Игорь Васильевич Эрнст
Шрифт
Эту сцену при всей её внешней безобидности я считаю одной из трагичнейших в моей жизни.
Сейчас, когда зрелость давно миновала и приходит пора задумываться о загробной жизни, я часто вспоминаю страшный урок несправедливости, полученный мною на первом курсе института. Удар был настолько силён, что на третьем курсе меня чуть было не отчислили за неуспеваемость. Спасибо отцу, он вмешался и за взятку оформил мне академический отпуск.
Большинство первокурсников – молодые люди после школы семнадцати-восемнадцати лет, и мы, по сути будучи детьми, начало суровой жизни в вузе воспринимали по-детски. А нагрузки с первого сентября начались нешуточные: с половины девятого утра четыре пары лекций, затем практические занятия, лабораторки, коллоквиумы, семинары разные. Освобождались мы затемно – не раньше. А дома готовились на завтра; лишь в субботний вечер можно было отвлечься. Но нам нравилось.
Сразу начался предмет, называемый „Техническое черчение”. Сейчас он называется более изысканно „Инженерная графика” и я подозреваю, что он стал более примитивным. Суть предмета отражена в его названиях – без точных и безукоризненных чертежей нет инженера. Школьное черчение – игрушечно, шрифт, простейшие аксонометрии. Здесь было сложнее, но и интереснее. В конце сентября нам выдали задание на первый лист по черчению.
Каждый, кто учился в техническом вузе, знает, что первое задание по черчению – технический шрифт. Выполняется на ватманском листе формата А4 размером 297 ; 210 мм (раньше этот формат назвался формат 11 или одиннадцатый формат – на мой взгляд более удачное обозначение, на базе которого выстраивалась удобная система обозначений форматов чертежей, но это, повторюсь, моё личное мнение, и вы вправе с ним не согласиться).
На этом формате надо было начертить по всем правилам буквы алфавита, цифры от нуля до десяти и ряд дополнительных знаков. Читателю, незнакомому с инженерным делом, сообщу, что писать красиво техническим почерком достаточно сложно и этот навык развивается непросто. Правильно и чётко подписанный чертёж является лицом разработчика. Рука должна стать твёрдой, уверенной. И первый лист „начало ложит” будущему мастерству инженера.
Черчение само по себе – работа утомительная, отнимает много времени, требует терпения и старания, и, разумеется, того природного качества, что называют усидчивостью.
Усидчивость – редкое качество, и одной из целей обучения в техническом вузе как раз и является выработка привычки к монотонному, однообразному и как это ни странно прозвучит, творческому труду.
Вот и нас, вчерашних школьников, приучали к такому образу жизни. Как я сейчас понимаю, учёба – труд на физическое и психическое выживание; многие не выдерживали постоянного давления в течение пяти лет – давай, давай…
Я с удовольствием принялся вычерчивать буковки и цифирки сначала на черновике, а потом и на ватмане. И через месяц – перед ноябрьскими праздниками – пошёл сдавать работу.
Практические занятия по техническому черчению вела черноволосая массивная женщина по фамилии Веселова (фамилия настоящая). Она производила впечатление грубого и властного человека.
В юности (да, пожалуй, и сейчас) мне была присуща странная особенность, чрезвычайно мешающая жить, – я был честен, вторая особенность совсем уж неприлична: я считал, что и окружающие таковы. Я не сравнивал себя с другими, привык отвечать сам за себя, даже не пытаясь хитрить.
Гордый от того, что одним из первых выполнил задание, я протянул Веселовой лист. Она мельком взглянула на него, отвела мою руку и, громко, на всю аудиторию заявила:
– Ты не сам чертил.
Я растерянно пробормотал:
– Сам. Мне никто не помогал.
– Нет, тебе сделали за деньги. Ты сам не можешь. Совести у тебя нет. Садись.
Я молча сел за парту.
Перед звонком Веселова сказала:
– Пока не переделаешь, я ничего у тебя принимать не буду.
Сокурсники злорадно заулыбались. Особенно был доволен русский парень с плакатным лицом и манерами революционного матроса – фамилию его я тоже не забыл, но уж не буду называть, – классового врага он не любил и дал мне оскорбительную кличку „Ханыга”. Не один он такой был в группе, в городе и вообще в моей жизни.
Дома я не сказал ничего, но переделывать чертёж, естественно, не стал, и на следующем занятии с тем же листом подошёл к Веселовой.
Сокурсники опять веселились.
Это был настоящий заговор.
Замдекана, небрежно выслушав, отмахнулся:
– Сделай так, как говорит преподаватель.
Но я был, повторюсь, честен и вины своей не чувствовал. Кроме того, я и в школе не заискивал перед учителями (за что расплачивался), но жизнь меня ничему не учила.
После долгих унижений в конце декабря в зачётную неделю она всё-таки поставила мне тройку. К тому времени чертёж утратил всю свою красоту и аккуратность. И снова, упиваясь могуществом, Веселова заявила перед группой:
– Посмотрите, – в кончиках пальцев потёртый лист, – здесь одна грязь. Только скандалить можешь. Тебе не место в институте.
Итак, я получил заслуженную тройку за хорошую и честно выполненную работу, вдобавок подвергся длительным унижениям. Замечу, что многие получили высокие оценки за более слабые работы, а корявый матрос за соответствующие чертежи – я подсмотрел – так вообще пятёрку. За что?
Поступив в институт с двадцатью тремя баллами (из двадцати пяти), первую сессию я сдал на тройки, единственная пятёрка, которую получил, была по начертательной геометрии. Отвечал на дополнительные вопросы я уверенно, но после раздумий. Матросу, следившему за мной, не понравилось, и он утверждал, что Ханыге поставили отличную оценку по блату.
Летняя сессия вышла на тройки.
Ещё несколько поучительных историй.
На втором курсе был у нас преподаватель философии, маленький противный мужичонка, вёл семинары. Мои сокурсники не уважали его и прозвали „лабухом”. Через пять минут после начала пары он говорил, что его срочно вызывают на кафедру, и выходил из аудитории. Возвращался перед звонком. В его отсутствие мы изучали преподавательский журнал, против фамилии одного студента стояло множество пятёрок, хотя философ его никогда не спрашивал. С этим юношей у меня было нечто вроде дружбы и я знал, что его мать заведует кафедрой „Общая химия”. Женя Фёдоров решил проследить за „лабухом” и выяснил, что он ходит в столовую обедать и потом в соседнем скверике курит на скамейке.
Лекции по высшей математике в третьем семестре (вышмат нам читали два года) в русском и национальном потоках вёл почасовик из Института математики, так называемый национальный кадр хрущёвского призыва, кандидат наук, фамилию – не скажем. На лице у него было написано такое презрение к нам, что становилось страшновато. В зимнюю сессию национальный поток сдал математику на четыре – пять, а в русском потоке была единственная пятёрка – у единственного национала (таджика), все остальные, абсолютно все, получили двойки.
Мне он поставил двойку весьма оригинально.
Материал я знал, дома прорабатывал Пискунова. Подготовившись, сел отвечать.
– Неправильно, – он перебил меня на третьей фразе.
– Нет, – ответил я, – правильно.
Он ткнул рукой вглубь аудитории. Там на последней парте лежал оставленный кем-то учебник Бермана:
– Принеси, посмотрим.
В распухшей книжке явно лежали шпаргалки.
Он раскрыл учебник, там – шпаргалки.
– А, – сказал доцент, – списываешь! Двойка!
Так на первом экзамене я получил двойку. В те времена говорили, что первый экзамен – ключ к сессии. Я оправился только к четвёртому (теормех) и пятому экзаменам (диамат. Я добросовестно конспектировал труды основоположников Маркса, Энгельса, Ленина и ничуть не раскаиваюсь – они дали мне очень много для развития. Другое дело, что в шестидесятые годы двадцатого века всё это превратилось в нежизнеспособные догмы), получив пятёрки. Физику, со второго захода уже после сессии, я пересдал на четыре, детали машин тоже, а математикой тянулось до мая, как и у всех.
Вообще с математикой разыгрался скандал. Сокурсники понимали, что событие из ряда вон выходящее, ходили жаловаться в деканат, но трогать почасовика деканат боялся. Возникла идея пойти с жалобой в райком партии (он располагался в соседнем здании), больше всех орал мой матрос. Он стал партийным в рядах армии, был ответственным товарищем, и кто-то предложил его кандидатуру для похода в райком. Однако матрос вывернулся, а через пару дней успешно закрыл математику.
Летная сессия второго курса вообще неудачна. Я закрывал хвосты осенью в пятом семестре, сдал, но уже был сломан…
Через год я восстановился на третий курс. В новую группу я как-то не вписался. Я особо не переживал, не вредничают и ладно. Однако заведующий кафедрой предложил мне перейти на другую специальность, я согласился, мне показалось, что там интересней (как показало время – правильно сделал, специальность была ;же, но более изысканна). Приказ о переводе запоздал и вышёл только в зачётную неделю, в результате неразберихи я был включён в зачётные ведомости обеих групп. Все преподаватели входили в положение и ставили в обе ведомости, а вот один с теплотехники взбунтовался. В одну он поставил, а в другую не захотел, тогда впервые в жизни я дал взятку. Получилось складно.
И в этой группе я оказался новеньким; с ней сдавал экзамены. Естественно, они мне не доверяли и однажды, придя по расписанию на экзамен по промышленной электронике, я узнал, что группа экзамен сдала вчера. Досрочно (в шестидесятые годы такое разрешалось). Преподаватель, кстати, соплеменник доцента-математика, жестко выдаивал с меня что-нибудь; что именно, через месяц объяснил староста. Подобное случалось ещё пару раз, например, на пятом курсе с экзаменом по охране труда.
Итак, в самом начале взрослой жизни веселовы преподали мне уроки будущего. Я легко впитывал знания, но доучивался в институте с трудом.
Они искалечили немало судеб.
Конечно, в основном преподаватели были порядочными людьми и понимали, что неверное слово может погубить человека, но они не запомнились, а вот ничтожества – увы! – перед глазами и через пятьдесят лет.
Судьба распорядилась так, что я сам стал преподавателем. Ошибки наставников времён моей учёбы, за которые я так тяжело расплачивался, теперь повторялись мною и потребовались годы для того, чтобы понять – я становлюсь похожим на тех веселовых и прочих мелких людей, что отравляют человеческое сообщество.
Десятилетия мелькнули, но я до сих пор чувствую себя виноватым перед студентами, с которыми поступил несправедливо, и это чувство стыда так и не проходит.
Простите меня.
Но ни одной двойки я не поставил.
2013 – 2018