лица как лица, но сознание, что это предки поражает. И еще — ни одного знакомого лица я не могу встретить. Правда, подобное возможно и в своей эпохе, если приехать в незнакомый город. А здесь, в Кузнецке, в данный момент одно знакомое лицо — Федор Михайлович, правда, лицо его еще не похоже на его канонические портреты, да и отсутствие бороды делает его непохожим на самого себя.
День прояснился Солнце такое же, как в будущем. «Звезда по имени Солнце». Молодец Цой. Могу напеть его песни, а он еще не родился. Всё-таки искусство фантастично. Все эти ныне живые люди уйдут в небытие, словно их и не было, а тот же Достоевский запечатлел их жизнь, пусть и в несколько искривленном виде. Но это и понятно. Каждый человек по-своему воспринимает окружающую жизнь и его людей.
Люди рождаются, подрастают и обычно как должное воспринимают те социальные роли, которые им предназначены. Во многих книгах Федора Михайловича живут униженные люди. Читая эти произведения, не раз ловил себя на мысли: а чего они всё это терпят. Правда, у нас уже есть знание истории. Революция произошла, но на шею униженных и оскорбленных насели новые господа-товарищи. И народ-богоносец всё это терпел. А в конце двадцатого века и вовсе профукал всё, что было можно. И остался с носом.
Прошел на правый берег Томи. На другом берегу еще нет дома с башенкой, в нем в советское время будет располагаться управление лагерей. Наверное, Достоевский тоже смотрел на другой берег. Вряд ли думал, что там будет управление «мертвыми домами». Достоевский очаровал мир своими героями, стал всемирно известным писателем, но сам мир не изменился от его книг. Писатель Дмитрий Григорович учился вместе с Достоевским в Инженерном замке. Дмитрий Васильевич в своих воспоминаниях опишет отношения младших и старших воспитанников. В мои дни подобное в учебных заведениях и армии будет называться дедовщиной. Да и тюремные порядки мало изменились со времен «Записок из Мертвого дома».
Вновь гляжу на пейзаж левого берег. Поля и болота сейчас покрыты снегом. Вспоминаю будущее. Там раскинется многомиллионный город. Его жители еще не родились, да и предки большинства их живут далеко от сибирских просторов. Впереди множество переплетений судеб, в результате которых появятся всё новые и новые поколения людей.
Удивительна жизнь писателя! Сидит за столом, сочиняет своих героев. А потом сотни тысяч читателей переживают за них, плачут над их судьбами, возмущаются поступками…
Вон на тех болотистых полях в шестидесятые годы двадцатого века вырастет кинотеатр «Сибирь». Там я увижу фильм Ивана Пырьева «Братья Карамазовы». А еще раньше он снял «Идиота». В сталинские времена режиссер снимал музыкальные комедии вроде «Кубанских казаков». Когда давление государства ослабело, его потянуло к героям Достоевского. В те же годы по радио слышал цикл передачи с чтением Марком Прудкиным «Дядюшкина сна». Видимо, «архискверный» по выражению Ленина, Достоевский привлекал актеров и режиссеров. В том же кинотеатре показывали фильм» Преступление и наказание». Его я не смотрел. Я не могу забрать с собой Федора Михайловича. Он слишком привязан к своему времени. Да и не согласился бы он на мое предложение, просто не поверил бы мне. Прихватить бы современную аппаратуру, взять диски и показать Достоевскому многочисленные фильмы и постановки, даже балет «Идиот» на музыку Шестой симфонии Чайковского. Вот, мол, сколько художественных последствий вызвали ваши книги! Но ведь он их еще не написал! Получится плагиат у самого себя. Не буду вмешиваться в прошлое. Неизвестно, чем оно может отозваться в будущем.
Скоро начнет смеркаться. В домах закроют ставни, на улице будет темно, хоть глаз выколи. Зимой не очень уютно, да и пальто не совсем теплое. Все-таки оно сшито для театра, а не для ношения на улице. Для отвода подозрительных глаз оно годится, а от холода плохо спасает. Да, пожалуй, пора смываться из девятнадцатого века. Неуютно, когда ни одного знакомого лица. Впрочем, так же себя испытываешь в любом незнакомом городе. Чувство тоски и одиночества. В семидесятых годах был в Уфе. Возможно, видел в коляске Земфиру, которой предстояло вытащить из небытия много замечательных песен, без которых уже трудно представить наш мир.
Людей на улицах немного, да и чего ожидать от уездного городка. Даже в столицах до войны было намного меньше народу. Стоит вспомнить старые фильмы. В них так мало прохожих.
Вдруг я обратил внимание на мужчину, чье лицо показалось мне невероятно знакомым. Но ведь я не мог видеть его раньше. В моем времени ему было бы лет сто восемьдесят, не меньше. Он подходит ко мне. Надеюсь, что он не шпик, который заподозрил меня в чем-нибудь неблагонадежном.
— А я вас видел.
— Сомневаюсь, хотя ваше лицо мне показалось знакомым. Но я уверен, что это невозможно. Я впервые в вашем городе. — Трудно упрекнуть меня во вранье. Все-таки в ЭТОМ городке я никогда раньше не был. Я застал уже совсем другой город.
— И все-таки мы с вами один раз встречались, я вам очень благодарен. Вспомните трамвай.
— Трамвай! Но ведь до их изобретения еще много лет!
— Я знаю, поэтому я растерялся…
И тут я вспомнил. Я ехал в переполненном трамвае. Неожиданно на подножке появился пассажир с бородкой. Как-то странно одет, старинное пальто, бородка, хотя лицо молодое. Может, служитель культа. Кондуктор потребовала с него деньги за билет. Он растерялся. В это время трамвай остановился, двери открылись, кондукторша попыталась выпихнуть безбилетника на остановку:
— А ну выходи из трамвая!
Я вмешался:
— Я заплачу за него! — и протянул ей деньги. Кондуктор оторвала билет, хотела вручить пассажиру, но того и след простыл, хотя двери были уже закрыты. Я решил, что он успел смешаться с толпой.
А вмешался я не случайно. Эту кондукторшу я давно запомнил. Низенького роста, одетая как-то мешковато, она всегда была груба с пассажирами, а один случай вывел меня из себя. Она в моих глазах потеряла всякое уважение.
Был морозный вечер. На одной остановке два парня втащили в вагон мужика, который не вязал лыка, усадили на скамейку и умчались. Кондукторша стала требовать билет. Он не мог взять в толк, чего от него надо. Женщина стащила его со скамейки. Он упал на пол, обнажив спину. Мороз по коже от одного вида голого тела. Температура в трамвае мало отличалась от мороза, что стоял на улице. Мужчина заснул. Кондукторша не могла успокоиться и на очередной остановке вышвырнула мужика на снег. Чудом он не разбил висок об лед. Так бы он и замерз насмерть, но тут вмешалась одна из пассажирок:
— Да что это такое! Как будто никто никогда не выпивал. Я заплачу тебе эти несчастные деньги. — Она протянула кондукторше монету. — Мужчины, помогите втащить пьяного. — Мы внесли его и посадили на скамью. Я не люблю пьяных, но все-таки нельзя так зверски относиться к людям, как эта кондукторша. Конечно, не оправдываю тех парней, что внесли мужика. Могли бы заплатить. Хотя, кто знает, может они с ним не пили, а подобрали на снегу, посчитав, что женщина-кондуктор отнесется с пониманием?
Эти воспоминания быстро пронесли у меня в голове. Но незнакомец! Неужели именно он был со мной в трамвае 21 века?!
— А куда вы тогда исчезли? Я только успел заплатить, а вас и след простыл.
— Я поспешил покинуть ваш негостеприимный век!
— А как вы вообще там оказались?
— Некоторое время назад ко мне пришел необычно одетый человек. Оказалось, что он влюблен в мою жену. Просил уступить мне ее, взамен предложил вот этот аппаратик. — Незнакомец показал мне тот же прибор, которым пользовался я — для путешествий во времени.
— Как это: уступить жену?!
— Видите ли, у меня с ней фиктивный брак. У меня прогрессивные взгляды, я решил помочь девушке, которой несладко было в родительской семье.
— Когда же ваш гость успел влюбиться?! Ведь он едва прибыл в ваш век.
— Влюбиться дело нехитрое!
— И вы согласились?
— Конечно. Моя жена ответила ему согласием. Я не захотел препятствовать. К тому же он предложил мне этот аппаратик. По сути, я обменял фиктивную жену на бессмертие…
— Что вы имеете в виду?
— Когда я оказался в вашем городе, я ведь давным-давно был в могиле. Конечно, я не успел посмотреть на свою могилу, но несомненно, что столько я прожить бы не смог. То есть, будучи мертвым, я смог совершенно спокойно оказаться в будущем, где был физически молод. То есть обрел реальное бессмертие.
— А что стало с вашим гостем?
— Он выправил себе документы и стал жить с моей бывшей женой.
— Но ведь он не мог с собой иметь два экземпляра этого прибора!
— Да, он отдал мне свой единственный.
— Значит, он решил остаться в девятнадцатом веке?
— Да. Любовь оказалась сильнее всех других доводов. Ведь без этого прибора он состарится и умрет, как если бы родился в моем веке.
— Жаль!
— Это его решение. Для него любовь сильнее страха смерти.
— Я сожалею не о нем. Если что-то случится в моем приборе, мне не к кому будет обратиться.
— Если вы застрянете в девятнадцатом веке, то его вы найдете. А если в своем, то вы всего лишь не сможете больше путешествовать по времени.
— Вдруг он умрет в вашем девятнадцатом веке. Впрочем, вряд ли он здесь сможет что-либо сделать. Ведь совсем другие технические условия.
— Скоро стемнеет, а мне негде ночевать. Я хотел бы вернуться к себе.
— Ночуйте у меня.
— Хорошо. — Конечно, мне было любопытно побывать в жилье девятнадцатого века.
Мы быстро дошли до небольшого домика на соседней улице. Уже стемнело, хозяин зажег свечу в подсвечнике. Обстановка в комнате была скромной. Не могу сказать, чтобы бросалась в глаза резкая разница с нынешним частным домом. Разумеется, отсутствие электричества, телевизора, еще каких-то примет нового времени. Мебель казалась старинной, хотя она не была старой. Я подумал: наше восприятие старины очень субъективно. Если вспомнить мое детство, то та мебель мне кажется уже устаревшей и необычной. Но в те годы она была обыденной, хотя эстетически мне не нравилась. Компьютерная эпоха по своему дизайну мне гораздо ближе.
Хозяин спохватился, что до сих пор не представился:
— Кстати, меня зовут Федор Михайлович.
— Как Достоевского! — воскликнул я.
— А кто это?
— Он сейчас в вашем городе, но пока его мало кто знает. А спустя годы его узнает весь мир. Писатель.
Я вернулся к его рассказу о человеке, влюбившемся в его жену.
— А ваши чувства к жене?
— У меня их не было. Я же говорил, что это был фиктивный брак. Я венчался с ней, чтобы освободить ее от родительской опеки. Мы не строили семейных планов. Договорились, что как только она найдет достойного человека, я отпущу ее.
— И они поженились?
— Да.
— Как же он мог взять в жены ровесницу своей прапрабабки?
— Любовь!
— А документы?
— Какие?
— Но ведь у него паспорт двадцать первого века, по которому видно, что он родится через сто с лишним лет.
— Выправил.
— Как?
— С деньгами можно всё.
— Это понятно, но где он мог взять деньги, ведь ни в одном обменном пункте ему не поменяют современные рубли на старинные, то есть те, что у вас здесь в ходу.
— Он воспользовался своим прибором. Немного опережал время и узнавал результаты скачек. Кажется, побывал в Европе, играл в рулетку, выигрывая таким же способом.
— Ушлый человек!
— Ради любви человек готов на всё.
— И где они теперь живут? В каком веке?
— Здесь, конечно! Он построил себе хороший дом. Не мог ведь он мою бывшую жену переместить в двадцать первый век. Прибор рассчитан на одного человека. Если он даст ей, то она не сможет ему передать. К тому же он говорил, что не всякий человек может воспользоваться. А только те, кто умеет отстраниться от себя и своего времени. Я в этом смысле подошел, так как всегда мыслил самостоятельно и многому поражался.
— А он, значит, не такой человек, если сумел влюбиться в своих предков, пусть и не личных.
— Выходит, так.
— А вы часто перемещались в мою современность?
— Достаточно.
— Ну и как?
— Жить, пожалуй, стало намного удобнее в бытовом плане. Но люди практически не изменились. Не стало меньше корысти, вражды, зависти. Хотя все-таки человечество мелкими шагами, с отступлениями, но идет к большей гармонии межчеловеческих отношений.
— А вы не горите желанием навсегда переместиться в двадцать первый век?
— Угадали.
— Не трудно догадаться. Все-таки у нас есть радио, телевидение, кино, множество бытовой техники, наконец, канализация.
— Да всё это ерунда. Мне достаточно свечи и книг.
— А что же тогда?
— Любовь.
— Как, и у вас любовь?
— Да.
— Странно, неужели вам и мужу вашей бывшей жены невозможно было найти избранниц среди современниц.
— Видимо, так.
— А детей он и вы планируете иметь?
— Как Бог пошлет.
— Но ведь получится какое-то смешение последовательности. Может получиться, что вы будете прадедушкой своей прабабушки. Меня, кстати, не раз занимала мысль: почему я внук своей бабушки, а не дедушка ее.
— Вообще-то в мире всегда перемешиваются расы, национальности, сословия. Наверное, это к лучшему.
— Про смешение времен я еще не слышал.
— Ну, много чего в человеческой жизни происходит впервые.
— Пожалуй, согласен. Что же, счастья вам. А как вы с документами обойдетесь.
— Чиновники не изменились. Взятка решает любые проблемы.
— У вашей избранницы, наверное, есть деньги?
— У нее небольшой бизнес.
— И что же она, с ее деньгами не смогла найти мужа в своем веке?!
— Людям всегда хочется искренней любви, а она не измеряется деньгами, возрастом, происхождением.
— А когда вы намерены переселиться?
— Думаю, что летом.
— А здесь вас не потеряют?
— Я сообщу, что уехал в Петербург. В доме поселю своего родственника. Что ж, давайте спать. Я вам постелю в той комнате.
Я долго не мог заснуть. В чужом жилище всегда не очень уютно почивать, но сейчас мне мешало осознание того, что я нахожусь в девятнадцатом веке. За окном мой родной город, но живут в нем те, кто для меня давным-давно покойники. Там, где знакомые с детства здания — поля и мелкие деревеньки. Еще не родился ни один человек из тех, кто мне дорог как приятель или родственник. Хотя, что мешало мне родиться именно в девятнадцатом веке?! Подобные размышления всегда приводили меня в какой-то ступор. Эти вопросы без ответов подобны были другой теме: трудно представить себе бесконечность вселенной, но еще сложнее представить, что где-то есть забор, за которым ничего больше нет.
Утром я проснулся от солнца, заглянувшего в окно. «Звезда по имени солнце». Виктор Цой родится через сто пятьдесят пять лет, а я уже знаю его песню, кажется, что она была всегда, только он смог извлечь ее из небытия, как это делал Петр Чайковский и многие другие.
Утром мы позавтракали, и я отправился к себе домой.