Повесть написана в виде сборника рассказов от имени шестилетней Милы – городской девочки, приехавшей на лето из далёкой Украины в Казахстанскую деревню к дедушке и бабушке. Простые жизненные сюжеты: веселые случайности и не очень весёлые происшествия, детские переживания и маленькие нравственные и духовные открытия.
zyorna.ru/catalog/item/mila-leto-i-detskie-sekrety-101691
Для семейного чтения.
Cодержание
1.В Казахстан
2.Мельница
3.Пионы
4.Ласточки
5.О чем мечтает бабушка
6.Душевное прикипание
7.Как я лягушек полюбила
8.Лети с приветом
9.Муравьиное вдохновение
10.Банный день для души
11.Ременная передача или О пользе наказания
12.Грехи наши тяжкие
13.Кукушные суеверия
14.Записка
15.Степь
16.Дипломатия
17.Как мы бабушке платье шили
18.Давай покурим
19.Про Чапая
20.Как мы петуха лечили или Победителей не судят
21.Как я плавать научилась
22.Лапта или Нечестная игра
23.Как мне рыбачить не понравилось
24.Как Вовка стихи учил
25.Коза – копилка
26.Зося, Бэлка и разные переживания
27.Как страшно жить
28.Как мы с Карлыгаш огород спасали
29.Про полёты, сны и бабушкины блины
30.Как нам с бабушкой Бог помог
31.Медовый Спас
32.Как мы Карлыгаш в школу записывали
33.Подарок для Карлыгаш
34.Телеграмма
В Казахстан
«Ку - да е - дешь? Ку - да е - дешь? Ку - да е - дешь?» - строго спрашивают колёса поезда. Но я не хочу им отвечать. Я сижу на ниж-ней полке, прижав коленки к груди, обхватив их руками. Сижу давно, уже не в силах плакать и даже всхлипывать. С тех пор, как дедушка на руках занёс меня, кричащую и упирающуюся в вагон, прошло несколько часов.
Мы едем в дедушкин Казахстан. Остался вдали, промелькнувший в окне вагона, маленький городок, в котором я жила с мамой, папой и младшим бра-том. Иногда, отрывая голову от колен, я вижу за окном деревья, аккуратные белые хатки, поля с огромными жёлтыми головастыми подсолнухами. Поезд летит вперёд, а всё это убегает назад и остаётся в моей родной Украине. Мне тоже очень хочется выпрыгнуть из поезда и остаться дома. Зачем? Ну, зачем я согласилась ехать с дедушкой раньше, чем соберутся, упакуют и отправят вещи родители?! И чего я радовалась, как дурочка, прыгала по всей квартире и распевала: «Трам, тарам, тарам, тарам, еду, еду, в Казахстан!»
Я ведь не знала, что это так страшно, оторваться от мамы и войти в вагон, который сейчас тронется и увезёт тебя далеко- далеко.
Почему родители отдали меня деду, которого я вижу первый раз в жизни? Я, конечно, знаю, что это папа моего папы и мой дедушка, но я ведь с ним только познакомилась. Он приехал специально, чтобы забрать ме-ня пораньше, когда родители затеяли переезд в Казахстан.
«Чего дитю тут целое лето сидеть с вами на коробках?» Он хотел и братика забрать, но мама брата не отпустила, сказала, что он ещё маленький. Не та-кой он и маленький, всего на два года младше меня.
«Просто мама его больше любит», - решаю я. И в груди появляется какое-то совершенно незнакомое сердитое чувство к маме и брату.
"Ну и путь любятся! Пожалуйста!" - думаю я. - "Пусть и папа, раз так, любит его больше, пусть они там будут все вместе, а я умру, никому не нужная". Слёзы опять начинают капать на коленки и стекать вниз по ногам, оставляя кривые мокрые дорожки. Я понимаю, конечно, что от плача ещё никто не умирал, так всегда говорит папа, когда мы с братом начинаем капризничать, но думать так мне приятно. Мне приятно представлять, как плачут родители, заламывая руки, и ругая себя : « Как мы могли так поступить с нашей доченькой?!» Как ревёт брат: «Почему я Милу не слушался и брал без спроса её краски и велосипед?»
Большой трёхколёсный велосипед нам родители купили на двоих, но сейчас обида мешает мне быть справедливой. Нет! Пусть помучается!
Будет плакать и жалеть меня тётя Валя - мамина сестра, моя двоюродная сестра Катя, все подружки со двора и соседи. Список плакальщиков всё расширяется и расширяется, но меня охватывает лёгкое беспокойство, так как действие приближается к концу, т. е. ко мне самой. А как же я всё это увижу, если умру насовсем? Страх моментально напрочь уничтожает смертельный сценарий.
Нет, совершенно не обязательно из-за этого умирать. Можно придумать что-нибудь другое. Лучше я не буду писать им письма. Приеду в Казахстан и ни разу не напишу, ни строчечки! И пусть переживают, пусть думают: «Что же там случилось с нашей Милочкой?» Пусть! Мстительное чувство разрастается у меня внутри, но не приносит удовлетворения, только ещё больше портится настроение. Я уже вижу, как мама каждый день выходит встречать почтальона, а потом заходит в дом, садится и плачет; как ходит туда-сюда по комнате и переживает папа; как сидит в нашем игральном уголке понурый брат...
Картина получается такая грустная, что мне становится всех очень жалко. Нет, так тоже нельзя! Приеду и сразу напишу им письмо, чтобы они не волновались, а лучше, прямо сейчас напишу.
- Дедушка, - прошу я, - достань мне тетрадку и карандаш.
Дедушка роется в сумке и подаёт мне папку, в которой уложены все письменные принадлежности.
Попытавшись сначала меня успокаивать, и получив грубое сопротивление, дед больше ко мне не пристаёт, даже не спросил зачем мне тетрадка. Но я знаю, что он не очень сердится, потому что смотрит на меня добрыми, сочувствующими глазами. Но сама я стараюсь не встречаться с ним взглядом - мне стыдно за то, как я вела себя, когда он пытался меня пожалеть, как кричала ему: « дедка - петка, отстань» и отпихивалась руками и ногами. Я чувствую, что надо извиниться, но извиняться мне совсем не хочется, моя обида больше раскаяния. Ведь это он затащил меня в вагон. И я старательно отворачиваю от деда лицо.
Подвинувшись к столику, и удобно устроившись, начинаю писать письмо.
« Здравствуйте дорогие, мама, папа и Вовочка». Но тут же зачёркиваю «дорогие». Немного подумав, зачёркиваю «Вовочка» и крупно вывожу «Владимир». Ему и так там хорошо, нечего такого большого мальчишку Вовочкой называть.
« У меня всё нормально», - пишу дальше. Немного поколебавшись, приписываю: «почти». Это «почти» опять возвращает меня в состояние обиды. И мне хочется, чтобы они всё-таки поволновались, поэтому пишу крупными буква-ми: « Я всё время плачу». Остаюсь довольна величиной букв - сразу видно, как человеку плохо.
«Пусть ваш сыночек теперь один катается на велосипеде, мне он больше не нужен», - упиваясь местью и слёзной жалостью к себе, аккуратно вывожу на бумаге, - «я уже большая и еду на настоящем поезде». Больше мне писать ничего не хочется, и я надолго задумываюсь. Потом приписываю в конце «до свидания». Перечитав письмо, над зачёркнутым «дорогие», пишу это слово ещё раз и, вздохнув, вывожу в конце «целую, Мила». Становится немного легче. Достав из папки заранее подписанный мамой конверт, заклеиваю в не-го вырванный из тетради листок с посланием. Письмо готово.
- Пойдём, конверт опустим в ящик, - обращаюсь я к дедушке.
- А куда же мы его опустим? В поездах нет почтовых ящиков.
- Как это нет? - удивляюсь я. - А как же письма отсылать?
- А ты погоди отсылать, - улыбается дед, - положи в папочку, приедем, оттуда и отправишь. А то, может, и вообще тебе его слать не захочется, напишешь новое.
Я с облегчением кладу письмо в папку и крепко завязываю тесёмки. Мне, действительно, почему-то не очень хочется отсылать это письмо.
Зато мне очень хочется кушать.
- Ну, вот и ладно, вот и хорошо! - и дед с такой радостной поспешностью нагибается за сумкой с продуктами, что стукается лбом о столешницу откидного столика. Я прикладываю к шишке на его лбу стакан, и мы громко смеёмся. Этот смех окончательно растворяет во мне обиды, и на душе становится спокойно и радостно, а главное, я чувствую, что дедушка меня тоже простил и совсем не сердится.
За окном вагона уже совсем темно, и только мелькают, подмигивают мне далёкие огоньки. У меня, сытой и успокоенной, слипаются глаза, и я сползаю на подушку. Чувствую, как дедушка накрывает меня одеялом и легонько гладит по голове. Что-то внутри отзывается на это ласковое прикосновение тёплой волной любви к родителям, Вовчику, такому доброму де-душке, ко всем моим родственникам, с которыми мне только предстоит по-знакомиться, и к тому, что произойдёт со мной в незнакомом, но уже ставшим родным мне Акмолинске...
«Ку - да е- дешь? Ку - да е - дешь? Ку - да е - дешь?» - на-стойчиво спрашивают колёса.
И уже совершенно проваливаясь в сон, отвечаю со счастливой улыбкой:
«В Ка — зах — стан, в Ка — зах — стан, в Ка — зах — стан ...
Мельница
Каждое утро дедушка на мельницу уходит.
– А что ты там делаешь? – спрашиваю я.
– Муку для пекарни мелю, – отвечает дед.
Очень мне интересно стало.
– Возьми меня с собой на мельницу! Я тоже хочу муку молоть.
– Не баловство это, внученька, а работа. Некогда мне будет за тобой приглядывать, да и пыли мучной там много.
– Возьми, дедушка! – уговариваю. – Зачем за мной приглядывать? Я буду очень послушная, такая послушная, какой никогда в жизни не была!
Вот увидишь!
– Ох, Лиса Патрикеевна! Ладно, возьму, очень уж любопытно посмотреть на это удивительное явление! – засмеялся дед.
Утром раненько мы с ним на работу пошли.
– А далеко твоя мельница? – спрашиваю.
– Если по дороге, как машиной зерно возят, то далековато получается, а мы с тобой по тропинке вдоль речки пойдём, так ближе, – объяснил дедушка, – но тоже километра два будет. Не устанешь?
– Что ты, дедушка! Я вообще никогда в жизни не устаю! Я такая неуставучая и ходучая, что ты даже не представляешь!
– И хвастовучая вдобавок! – засмеялся дед. – Давай лучше песню споём, чтобы шагать веселей было. И запел свою любимую песню про Москву, а
я подпевать стала:
Утро красит нежным цветом
Стены древнего-о-о Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Совеетская земля-я-я.
Очень под эту песню хорошо шагалось. Потом про паровоз спели, который вперёд летит, потом грустную про ямщика и радостную про то, как нам песня строить и жить помогает. Я и не заметила, как тропинка кончилась, и мы к мельнице подошли. Из-за деревьев вышли, а под горкой стоит
терем-теремок. Вот она какая – мельница!
Вся из деревянных брёвнышек сложена, маленькая, но высокая. Крыша у неё круглая, как шлем у богатыря, а на конце петушок на одной ножке туда-сюда поворачивается. Окон у мельницы нет, только дверь с крылечком и наверху, под самой крышей, маленькие окошечки без стекла.
Когда мы подошли, выскочил откуда то большой пёс, чёрный лохматый, и как зарычит на меня! Я от страха за дедушку спряталась.
– Нельзя, Трезор, – сказал дедушка очень строго. – Свои. Это Мила, внучка моя, познакомься.
Трезор рычать перестал, хвостом завилял и мне в руку носом уткнулся. У меня хоть ещё в животе от страха холодно было, я его немного по голове погладила – чтобы не обиделся.
– Подружились, вот и ладно! – одобрил дед.
А Трезор ещё быстрее хвостом завилял. Я перестала бояться и опять его погладила.
Мы на крылечко поднялись и вошли в теремок.
Внутри было совсем темно, только сверху окошечки немного светились.
– Как же ты работаешь, дедушка, тут же ничего не видно?
– А мы сейчас ворота откроем, и сразу светло станет. Дед отошёл, повозился немного и распахнул огромные ворота во всю стену. В мельнице сразу стало светло и солнечно. Огляделась я по сторонам, какое-то всё непонятное: стоит что-то большое и круглое, на бочку деревянную похоже. А в середину вставлена огромная железная воронка.
От бочки труба широкая отходит и в короб у стены опускается. И над воронкой труба, но с ведром на одном конце.
– Что это, дедушка? Колодец какой-то. А где же ты муку мелешь?
– Это не колодец, Мила. Это и есть мельница. Вот в это ведро зерно засыпается и по трубе сначала в воронку, а потом на жернова сыплется.
Жернова – это два больших каменных круга. Их не видно, они за досками этими. Жернова очень тяжёлые, трут зерно между собой, в муку перемалывают, а уж мука вот по этой трубе в короб высыпается, только мешки подставляй.
– А как же ты эти жернова крутишь, если они такие тяжёлые? – удивляюсь.
– Так не я их кручу, а вода. За мельницей ручей с горы бежит. Пока вниз несётся, силу большую набирает, на колесо мельничное льётся, оно и крутит
жернова.
Не очень я поняла, как это вода может жернова крутить. Но дедушке уже объяснять было некогда. Он меня отправил на улицу погулять, велел только
далеко не уходить, а сам фартук надел и стал в ведро зерно насыпать.
Походила я по двору туда-сюда, за голубями понаблюдала. Их много на крыше сидит и около мельницы ходит, зёрна подбирает. Скучно на голубей смотреть. Хотела с Трезором поиграть, но он в будку залез, один хвост наружу торчит. Попрыгала на одной ножке, потом на второй, но это занятие мне тоже наскучило. Обошла мельницу и на поляну вышла.
Лежит посереди поляны куча зерна, сверху брезентом прикрытая. Я вокруг неё походила, очень мне захотелось на макушку кучи залезть и на брезенте полежать. Долго себя уговаривала послушной быть, не уговорила. Полезла всё-таки по зерну!
А оно как посыплется, как начнёт меня засыпать! На крик дедушка выбежал, вытащил меня из зерна, отряхнут и говорит:
– Не судьба мне, видно, послушную девочку увидеть!
Взял за руку и к скамейке у стены отвёл.
– Сиди, и чтобы ни с места! – приказал.
А Трезору велел приглядывать за мной, ни на шаг от меня не отходить. Делать нечего, пришлось сидеть смирно. Трезор рядом в тенёчке устроился и заснул.
Вдруг слышу, из-за мельницы очень страшные звуки раздаются. Испугалась я. Кто это так кряхтит и рычит? А если это медведь пришёл мельницу сломать? А если крысиный король хочет дедушкино зерно съесть? А если одноглазый великан Верлиока пришёл муку воровать? Надо дедушку спасать! И хоть мне очень страшно было, стала я потихоньку вдоль стены красться. Выглянула из-за угла, а там никакого Верлиоки нет, только вращается в воде огромное деревянное колесо. Спина у колеса, как у дракона, ребристая, и льётся на эту спину вода из огромного жёлоба. Скрипит колесо, рычит, сердится. Стекает вода в большую запруду, с двух сторон досками огороженную. Так вот кто дедушке помогает муку молоть – дракон водяной!
Кряхтит и крутит тяжёлые каменные жернова. Зашла я за загородку, села на корточки у запруды. Вода в ней мутная, тиной зелёной заросла, а по
воде бегают туда-сюда пауки на длинных ножках. Стала я наблюдать, как это у них так ловко получается по воде, как на коньках по льду, кататься.
Неожиданно на меня сзади Трезор налетел и столкнул в воду, прямо на пауков. Тут уж кто хочешь закричит! Вытащил меня дед из воды и отругал.
– Это же ладно, – говорит, – что запруда мелкая, а окажись она, как в дождливое лето, глубокой? Что бы было? Ведь могла утонуть! Нет, Мила,
ненадёжный ты человек, и доверять тебе нельзя!
– Можно, можно! – расплакалась я. – Это ведь Трезор меня в воду уронил, разве я виновата?
– А с лавочки тебя сюда тоже Трезор принёс?
– Нет! Я сама пришла. Я думала, что это Верлиока тут кряхтит и рычит.
– Какой такой Верлиока? Ты что придумываешь,Мила?
– Верлиока – великан из сказки. Одноглазый, злой и страшный. Я думала, что он пришёл твою муку воровать. Я спасти тебя хотела, дедушка.
Дед крякнул и за ус себя подёргал.
– Это, значит, поворачивается так, что ты геройство проявила. А я же ещё и виноват остался!
Стыдно мне стало.
– Прости меня, дедушка! Не сердись, ладно? Почему-то у меня никак не получается послушной быть! Всегда какие-то разные случайности происходят.
– Ладно, – погладил меня по голове дед, – снимай платье, просуши на солнышке. Сейчас эту засыпку докручу и обедать пойдём.
За обедом бабушка спрашивает:
– Ну, что, Коля, удалось тебе увидеть такую послушную девочку, какую ты никогда не видел?
– Нет, Мотя, не удалось!
– Не судьба, видно! – вздохнула я.
Пионы
В открытое окно врывается незнакомый запах. Вчера его не было, точно. Когда я засыпала, пахло душистым табаком и тоненько щекотало в носу от запаха ночной фиалки. Но это совсем другой запах. Густой, вкусный, кажется, что он завис надо мной облачком. От него весело на кон-чике языка и в душе распускается что-то ласково-пушистое. Я соскакиваю с кровати и бросаюсь к окну. Что это там пахнет? Ложусь животом на подо-конник и выглядываю на улицу. Ух, ты! Это расцвели бабушкины пионы. Какие красивые. Ярко-розовые, малиновые, тёмно-пунцовые мохнатые го-ловки, развернувшись к восходящему солнцу, всё еще продолжают распускаться. Я смотрю во все глаза. Вот оно - чудо! Вчерашние зелёные шарики лопаются, и на макушке появляется яркий гребешок. Гребешок шевелится, расталкивая зелёные створки бутона, и превращается в лохматенькую голов-ку. Вдруг, качнувшись, цветок начинает раскрываться, потихоньку растопыривая в стороны, один за другим, нежные, матово - жемчужные лопасти лепестков. Я забираюсь на подоконник и спрыгиваю на улицу. Осторожно обойдя кусты, присаживаюсь перед ними на корточки.
- Пионы! – заворожено шепчет что-то внутри меня. – Вот они какие, пионы. Как же это за всю свою шестилетнюю жизнь я их ни разу не видела? А, может быть, пионы не растут в Украине, где я жила до этого? Может быть, этот цветок растёт только в Казахстане?
- Точно, - думаю я, - раз я его не видела там, значит, они растут только здесь.
Я усаживаюсь по-казахски на землю, как меня научила Карлыгашка - моя новая подружка, руками укладываю, еще не привыкшие к новой позе ноги, упираюсь в них локтями и, подперев подбородок, размышляю.
- Значит, получается, что растения растут не как попало, а каждый в своём месте? В Украине растут розы. Они там на каждой клумбе. А у бабушки растут розы? Нет. Роз нет. Значит, розы в Казахстане не растут? А почему же тут растут мальвы? Их и в Украине на каждом углу, и здесь вон как под забором вымахали? И вишнёвые деревья растут там и тут. Только в Украине они огромные, и за вишнями мы лазали по лестнице, а здесь - маленькие деревца. Если на них залезть, могут и сломаться, уже пробовала. Акация тоже растёт и там, и здесь. Только разная. В Украине акация белая, душистая, а здесь желтенькая и почти не пахнет. Почему там белая, а здесь жёлтая? А! Всё просто! Здесь солнца вон как много, и на небе ни облачка, вот она и желтеет от солнышка. А в Украине то солнышко, то дождик. Наверное, с акации цвет дож-дик смывает. Точно, как же ты будешь жёлтым, если тебя постоянно моют! А почему тогда розы не смываются? И гортензии? Или мальвы? Но мне уже надоело об этом думать.
- Значит, так надо! - строго, как дедушка, говорю я себе. Сейчас мне хочется думать только о пионах.
- Как я вас люблю! - шепчу я и осторожно трогаю головку, цветы благодарно прижимаются к моей ладошке влажными лепестками. У меня замирает от восторга сердце. Они слышат! Они меня понимают! Толчок тёплого ветерка ещё сильнее прижимает лепестки к моей руке, пионы вздрагивают, облачко чуть дурманящего, густого запаха устремляется вслед за ветром.
А бабушка спит и не знает, что распустились пионы. Я соскакиваю и бегу к двери. Но она оказывается запертой.
- Бабушка, - кричу я, - открой, бабушка!
Я барабаню кулаками в дверь. Но за дверью тихо.
- Бабушка, - кричу я что было сил, - проснись, бабушка!
Развернувшись, колочу пяткой по двери.
- Ба-буш-ка!
Наконец, слышу за дверью оханье, возню, лязг крючка, и дверь распахивается. На пороге перепуганная бабушка в белой полотняной рубашке с распущенной на ночь косичкой.
- Что ты, деточка, - изумленно шепчет она, - ты как оказалась за дверью?
- Бабушка, я в окно вылезла. Пойдём скорее, там твои пионы распустились.
Я хватаю её за руку и тяну за собой. Но она упирается, ухватившись рукой за косяк.
- Куда я пойду раздетая? Подожди!
- Ты не раздетая, бабуль, ты же в рубашке. Пойдём скорее!
Бабушка сдается и босая, охая, идет за мной. По дороге прихватывает со стола посудное полотенце, прикрывает им голые плечи.
- О, господи, Милочка, да рано же совсем. Что ж ты не спишь? Куда они денутся, пионы - то, распустились и распустились.
Но я не слушаю её. Вот они, изумрудно зелёные кустики, с шевелящимися, аплодирующими своей собственной красоте, крупными листьями и большие бахромчатые головки цветов.
Я шлёпаюсь на землю перед пионами и складываюсь в казахскую позу.
- Садись, бабушка. - изо всех сил тяну я ее за подол рубашки.
Бабушка ахает и, покачнувшись на больных ногах, неуклюже валится рядом со мной на землю.
- Ты что же это делаешь, - обиженно говорит она мне, - как же я теперь встану?!
- А ты не вставай, ты сложи ноги вот так, калачиком. Давай я тебе помогу.
Бабушка сердито отпихивает мою руку, но, посмотрев на мою радостную физиономию, вдруг начинает смеяться. Смеётся она звонко и тоненько. Я смотрю на неё, сидящую на земле, полную, почти раздетую, с кухонным полотенцем на плечах, вытянутыми вперёд ногами, и тоже начинаю хохотать. Пионы качают головками, а ветер, заразившись нашим настроением, крутится во-круг, раздувая не расчесанные и не заплетённые с ночи волосы.
Веселье прерывает недовольный голос дедушки.
- Что тут у вас?
В окне появляется его заспанное лицо. Брови деда медленно ползут вверх и исчезают под взлохмаченным чубом.
- Мотя, - изумлённо произносит он, - чего это ты в неглиже на землю уселась?
- Да она не уселась, - заступаюсь я за бабушку, - это я её усела. Нечаянно.
- Вставайте сейчас же, - строго говорит дед, - не хватало только, чтобы вы простудились.
Я соскакиваю, а бабушка, немного поворочавшись с боку на бок и поохав, остаётся сидеть.
- Дедушка, кричу я, не сердись, дедушка. Ты шмыгни, шмыгни носом. Понюхай. Чувствуешь, как пахнет! Это пионы распустились.
- Ну и что? - спокойно произносит дед. - Они каждый год в конце мая рас-пускаются. Чего так кричать?
Но замолчать у меня совершенно не получается.
- Пионы, пионы, пионы, - распеваю я на все лады, подпрыгивая и по-жеребячьи взбрыкивая ногами.
- Мотя, - командует дед, - успокой её, она всех соседей перебудит!
Он садится на подоконник и перебрасывает наружу длинные ноги в кальсонах, с болтающимися внизу тесёмочками.
- Куда ты, - ахает бабушка, - в подштанниках-то!
- Молчи уж, - машет на неё дед рукой.
И я, сообразив, что он может немедленно самолично заняться моим воспитанием и выполнить собственный приказ, бросаюсь наутёк.
Добежав до конца сада, отодвигаю доску штакетника и протискиваюсь на участок соседей. Надо посмотреть, у Карлыгашки тоже распусти-лись пионы? Карлыгашкина апашка - Айгуль подружка моей бабушки. Они такие расподружки с самого детства, что у них все одинаковое: они готовят одинаковые блюда, шьют платья из одинаковых тканей, вяжут себе одинаковые шарфики и шапочки и сажают одинаковые цветы. Я пробегаю сад и выскакиваю во двор. Рядом с домом, под старой яблоней, перед низеньким сто-ликом сидит карлыгашкин дед - аташка. А под окнами, на таких же, как у нас кустах, качают яркими головками пионы.
- Ура, - кричу я, - у вас тоже распустились!
- Чего кричишь? Глупый какой. Все спят. Нельзя кричать. Будить будешь.
- Аташка, - шепчу я восторженно, - у вас тоже пионы распустились.
- Ага! - удовлетворённо произносит аташка, привезённое мной с Украины и, очень понравившееся ему, междометие! - Ага! Распустился, жаксы. Шай хочешь?
- Хочу,- говорю я, - только я ещё не умывалась.
- Мейли, - машет рукой аташка, - потом умывайся.
Он ополаскивает кесешку, наливает в нее немного молока и доливает из чай-ника чай.
- Отыр.
Я сажусь напротив. Беру кесешку и стараюсь втянуть горячий чай с таким же, как он, весёлым шумом.
- Ой, бай! - удовлетворённо произносит дед, блаженно сощурив и без того узкие хитрые глаза.
- Ой, бай! - радостно вторю я и тоже хитренько щурюсь.
А вокруг плывет сказочный, ни с чем не сравнимый аромат. Цветут пионы.
Ата – дедушка.(каз.)
Апа – бабушка (каз.)
Жаксы – хорошо (каз)
Мейли – ладно (каз)
Шай -чай (каз.)
Отыр – садись (каз.)
Ласточки
Меня разбудили какие-то громкие незнакомые звуки за окном. Я открыла глаза и прислушалась. Это птички поют, но песенка какая-то незнакомая. Воробьи чирикают, голуби воркуют, синички тренькают весело и заливисто, а это какая-то новая, переливчатая, щебечущая песенка: цвень-цвень-чью.
Я соскочила с кровати, подбежала к окну и распахнула створки. Майский ветерок тут же растрепал мне волосы, скользнул холодком по голым плечам, заставив поёжиться. Но я тут же о нём забыла. На проводах, на коньках крыш, на трубах и деревьях сидели черные птицы с длинными раздвоенными хвостиками и громко хором щебетали.
- Ласточки! – ахнула я. – Ласточки прилетели!
Выпрыгнув в окно, прямо босиком я побежала по утренней, ещё не согретой земле в сад, где дедушка каждое утро пил под старой яблоней чай.
- Дедушка! Смотри, ласточки прилетели!
- Прилетели, прилетели! – засмеялся дедушка. – А ты-то чего летишь босая и раздетая? По утрам ещё зябко, простудишься.
Дед сгрёб меня в охапку и понес обратно в дом.
- Одевайся и приходи чай пить.
Когда я опять вышла на улицу, ласточек стало ещё больше. Они кружили черными стайками над домами, садились на крыши и деревья, снова поднимались в небо, соединялись в одно большое облако и снова распадались на части. Наконец, все расселись на крышах, проводах и деревьях.
- Ой, дедушка! Как их много!
- Да, в этом году многовато. Видно, лето будет хорошее: тёплое и урожайное.
- Почему?
- А примета такая народная: рано прилетели ласточки большой стаей – к хорошему доброму лету. Вот сейчас отдохнут и разлетятся гнёзда лепить.
- Ты неправильно говоришь, дедушка, - поправила я его, - птицы гнезда вьют, а не лепят.
- Ну, которые вьют, а вот ласточки лепят. Носят от реки в клювах комочки глины и на карниз под крышу лепят. А вот ты понаблюдай, сама увидишь.
- Как же я понаблюдаю, если они разлетятся?
- Наши останутся. Ласточки – птички верные. Вон, видишь на карнизе под крышей гнездо? Они каждый год к своему старому гнезду возвращаются. Поправят, если оно за зиму рассыпалось, и дальше в нём живут, а нет – опять под крышей новое налепят.
- Дедушка, принеси мне в тенёчек свою раскладушку, я буду целый день за ласточками наблюдать, а потом тебе расскажу, как они гнездо лепили.
- Наблюдай, дело хорошее!
Дед принёс раскладушку, поставил её в тень у забора и ушёл на мельницу.
Ласточки тоже поднялись в небо, покружились и улетели. Стало тихо и скучно, и я загрустила. Но оказалось, что зря. Через некоторое время прилетели и стали над нашей крышей ласточки кружиться. Несколько в чердачное окно залетели, а две уселись в уголке под крышей и стали головами вертеть. Наверное, гнездо осматривают. Посидели, пощебетали, посоветовались и стали туда-сюда летать и гнездо клевать. А оно всё больше и больше становится. Так это же они его не клюют, догадалась я, это же они его лепят. Дедушка же сказал, что они глину в клювах приносят. Умные какие птички!
В калитке Вовка показался. Я на него руками замахала:
- Тише, Вовка, тише! Иди на цыпочках.
- Чего это? – удивился Вовка. – И чего ты сидишь? Я жду, жду… Договорились же с утра на старую балку за камышами идти. Сама же просила научить тебя корзину плести.
- Нет, я сегодня никуда не пойду. Потом научусь. Я за ласточками наблюдаю, смотрю, как они домик себе мастерят.
- А чего за ними наблюдать? Они и без тебя его смастерят.
- Так интересно же!
- А чего тут интересного?
- Какой-то ты странный, Вовка! - возмутилась я. - Я же никогда не видела, как ласточки гнездо делают! Представляешь, они его не вьют, а из глины лепят! Ещё к нему веточки и листья приклеивают, наверное, для красоты.
- Ничего не для красоты, а для крепости! Чтобы оно не развалилось. Сама ты странная! Как с луны свалилась! Ну и сиди!
Махнул рукой и ушёл. А я дальше наблюдать стала.
Ласточки летают, солнце припекает, пчёлы жужжат. Я и не заметила, как заснула. Проснулась, когда бабушка меня обедать позвала. Посмотрела на крышу и расстроилась. Большое готовое гнездо под крышей висит, а ласточки улетели куда-то. Наверное, тоже обедать. Очень я на себя рассердилась! И на старую балку за камышом с Вовкой не пошла, и корзинку плести не научилась, и за ласточками не понаблюдала – все дела проспала!
- Чего ты такая сердитая? - спросила бабушка, когда мы обедать сели. - Не выспалась?
- Еще как выспалась! - ответила я.- Так выспалась, что все дела проспала!
- Успеешь ещё свои дела переделать, - улыбнулась бабушка, - полдня впереди. А вон и твой дружок идёт.
И правда, Вовка пришёл и притащил целую огромную охапку камыша.
- Вот, на твою долю тоже нарезал. Надо его на солнце разложить, чтобы просох хорошо.
- Спасибо, Вовка! Я теперь могу учиться корзинку плести, ласточки уже гнездо слепили.
- Да ну их! Батя с нашей крыши все старые гнёзда посбивал.
- Зачем? - испугалась я. - Где же ваши ласточки жить будут?
- А за рекой в обрыве. Там их тьма селится. На крыше от них покоя нет. Птенцы вылупятся и орут с самого утра, не поспишь из-за них.
- А чего они орут? - удивилась я.
- Так голодные, вот и орут.
- Как ты?
- Чего это, как я? Я же не ору! – сердито ответил Вовка.
- Не орёшь, - согласилась я, - но ты всё время голодный.
- Я расту, - обиженно оправдывается он. - Когда растёшь, всегда кушать хочется.
- Твоя правда, - согласилась бабушка и налила ещё одну тарелку борща. – Садись, Вова, пообедай с нами.
Вовка скорее за стол уселся, даже руки не помыл, только о штаны их вытер.
- А гнёзда твой батя зря посбивал, - покачала головой бабушка. - Нехорошо это, плохая примета. Нельзя ласточкины гнёзда разорять, счастья в доме не будет. Ласточка – птичка божия, не зря рядом с людьми селится.
- Да его бабаня ругала, но он в приметы не верит. Говорит, что не в ласточках счастье, а в деньгах.
- Ну, ну, - опять покачала головой бабушка. - Оно конечно…
- Бабушка, а почему не зря?
- А я вот вам расскажу почему.
Давным-давно жили на свете девушка и парень. Девушка была из очень богатой семьи, а парень – из бедной. Ничего у него не было: ни тёплого дома, ни богатства, ни знатности. Был только очень красивый голос. Он сочинял песни и пел их, уходя в степь. Однажды девушка услышала, как он поёт, и полюбила его. А парень был сражён красотой девушки и тоже полюбил её всем сердцем. Но отец девушки решил выдать её замуж за богатого и знатного жениха. Плакала девушка, просила не выдавать её замуж за нелюбимого, говорила, что никогда она не будет с ним счастлива. Но отец ничего не хотел слушать, убеждал, что будет жить она в достатке да роскоши, а это и есть счастье. Хотела девушка убежать к своему любимому, но отец запер её и не выпускал из дома до самого дня свадьбы. В этот день вышел её любимый парень в степь, спел свою последнюю песню и превратился в чёрную птичку – ласточку. Полетела ласточка к церкви, где должна была венчаться его любимая с нелюбимым женихом. Стала птица кружиться над ними и кричать. Подняла девушка голову и узнала сердцем своего любимого. Взмолилась она: «Господи, преврати и меня в ласточку, чтобы могла я быть рядом с тем, кого люблю!» Вдруг поднялся в небе сильный ветер, закружил маленькую птичку, вырвало ветром у неё перо из середины хвоста. Полетело перо к земле и воткнулось в прическу невесты. И в тот же миг взлетела она к небу. Жених только успел ухватить её за подол платья, но не удержал. Остался у него в руке только лоскуток от подола, а девушка превратилась в птицу с раздвоенным хвостиком. Обе птички полетели далеко-далеко, чтобы их не могли поймать. Но очень они скучали по родным местам и по людям, и каждой весной прилетали в родные края и селились в домах рядом с людьми. Так и повелось с тех пор.
- Какая грустная сказка!- вздохнула я.
- А чего же грустная? - улыбнулась бабушка. - Ласточка счастливая птица, потому и людям счастье приносит. Люди верят, что дом, где ласточка гнездо свила, – счастливый. В тех домах, где ругань и ссоры, где любви меж людьми нет, ласточка никогда не поселится.
- Да, ну! Выдумки всё это! - перебил её Вовка. - Вон у нас сколь лет они селились, и что? Помогли они нам мотоцикл купить? Батя сколько лет о таком счастье мечтает, а всё равно денег не хватает на мотоцикл! Один шум от них.
- Ну, да! Ну, да! - покивала головой бабушка. - Кому радость в глазах счастье, а кому мотоцикла в гараже.
- Бабушка, а хотеть мотоцикл – это плохо?
- Да почему же плохо? Не в нём беда, а в том, что он людям глаза застит, и они сердце перестают слышать. Тогда только об одном душа болит: как бы денег побольше добыть да добра разного накупить. Тогда человека уже ни свет солнечный не радует, ни птиц пение, ни цветов красота, а без этого душа черствеет. Счастливый не тот дом, где добра много, а где всё добром да любовью.
- Вовка, - испугалась я, - зря вы гнёзда ласточкины посбивали, почерствеет ещё душа у вас. Прилепите лучше всё назад.
- Да как их теперь прилепишь? - расстроено поморгал Вовка. – Может, новых налепят.
- Обязательно налепят! - успокоила я его.- Ты же добрый, Вовка! Вон сколько камыша мне принёс. И коленки мне подорожником лечил, когда я с забора свалилась, и яблоки…
- Да ладно, чего там… - смущённо перебил меня Вовка.
- Айда лучше посмотрим, вдруг ласточки у нас новые гнёзда начали строить. Теперь бате не дам их посбивать!
И мы побежали к Вовке посмотреть, не вернулись ли к ним ласточки.
О чём мечтает бабушка
Сегодня с утра идёт дождь.
- Зарядил надолго, - сказала бабушка.
И мне сразу стало грустно. Надолго – это очень скучно. Это значит, что нельзя выйти на улицу и сбегать на речку; нельзя играть в кукольный домик в секретном месте - в середине трёх разросшихся кустов сирени; нельзя выжигать через увеличительное стекло солнечным лучиком картинки на бревне… Да ничего нельзя из-за этого дождя! Сиди, как привязанный, в комнате. Можно, конечно, почитать, но книжки, которые есть у бабушки, давным-давно перечитаны. Можно было бы порисовать, но бабушка опять забыла ку-пить мне в городе цветные карандаши, а рисовать дедушкиным химически мне не нравится, и я просто сижу на веранде в старом кресле. Но это тоже скучно, и я начинаю мечтать. Мечтать я люблю, и всяких разных мечтаний у меня много. Вот например… Но тут у меня вдруг возникает мысль: «Интересно, а о чём мечтает бабушка?»
Я соскакиваю с кресла и бегу к бабушке.
- Ба, - кричу я, ещё не забежав в комнату, потому что интерес просто выскакивает из меня наружу, - у тебя есть мечта? Ты о чём мечтаешь?
- Мечта? – удивляется бабушка,- да о чём же мне мечтать? Все живы, слава богу, сыты, одеты, обуты, хозяйство у всех…
- Да ты что, бабушка! - возмущённо перебиваю я её. - Какое хозяйство?! Ме-e-e-чта! Понимаешь? Ну, вот, например, ты мечтаешь быть королевой?
Я сдёргиваю с подушек тюлевую накидушку, набрасываю её себе на плечи мантией и гордо шествую между столом и кроватью так, как, наверняка, ходят королевы: высоко поднимая ноги и старательно оттягивая носочки.
Бабушка смеётся и наотрез отказывается от мечты стать королевой.
- Не хочешь? Ну, ладно, – я сбрасываю «мантию» на кровать, но бабушка строго приказывает бывшей королеве накрыть подушки так, как они были накрыты. Кое-как справившись с противной накидушкой, я отодвигаю к стене стулья, и, освободив место для сцены, спрашиваю:
- А артисткой, ба, артисткой мечтаешь?
И я лихо отплясываю перед бабушкой гопака.
Бабушка хлопает в ладоши, подпевая моим там-там-тарарам. Но и артисткой быть ей не хочется.
- Ой, нет. Какая уж из меня артистка. Вот ты у нас, видать, точно артисткой будешь. Ишь, как ловко у тебя плясать получается. Ну, чисто артистка!
Бабушкины слова мне очень нравятся. Но мне хочется узнать, о чём же меч-тает она. Ну, нельзя же, в самом деле, представить, что человек может жить без мечты.
- А с парашютом прыгнуть? Мечтаешь?
Бабушка машет рукой,
- Да господь с тобой, детка, разве ж о таком мечтают, страхи какие…
- А десять мороженных сразу съесть? - предлагаю я самое приятное из мечтаний.
- Даже не думай, - строго говорит бабушка, - горло заболит!
- А путешественником быть? А? По разным странам ездить?
- Да, что ты, миленькая, никаких денег с такими мечтами не хватит.
Нот я не сдаюсь.
- А слона за хобот потрогать?
- А билетики в кино продавать?
- А покататься на Вовкином большом велике?
- А поймать золотую рыбку?
- А научиться скакалку крутить быстро-быстро и не запинаться?
Получив на всё отрицательный ответ, выдаю самую свою заветную мечту.
- А летать, бабуля? Летать… как птица или самолёт, - спрашиваю я доверительным шёпотом, - мечтаешь?
Бабушка смотрит на меня, потом переводит глаза на портрет на стене. На нём мой дядя, старший бабушкин сын. Он был лётчиком и воевал на войне. Однажды он не вернулся из боя, и бабушке прислали жёлтенькую бумажку, которую она хранит, завернув в носовой платок, за портретом. Там написано: « Ваш сын пропал без вести».
- У меня есть мечта, - тихо говорит бабушка, - я мечтаю, чтобы больше никогда не было войны.
Я смотрю на портрет, в грустные глаза бабушки и понимаю, чувствую - это настоящая мечта, самая - присамая настоящая.
Бросившись к бабушке, утыкаюсь в её колени и шепчу:
- Я тоже мечтаю… чтобы никогда не было войны…я тоже….
Душевное прикипание
Каждый вечер мы с дедом огород поливаем. Он на трубу шланг надевает, а я кран откручиваю. Очень весело из шланга огород поливать! Дедушка научил меня дождик делать: сожмёшь резину посильнее - летят над кустиками капли в разные стороны и блестят, переливаются на солнце радугой.
- Очень ты здорово придумал, дедушка, шланг к трубе цеплять.
– Да это не я придумал, - смеётся дед, - все так делают. Летом вода у нас по трубам от колонки идёт.
- А зимой? - спрашиваю.
- А зимой-то как? Зимой вода замерзает.
- А где же вы её берёте? – удивляюсь.
- На колонке. На санки флягу поставим и едем за водой.
Представила я, как дед по морозу на санках за водой едет, и жалко мне его стало.
- Так ты себе водопровод сделай, как у нас дома, с раковиной, ванной и туалетом.
- Да как же я сделаю? - возражает дед. - Нету у нас такой возможности. Это по городам водопроводы да туалеты тёплые, а тут всё по-старинке, по-деревенски: и вода в колонке, и туалет на улице.
Очень мне это не понравилось.
- Зачем же, дедушка, вы тут живёте? – спрашиваю. - Почему в город не переезжаете, раз в деревне так плохо?
- А чего это плохо? – не соглашается дед. - Летом-то у нас какая красота! Да и привыкли мы уже, и душой прикипели.
- А что такое «прикипели», дедушка?
- Прикипели? Ну, как тебе объяснить… Это значит, что ты сердцем полю-бил, привязался и никуда тебе больше уезжать не хочется. А уедешь, на душе неспокойно. Я вот у вас недолго погостил, и радостно мне, что повидал сына, сноху, внуков, и привечали меня уважительно, с дорогой душой, а время немного прошло и домой потянуло, еле дождался, когда мы с тобой в путь тронемся.
У нас с бабушкой твоей в жизни случай такой был, до войны ещё. Приехал к нам в гости брат бабушкин. А живет он на море. Огляделся, и не понравилось ему у нас. «Как вы тут живете?» - говорит. – «Зимой - холод лютый, на одну одежду, чтобы семью одеть, сколько денег надо! Летом - жара, пылюка со степи. То ли дело у нас - курорт!».
И давай нам описывать, как у них тепло круглый год; сколько фруктов разных; как овощи сами по себе растут, даже поливать не надо; как по два урожая в год картошки собирают и какая на море рыбалка замечательная.
Я-то ничего, слушаю – улыбаюсь. Не бывает так, чтобы все так хорошо было. В жизни оно как, - если в одном хорошо, то в чем-то другом обязательно сложности имеются. А он все нахваливает и уговаривает нас прямо сейчас распродать хозяйство и с ним ехать. И бабка моя загорелась. Зависть её, вишь, обуяла. Вообще она у нас, Мила, человек очень хороший: добрая, не жадная и не завистливая вовсе, а тут прямо заболела. Очень ей захотелось, чтобы и наши дети фрукты-овощи разные круглый год ели, в море купались и не болели зимой простудами разными. Уговаривать меня стала: «поедем, да поедем. Не к чужим же людям! Брат родной все-таки, поможет поначалу».
Долго я не соглашался. Тут работа, я машинистом паровозы водил, и хозяйство какое – никакое. Упираюсь, а она плачет: «не желаешь ты счастья своим детям». Извелась прямо. Махнул я рукой: «Ну, поехали! Везде люди живут, может, и права ты».
Стали собираться. Скарб-то небольшой, все с собой в узлы связали. Хозяйство и дом на Катерину, младшую сестру, оставили. Отец на-отрез отказался с нами ехать. «Поздно мне уже по морям курортить, а вы езжайте, поживете хоть в тепле, как люди, а я у Катьки останусь». Собрались. Вечером поезд, а днём пошла Мотя по селу с людьми прощаться. Час нету её, два нету. Уже ехать в город пора, в сельсовете телегу дали, а её нету. Пошёл искать. По домам хожу - нигде нет. Вдруг слышу, у Семёновны, вроде, песни поют. Направился туда, прихожу - сидят бабы за столом, стол накрыт, закуски, само собой… ну, то неважно, в общем, сидит наша бабушка с женщинами и песни поет. «Мотя, - говорю, - ты чего рассиживаешься? Ехать пора, опоздаем». А она посмотрела на меня, грустно так, и говорит: «А куда нам отсель ехать, Коля? Тута у нас жизнь началась, тута ей идти и закончится! Ни-куда мы с тобой не поедем!» И давай опять песни петь. Я, честно сказать, обрадовался. Очень мне не хотелось уезжать. Батю, опять же, бросать стыдно. Я же сын старший, а отца на младшую сестру оставляю, не по-людски это. Сел я с женщинами, выпил стопку на радостях, и запел с ними. А на душе такой покой и счастье! Будто воз с неё свалился. Вишь, оно как!
- Все-таки жалко, дедушка, что твои дети в море не купались, фруктов не ели. И картошки вы много не собирали.
- А чего жалеть-то, Мила? Чего рот на чужое разевать? У нас речка теплая, ласковая, все лето они в ней плюхались. И фруктов-ягод сколько угодно. Ешь–не хочу! Ну, может, каких заморских и нет, а яблоки, груша, слива, смородина - сколько хочешь. Земляники в полях много, собирай только. Черемухи и поесть, и на пироги, и на вино хватает. А картошки мы по осени с десяти соток по тридцать мешков собираем. Куда больше? Земля у нас хоть и не жирная, с песочком, а щедрая.
- Но билеты-то у вас пропали, - вздохнула я.
- Ишь, какая ты грамотная, - улыбнулся дед, - всё подсчитала. Не пропали. Я же на железной дороге служил, билеты у нас бесплатные. Не использовал просто. Эх, Мила! Да разве в билетах дело! Это же все от души зависит. Вот и бабушка так рвалась, так рвалась, а пошла прощаться по улицам, где с детства ходила; мимо тополей да берёз, что мы всем селом сажали, и они вместе с нашими детьми росли; с людьми, которые и в радости, и в горе с ней рядом были, - и затосковала душа, поняла, что отрывают её от родного и близкого, а это больно». - вздохнул дедушка. Я тоже вздохнула.
- Ну что? Поняла, как это отрывать душу от того, к чему она прикипела?
- Поняла, дедушка! Это, как прилипший бинтик с болячки срывать! Ужасно больно!
Как я лягушек полюбила
В огороде стоит бочка. Очень большая бочка, железная, ста-рая, ржавая и на один бок скривленная. Я сначала на неё внимания не обращала, а потом мне вдруг интересно стало: чего это она тут стоит, место занимает, а дед из неё воду не берёт и огород не поливает. Может, в ней и воды нет? Попробовала в бочку заглянуть, но ничего у меня не получилось, очень уж она высокая. Я по ней кулаком постучала, ногой попинала, но ничего не поняла.
- Дедушка, - спрашиваю, - зачем тут эта некрасивая и грязная бочка стоит? Ты же все равно из неё воду не берёшь?
- Она хоть и некрасивая, - отвечает дед, - а польза от неё большая. В ней лягушки выводятся.
- Лягушки?!- очень я удивилась. – Зачем тебе лягушки? Противные они, скользкие, глаза у них наружу торчат и бородавки на руках от них бывают. Бррр!
- Да, какие бородавки? Глупости это. И кто же тебя заставляет их в руки брать.
Странным мне это показалась. Зачем дедушке лягушки? Что с ними делать? Вот разведётся их много-много, вылезут из бочки и будут по всему огороду прыгать. Я тогда туда ни ногой. Пусть тогда дедушка сам огород поливает, не буду ему помогать. Очень я этих лягушек боюсь. Походила по огороду, посмотрела вокруг, ни одной лягушки не нашла. Может быть, дедушка по-шутил? Надо в неё заглянуть. Пошла опять к бочке. Попрыгала, - нет, не получается до края допрыгнуть. Поставила перевёрнутое ведро к скривленному боку и встала на него. На ведре я стала немного выше бочки. На целые глаза и нос. Но нос можно было и не высовывать, потому что сразу запахло очень плохо гнилым болотом. Воды в бочке много, почти до самого края, только она мутная, грязная. По краям тина зелёная плавает и какие-то листья из неё торчат, а никаких лягушек в ней не видно. Пошутил дедушка. Я уже хотела с ведра спрыгнуть, и вдруг заметила, что плавают в этой грязной воде рыбки. Маленькие, с длинными хвостиками, а некоторые почему-то с ручками и ножками. Никогда не видела рыбок с ножками. Побежала к деду спрашивать, зачем он меня обманул, и почему у рыбок в бочке ручки и ножки.
- Так это не рыбки, - засмеялся дед, - это головастики. Дети лягушиные. Те, что только с хвостиками – помладше, а с лапками – постарше. Скоро ещё подрастут и в лягушек превратятся.
Совсем я расстроилась. Значит, правда дед лягушек разводит, и будет их тут видимо-невидимо.
- Зря ты, дедушка, с лягушками связался, лучше бы рыбок в аквариуме завёл, как папа.
- Рыбки – это баловство, - отвечает дед, - а от лягушек польза большая для огорода. Вот вы с бабушкой слизняков собирали, понравились тебе они?
- Да ты что говоришь, дедушка?! Они же ещё хуже червей и лягушек! Скользкие, извиваются. Мы их в рукавицах собирали и в банку кидали, что-бы они бабушкины помидоры и огурцы не съели.
- Вот! Вредные они очень для огорода. И бороться с ними тяжело. Никакая отрава их не берёт. Вот и приходится собирать эту слизь противную руками. А знаешь, кто нам помогает? Лягушки! Вот через недельку-другую подрастут лягушата и начнут на них охотиться. К концу лета ни одного слизня на ого-роде не останется, и урожай цел будет.
- Лягушки? А как они на них охотятся? – не поняла я.
- Так питаются они ими. Едят. Вот и выходит, что лягушка, хоть и не красавица, а существо полезное.
- Да. Выходит, что полезное. – пришлось мне согласиться. – Но, все-таки, они очень некрасивые.
- Красота, Мила, - это, конечно, хорошо, - вздохнул дед, - но ведь и у людей так бывает… Вот возьми нашего конюха Кузьмича. Красивый он?
Дед Кузьмич совсем некрасивый. Сгорбленный, и глаз у него один белый. Сначала я его боялась, но потом оказалось, что он очень добрый. Шутит и улыбается всегда. А когда мы с Вовкой и Карлыгашкой на конюшню приходим, даёт лошадей погладить и угощает картошкой печёной. И столько разных историй знает интересных! Очень я люблю эти истории слушать. Вспомнила его и улыбнулась:
- Нет, дедушка, не красивый дед Кузьмич, но он же очень добрый, и кони его знаешь, как любят!
- Его не только кони любят, - улыбнулся дед, - его все любят. Это ты правильно заметила, добрый он, и на помощь скорый. Где бы что ни случилось, Кузьмича просить не надо – тут же придёт и поможет. А сколько печей он в посёлке сложил! И попробуй ему деньги предложи – обидится. «Для меня», говорит, «эта работа в удовольствие! И мне приятно, и вам полезно!» Такой человек – красивый! Красота, она, Мила, не в лице, а в характере, в делах! А бывает человек с лица раскрасавец, а характером злой, неприветливый и завистливый. Никому от него пользы нет, один вред. Вот он слизняк и есть, хоть и красивый.
Опять я с дедушкой согласилась и вспомнила Вальку, которая в нашем дворе жила. Валька самая красивая девочка во дворе, но злая и хитрая. Всех, кто младше неё, обижает. У меня мороженое и конфеты отбирала, а Вовчику подножку подставила, и он коленку разбил. Очень я её не любила. Прав дедушка, красивого, но плохого человека любить не получается.
А лягушек я теперь буду любить, раз они бабушке помогают. Ну и что, что некрасивые, зато какие полезные!
Лети с приветом
Уже целый месяц прошёл, а родители всё не едут. Очень я за ними соскучилась. Так мне домой хотелось, что я плакала потихоньку, чтобы бабушка не увидела. Но она увидела, пожалела меня и говорит:
- А ты, Милочка, напиши письмо родителям. Обскажи, как мы тут живём, что ты видела, про друзей новых расскажи. Вроде, как поговоришь с родителями, тебе и полегче станет.
Обрадовалась я и побежала письмо писать. Написала на листочке:
«Здравствуйте мама, папа и Вовчик! Я очень за вами соскучилась».
Про то, что плакала, писать не стала, всё-таки я уже большая, и стала думать, про что же дальше написать. Надо о посёлке рассказать, о том, что сразу за бабушкиным домом черёмуха цветёт. Её тут целые заросли. Цветы у черёмухи белые, и деревья издали кажутся облаками. А какая душистая она! Пахнет даже вкуснее, чем мамины духи «Ландыш».
Про речку надо написать. Название у неё смешное девчоночье - Томка. Бабушка говорит, что у речки другое название было, но его уже никто не помнит, а Томкой зовут, потому что очень давно тут мостика не было, а перевозила людей на другую сторону в лодке женщина. Подходили люди на берег и кричали: «Томка!», - так женщину звали. Она выходила и на другой берег их перевозила.
- Уже и женщины этой нет, и мостик давно построили, - говорит бабушка, - а люди так и кличут речку – «Томка».
Вода в Томке тёплая, и в ней все вместе купаются: и дети, и гуси с утками, и собаки, и даже кони. Я в Томке не купаюсь, потому что гусей боюсь. Они очень строго шипят и шею вытягивают. Меня дедушка из шланга поливает, когда очень жарко. Много всего у меня придумалось, но как это в один листочек уместить? И я решила писать только главное.
«Здесь очень красиво и много интересного: облака из черёмухи, в Томке плавают злые гуси, поэтому дедушка поливает меня холодной водой из шланга».
Теперь про бабушку с дедушкой надо написать. А ещё вместе дедом и бабушкой живёт дедушкин папа, все называют его Старенький Деда. Он мой прадед, и старше меня на семьдесят лет.
Я уже умею считать до ста и быстро сосчитала сколько ему лет. Семьдесят шесть получилось! Старенький Деда любит хвастаться, что раньше он был высоким блондином и страсть какой красивый, и я всегда хохочу, когда он это говорит. Деда меленький, худенький, а волосы у него совершенно непонятного зеленоватого оттенка, потому что он голову моет с лопухом. Но бабушка говорит, что это правда. Бабушке я верю, она никогда не обманывает. А ещё бабушка говорит, что Деда - поляк из каких-то дворян - переселенцев.
- Бабушка, - пристаю я, - а кто это «из дворян»? Они во дворе жили?
Бабушка озадачено смотрит на меня. Но объяснить мне ничего про дворян - переселенцев толком так и не может. И я придумала сама, что «дворянин – поляк» - это человек, за калиткой двора которого сразу начинается поле. Мне это очень нравится, так как и поле, и степь, которая меня постоянно манит, – это простор, свобода. А простор и свободу я люблю больше всего на свете.
Надо рассказать, как они живут. Посидела, подумала - хорошо они живут. Бабушка кушать готовит: и борщ, и суп, и каши разные варит, пироги печёт. Поросенку Борьке какую-то ботвинью из картошки и травы разной варит, а цыплятам разварёнку пшённую. Кур, гусей и уток зерном кормит. В огороде возится, баню топит. Дед на мельницу ходит муку молоть, огород поливает, газеты читает и про политику разговаривает, а чем Старенький Деда занимается, я не знаю, потому что он на целый день с утра куда-то убегает, а бабушка на него за это сердится. Взяла карандаш и стала дальше писать.
« Живем мы хорошо. Тут очень много голодных и прожорливых, бабушка целый день готовит и всех кормит, а вечером с ног валится. Дедушка весь в муке, поэтому любит в баньке мыться, а Старенький Деда по селу гоняет. Только у меня дел нет»…
Тут я задумалась. Стоит ли мне писать, что я бабушке помогаю? Не всегда у меня хорошо получается. Когда я тесто месила, и оно к рукам прилипло, я бабушке стала фокус показывать, а тесто на землю упало. А когда мы грядки пололи, я вместе с травкой много морковки выдернула, и с кустиков в огороде цветочков нарвала для букетика, я же не знала, что из них помидоры красные потом вырастут. Ещё цыплят загоняла в бассейн к уткам, думала, что они умеют плавать. Но иногда бабушка меня хвалит. Когда я двор подметаю, посуду мою, и половички трясу. «Ладно», - решила, - «напишу просто, что «помогаю», и дописала:
« я только помогаю бабушке».
Письмо уже длинным получилось, я даже писать устала немного, но бабушка сказала ещё про друзей написать. И я стала думать про мою новую подружку, с которой меня бабушка познакомила. Она мне очень понравилась. Зовут её красиво: по-казахски - Карлыгаш, а по-русски - Ласточка. И брови у неё, как крылья у ласточки, на птиц похожи, которых я в небе рисую; глаза черные, косы длинные, очень она красивая - моя подружка. Только занята все время, потому что старшая, и ей надо нянчить всех своих маленьких братьев и сестер, а их целых пять штук. Я у неё спросила, зачем им столько детей, «а куда же их девать, раз родятся» - сказала Карлыгаш. Ну, да, если родятся, никуда их не денешь.
Еще с соседским Вовкой я подружилась. Он уже большой, ему целых 8 лет и он умеет гонять на взрослом велике. С Вовкой весело, ему не надо никого нянчить, и он любит со мной во всякие игры играть.
Отдохнула немного и продолжила писать:
«Я уже подружилась с Карлыгаш и Вовкой. У Карлыгашки сестры и братья всё родятся и родятся, и их некуда деть, поэтому она всех нянчит, а играть ей совсем некогда. А у Вовки родился только один старший брат, по-этому его не надо нянчить, и мы с Вовкой катаемся на велике - он под рамой, а я бегаю рядом».
Дописала: « Вот пока и все новости. Целую, Мила».
Хорошее письмо получилось, длинное и обо всём. Положила листочек в конверт и побежала к бабушке.
- Вот и умница, - похвалила меня бабушка, - сейчас суп доварю, пойдём за хлебом и конверт на почту занесём. Полетит твоё письмо с приветом к родителям.
Представила я, как папа с мамой получат его, будут вслух Вовчику читать и радоваться, и самой мне стало радостно. Хорошее это дело – письма писать!
Муравьиное вдохновение
За бабушкином огородом, сразу у забора, растёт берёза. Очень старая высокая, ветвистая. Ветки у неё толстые и по ним очень удобно лазить. И веток на берёзе, и листьев на них - много. Когда повыше заберёшься, то совсем не видно, что ты на ней сидишь, и мы с Вовкой иногда любим там прятаться. Сегодня пришли к берёзе, а под ней, прямо у ствола, откуда-то взялась большая куча из земли, сухих веточек и травинок. Вовка посмотрел, почесал затылок:
- Всё, Милка, пропал наш наблюдательный пункт. Это муравьи муравейник тут строят. Полезем на берёзу – закусают.
- А как они нас закусают, - спрашиваю, - мы же высоко будем.
- Ха! - говорит Вовка. - Они же по берёзе лучше нас ползают, вот смотри.
Подошла я поближе, посмотрела - точно, ползают по стволу вверх - вниз строем друг за другом. Прямо, как солдаты.
- Они что, тоже наблюдательный пункт на берёзе сделали? - удивилась я.
- Да нет, зачем он им, они строительный материал собирают. Видишь, туда ползут просто муравьи, а обратно спускаются нагруженные.
Присмотрелась, и правда, тащат вниз муравьи кто листок зелёный, кто сухой, кто кусочек коры, кто мох. А некоторые веточки волокут большие, больше самого муравья.
Удивилась я.
- Какие они сильные!
- Ага, - говорит Вовка, - сильные. И кусачие, заразы.
Постояли мы ещё немного у муравейника, понаблюдали, как они бегают туда-сюда и пошли во двор.
Пока шли, я вдруг стишок сочинила. Я его даже не сочиняла, он сам взял и раз - сочинился.
- Вовка, - говорю, - а я стишок про муравьев сочинила.
- Да ну, - говорит Вовка, - врёшь, поди.
- Ничего я не вру! - возмутилась я. - Прямо сейчас сочинила. Вот послушай. И я прочитала ему стишок.
Строят домик муравьи
для своей большой семьи.
Веточки несут и мох,
каждый тащит то, что смог.
Все работают с утра,
и растёт, растёт гора…
- Да точно, врёшь! - говорит Вовка. – Вычитала в книжке и хвастаешь!
- Ничего я не хвастаю! Ничего я не вычитала! Я его сама сочинила!
Очень я на Вовку обиделась, рассердилась даже.
- И нечего в наш двор ходить! И нечего тогда с врушами дружить!
Оттолкнула его и калитку перед ним закрыла. А сама села на крылечко и решила стих дальше сочинять. Про то, как муравьи по берёзе ползают, листики собирают. Какие они сильные, и как мы с Вовкой теперь на берёзу залезть не можем. Решила целую поэму сочинить, как Пушкин. Вот тогда я Вовке до-кажу, что никакая я не вруша.
Долго старалась, и так слова складывала, и эдак – ничего не сочиняется и всё тут. Я уже и тетрадку с карандашом взяла, попробовала писать. Стишок свой быстро записала, а дальше опять никак. Ну, не получается сказать так, чтобы складно было. До самого обеда мучилась. Расстроилась очень: как я теперь Вовке докажу, что это я стишок сочинила?! Так расстроилась, что аппетит совсем пропал. За обедом бабушка спрашивает:
- Мила, чего ты не ешь? Каша не вкусная? Или болит что?
- Нет, бабушка, - отвечаю, - не болит. Не хочу просто кушать.
- Дай ко я тебе лоб потрогаю, - забеспокоилась бабушка, - что-то ты какая- то квёлая.
- Подожди, Мотя, - говорит дед, - с чего ей болеть? Ты расстроенная что ли, Мила? Никак с Вовкой поругалась?
- Да, дедушка, - отвечаю, - поругалась… из-за муравьёв.
- Из-за каких муравьёв?
- Из-за тех, которые под нашей берёзой муравейник себе построили. Я про них стишок сочинила, а Вовка не верит, говорит, что я его в книжке вычитала. А я его сочинила, правда-правда! Он сам раз – и сочинился.
- А ну прочти нам стишок, – попросил дед.
- Да какие стишки? - рассердилась бабушка. – Ешьте уже, итак все остыло!
- Подожди, Матрёна, тут дело серьёзное, а кашу твою мы и холодной съедим, – говорит дед. - Главное, чтобы настроение хорошее было!
И я прочла деду стихотворение, громко и с выражением.
- Хорошее стихотворение!- дедушка даже в ладоши хлопнул. - Ну, молодец, внучка!
- Что, прямо так сама и сочинила? – вдруг вмешалась бабушка. И посмотрела на меня, как Вовка, с недоверием.
Тут уж мне совсем обидно стало и я начала реветь. Но дед за меня заступился. И даже пальцем по столу постучал. И бабушка тоже расстроилась, и стала извиняться.
- Не плачь, Милочка, - я же только чуток посомневалась, уж больно складно, как настоящий стих.
А потом сказала прямо с восхищением:
- Это же надо! Такая маленькая, а такое сочинила! Никогда у нас в роду поэтов не было!
Мне это понравилось, и я перестала плакать.
- Вот только дальше у меня сочинить не получается. Я хотела целую поэму написать, как Пушкин, а ничего не выходит!
- Так это нормально, - говорит дед, – это так и положено у поэтов! Кто же просто так стихи пишет?! Это же надо чтобы вдохновение было!
- Вдохновение?!- удивилась я. - А что это?
- Ну, вдохновение… это такая штука,- объясняет дед, - оно для поэта, как во-да для растения, без него ни один поэт ничего не напишет, поняла?
Но я ничего не поняла.
- Нет, - говорю, - дедушка, не поняла. Ты мне растолкуй, что это такое – вдохновение!
- Сейчас, - сдвинул дед брови и задумался...
- Да это, Милочка, - вдруг говорит бабушка, - когда душа встрепенулась. Стихи же они от души пишутся. Вот ты на муравьишек посмотрела, удивилась, что они такие сильные, да работящие, зауважала их, душа добром на-полнилась, встрепенулась - вот тебе и вдохновение! Вот стишок и сочинился!
И мне сразу всё стало понятно. Это же у меня было муравьиное вдохновение – чего тут непонятного!
А у деда лицо стало удивленное, а глаза весёлые.
- Ну, Матрёна! – говорит. - Какая у нас бабушка умная!
- Очень умная! - согласилась я. - Просто замечательная!
С хорошим настроением я съела всю холодную кашу и даже добавки попросила. А потом пошла с Вовкой мириться, чтобы про вдохновение ему растолковать.
Банный день для души
Утро пробивается сквозь задёрнутые шторы тоненьким солнечным лучиком. Он нечаянно будит меня, а потом укладывается рядом на подушку. Наверное, солнышко, как и я, ещё не совсем выспалось. Я зажмуриваю глаза, и меня снова обволакивает тихое, сонное блаженство. Но что-то мешает уснуть, мои незажмуренные уши ловят шепотливый разговор, доносящийся из приоткрытой двери кухни. Разговаривают бабушка и дед. По утрам я часто слышу этот неразборчивый шёпот, они встают очень рано, и тихий разговор всегда вызывает во мне чувство спокойствия, заботы и защищённости. Он сначала будит, а потом ласково усыпляет. Но сегодня что-то настораживает меня. Интонации… они совсем не такие, как обычно. В них какое-то бабушкино беспокойство и дедушкина раздражительность. Шёпот сегодня гораздо громче, иногда он прерывается дедушкиным ударом по столу кулаком и бабушкиным испуганным «тише!». Сон моментально слетает с меня вместе с одеялом. Я сажусь на кровати и прислушиваюсь.
- Чего ты завёлся? – это бабушкин голос, - Ну, пришёл он, отсидел. Раз от-пустили, значит, он вину искупил, зря-то не отпустят.
- Ты, старая, совсем на голову слаба стала?!- от этой дедушкиной непривычной грубости я в ужасе втягиваю голову в плечи.
– Искупил! Он человека убил, понимаешь ты это?! Жизни лишил! А теперь что же, отсидел три года и амнистия ему? Нате вам! Пусть идёт убивает дальше?!
- Что ты такое говоришь, Коля? Убил, конечно, что уж тут оправдывать… Но ведь совсем мальчишка был, молодой, дурной, да пьяный же совсем. Там его перевоспитали, поди, не зря же их туда сажают.
- Нет, - перебивает дед, - ты точно блажная. Перевоспитали его! Ты хоть соображаешь, кто его там перевоспитывал? С какими урками он там сидел?! Ты его ещё пожалей!
- И пожалею! Он же на моих глазах вырос. Я, может, не такая умная, как ты, - голос бабушки становится каким-то ядовито зелёным, - может, газет твоих не читаю, но радиво тоже слушаю. И про амнистию эту слушала, сказали, что выпустят для того, чтобы они становились на правильный путь. Жорка же молодой совсем, ну приключилась беда с парнем, оступился…
Дед так хлопает ладонью по столу, что я подпрыгиваю на кровати. Бабушка испуганно шикает на него, и я слышу приближающиеся к двери торопливые шаги. Не успев ничего подумать, ныряю под одеяло. Но улежать под ним я, конечно, уже не могу. Потихоньку на коленках подползаю к закрытой бабушкой двери и прикладываюсь к ней ухом.
- … жалеет она! Это у Анны беда - осталась с двумя мальцами. У Семёновны беда - сына потеряла, в мирное время. У ребят Мишкиных беда - без отца остались… Ты мне больше про жалость свою даже рта не раскрывай! И про Бога своего тоже! Совсем свихнулась, чёрное от белого не отличаешь. Жорка – убивец! А если Бог призывает жалеть убийц, то у меня к нему претензия, вот так!
Слышу, как бабушка вздыхает и, наверное, крестится, она всегда вздыхает и крестится, когда дед нападает на Бога, из-за которого они всё время спорят. Но сегодня они не просто спорят, и я пугаюсь. Во мне поселяется сразу не-сколько страхов: во-первых – а вдруг дедушка с бабушкой разругаются со-всем, за кого же мне быть?
Во-вторых - я боюсь этого Жорку, который теперь будет жить за нашим забором.
В- третьих - как же мне теперь ходить в уборную мимо этого забора…
Страхи наползают на меня, как пауки на белую травку кашку в бабушкином огороде: можно ли теперь дружить с Вовкой, он Жоркин брат, но ведь Вовка хороший? А, если бабушка с дедушкой уйдут, как я останусь одна дома, а вдруг этот Жорка меня убьет?
Я опять забираюсь под одеяло, потому что начинаю дрожать. Слышу, как дедушка встает, и выходит, громко хлопнув дверью.
- Ты мне похлопай ещё – несётся ему вслед громкий бабушкин шепот. И вмиг осмелев, она разражается яростной тирадой:
- Хлопает он… глядите-ко, грозный какой! Всё за всех решил! А куда ж ему теперь деваться, Жорке этому? Что ж его убить что ли? Он же как плакал на суде… это же понимать нужно, что он и себе жизнь сломал…- бабушка всхлипывает, и у меня от жалости к ней, и почему-то к этому убивцу Жорке, начинает свербить в носу. Я немножко терплю, а потом всё-таки не выдержав, и совершенно не понимая, как мне жить дальше, громко плачу.
- Ну, вот, говорила же: «тише, дитё разбудишь». Хлопает он! Ну, что ты, миленькая, ну вставай, вставай, я оладушек напекла.
Но мне не до оладушек.
Потихоньку крадусь вдоль забора к уборной. Меня ведёт не только естественная потребность, но и какое-то неуёмное любопытство, перемешанное со страхом. Обойдя куст крыжовника, останавливаюсь, как вкопанная, ноги перестают меня слушаться. Прямо передо мной с Вовкиной стороны забора над кадкой моется незнакомый парень. Он поднимает голову, и меня ещё сильнее сковывает страх. Мне хочется закрыть глаза, но не шевелятся даже веки.
Вот он какой, Жорка – убивец. Невысокий, совсем не похожий на толстого Вовку, худой, даже какой-то щуплый, как подросток. Коротко остриженная голова на тонкой шее и весёлое лицо.
- Это кто же такая? – улыбаясь, говорит Жорка. - Машка, что ли Любкина? Вроде нет. Ты кто?
Мне очень хочется убежать, но я не двигаюсь с места, только с ужасом наблюдаю, как он приближается к забору.
- Чего молчишь, язык проглотила? - Жорка вплотную подходит к забору и кладёт на него руки. Я испуганно кричу:
- Жорка, не убивай меня, пожалуйста, мне в уборную надо…
Улыбка медленно исчезает с лица Жорки, оно становится сначала удивлённым, потом испуганным. Его руки сползают по штакетинам и сам Жорка, медленно опускаясь, садится, приткнувшись к забору лицом, скомканным в какую-то жалкую гримасу. И вдруг он начинает плакать, всё громче и громче, вздрагивая телом и слегка стукаясь о забор головой. Я срываюсь с места.
- Бабушка, бабушка! – кричу я, – Там Жорка плачет, сильно плачет!
Возвращается бабушка не одна, она идёт, подталкивая перед собой в спину упирающегося Жорку.
- Давай, давай, иди, чего упираешься. Я сейчас вас оладьями покормлю, ты ещё не завтракал? Ну, вот и хорошо. А это Мила, Сергеева дочка. Сами-то они ещё на Украине, к осени приедут, а её дед на лето забрал. Сергея-то помнишь? Ну, вот, это его старшенькая. Ты не серчай на неё, она не со зла, дитё ещё неразумное, что услышала, то и говорит.
Бабушка тараторит без остановки, ставя на стол чашку и тарелку для Жорки и накладывая нам пышные оладьи, политые варенье, - ешьте, ешьте, пока тёпленькие.
Я слегка обижена на это «дитё неразумное», и, насупившись, смотрю на ббушку, но она делает мне какие-то знаки бровями и руками, и я, понимаю, что это она это сказала, чтобы успокоить Жорку. Заговорщески подмигиваю ей и принимаюсь за чай с любимыми оладьями.
- А и я с вами чаю хлебну, - бабуля достает себе чашку и садится за стол.
- Ничего, милок, - говорит она, наливая чай, - ничего, всё образуется. Жизнь, она каждого по-своему испытует. Никого не обойдёт, каждому своя беда: ко-му одиночество, кому сума, кому тюрьма. Ты, главное, на людей не злобься. Оно, конечно, люди тебе ещё попеняют, ты ж понимаешь, есть за что,- бабушка вздыхает, а лицо Жорки опять морщится, но он сдерживается и только очень шумно начинает прихлёбывать чай.
- Ты перетерпи, перемолчи, всё понемногу и утихнет. Забыть-то не забудется, но время успокоит. Без греха никто не живет, и каждый свой грех знает, потому и чужой простит. Ты потерпи, миленький, да покайся…- бабушка смотрит на икону и вздыхает, - перед собой покайся, да так, чтобы уж никогда в жизни ничего плохого никому не сделать. А люди простят… Ты ж помнишь Петра Овсюна, уж на что вор из воров, у своих тащил, а и его простили. Он когда ноги по пьянке отморозил, так всем селом за ним ходили, до самой смерти помогали, и похоронили, не хуже других. Люди же понимают, не хо-тел ты этого, всё она, водка проклятая. Не пей ты её, Жорка, а то с ней ведь опять до тюрьмы не далеко…
- Нет, нет, ни за что, - Жорка так яростно трясёт головой, что мне кажется, что она сейчас сорвётся с тонкой шеи и покатится мячиком.
- Нет, я больше никогда… ничего… правда, тётя Матрена, честное слово. Я там такого насмотрелся… ни за что… Я работать пойду… вот только куда? - он опять опускает глаза и плечи. - Не берут ведь.
- А чего куда? Ты же ещё пацанёнком дяде Коле на мельнице помогал. Ну вот! Мельницу-то не забыл?
- Нет, конечно! А голуби там ещё живут? – Жорка улыбается и лицо становится по- детски счастливым.
- А куда ж им деваться? Живут, летают. Вот к дяде Коле и пойдёшь помощником. Ему уж тяжело одному мешки ворочать. А ты отъешься немного… да ты ешь, ешь, накладывай ещё оладьи-то… силы наберёшься, каким ещё помощником будешь!
Я во все глаза смотрю на бабушку, что это она говорит? Она что забыла, как сегодня с утра кричал дед? Зачем же она обещает Жорке, что дедушка его возьмёт в помощники? Да ни за что не возьмёт! Я уже хочу вмешаться и на-помнить бабушке об утреннем разговоре, но она опять делает мне какие-то знаки бровями, и я закрываю рот.
- Ба, а зачем ты Жорке наобещала, что он будет с дедом работать? Ты разве забыла, что он говорил? – всё-таки спрашиваю я, когда мы с ней моем посуду.
- Почему забыла, не забыла. Мало ли чего он говорил. Это, Милочка, он не от сердца, от обиды говорил, от боли. Отец Михаила ему другом был, а Мишка крестником. От боли-то чего не скажешь. Но дед, Мила, сроду злым не был и всегда первым с помощью шёл к тому, с кем беда приключалась. А тут, вишь, тоже беда. Не помоги сейчас Жорке, кто ж его знает, как оно обернётся. Ведь могут паренька сначала до полусмерти забить, а уж потом лечить спохватятся.
- Как забить? Палками? - пугаюсь я.
- Зачем палками, словами. Слова, они, бывает, посильнее палок бьют. Со словами-то надо быть осторожнее, чем с палками. Да, где там! А ты не бойся. Мы сейчас с тобой баньку истопим. Дед придёт, а у нас банька готова, от неё он не откажется. Дед любит попариться. А пар он не только тело чистит, он и душе на пользу. На душу ведь, как на тело грязь, то обида налипнет, то злость пристанет, то грубое слово прицепится. Душе тоже банный день нужен, иначе она так обрасти может, что человек сам на себя не похож: грубым становится, злым, на всё плохое податливым.
Вечером я, уже с чистой душой, сижу в светлом тёплом пред-баннике и слушаю, как бабуля чистит душу деду. Она для этого два часа берёзовый веник в кипятке выпаривала. Слова заглушают хлёсткие громкие звуки, но я слышу о чём идёт разговор.
- Сёдни Жорку видела…
- Эка невидаль, есть на чё посмотреть, Жорку она видела.
- Худой такой, стриженый, одни глаза торчат.
- Ты мне, старая, жалобу тут не заводи… Давай лучше плесни мяты на каменку, да не ленись, веником-то работай.
Удары веника становятся звонче и чаше. Слышу, как сердито сопит бабушка и довольно вскрикивает и покряхтывает дед.
- Вот что ты за человек, Матрёна, - через некоторое время голос у деда уже не такой строгий, а медленный, распаренный, – никакой в тебе принципиальности, никакой справедливости. Давай, ополосни меня из ушата. Ну, чего насупонилась, не прав я, скажешь?
- У каждой справедливости край есть, - тихо говорит бабушка, слышно, как на ухающего деда льётся вода,- справедливость чувствовать надо. Если чуешь, что человек раскаялся, что сам себе не рад, простить надо и помочь… вот так оно справедливо будет. А какая же это справедливость, Коля, гнобить его всю оставшуюся жизнь?! Вот он сейчас сунулся на работу устраиваться, а его нигде не берут, пошёл в сельсовет к Фёдору, чтобы помог, а тот его от-правил и слушать не стал, иди, мол, нам убивцы не нужны. Разве ж так можно? Куда же ему деваться, у него же выбору-то нету. Наложит парень на себя руки, и что вы тогда со своей справедливостью будете делать, как жить? А он ведь каким хорошим мальчонкой был. Тебе на мельнице помогал, помнишь? И сейчас бы мог помочь. Всё водка эта распроклятая. Ну, так это ему урок на всю жизнь. Вот теперь и решай, кто из нас прав.
Некоторое время в баньке тихо.
- Выходит, Матрёна, что ты права, - дед вздыхает. – и как это у тебя всегда получается правой оказаться? Неси простыню-то.
Красный взлохмаченный, замотанный в простыню дед выходит в предбанник и подмигивает мне лукавым глазом:
- Бабка–то у нас стратееег!
И я радостно повторяю незнакомое, но, наверное, очень хорошее слово, раз дед с такой ласковой весёлостью называет им бабушку: « стратееег!»
Ременная передача или О пользе наказания
Сегодня бабушка стирку затеяла. Посреди двора корыто поста-вила и в огромных кастрюлях воду накипятила, а мне помогать не разрешила. Строго-настрого велела отойти в сторонку, чтобы, "не приведи бог", я кипятком не обварилась. «Потом мне развешивать бельё поможешь, будешь прищепки подавать» - сказала. Села я и стала наблюдать, как бабушка стирает. Из корыта пар валит, а она руками бельё по стиральной доске туда-сюда трёт – «вжик-вжик, вжик-вжик». Посидела я немного и заскучала.
- Хочешь, бабушка, я тебе книжку почитаю, чтобы не скучно стирать было?
- Ну, почитай,- согласилась бабушка. Это тебя в садике читать научили?
- Нет, - говорю,- бабушка Дина научила, я же в садик не хожу.
- Как же «не хожу», если мама ещё два года назад писала, что вам место да-ли.
- Нам место дали, но мы его обратно отдали. Я один раз в садик сходила, и мы его вернули. Не нужно нам это место, очень оно ужасное.
- А что же, там помещение больно старое? Или кормят плохо?
- Что ты, бабушка! В садике очень хорошее помещение, со столами, шкафчиками и кроватями. И игрушек много. И кормят очень вкусно: супом, кашей и киселём с булочкой. Но там всё нельзя! Бегать нельзя, кричать нельзя, со стульчиков прыгать нельзя, за шторой прятаться тоже нельзя. А ещё в садике не гулять ходят, а на прогулку. На прогулку – это парами за ручки, и тоже все нельзя – ни на оградку залезть, ни за калитку выйти. Только в скучные хороводы играть можно. А после обеда спать заставляют: ты спать не хочешь, а тебя все равно укладывают, и не спать нельзя! И ещё, бабушка, - перешла я на шёпот, - в садике на горшок садятся прямо все вместе! Ужас просто! Когда не хочешь - садись, а когда хочешь – самому нельзя! Вот как тебе это нравится?
Бабушка даже стирать перестала и спрашивает тоже шепотом:
- Ты, может, Мила, чего выдумываешь? Или чего не поняла?
- Как это не поняла, бабушка? Я там целый день мучилась! А больше туда не пошла. Утром, когда меня папа стал будить, я сказала, что мне там не понравилось, и я больше в садик ходить не буду.
- И что? - удивилась бабушка. - Родители позволили? Папа же столько за этим местом в очереди стоял. Как же они тебе разрешили?
- А я очень строго сказала: «больше! я в э-тот сад-дик! Не! Пой! Ду!» Ну, и ещё, правда, немного поорала и ногами потопала, чтобы они уж точно все поняли. И папа сказал:
- Не хочет, пусть дома сидит! А каждое утро мне этот ор выслушивать некогда. И ушёл на работу.
- Это ты, значит, такие капризы родителям выставляешь! Лупить тебя надо, как сидорову козу!
- Да ты что, бабушка! Разве можно детей лупить? Разве детей бьют, если они ни в чем не виноваты? Ты что, злая, бабушка?
- Да разве же, детка, детей от злости бьют? Детей воспитывают, чтобы воли много не брали, старших слушались? Разве ребёнка воспитаешь, чтобы ни разу не ударить?
Очень я удивилась и задумалась, чтобы понять, как это можно драться «не от злости». И стали мне от этих дум страшные мысли в голову приходить.
- А вы что, моего папу били, когда он мальчиком был? – спрашиваю.
- Ну, случалось, конечно. Где я хлопну, где дед ремнём поучит, а как без это-го.
Представила я, как бабушка моего папу хлопает, а дед его ремнём учит и почувствовала, что не люблю больше ни бабушку, ни деда. Вот они какие, оказывается, - маленького папу лупили как сидорову козу. И что это за коза такая? Нет, не буду спрашивать. Не хочу больше вообще с бабушкой разговаривать. Не нужна мне её сидорова коза. Пойду, лягу на кровать и больше не встану, пока родители не приедут.
Пошла в комнату, легла на кровать и очень расстроилась. Так мне жалко стало маленького папу. Поплакала даже. Бабушка в комнату за-глянула, но с кровати меня не погнала, сказала только:
- Ну, полежи маленько.
И ушла. А я заснула. Разбудил меня дед. Зашёл в комнату и удивился.
- А ты чего это лежишь, Мила? Заболела что ли?
- Не заболела я, - говорю, - дедушка. Просто знаться с вами больше не хочу, раз вы детей бьёте! А если ты и меня вздумаешь ремнём воспитывать, то я заору! Сам знаешь, как я орать умею, не рад будешь.
У деда рот открылся от удивления.
- Так, - говорит, - лежи пока, а я пойду с бабушкой поговорю.
Они очень долго и очень громко разговаривали.
А потом пришёл Старенький Деда. Сел рядом и головой покачал:
- Ты чего это, Милка, такую кашу заварила?
- Ничего я не варила, - отвечаю, - это бабушка сегодня на обед гречку варила.
- Да какую гречку! Дед с бабкой из-за тебя поссорились. Чего тут у вас стряс-лось?
И я ему рассказала, что бабушка меня хочет, как сидорову козу лупить, но я всё равно не дамся. И что папу моего они били, и что нельзя человека бить за то, что он просто не хочет в садик ходить, или вообще чего-то не хочет. Мы с дедушкой долго бабушку уговаривали с нами в город съездить, на каруселях покататься, а она не захотела. Мы же её не били, а поехали вдвоём. И что я больше с кровати не встану, пока родители не приедут, и что я теперь не люблю бабушку и дедушку.
Деда меня слушал и вздыхал, а потом говорит:
- Ты, Милка, на бабушку не обижайся. Ишь, губы надула, а главного в ней не поняла. Бабушка у нас очень добрая, ласковая и терпеливая. Одного меня снести, сколь терпения надо! А она ничего, папаня, да папаня. А то, что она детей своих иногда шугала, так чего там ладошкой нахлопаешь? Так, видимость одна. Это она просто свою линию воспитания проводит. Так заведено - строжиться, чтобы дитё из-под отеческой воли не выходило и беды не натворило. Вот гляди, Жорка соседский ни мать, ни отца не слушался, а они ему всё спускали. Мать - учительница, всё говорила: « нельзя детей бить», непедагогично, вишь, это. Вот он пьяный-то человека и убил. А пороли бы во-время, так не пил бы с самой школы, и беды бы столько не сотворил. Что, скажешь не правда моя? Я своего тоже лупцевал бывало.
У меня от удивления чуть сердце не остановилось.
- Ты дедушку бил?
- А то! Несколько раз было дело. А вот послушай. Было ему 12 лет. Мы с братом в поле работали, а его Люба – жена моя, мать ему, послала нам еду отнесть. Пошёл он, а по дороге почти всё съел. Принёс пустой тормазок, да кваса чуток. А мы голодные, весь день косили. Можно разве так? Спусти ему, он так и будет только о своей пользе, да о своем пузе думать. Не по-человечески это. Отходил прутом, конечно. А что было делать? Вечером Люба сама еду принесла. Колька домой пришёл, сознался, что голодными нас оставил. Повинился. Значит, понял. А то ещё, уже постарше был, залез на сеновал с папиросой. Это же додуматься надо! Уронил папиросу, сено и вспыхнуло. Ладно ещё, что сообразил и охапку горящую вниз сбросил, а то ведь мог спалить сеновал. Оставил бы скотину без корма. Так я ему всыпал и за то, что курит, и за сено, конечно. Что? Не согласная ты со мной?
И хоть поняла я, что виноват был маленький дедушка, но «согласной» быть у меня никак не получалось.
- Ты бы объяснил, ему, Деда, что курить нехорошо! Он бы и не стал!
- Эээ! - протянул Деда. – А то я не объяснял! И объяснял, и грозился - ничего не помогло. Только вот ременная передача и научила.
- Что же тебе совсем дедушку не жалко было, когда ты его этой ременной передачей учил?
- Как не жалко! Жалко, конечно! Но наказывал-то для его же пользы!
Совсем я запуталась. Вроде бы, получается, что правы Деда с бабушкой. Но какая же это польза – наказание?! И зачем бить, если не злишься?! И если бьёшь, то разве жалеешь? И кто, вообще, эти ремни приду-мал? Носили бы брюки на подтяжках, как мой второй дедушка Тарас, не было бы тогда этой ременной передачи! И ещё много всяких мыслей в моей го-лове перемешалось.
Решила я, что пока мама с папой не приедут, буду, на всякий случай, вести себя хорошо. И пошла помогать бабушке бельё развешивать, прищепки ей подавать.
Грехи наши тяжкие
- Бабушка, а почему она такая грязная, дяденьку почти совсем не видно? – мне уже давно хочется спросить бабушку про эту картину на доске, которая висит у неё в углу комнаты. – Давай я её помою.
- Да что ты, Милочка! Зачем её мыть. Не картина это, а икона. И не дяденька на ней, а Иисус Христос – Бог это, миленькая.
- Бог? Разве Бог такой? Он старичок в белой рубашке и с бородой, верхом на облаке. Я в папином «Крокодиле» видела. Сидит и руки – ноги из глины лепит. Ты что-то путаешь, бабушка.
- Глупые люди эти картинки рисуют и детям их показывают. А эта икона ещё у моей бабушки висела. Потому тёмная, что старинная, краски от старости потемнели, а не от грязи.
И все-таки трудно мне ей поверить. Встала я на стул, чтобы лучше разглядеть. Смотрит на меня с иконы бабушкин Бог, сердито смотрит.
- А почему он такой сердитый, бабушка?
- Не сердитый он, Милочка, а страдающий. За все грехи наши страдает. Мы грешим, а ему больно.
Что такое грехи я знаю, мне давно другая бабушка Дина объяснила – это нельзя старших обманывать, зубы на ночь не чистить, дули показывать. Ещё нельзя чужие игрушки домой забирать и по лужам ходить. Так много грехов разных, что все не упомнишь! И получается, что я всё время грешу. То забуду и на забор в новом платье залезу, то у Вовчика велосипед отберу. Ещё Вальку – вредину дурой обзывала, и конфеты ела, когда мама не видела. Значит, Бог всё это видит? Поэтому он на меня, наверное, так строго и смотрит. Страдает из-за моих грехов. Придётся больше не грешить. Села на стул и платье на коленках расправила.
Бабушка ушла во двор, а я решила, что лучше посижу тихонько. Долго сидела, пока дедушка не пришёл.
- Ты чего это руки на коленках сложила? Шла бы побегала, – говорит дед.
- Нет, дедушка, лучше я тут посижу, а то опять согрешу, а Богу больно будет.
- Чего? – спрашивает дед. И лицо у него очень удивлённое стало. – Чего ты сделаешь?
- Согрешу, - отвечаю, – на калитке начну кататься, или сети твои опять запутаю. Лучше сидеть буду.
Дедушка на икону посмотрел, и глаза у него стали такие же сердитые, как у Бога.
- Это тебе бабушка голову заморочила?! Какие у тебя могут быть грехи?
А сеть это, значит, ты запутала?
- Ну, да, дедушка! Только я не хотела. Когда ты её на солнце сушил, я по квадратикам ходила, а она такая зацеплячная, что я ногами в ней запуталась. Вот и получился грех…
- Да какой это грех?! Баловство детское. Плохо не то, что запутала, а то, что не созналась! Созналась бы, никакого греха не было.
- Так просто? Сознаться и всё? А если накажут, когда сознаешься?
- Ну, так потерпеть придётся. Совершил человек нехороший поступок – плохо, а скрыл, или на кого другого свалил – ещё хуже. Уже двойной грех получается. Тьфу-ты, совсем меня с этим «грехом» с толку сбила! В общем, за всё, что делаешь, надо нести ответственность: хорошее сделал – получай благодарность, а уж если напакостил – то терпи наказание по справедливости. А сознаваться, Мила, в нехороших поступках очень непросто, тут надо иметь характер честный. А нет честного характера – так это «дрянь-человек».
Вспомнила я, что вчера недосушенную рыбку с верёвки оторвала и съела, а сказала, что это её Растрёпка утащил, и совсем мне тяжело стало. Ну, что за жизнь такая! Что ни вспомнишь – всё грех получается. Я уже поплакать со-бралась, но дед меня за руку взял и на улицу увёл.
На лавочке Вовка сидит, ждёт, когда я гулять выйду. Решила я про грех ещё у него расспросить.
- Вовка, а ты грешишь, - спрашиваю.
- А то! - говорит Вовка. - Без греха не проживешь.
- И что, ты во всех грехах сознаешься? - очень мне интересно, какой же чело-век Вовка.
- Да ты чё?! Если бы я во всём сознавался, я бы уже давно сидеть не мог. Знаешь ведь, как батя меня лупит. Всё из-за Жорки. Его не пороли, так он видишь что натворил. Так меня теперь за двоих порят.
Жалко мне его стало. Ну, как тут честный характер иметь будешь?!
- Значит, - вздыхаю, - мы с тобой «дрянь-человеки».
- Чего это дрянь?! - не соглашается Вовка. – Чего мы такого делаем? Воруем, что ли, или убиваем кого. Так, мелочь всякая: двойку в дневнике переправишь, или соврёшь.
- А как же Бог? Он же всё видит, и страдает.
- Да сказки всё это! Нет никакого Бога! Вот пойдёшь в школу, тебе всё объяснят. Только старые бабки в Бога верят. А нам это ни к чему.
Совсем сомнения меня замучили. Кому верить? Бабушка говорит, что Бог есть, а дедушка с Вовкой, что нет. Дедушка умный, а Вовке в школе всё объяснили. Наверное, всё-таки, Бога нет. Но тут я вспомнила, как строго смотрел на меня Бог с бабушкиной иконы, и что-то внутри меня вздохнуло и согласилось с бабушкой.
Кукушные суеверия
Сегодня у меня очень хорошее настроение, потому что Карлы-гаш свободна, и мы можем целый день провести вместе. Её мама с младшими детьми уехала в гости к бабушке, а старшую дочку на хозяйстве оставила. Мы уже все хозяйство покормили, попоили и даже двор подмели. Сидим и думаем, чем бы нам заняться. И вдруг бабушка говорит:
- А не сходить ли вам, девчонки, за щавелем? Я бы пирожков испекла, и суп сварила зелёный.
- Сходить! Сходить! - обрадовалась я. Карлыгаш тоже головой покивала, что согласна. Молчунья она, эта Карлыгашка, стеснительная такая. Бабушка дала нам две корзинки, и мы пошли.
- Только далеко не заходите, - крикнула нам вдогонку бабушка. У ближнего колка берёзового собирайте, там его много.
Мы бабушке руками помахали и побежали за речку щавель рвать.
Я очень люблю за речку ходить. Сначала надо по мостику пройти. Мостик весь из круглых брёвнышек, и мы всегда соревнуемся, кто его быстрее на одной ножке проскачет. Только никто не выигрывает, потому что на одной у нас обеих не получается, и мы вторую половину на двух ногах допрыгиваем.
А потом, когда за мостом по лугу идёшь, можно очень красивые венки сплести. Цветов в траве много. Я разные для венка собираю, чтобы он получился яркий и разноцветный. А Карлыгшка всегда из своих любимых ромашек плетёт. Говорит, что больше всех цветов она ромашки любит, потому что они нежные и тихие. Прямо как сама Карлыгаш, она тоже нежная, и голос у неё тихий. Очень они друг другу подходят.
Пропрыгали мы мостик и на лугу с Вовкой встретились.
- О, - удивился Вовка, - куда это вы побёгли?
- Не побёгли, а побежали, - отвечаю, - мы щавель идём собирать. А ты что тут делаешь?
- А я червей копал, на рыбалку завтра пойду. Черви тут жирные. Хочешь, по-кажу?
И достает из кармана железную баночку из-под леденцов. Но я сразу рукой замахала.
- Нет, нет, Вовка, не показывай мне своих червей. Я их не люблю. У них во-обще не поймёшь где голова, где хвост, и извиваются они очень противно. Не показывай, а то меня у меня настроение испортится.
- Ну, как хочешь, - обиделся Вовка и засунул баночку опять в карман штанов.
- Я с вами пойду, все равно мне делать нечего.
- А у тебя же корзинки нет, куда ты щавель собирать будешь?
- А мне щавель не нужен, - отвечает, - я просто так пойду, за компанию.
И мы дальше втроём побежали.
У ближнего рощи небольшая низина, и щавеля в ней, правда, очень много. Мы быстро нарвали, ещё и Вовка помог. Поставили корзинки и легли на траве отдохнуть и в облака поиграть. Плывут облака по небу белые кудрявые, и ветер из них разные фигуры лепит. Очень интересно за ними наблюдать и представлять на что эти облачные фигуры похожи. Я льва увидела, Вовка собаку, а Карлыгашка просто «красиво» сказала. Вдруг в роще за-куковала кукушка: «ку-ку, ку-ку».
- Хочешь, Милка, узнать, сколько ты жить будешь, - спрашивает Вовка.
- Как это?- удивилась я.
- А ты чё, не знаешь, что можно у кукушки спросить?
- Нет, - говорю, - не знаю. Я кукушек раньше не видела, у нас в городе только воробьи и синички. Вороны еще прилетают, а кукушек нет.
- Не надо, Мила, не спрашивай, - вдруг говорит Карлыгаш. - Не слушай Вовку. Нельзя такие вопросы задавать, Апашка говорит, что за это Аллах накажет.
- Да ну тебя, с твоим аллахом, - махнул рукой Вовка. - Интересно же! Это как игра.
- Ничего не игра, - не соглашается Карлыгаш, - вдруг кукушка мало лет накукует? Это плохая примета.
- Да ну тебя, с твоими приметами, - говорит Вовка и как крикнет:
- Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?
И стал «ку-ку» считать. И я стала с ним считать. Только Карлыгашка уши руками закрыла и лицо в коленки спрятала. Мы с Вовкой до 30 досчитали и он говорит:
- Ладно, и так хватит, в 30 я уже старый буду. Давай теперь ты.
И я тоже крикнула:
- Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?
Кукушка ещё один раз кукукнула и замолчала. Мы подождали немного, а она не кукует.
- Вока, а чего это она не кукует? – спрашиваю.
- Не знаю, может, устала, - пожимает плечами Вовка, - или улетела.
- Как это улетела, а примета? – испугалась я. - Это же плохая примета.
- Ну, вот! Я же говорила, говорила! – закричала Карлыгаш. Так громко, как она никогда не кричит. И от этого я совсем перепугалась. Так перепугалась, что меня затошнило, голова закружилась, и я стала плакать.
- Вовка, скажи ей, чтобы она назад прилетела и прокукукала. Я тоже хочу до тридцати жить и старой стать!
- Как я ей скажу?! Она же птица. Хочет - прилетает, хочет - улетает.
- Нет, скажи, скажи! - плачу я. - Пусть прилетает! Давай ей твоих червяков отдадим, может быть, тогда она ещё покукукает.
- Да не могу я ей сказать! - сопротивляется Вовка.- И червяки мне самому нужны, мы завтра с Жоркой на рыбалку с утра настроились.
- А, вот ты какой друг, Вовка! Никакой ты не друг, а жадина! Тебе кукушка вон сколько накуковала. Даже мне ничего не осталось, а ты каких-то червяков жалеешь!
И я стала ещё громче плакать. А Карлыгаш меня жалеть и по спине гладить
- Не плачь, Милочка. Может, это и не считается, ты же не сама придумала спрашивать, это тебя Вовка заставил. Может, кукушка не поняла, а накуковала только ему. Пусть он, стариться себе наздоровье, а тебя это совсем не касается. Не плачь. Пойдём домой.
И мы пошли домой. Я немного успокоилась, может, права Карлыгашка, кукушка не поняла, что это мне надо было куковать, а накуковала Вовке и улетела по делам. Но все равно от страха у меня ноги еле шли и голова кружилась. Подружка меня под руку вела и всю дорогу тихонько успокаивала, а Вовка сзади корзинки тащил.
Бабушка нас увидела и руками всплеснула, а у деда лицо стало испуганное.
- Что случилось?
- Да ничего не случилось, - говорит Вовка. Вот щавеля нарвали. А Милка просто испугалась, что кукушка ей только год накуковала, а мне тридцать, и она состариться не успеет, а кукушка улетела.
- Подожди, Вовка, - говорит дед, - что за огород ты нагородил? Кто не успеет состариться, кукушка, которая улетела? Давайте рассказываете все по порядку. И мы рассказали всё по порядку.
- Так это, - говорит дед, - ты поэтому такая зареванная?
- Ага! - отвечаю. – Знаешь как страшно!
- Ох, Мила,- покачал дед головой, - вроде, уже большая, а глупее кукушки! Она тебе сколько кукукнула? Один раз. Значит, один год? А тебе уже сколь-ко? Шесть! Ты же считать до ста умеешь. Что же ты какой-то безграмотной кукушке поверила?
И нам стало смешно. Правда! Мне же уже шесть лет! Как же это мы сразу не сообразили!
- Тебе ещё жить и жить. - обнял меня дед, - У нас порода крепкая, все подолгу живут. Так что никаких кукушек не слушай! Не приметы это, а предрассудки, и не просто плохие, а глупые. Поняла?
И я радостно головой закивала. Карлыгаш с Вовкой тоже закивали.
- Ну, слава богу!- обрадовалась бабушка, Вон и щёчки у тебя порозовели, а то прямо смотреть страшно, бледная была, как полотно. Давайте чаю с мятой попьем, мята хорошо здоровье восстанавливает.
Бабушка чай с мятой заварила, на стол собрала, и мы долго поправляли здоровье мятой, мёдом и печеньем.
Записка
Меня разбудила муха, надоедливо гудящая у окна. От-крыв глаза, я ещё некоторое время наблюдаю, как она, ударившись в стекло, сваливается вниз, трясёт крыльями, отлетает и вновь тупо бьется в стекло. Какая глупая! Но мне становится жаль муху. Я соскакиваю с кровати, добегаю до окна и распахиваю обе створки.
- Лети, глупая муха!
Сегодня я особенно великодушна и готова подарить свободу даже бедному фикусу, которого затолкали в кадку. Я бы его пересадила в сад, как бабушки-ну герань, но мне и за герань попало. И фикус я, пожалуй, с места не сдвину. Кадка огромная, но цветку в ней всё равно тесно. Похожие на червяков корни пробили её в нескольких местах и висят на свободе.
Свобода! Вот почему я сегодня ощущаю такой восторг. Сегодня я тоже совершенно свободна. Ещё до солнышка бабушка с дедом уехали на огороды полоть картошку. Картошки они насадили «на всех», а «всех» - это целых четыре семьи и восемнадцать ртов.
Значит, полоть они опять будут почти до самого вечера. Почти до самого вечера - свобода! Она мне очень нужна. Сразу за бабушкиным посёлком начинается степь, но ходить туда мне бабушка не позволяет, и я убегаю только тогда, когда мне удается, где нытьём, где хитростью, выпросить разрешение. Сегодня я пойду в степь!
Быстро умывшись, и завязав непослушные волосы в хвостик, бегу к столу под яблоней, где бабушка оставила мне завтрак. Но первое, что я вижу, добежав до стола, - листок белой бумаги, на котором печатными бук-вами написано самое ужасное послание, которое я читала за шесть лет своей жизни!
"Ешь пирожки, яйца и молоко в погребке. Не вздумай уйти в степь! Накажу!"
Я чуть не плачу. Ну почему эта бабушка вечно всё портит?!
Не вздумай! Легко сказать! А если я вздумала ещё раньше, чем прочитала эту записку?! Если я уже с самого вечера вздумала, и еле дождалась утра? И за-чем бабушка пишет эти дурацкие записки?! И почему ветер не унёс ее со стола?! Ветер… Точно, ветер! Он ведь вполне мог ее сдуть на землю, а с земли ее вполне мог схватить Растрёпка. Он все хватает и жует. Мог и записку сжевать. Даже сейчас ветер может подуть и, раз, унести эту бумажку. Но ветра, как назло, нет, и солнышко уже выкатилось довольно высоко. Скоро совсем жарко станет. Нет, ждать мне некогда. Я дую на записку и помогаю руками: машу над ней изо всех сил. Ветер получается замечательный. Соскользнув со стола, листочек плавно опускается на землю. Где же Растрёпка? Ага! Вон он опять в тенёчке спит.
- Растрёпка, Растрёпка! - зову я сладеньким голосом. - Смотри, ой, что это?
Я легонько поддеваю носком сандаля бумажку и она, сделав сальто, опять опускается на землю. Растрёпка, приподняв голову и шевельнув ушами, лениво переворачивается на другой бок, совершенно не заинтересовавшись моими манипуляциями.
- Какой ты противный, Растрёпка, - сержусь я, - вчера так сразу утащил мою закладку, не успела уронить, а сейчас тебя, как человека, просят! Ну, что тебе стоит?
Но Растрёпка уже мирно посапывает.
Подбежав, я хватаю его за передние лапы и подтаскиваю к столу, прямо носом к записке.
- Ну! - уже сердито требую я, - Грызи, тебе говорят!
Растрёпка укладывается рядом, кладёт на лапы заспанную морду и обиженно смотрит на меня круглыми глазами. Нет, видно, от него ничего не добьёшься, хоть сама грызи! А что! Что я хуже Растрёпки? Откуда бабушка узнает, что это я пожевала? У Растрёпки просто нет аппетита, а то бы он её точно сжевал. Подняв с земли записку, засовываю её в рот и добросовестно пережёвываю невкусную, сухую бумагу.
Вытащив, остаюсь совершенно довольна результатом: ещё лучше, чем у Растрёпки получилось. Бросаю комочек на землю и уже собираюсь бежать, но неожиданно щенок соскакивает, и бывшая записка исчезает у него в пасти.
- Эй, - кричу я, - отдай! Ты проглотишь, и бабушка мне не поверит!
Но Растрёпка трясет головой, ловко уворачиваясь от моих рук. Приходится зажать его между коленями. Кое-как разжав челюсти, пальцем вытаскиваю совершенно бесформенный мокрый комок.
Как же быть? Если я положу опять на землю, этот противный пёс снова его схватит. А я положу на стол. О том, как я объясню бабушке, что пережёванная Растрёпкой записка лежит на столе, мне уже думать некогда. Осторожно кладу на краешек стола то, что теперь просто не имеет названия. Вытерев руку о подол платья, выскакиваю за калитку. В степь! Но ноги не несут меня в степь, они топчутся за калиткой, а то, что называется совестью, безжалостно обзывает меня врушей. Да, получается, что я вруша! Я обману бабушку. А обманывать нехорошо.
Возвращаюсь. Беру карандаш и пишу на полях дедушкиной газеты.
«Бабушка, мы с Растрёпкой пожевали твою записку, чтобы ты подумала, что я её не читала. Я пошла в степь. А потом ты меня накажешь сразу за всё».
Кладу карандаш и теперь уже, точно с чистой совестью, выскакиваю за калитку.
Степь
Я бегу по пыльной дороге посёлка. Вот там, за последним домом, сразу начинается степь. Выходить в степь совсем не интересно, тогда она просто сухая земля, надо обязательно бежать, как можно быстрее. Тогда степь тоже бежит тебе навстречу. Сейчас, сейчас… вот! Я раскидываю руки и вся эта огромная бескрайность, вместе с ковылём, перекатиполем, сухими травками с сидящими на них разными жуками, с сусликами и их норками, с небом, с облаками бросается в мои объятья. Только большой орёл, который парит высоко в небе, не хочет со мной обниматься. Он резко делает круг и летит в обратную сторону. С орлом дружить у меня не получается. Однажды он пролетел прямо над моей головой, и я увидела страшные скрюченные когти, в которых дрыгал тоненькими ножками суслик. Орла я боюсь и не люблю. Кто его знает, что у него на уме. Вон он какой огромный. Вовка мне рассказывал, что однажды орёл утащил у них котёнка. Вот возьмёт, как схватит меня, и болтай тогда ножками, как суслик. Нет, не надо мне таких друзей.
Я дружу с сусликами. Их здесь очень много. Если пройти по-дальше, лечь на живот между бугорков с норками и лежать тихо-тихо, суслики подумают, что ты кучка или ещё один бугорок и выйдут из своих норок. Сегодня я тоже лежу тихонько, хоть солнце уже припекает мне спину и особенно макушку. Шляпу, без которой бабушка не разрешает мне гулять, я опять забыла надеть.
Сначала из отверстия в круглой насыпи высовывается голова. Она быстро-быстро поворачивается из стороны в сторону, а кругленькие чёрные глазки осматривают всё вокруг. Потом выскакивает весь зверёк. Он становится на задние лапы, смешно складывает на груди передние. Это папа. Некоторое время он крутит головой направо - налево. У него очень потешная мордочка, особенно два зуба и нос, который всё время двигается. Мне смешно, но смеяться нельзя. Нельзя даже шевельнуться. Он тут же спрячется в норке, и тогда уже точно будет знать, что никакой я не бугорок, а девочка Мила. И я ещё больше прижимаюсь к земле, не обращая внимания на то, что под живот попала колючка, а по спине прыгают кузнечики.
Оглядевшись, папа - суслик негромко свистит, и из норки выскакивает большая, толстая мама. Теперь они вдвоем, высоко поднявшись на задних лапках, осматривают степь. Очень уж осторожные эти суслики. Опять раздается тоненький свист и на прогулку выкатываются дети - много маленьких сусликов.
И начинается веселье: они, то налетают друг на друга и вместе валятся на землю, продолжая барахтаться и кувыркаться; то высоко подпрыгивают, ловко переворачиваясь и делая настоящее сальто; то просто борются, что-то отбирая друг у друга из лапок. Они играют совсем как котята нашей Муськи. Но с котятами и я могу поиграть, а с сусликами никак. Вот я делаю маленькую попытку подползти к ним, только чуть- чуть шевельнулась, и папа, опять вытянувшись на задних лапах, громко свистит. Дети тут же свалиливаются в отверстие норы, за ними прыгает мама, и вот уже, мелькнув передо мной, пропал и папин хвостик. Всё! Теперь они не вылезут, пока я не отойду дале-ко. Но я не расстраиваюсь. Я уже устала лежать животом на колючках.
- Стеееепь!- поднявшись, кричу я во весь голос и опять раскидываю руки в объятье. Голос летит куда-то далеко-далеко, к той синенькой полоске, которая называется красивым словом – горизонт.
- Эгегееее!- кричу я ещё громче, и голос опять летит наперегонки с ветром. Мне хочется петь. Про степь я знаю только одну песню, её поют взрослые, когда собираются на праздники всем семейством за столом. Она очень грустная, даже жалостливая и под неё мне всегда хочется плакать, но если её петь, хлопая в ладоши и подпрыгивая, она становится вполне весёлой.
- Сте-епь, да сте-епь круго-ом, пу-уть далё-ок лежит, - ору я во всё горло пе-рескакивая с ноги на ногу,- в то-ой степи-и глухо-ой по-омирал ямщи-ик.
Песня длинная, и я уже совсем запыхалась, но мне надо обязательно допеть до конца, потому что в моей песне ямщик совсем не умирает, а товарищ его спасает и привозит домой к матушке, батюшке и жене младой.
- Не-е умолк ямщик, ко-они е-ехали. Наконе-ец, они и приеееехали! – с облегчением допеваю я свою версию и почти без сил падаю спиной на горячую колкую землю.
Мы лежим со степью, прижавшись друг к другу спинами, и я чувствую, как в меня входят её силы. Степь делиться со мной своим теплом, оно вливается сначала волнами с сердечными толчками, потом всё тише и реже невидимой успокаивающей силой. Я смотрю в небо. Солнце давно растопило в нём все облака, и оно стало совершенно чистым, светло-светло голубым. Голубизна такая прозрачная, что мне кажется, что если в неё долго смотреть, можно увидеть, что там за небом, ведь там обязательно что-то есть. Можно, наверное, даже увидеть бабушкиного Бога. Вот было бы здорово! Я бы прибежала домой и сказала об этом деду, и он бы больше не говорил, что Бог - это глупые выдумки, не ругал бабушку за то, что у неё в комнате висит икона и она ходит по праздникам за пять километров в Вишнёвку, где есть церковь.
Вот бы прибежала и сказала,
- Дедушка, я видела Бога!
И он бы мне поверил, потому что я почти никогда не вру, только иногда, когда очень-очень нужно. Дедушка ведь сам мне говорил, что иногда просто невозможно не соврать. Это называется «ложь во спасение».
Я пошире раскрываю глаза и изо всех сил всматриваюсь в небо. Оно начинает потихоньку вибрировать, переливаться оттенками и отдаляться от меня, маня своей глубиной. Но увидеть мне ничего не удается, только возникает ощущение лёгкости, почти невесомости и опять это желание лететь. Лететь, лететь, вот сейчас я точно смогу взлететь… Я соскакиваю с земли, раскрыливаю руки и бегу глядя в небо. Я взлечу, обязательно взлечу, как во сне… надо только хорошо оттолкнуться… изо всех сил… вот так…
Боль в разбитых коленках возвращает меня на землю и я громко реву. Я плачу не из-за коленок, их я разбиваю почти каждый день, поэтому они у меня всегда зелёные. Нет, что там коленки, опять разбилась моя мечта. Но я ведь точно знаю, что умею летать. Во сне я легко отрываюсь от земли и парю, разглядывая землю, как картинки в книгах. Ну почему же у меня никак не получается это, когда я не сплю!?
Плача, потихоньку бреду домой на полусогнутых ногах. Я так расстроена, что даже не вытираю кровь, которая стекает из ссадин.
- Пусть течёт, пусть хоть вся вытечет, - сердито думаю я, - и пусть я даже умру. Зачем мне жить, если я летать не умею.
Теперь поплакать у меня причин ещё больше: к неумению летать и разбитым коленкам добавляются жалость к себе, умирающей; к бабушке и дедушке, которые, конечно, расстроятся; к маме и папе, которые меня любят и будут плакать; ко всем дядям, тётям, двоюродным братьям, сестрам; к Карлыгашке и её дедушке, которым теперь никто не почитает сказки; к соседскому Вовке…. Горе становится совершенно невыносимым, и плачь мой оглашает все ближайшие окрестности….
Но вот, наконец, моя улица. У своего дома на завалинке сидит наш сосед Аташка.
-Уууй! - говорит Аташка, глядя на мои коленки, - Опять летал. Уй! Какой глупый. Совсем дурной. Земля ходи. Земля ходить надо, - дед топает по земле ногой, обутой в большую резиновую калошу.
- Зачем летай? Опять падай. Совсем дурной, - качает он головой.
Дед у Карлыгашки добрый. Я знаю, что это он жалеет меня. И «дурной», и «глупый» - это не ругательство, но сейчас у меня плохое настроение. Очень плохое. Такое плохое, что я зло кричу Аташке:
- Я не дурной! Это твоя Карлыгашка дурной, до сих пор читать не умеет. И сам ты дурной. Вот не буду больше вам сказки вслух читать.
Остатки злости вываливаются из меня длинным языком, - Ээээ!
Аташка качает головой и смотрит на меня грустно и жалостливо. Морщин-ки под его глазами собираются в гармошку, и в них прячутся глаза, превратившись в две чёрные чёрточки.
- Иди, иди, нехороший кыз (девочка), – машет он рукой, - иди плачь, бабушка жалеть будет.
Я поворачиваюсь и, шаркая неразгибающимися ногами, плетусь к своему дому. Успевшие подсохнуть ранки, при каждом шаге болят нестерпимо. Но я чувствую, что гораздо больше у меня начинает болеть где-то внутри. Там, в серединочке груди, что-то тоненько начинает мне подвывать, и совсем не из-за коленок. Мне жалко Аташку. Сидит теперь на завалинке старенький и обруганный. Ну, зачем я ему нагрубила? Вот расскажу дедушке, а он скажет:
- Дрянь - человек ты, Мила, дрянь - человек!
И глаза у него станут такие же узкие, как у Аташки.
- Дрянь - человек, дрянь - человек! – ругаю я себя и изо всех сил бью ладошками по голове,- ни за что обидела бедного доброго Аташку! Он старенький, по-русски плохо говорит, читать не умеет, а так любит сказки. И так радостно смеётся, когда в конце обязательно побеждает добро.
Смешанное чувство стыда и жалости разворачивает меня и бро-сает к Аташке. Оказавшись у него на коленях, я обхватываю его за шею и бормочу сквозь слёзы:
- Прости меня, Аташка, я больше не бууууду.
Большая рука успокаивает меня, постукивая по спине.
- Зачем плакал? Не надо плакал. Гляди, Аташка тоже плакал. - ласково говорит дед. -Уй! Какой глупый. Совсем хороший кулын (жеребёнок).
Он роется в кармане своего зелёного чапана (халата) и вытаскивает кусочек курта.
- На, - суёт он мне в руки замусоленный шарик.
Зажав в мокрой ладошке курт, я сползаю с колен Аташки, улыбаюсь и срываюсь с места. Но подсохшие на ранках корочки лопаются и остренькая без-жалостная боль заставляет меня опять громко зареветь. Но какое это счастье - плакать только от того, что у тебя болят коленки!
По-казахски курт – это «катышек» или «колобок». Предположительно, происходит от тюркского «коро», что значит «сухой» или «высушенный». Твер-дый сыр из спрессованного и высушенного на жаре створоженного кислого молока с добавлением соли.
Дипломатия
Часто по утрам Старенький Деда спорит с бабушкой. Несмотря на возраст, прадед очень подвижный, как говорит мой дед - заводной. С вечера он начинает планировать, что будет делать завтра. Дела у него очень интересные и весёлые, но бабушка почему-то сердится и всегда говорит:
- Папа, вы бы лучше полежали, отдохнули, что вы весь день по селу гоняете?! Ну, как дитё, ей богу!
На что Деда отвечает:
- Належусь ещё! Ты бы хоть сейчас рада меня в гроб уложить, чтоб я тут вам не мешал. Ан, нет! Дудки! Поживу пока.
- Да ну вас! - машет рукой бабушка. - И не стыдно такое говорить?! Делайте что хотите, только от ваших дел одни неприятности.
И это правда. Неприятности ходят за ним по пятам. Нет, бегают, потому что сам Деда почти не ходит, а всё время бегает, и им приходится его догонять. И я не помню, чтобы хоть один день его не сумело догнать какое-нибудь недоразумение. Но, даже они всегда какие-то весёлые, по крайней мере, мне от них хочется смеяться. Дед со Стареньким Дедой тоже смеются, переживает одна бабушка. Наверное, потому что ей постоянно приходится что-то улаживать с соседями.
Когда я только приехала, и ещё не знала, что с прадедом лучше не связываться, он и меня втянул в неприятность.
В субботу пошли мы со Стареньким Дедой по селу гулять. Ре-шили заодно бабушку встретить, когда она будет из города с базара возвращаться. Идём, разговариваем, и вдруг Деда говорит:
- Глянь, Милка, это что же, у Семёновны во дворе наши цыплята ходят?
Посмотрела я, точно, наши – метки зелёные на крыльях. Это же мы с бабушкой, когда цыплята подросли и перестали за клушкой ходить, их зелёной краской пометили. Бабушка ловила и держала, а я аккуратно по пёрышкам проводила зелёную полоску. Я хотела им на головках гребешки раскрасить, но бабуля не позволила. Пришлось на крыльях чёрточки ставить.
- Ох, и зараза эта Семёновна, - говорит Деда, - так и норовит стянуть, что плохо лежит! Надысь у меня такое хорошее бревно из-под калитки унесла. Даром, что тяжёлое, я его еле допёр, а она ничего, взвалила на плечо и пошла себе… кобыла здоровая.
- Деда, - спрашиваю, - а ты бревно где взял?
- Где взял... у ней под забором валялось.
- Так, это же ты, - смеюсь, - первый стянул, что плохо лежало!
- Ты мне голову не морочь, - рассердился прадед, - давай решать лучше, что с цыплятами делать.
- Не знаю, - говорю, - надо зайти и спросить, зачем она наших цыплят украла.
- Тю, малахольная! Да вжисть Семёновна не признается, что цыплят поворовала. Да и сёдня суббота, бабы все на базаре. Давай за мешком сбегаем, пере-ловим и домой отнесём.
Сбегали за мешком и долго цыплят по двору Семёновны ловили. Кое как управились, принесли домой и выпустили всех в загон для кур. И тех, что по нашему двору ходили, на всякий случай, туда согнали, чтобы опять не пропали. Пошли дальше гулять.
Идём, вдруг глядь, а у Иваненковых в загородке тоже наши цыплята ходят. Тут мы, не раздумывая, за мешком побежали. Этих быстрее переловили. Дальше Деда уже с мешком гулять пошёл.
- Народ, ишь, совсем бессовестный стал. Иваненковы же ещё и кумовья, век бы таких кумов не видал! Михалыч ещё ничего мужик, а Наталья у него дрянь - баба. Как придёт, так всё по углам шастает, всё высматривает, нет ли чего такого, чего у неё нима. Завистливая, зараза! Вот чего в людях терпеть не могу, так это завидущести! Ты, Милка, гляди, вырастешь завистливой, я с тобой знаться не стану!
- А завидущесть – это что? – пугаюсь я дедовой угрозы. - Как это, Деда?
- Ну, как это, как это... вот чего у кого увидишь – того и тебе надо, чего кто купил...
Но тут дед примолк и побежал к забору Черномазовых, потом прытко так скакнул к Басмановым, перебежал на другую сторону ко двору деда Степана пастуха. Оттуда вернулся какой-то ссутулившийся и притихший.
- Знаешь, Милка, чевой-то меня разморило, спать захотел. Айда ко домой.
- Деда, - заканючила я, - ну чего ты вдруг? Мы же гулять хотели, даже одной улицы ещё не прошли. Надо же бабулю с автобуса встретить.
- Да не, чё её встречать. Щас бабы повалят из автобуса... Я этих баб страсть как не люблю.
Прадед хоть и сказал, что разморило его, домой бежал вприпрыжку, я еле за ним поспевала. А дома тут же на сеновал залез и только крикнул:
- Бабке скажи, что мне занемоглось, и я тута весь день пролежал.
- Как это весь день?! - возмутилась я. - Это же враки!
Но от Деды ни гу-гу, как и не слышит. И стало мне от этого на душе как-то не спокойно, и показалось даже, что добром это не кончится. Села на крылечко и стала ждать бабушку с базара.
Бабуля приехала уставшая, но весёлая. Расторговалась, подарки всем привезла. Но, хоть подарки меня и радовали, а на душе было неспокойно, чего-то нехорошего душа моя боялась... как в воду глядела.
Пошла бабушка кур кормить, вернулась озадаченная. Спрашивает: - Мила, а откуда это столько цыплят у нас в загоне, кто их туда согнал?
- Мы со Стареньким Дедой. - отвечаю, и тут же, - Ой! - ладошкой рот прикрыла. Ведь Деда просил сказать, что он целый день на сеновале «неможет».
- Нет, то есть, это я одна. Они сами зашли, а я дверку закрыла. А Деда на сеновал залез, когда мы своих цыплят переловили и принесли, он весь день на сеновале лежит. Ему с утра неможется.
- Что-то я ничего не пойму, - говорит бабушка, - пойдём ка деда с сеновала снимем. Если папаня туда влез, - дело нечистое. Я и сама уже поняла, что дело не чистое!
У сеновала стали мы Старенького Деду звать. В ответ - ни звука. Бабушка разволновалась, за сердце взялась, и глаза неспокойные стали, испуганные.
- Давай, Мила, лезь, посмотри, что там с ним, я-то не взгромоздюсь по лесенке.
Лесенка на сеновал узенькая и высокая. У меня душа в пятки ушла, страшно мне на такую высоту забираться, но делать нечего, полезла. Пока лезла, слышу, стали стоны сверху раздаваться, такие жалостливые и страдательные, что мне ещё страшнее стало.
- Ну, чего там? - кричит снизу бабушка.
Смотрю, сидит дед, одну руку к груди приложил и стоны издаёт очень натуральные, а другую руку в кулак сложил и кулаком этим мне грозит и шипит между стонами:
- Только попробуй, Милка, меня выдать! Тебе-то ничто, чего тебе сделают, а меня бабы эти проклятущие засмеют. Чтоб их всех кондрашка свернула!
Сильно меня кулак его возмутил и обидел.
- Ах, вот ты как! – говорю. - Врать заставляешь! По этой лесенке из-за тебя лезть пришлось, а ты тут мне кулаком грозишься! Не буду врать и всё! Не стану врушкой и дрянь - человеком из-за такого злого и трусливого деда, и знаться с тобой больше не буду! Вот!
И полезла вниз. А вниз спускаться оказалось намного страшнее, чем лезть вверх. На землю с высоты глянула и заплакала. Со слезами и бабушкиным причитанием, кое - как сползла, и, как на духу, всю правду выложила. И ещё поревела. От несправедливости жизни. Вот как так получается, мы ведь цыплят не воровали, мы же думали, что они наши, меченые. И Деду жалко стало, он же по справедливости хотел бабушке цыплят вернуть. Сидит там теперь на этом сеновале и боится. И спуститься сам не может, туда у него получается, а обратно – никак. Его всегда дед оттуда снимает, а он придёт только поздно вечером. Будет Деда до самого позднего вечера голодный сидеть. Он так на сеновал спешил, что и пообедать не успел. Придётся мне ему туда еду отнести. Подумала об этом и опять испугалась, тут уж мне и себя жалко стало, совсем обревелась.
Но мне повезло, еду на сеновал бабушка попросила отнести Вовку, а сама побежала за Семёновной и Натальей Иваненковой. Пришли обе сердитые, с мешками. Семёновна сразу на меня клушкой налетела:
- У, вся в прадедку малохольного! Ишь, чего удумали - курей чужих воровать!
Пошли цыплят разбирать. Долго в загоне крутились, присматривались, всё пытались своих узнать, да как их узнаешь. Все одинаковые и краской одного цвета – зелёного, что в этом году в сельпо завезли, помеченные. И я пыталась свою работу признать, нет, не признала. Цыплята подросли и на крыльях у них уже не полоски, а какие-то пятна, у всех одинаково неровные.
- Зря ты мне, бабуля, - говорю, - не дала цыплятам гребешки покрасить. То-гда бы мы не перепутали!
Но Наталья на меня цыкнула:
- Помалкивай, уж!
И я пошла на крылечко помалкивать.
Мучились бабы, мучились и решили делить по счёту. Опять не получается, никто точно не помнит сколько у кого вывелось, сколько не выжило, сколько кошки поворовали...
Ситуацию разрешил дед, когда с мельницы вернулся.
- Раз такое дело - делите поровну.
Семёновна тут же заголосила:
- Да как же это!? А вдруг у меня было больше, чё ж это мне в убытке быть. Не согласная я!
- А сколько у тебя в этом году клушек сидело?
- Три, - отвечает Семёновна.
- И у меня три, - кричит Наталья.
- Ну вот, - говорит дед, - а у нас - пять. Так что вы в любом случае в выгоде останетесь. Ну, а мы то, что ж, ежли опять батя дел натворил, придётся убыток понесть. И на бабушку строго так глянул: помалкивай, мол.
Такой расклад обеим пострадавшим понравился. Мигом мешки подставили. Пришлось и бабушке с мешком стоять, пока дед цыплят на три части раскладывал. Управились быстро. Бабы довольные ушли.
- Коль, а чего же ты сказал, что у нас пять клушек сидело, у нас же тоже три было? Чего же ты врёшь-то, да ещё при дите!?
- А кто врал? - невозмутимо отвечает дед. - Если у всех по три клушки сиде-ло, так на три, при такой ситуации, и делить - самое справедливое дело. Но, ты же знаешь Семёновну, её хоть режь, не согласится с любой справедливостью, если в этом нет для неё выгоды. Вот я её и обезвредил. А что в результате? Все получили поровну. Кого же я обманул? Это, бабка, не враньё - это дипломатия!
И дед, для большей убедительности, поднял вверх длинный кривой палец.
Я посмотрела на палец деда и поняла: дипломатия – это длинная и кривая до-рога к результату.
Как мы бабушке платье шили
- Надо бы мне платье пошить, - говорит бабушка. – Старое износилось, в нем только по двору ходить. А для магазина, или в гости куда заглянуть, надо новое.
- Давай сошьём! – обрадовалась я. – Чур, я фасон выбираю! Когда мы бабушке Дине платья шьём, я всегда ей фасон выбираю.
- Да какой там фасон, Милочка! Сошью как всегда: с воротничком и юбка - "татьянка" под поясок.
- Нет, бабушка, так нельзя. Платья должны быть разных фасонов. Где твои модные журналы?
- Нет у меня журналов. Бог с ней с модой! Я к этому фасону уже привычная. Вот пуговки впереди на застежке, чтобы снимать легко было, воротничок. В гости пойду, сверху круженной нашью. Красиво будет. И штапель у меня нарядненький в огурчики. Вот гляди.
Бабушка достала из комода отрез ткани и раскинула на столе.
- Смотри какой славный. Нравится?
- Нет, бабушка, мне крепдешин в цветы большие нравится. Почему ты себе крепдешин не купила?
- Так, нету его у нас. А штапель этот ещё позапрошлой зимой в магазин завозили. Купила, да пошить всё руки не доходили. Наши бабы враз его расхватали и в платьях ходили по селу все одна к одной. Сносили уже, а я всё никак не сошью.
- Это хорошо, бабушка, что они уже свои платья сносили, а то были бы все одинаковые. Плохо, когда женщины в одинаковом ходят!
- А чего же плохого?
- Баба Дина всегда говорит, нельзя, чтобы женщины были как из инкубатора. Женщина должна быть индивидуальностью.
- Батюшки! Кем это? - с удивлением посмотрела на меня бабушка.
- Индивидуальностью! Это значит, что она не должна быть похожа ни на кого, только на себя, и … ну, в общем, я точно не знаю, но платья одинаковые носить нельзя! Бабушка даже одно выкинула, которое в магазине купила.
- Как это? – ахнула бабушка. – Так и выкинула? Чего же это?
- Потому что ещё две тётеньки в нашем дворе такие носили, вот она и выкинула.
- Деньги же плачены! – неодобрительно покачала головой бабушка. – Чего же выкидывать. Носила бы дома.
- Дома она халаты носит длинные, до пола.
- Ишь ты! До пола. Запинается, небось, об подол-то.
- Нет, не запинается, - засмеялась я. - У неё и платья длинные есть. Концертные называются. Она в них на сцене поёт. Она же певица.
- Певица? – удивилась бабушка. – Так она, вроде, учительница?
- Ну, да! Учительница. Но ещё и певица. Мама с папой тоже в клубе в оперетте участвуют.
- Это что же, поют что ли? И Сергей поет? Надо же! А в школе стеснялся стихи у доски рассказывать, учительница жаловалась. Ну, весело вы там живёте! - засмеялась бабушка.
- Ещё как весело! – похвасталась я. – Давай, бабушка, и тебе красивое длинное платье сошьём!
- Да мне-то такое зачем? – махнула рукой бабушка. - Я оперетты не пою. Если только песни за столом по праздникам, да вон вечером на крылечке под настроение. Давай ко лучше принеси мне шкатулку с комода, выкройки достану, и кроить платье будем.
Я побежала в комнату за шкатулкой с ножницами, нитками и иголками, а бабушка достала из сундука выкройки из старых газет.
Пока бабушка кроила, я сидела и думу думала. Почему так интересно получается: две бабушки, обе мои, а такие разные. Бабушка Дина модница, наряжаться любит, шляпки разные носит. Особенно мне нравится красная с вуалькой. Я потихоньку от бабушки её мерила, очень она мне идёт, прямо как королеве. Вырасту, обязательно её у бабушки выпрошу! А баба Мотя все время в одном платье ходит. Журналов мод у неё нет. И материал на платье купила в какие-то огурчики, совсем они мне не нравятся. Шляпки не носит, только платки белые в крапинку. Коса у неё такая длинная, толстая, а она её, почему-то, вокруг головы, как баба Дина, не укладывает, а заворачивает шишкой сзади. Баба Дина красивая, она брови и губы красит. А у бабушки даже помады нет.
- Бабуль, - спрашиваю я её, - а почему ты платья длинные не носишь, косу короной не укладываешь и губы не красишь? Знаешь, какая бы ты красивая была с красными губами!
Бабушка кроить перестала, села на табуретку и смеяться начала.
- Батюшки мои! Да я же всех кур этими губами распугаю, ещё нестись перестанут! А платью длинному Борька будет очень рад. Он всё норовит фартук мой сжевать, а тут подол длинный – жуй - не хочу!
Бабушка перестала смеяться, голову ладонью подперла и как-то очень грустно на меня посмотрела.
- Что, внученька, не нравлюсь я тебе? Старая да некрасивая? Что говорить, с бабой Диной меня разве сравняешь. Она приезжала, когда Серёжа женился. Молодая, красивая, руки с ноготками розовыми. Я рядом с ней бабка-бабкой. А мы ведь одногодки. Это сейчас мне пятьдесят, а тогда-то по 42 всего было. Посмотрела я на неё и подумала: ну, барыня барыней. Ан нет! Платье своё нарядное она скинула, надела моё старое, пояском подвязала и давай мне помогать. Никакой работы не чуралась. И печь затопит, и помои вынесет, и сготовит, и в огороде поможет. Две недели у нас пожила, лицом загорела, нос на солнце облез, ноготки все пообломала. Я ей говорю:
- Дина, брось, сама всё сделаю. Я-то привычная. Гляди, всю красоту попортила.
А она смеётся:
- Ничего! Я её сметанкой, да кремом огуречным вмиг назад верну! Зато как я у вас душой отдохнула. Вы хоть и тяжело живете, а в простоте и свободе. А от городских условностей так устаешь!
Уж я потом гадала, что за условности такие? Дед объяснил: много в городе правил разных, кругом поспеть без опозданий надо, и в одежде - то можно, а то нельзя. Да ещё мода какая-то! Вроде, как не по ей одеваешься, так, и не человек уж. А по мне, так ничего эта мода не стоит. Главное, чтобы душа у человека была простая, чистая и добрая. А одежда, что же, в городе живёшь, по-городскому одевайся. Тебе там коров не доить, свиней не кормить, над грядками не пластаться. И в красивом походить можно. А у нас – то печку углём топишь, то траву дёргаешь, то в подпол лезешь. И к поросёнку в сарайку в красивом платье не пойдёшь. Вот оно и получается, как жизнь диктует, так и в одежде приспосабливаешься.
Бабушка головой покачала и вздохнула грустно.
- Может, в городе бы жила, так тоже в крепдешинах ходила. А чего? В молодости и я красивой была. И губы бы, может, красила!
- Ты и сейчас красивая, бабушка! – обняла я её. – Давай тебе платье для праздника сошьём! Красивое-прекрасивое!
- А, давай! – засмеялась бабушка. – Чего же для праздника нарядное платье не сшить! Вот прямо завтра пойдём в магазин и выберем самой красивой ткани. Там, Зоя говорила, шёлк какой-то завезли.
Я очень обрадовалась, что бабушка согласилась платье для праздника сшить и подумала:
- Попрошу у дедушки денежку и куплю потихоньку у тёти Зои красную помаду. Какое же праздничное платье без помады. Подарю бабушке. Ей обязательно понравится!
Давай покурим
Сегодня с самого утра день выдался очень жаркий.
- Пекло, - сказала бабушка и велела мне не выходить со двора, а во дворе передвигаться только по тенёчку, чтобы не напекло маковку. Но во дворе тенёчка почти нет: тень от дома ушла на улицу, под старой яблоней лежит дед на раскладушке и читает свои газеты, а тень от сирени занял лохматый Рас-трёпка. Ему тоже жарко, он тяжело дышит, высунув язык, и время от времени передними лапами разрывает землю и ложится брюхом в прохладную ямку. Осталась только очень маленькая тень сбоку от крылечка. Уместиться в неё у меня получилось только сидя, поджав к подбородку коленки. Но передвигаться мне и не хочется. Я сижу, грустно глядя в небо. Дед сказал, что, если так печёт, обязательно жди грозу. Вот я и жду, а её все нет и нет. Зато пришёл Вовка. –
- Чё, сидишь? - поинтересовался он, примостившись рядом со мной.
- А что же делать? Пекло… - вздыхаю я.
- Ага! Больше сорока сёдни, точно! - и Вовка тоже вздыхает. – Может, сбегаем на речку?
- Нет, бабушка не велела со двора выходить.
Некоторое время мы сидим молча.
- Подвинься, - вдруг говорит Вовка, - хочешь, что-то покажу?
Вовка отталкивает меня и мне приходится отодвинуться.
- Смотри, - он берётся за широкую доску боковины крыльца и, чуть пошатав, отодвигает её в сторону.
- Видала? Тут Палыч от бабы Моти папиросы прячет. Я сам видел.
- А зачем он прячет?- удивляюсь я.
- Так ему же врачи курить запретили, а он все равно курит. Она его ругает, а он курит.
Бабушка и правда все время просит деда не курить. И дед каждый раз обещает, что это последняя.
- Давай туда залезем,- предлагает Вовка.
Мы протискиваемся в щель, и Вовка прилаживает доску на старое место. Под крыльцом сумрачно и прохладно. Только сквозь узкие щели просачиваются яркие лучики, в которых плавают пылинки. В уголке стоит кастрюля.
- Вот, видишь, где он их прячет.
Я смотрю на папиросы и вдруг чувствую, что мне ужасно хочется попробовать покурить. Наверное, это очень приятное занятие.
- Давай покурим, - предлагаю я Вовке.
- А не боишься? – Вовка выглядывает через щель наружу. - Вдруг увидят.
- А как нас увидят, мы же под крыльцом?! - мне очень хочется попробовать, что же это за папиросы такие, что дед из-за них пошёл на хитрость.
– Не бойся, Вовка, мы чуть-чуть, одну папироску, дед и не заметит.
Вовка опять припадает к щели.
- По-моему, Палыч спит. Ладно, давай покурим, - соглашается он и достаёт из кастрюли папиросу и спички.
У нас долго не получается разжечь папиросу. Она почему-то все время гас-нет. Наконец, Вовка догадывается, что её надо сначала взять в рот и немного попыхтеть. Дело сразу пошло на лад. Мы пыхтим папиросой по очереди, но она быстро кончается, а я так и не поняла, что же такого приятного в курении.
- Это потому что ты неправильно куришь, - говорит Вовка, - надо не в папиросу дуть, а в себя. Набирать дым, а потом его выпускать. У меня папка через нос выпускать дым умеет, знаешь, как здорово, как конь на морозе.
Я ни разу не видела, как конь на морозе выпускает дым из носа, и даже не-много засомневалась, но все же Вовке поверила, зачем ему врать.
- Давай, ещё по одной, - предлагаю я.
- Давай, - соглашается Вовка.
Мы раскуриваем ещё две папиросы.
Получить ожидаемое удовольствие мне так и не удалось. Зря я послушалась Вовку и стала набирать дым в себя. Мой жуткий кашель и вой разбудили деда, и он выволок нас обоих из-под крыльца под собственные чертыхания и причитания бабушки.
Мне было очень нехорошо. Вовка сразу исчез, а меня бабушка умыла, напоила молоком и уложила спать. Я проспала до вечера. Когда про-снулась, во рту было ужасно неприятно и болело горло.
После ужина дед задержал меня за столом.
- Подожди, Мила, - говорит, - ты куда? А покурить?
Он не спеша раскуривает две папиросы, и одну суёт мне в руку.
- Давай покурим!
- Да ты что делаешь?! Куда ж ты дитю папиросу суешь? - кричит на него бабушка. - Совсем сказився, дурак старый, - шипит она потише?!
- Не лезь, бабка. У неё теперь выхода нет. Закурила – всё! Так просто не бросишь, и помереть можно. Я вон сколько раз бросал, а никак. Сама видела, последний раз чуть не помер.
- Да, что ты городишь! Не помер он! Ты ж чуть не помер не от того, что курить бросил, а от того что с Никитичем после баньки… не при дите будь сказано… да сам знаешь, чего придуриваешься.
- Брось, детонька, брось её…
Но я изо всех сил держу пальцами папиросу. Мне очень страшно от мысли, что я могу помереть.
- Не лезь, Матрёна! Что ты в этом понимаешь? Сама-то хоть раз курила? Нет! А туда же - советы раздаёшь. Кури, Милочка, кури!
Я, плача, пытаюсь курнуть от дрожащей в моей руке папиросы, но страх и отвращение настолько сильные, что я не то, что вдохнуть дым, а даже губы разжать не могу.
- Да что ж ты над ребёнком издеваешься! Шутит он, Милочка, шутит! Брось ты эту папиросу! Вот пошучу тебе! - одной рукой она грозит кулаком деду, а другой отбирает у меня папиросу.
- Деда, - рыдаю я в совершенной панике, - дай папироску Вовке отнести. Он, наверное, не знает, что может теперь помереть.
- Не плачь, Милочка, Вовка уже знает, ему батя объяснил, - и бабушка тяжело и жалостливо вздыхает.
- И что вам спокойно не живётся. Такие шибутные. На что вам эти папиросы понадобились?! Посидели бы тихо, книжку почитали. А лучше вообще с Вовкой больше не водись. Ишь, чему он тебя учит!
- Нет, бабушка, это не Вовка меня, это я его курить уговорила.
- Ох, ты ж, боже мой, - бабушка прижимает меня к себе и гладит по спине, - вольная ты больно. Прямо беда. А деда не слушай, это он тебя проучить хочет за шалости. Но разве ж так можно! Совсем дитё перепугал!
- Я больше не буду!- всхлипываю я.
На следующий день Вовка рассказывает мне, как отец порол его ремнём. Я дрожу от страха и покрываюсь пупырышками, как от холода.
- Это из-за меня тебе попало, Вовка! Но я же не знала, что буду кашлять. Давай больше никогда курить не будем!
- Да, ну! - говорит Вовка. - Тебе-то, конечно, ты женщина! А чё это за мужик, если не курит. Чё ему, диколоном что ли пахнуть? Не, вот вырасту, тогда уж батя мне не указ. Закурю.
И Вовка выразительно, по-взрослому сплёвывает в сторону.
Я смотрю на Вовку с трусливой завистью и восхищением – смелый он всё-таки, этот Вовка!
Про Чапая
После обеда Старенький Деда, вдруг начал суетиться. Сначала побежал в душ, который дедушка сделал из огромной бочки и бабушкиной лейки. Долго там плескался, пыхтел и кряхтел. Вышел уставший и сел обсыхать на солнышко посередине двора. Потом стал туда-сюда по комнатам бегать: то в шкафу что-то ищет, то тапки свои чёрным кремом натирает, то чуб у зеркала расчесывает. Очень мне интересно стало: чего это он так бегает?! Побегала за ним немного и спрашиваю:
- Деда, а чего это ты всё бегаешь и бегаешь? Прихорашиваешься чего-то?
- Отстань, Милка, - говорит дед, - не мешай. У меня сегодня культурное мероприятие. Иди лучше спроси у бабки, куда она мои выходные штаны задевала. Не сноха, а наказание какое-то! Вечно все прячет!
И я бегом помчалась к бабушке, потому что кроме штанов, у меня ещё появились вопросы: почему она «сноха» и что такое «культурное мероприятие». Про сноху мне бабушка объяснила и про культурное мероприятие тоже: кар-тину сегодня в клуб привезли про Чапая.
- Уж сколько раз её крутят, а ему всё неймётся. Сидел бы дома, ни одно его «культурное мероприятие» ещё добром не кончилось.
- Бабушка, - стала просить я, - мне тоже хочется картину про Чапая посмотреть, пусть Деда меня с собой возьмёт!
Но Деда сразу давай руками махать и отнекиваться.
- Не возьму Милку! Куды мне с ней?! У нас там своё общество.
- Да знаю я ваше общество, - говорит бабушка,- Степаныч глухой, да вон Аташка. А и то, детонька, ну чего тебе со стариками делать? Давай лучше будем пирожки стряпать, ишь, как тесто хорошо подошло.
- Не хочу я пирожки стряпать, - заныла я, - бабуля, прикажи Деде меня с собой взять!
- Да что ты, Милочка, - испугалась бабушка,- как же я отцу-то прикажу? Где это видано, чтобы старшим указывать. Ты уж тогда сама его упроси.
И я стала Деду упрашивать, даже поревела немножко.
А он все «не», да «не». Тогда я рассердилась.
- Ладно, - говорю,- Деда, не бери меня с собой Чапая смотреть, но тогда и ты не проси больше тебе в шашки поддаваться. Буду тебя обыгрывать и огорчать!
И он сразу согласился.
- Ладно, - говорит, - приставучая ты такая, чисто смола! Давай, собирайся.
И я тоже начала суетиться. Сначала в душ побежала. Но долго там плескать-ся не стала, только ноги хорошо вымыла. Надела носочки белые и достала из шкафа своё любимое платье в розочках с широким поясом, который сзади в большой бант завязывается. А бабушка мне в хвостик красный бант вплела.
- Глядите там, папа, - говорит бабушка, - чтобы дитё не затолкали, когда на картину заходить будете, за руку её возьмите.
- Вот ещё, - фыркнул дед, - отродясь у нас дитёв за руку не водят. Куды она денется?!
И мы пошли на другой конец посёлка смотреть про Чапая.
Около клуба уже народу много собралось. Дед меня у заборчика поставил и говорит:
- Ты тут постой, а я за билетами схожу. И убежал.
Я долго стояла, а деда все нет и нет. Мне стоять надоело, и пошла я его искать. Смотрю, а он на лавочке сидит с Аташкой разговаривает.
Увидел меня и удивился:
- Милка! А ты чего здесь?
- Как это «чего», я же с тобой пришла Чапая смотреть. Ты что забыл?
- Ничего я не забыл! – как-то неуверенно говорит Деда, - я тебя давно жду, где ты ходишь?!
- Так ты же меня сам к заборчику пристроил и убежал! Тебе бабушка сказала за мной приглядывать…
- Ты, Милка, прямо, как маленькая, - перебил меня дед, - чуть что - сразу «бабушка, бабушка». Ещё жалиться начнёшь!
Поняла я, что Деда не хочет, чтобы я бабушке пожаловалась.
- Ладно, говорю, я не скажу бабушке. Только ты меня больше не бросай.
Деда сразу обрадовался, и даже за руку меня ухватил.
- Пойдемте, - говорит, - места занимать.
В маленьком сельском клубе, куда привозит кино механик дядя Вася, было очень шумно. Все кричали, переговаривались, смеялись и толкались, занимая места поближе. Дед тоже стал кричать и размахивать одной рукой, пробираясь вперёд, второй он тащил меня за собой. Я тоже немного покричала, потому что меня со всех сторон давили, и было страшно, что совсем раздавят. Наконец, мы сели. Аташка со Степанычем тоже за нами протиснулись и сели рядом.
Сзади что-то зажужжало, погас свет и на экране стали появляться и исчезать надписи, а потом выскочили какие-то люди и тройка лошадей.
- Во - во, смотри, Милка, это Чапай! - зашептал мне Деда. - Гляди, как он всех беляков сейчас разгонит!
Чапаю долго пришлось разгонять беляков. Он скакал на коне, размахивал саблей, строчил из пулемёта. Было очень шумно и страшно. Кричали на эк-ране, кричали, топали и свистели в клубе, подпрыгивал Деда и кричал: «давай, давай, бей их!».
Степаныч все время спрашивал: «чего он сказал?» и Аташка тоже кричал ему в ухо, пересказывая кто что говорит.
А по экрану бегали люди, убивали друг друга, и я никак не могла понять, где наши, где не наши, поэтому мне было жалко всех. Я закрывала глаза, затыкала уши, но ничего не помогало. А когда Чапай бросился в реку и утонул, я не выдержала и заплакала. Я ревела в голос, жалела Чапая, красных, белых, себя и думала: «зря я пошла с Дедой смотреть Чапая, лучше бы пирожки с бабушкой стряпала».
Как мы петуха лечили, или Победителей не судят
Каждое утро я просыпаюсь от крика петуха. Петух у бабушки очень голосистый и красивый. Все соседи завидуют тому, что у неё такой петух знатный. Очень она им гордится, даже хвастается немного:
- Ни у кого в посёлке такого больше нет! Один наш - красавец!
У всех петухи обычные белые, а бабушкин - чёрный, а сверху по пёрышкам ещё и разными цветами раскрашен: жёлтым, зелёным, синим, красным. На солнце перья блестят и переливаются, как у павлина, поэтому она его Павой назвала. Характер, правда, у Павы очень нехороший – задиристый и драчливый. Ходит по двору, головой крутит и высматривает – с кем бы подраться. Не петух, а бандит какой-то.
- Зато,- говорит бабушка, - у нас кошки перестали цыплят таскать. Они наш двор теперь десятой дорогой обходят, Пава всех распугал.
Первые дни он и меня пугал. Как только выйду на улицу, петух ко мне бежит, крыльями хлопает, лапами землю скребёт и «кто? кто? кто?» клокочет. Сто раз ему объясняла, что я внучка, а он всё равно - «кто, да кто», и норовит в ногу клюнуть. Очень я его боялась.
- А ты на него лай, - научил меня Старенький Деда, - как начнёт приставать, ты на него «гав, гав» построже, он и отстанет. Его Растрёпка за приставучесть проучил, потрепал маленько, так Пава теперь лая опасается.
Попробовала я на петуха гавкать, и правда, помогло. Сначала он очень удивился, замолчал и стал по сторонам озираться, но я ещё громче залаяла и даже порычала, и он от меня отстал. А когда я на крылечке с подсолнухом сидела, пришёл, рядом устроился, и мы с ним вместе семечки щелкали. Теперь мы с Павой друзья. Он рано утром вскакивает на мой подоконник и «ку-ка-ре-ку!» кричит. А сегодня почему-то не закричал, и я проснулась поздно, когда солнышко меня разбудило.
Вышла на улицу, а на крылечке бабушка сидит и Паву на руках держит. Вид у петуха какой-то невесёлый: глаза закрыты, и гребешок набок повис.
- Зачем ты петуха, как ребёнка, на руках держишь? – спрашиваю.
- Да вот, Милочка, - отвечает расстроенная бабушка, – что-то с Павой случилось: то ли подавился чем, то ли заболел, хрипит и не кукарекает. Старенький Деда вышел, присел рядом с бабушкой на крыльцо, погладил петуха.
- Надо ему в глотку заглянуть, - предложил, - может и правда, подавился.
- Да как ему через клюв заглянешь? - отвечает бабушка. - Пробовала уже. И попоить пыталась, и зерна давала, не пьёт, не ест. Ума не приложу, что с ним делать.
- Тут гадай – не гадай, - говорит Деда, - ничего не сделаешь. Ждать надо, может, обойдется.
Погрустили мы над петухом, и Деда отнёс его на солнышко.
- Пусть на солнце полежит, если простыл, то прогреется и оклемается.
Лежит Пава совсем несчастный: крылья растопырил, шею вытянул, глаза закрыл, кашляет только иногда потихоньку. Жалко нам его, и мы по очереди к нему бегаем, чтобы погладить и что-нибудь ласковое сказать. До самого обеда Пава пролежал, но солнышко не помогло.
Бабушка в магазин пошла, а мы с прадедом дома остались за Павой приглядывать. Сели рядышком и грустим. Вдруг Деда говорит:
- Я одно очень хорошее средство знаю от простуды. Всегда им лечусь, когда заболею. Хорошее средство, может, и петухов им лечить можно.
- Какое? - обрадовалась я.
- А такое, - отвечает дед, - верное – водка с перцем!
- Ой! – засомневалась я. - Разве петухи водку пьют?
- Так мы его поить не будем. Вольём немного для лечения. Средство-то проверенное!
- Ну, давай, - согласилась я, - раз проверенное. А где мы водку возьмём?
- А у Матрёны для настоек травяных всегда бутыль припрятанная имеется. Она её в тайном месте содержит, за сундуком в сенях. Это чтобы мы с Коль-кой не нашли. Но у меня же на это дело чуйка! Неси стакан, отольём немного и петуха полечим. Правда, я в бутылку уже воды маленько доливал, но петуху крепости хватит. Ты только гляди, бабке не говори, не выдавай меня.
Налил Деда в стакан чуть-чуть водки, посыпал перца и влил из ложки в клюв Паве. Петух вздрогнул и один глаз открыл.
- Мало, наверное, - говорит Деда, - и ещё одну ложку в клюв петуху вылил.
Пава второй глаз открыл, головой замотал, закашлял, вдруг соскочил и побежал, а мы с прадедом за ним бросились.
- Гляди, как его пробрало, - обрадовался дед, - я же говорю – проверенное средство.
Но тут Пава споткнулся и упал на бок.
- Ой! - испугалась я. - Он что, умер?
Дед поднял петуха, ухом к нему прижался,
- Нет, - говорит, - живой, дышит. Я его опять на солнце положу, а ты стакан вымой и на место поставь, да смотри, язык за зубами держи.
Пришла бабушка, посмотрела на петуха. Головой покачала.
- Поспрашивала у баб, никто не знает, что с ним делать, - говорит. – Видно, уж ничего не поделаешь.
И ушла ужин готовить. А мы с прадедом пошли кур кормить. Стала я зерно сыпать и кур созывать, вдруг смотрю, Пава идёт, пошатываясь, и как-то боком допрыгивая. Подошёл, клюнул зёрнышко, постоял и в сарай направился.
- Это он досыпать пошёл, - объясняет Деда, - меня тоже после лечения всегда в сон клонит.
Побежала я бабушку обрадовать. Она в сарай заглянула и перекрестилась.
- Слава Богу! Авось оклемается, раз встал.
Я на радостях чуть было ей не рассказала, что это мы с Дедой Паву вылечили, но он мне кулаком погрозил, и я опять язык за зубы спрятала. Весь вечер терпела, очень мне не нравилось, что я должна от бабушки что-то скрывать. Спать пошла совсем в плохом настроении.
А утром меня разбудил петух. Я очень обрадовалась, с крова-ти соскочила и к окну побежала, чтобы Паву обнять. Но он не дался, крылья-ми размахался и на забор перелетел. А у меня опять настроение испортилось. Села на подоконник и стала думать: как же мне быть. Если я бабушке не признаюсь, что мы её водку для травных настоек брали, чтобы Паву вылечить, то у меня так и будет всегда плохое настроение. Очень с таким настроением жить тяжело. Мучилась-мучилась и пошла признаваться. Лучше уж попрошу бабушку, чтобы она Деду не ругала. Петуха–то он вылечил!
Как я плавать научилась
- Вот уже и лето до серединки докатилось, - сказала бабушка. - Теперь жара встанет. И чего вы под домом сидите, стену подпираете?
- Мы не стену подпираем, - вздохнула я, - мы в тенёчке от солнца прячемся.
- А чего от него прятаться? Бежали бы на речку, в воде побулькались. Вода сейчас, как молоко парное!
- Ты же знаешь, бабушка, что я гусей боюсь. Я вечером с дедушкой пойду, когда гуси домой уйдут.
- Ну, вечера ещё долго ждать, а сейчас самое купание. Да и Володе, наверное, скучно с тобой за компанию в тенёчке сидеть.
Вовка только вздохнул и ничего не сказал. Но сразу стало понятно, как ему на речку хочется. Мне тоже хотелось, но страшно было.
- А вы идите на рукав за огороды, - вдруг говорит бабушка. - Там вода чистая и гусей нет.
- Правда, айда на рукав! – обрадовался Вовка.
Но я не решилась сразу соглашаться.
- Что это за рукав такой? - спрашиваю. – Разве у речки бывают рукава, как у рубашки?
- Бывают, - объяснила бабушка, – это как приток. Только он не сам образовался, а давным - давно мужики вырыли. Воду из Томки пустили, чтобы огороды поливать. Сначала-то просто канал был, а со временем берега осыпались, рукав шире стал, песка водой нанесло, получилась маленькая речка. Из Томки вытекает, огороды оббежит и опять в Томку вливается. Теперь-то у нас водоводы понаделали, а раньше из рукава вёдрами воду носили.
- А я не утону в рукаве?
- Да, как ты там утонешь? Захочешь – не получится! В рукаве же воды – по пояс, или по грудку, ну, может, только кое-где с головкой будет. Пойдем, - уговаривает Вовка, - там хорошо плавать учиться.
Я посомневалась ещё немного и согласилась, захотелось на рукав этот посмотреть, и плавать я давно мечтала научиться.
Шляпу надела и пошли мы с Вовкой за огороды на рукав. Растрёпка за нами увязался.
Огороды кончились, и мы с пригорка вниз спустились. Посмотрела я – никакой это не рукав, речка как речка, только не очень широкая: на берегу песок, на другой стороне ивы растут.
Растрёпка вырыл себе ямку в песке у воды и спать улёгся, а мы купаться пошли. Вода, правда, очень тёплая. Я у берега на руках поплавала. Так я плавать умею – туловище плывет, ноги булькают, а руки по дну ходят.
- Чего ты как малявка по дну ползаешь, - говорит Вовка, - иди поглубже, я тебя в два счета плавать научу.
Я поглубже зашла, а Вовка на берегу остался.
- Ложись на воду, - командует, - и руками греби.
Я на воду легла, но не успела ничего руками сделать, сразу на дне очутилась.
- Ты руки - то ко дну не опускай, - объясняет Вовка, - вытяни их вперёд, и вот так, вот так делай, – помахал он руками.
Я ничего не поняла. Тогда он зашёл в воду, поплыл и показал мне как надо руками «вот так» делать.
- Отгребай от себя воду, - говорит – Присядь и потренируйся в стороны отгребать.
Я присела и стала воду от себя отталкивать, как Вовка учил. Хорошо у меня получилось.
- Молодец, - похвалил Вовка. – Теперь ещё дальше отойди и плыви к берегу.
Я отошла по грудку и поплыла к берегу, но почему-то снова на дне оказалась.
- Так ты ногами тоже работай. Вверх – вниз, вверх - вниз! Вместе надо.
- Нет, Вовка, руками так, а ногами по-другому у меня никогда не получится.
- Ну, не знаю, поползай, что ли, потренируйся ногами работать.
Я опять у берега на руках поплавала и ногами вверх – вниз побулькала. Вовка снова меня похвалил.
- Давай, - говорит, - теперь вместе зайдем так, чтобы тебе по горлышко было, и оттуда поплывём.
Мне страшно было по горлышко заходить, Вовке-то хорошо, ему там всего по грудку будет! Но пошла, плавать очень научиться хочется.
- Сейчас получится, - успокаивает меня Вовка, - на глубине плавать легче. Сейчас точно поплывёшь!
Но я не поплыла, а опять на дно пошла. Испугалась, воды наглоталась, и вообще, по-моему, чуть не утонула, поэтому немножко покричала. Вовка меня на берег вытащил.
- Чего же ты врал, Вовка! - стала я его ругать. – Говорил, что не утону, а я совсем захлебнуласьЮ, и вода в нос и уши натекла!
- Ну, не утопла же! – спокойно отвечает Вовка.
- А если бы утопла?!
- Вот утопла бы, тогда и обижалась. Чего зря ругаться? Я вот никак не пойму: ты, вроде, худая, не тяжёлая, почему как топор сразу на дно идёшь!
- Не знаю, - пожала я плечами. - Наверное, у меня к плаванию таланта нет.
- Да, какой тут талант?! Никакого тут таланта не надо! Греби и плыви себе.
Мы на берегу немного посидели, помолчали.
- Давай ещё попробуем! – предложил Вовка.
- Что-то мне больше не хочется! Можно я просто по-своему поплаваю.
- Ну, как хочешь, - почему-то обрадовался Вовка. – Я тогда на тот берег сплаваю, может, земляника ещё осталась, тебе нарву.
И уплыл на другой берег.
А я стала из песка замок строить. Вдруг проснулся Растрёпка. Подошёл к речке, воды попил и стал в неё все дальше и дальше заходить.
- Эй! Ты куда? Утонешь! - испугалась я.
Если мне там по шейку, так ему-то пять раз с головкой! А он поплыл, и тонуть совсем не собирается. Все дальше и дальше плывет.
Расстроилась я, даже Растрёпка плавать умеет, а у меня ничего не получается. Как же он такими короткими лапками воду от себя отгребает? Надо посмотреть. Зашла за Растрёпкой в воду. Он обрадовался и стал вокруг меня кругами плавать. Я смотрю, а он не отгребает, а совсем наоборот, лапками по очереди воду под себя сгребает быстро-быстро. Может быть, и мне так попробовать? Зашла ещё глубже и стала, как Растрёпка, быстро-быстро руками под себя грести и ногами вверх-вниз булькать. Два раза потонула, а потом поплыла. Растрёпка рядом крутится и лает от радости, что плавать меня в два счета научил!
Мы поплавали и легли отдыхать.
Вовка с другого берега приплыл.
- Нет уже никакой земляники, - говорит, - вся сгорела. Давай ещё раз поучимся, и домой пойдём. Кушать сильно хочется!
- А не надо уже учиться! Меня Растрёпка научил! – весело засмеялась я.
- Как это? – удивился Вовка.
И я показала ему, как из глубины плыву к берегу.
- А… - протянул Вовка. – Так это по-собачьи. Я-то тебя брасом учил.
Но мне было всё – равно, хоть каким-то брасом, хоть по-собачьи.
Главное – я плавать научилась!
Лапта или Нечестная игра
Сегодня Вовка пришёл не один, привёл с собой друга Пашку. Сам он большой и толстый, а друг у него маленький, чуть выше меня, и та-кой худой, что бабушка, как его увидела, сразу заставила нас за стол садиться, и стала кормить.
Я попыталась отказаться:
- Я же уже позавтракала!
Но бабушка и слушать не стала:
- Ничего, ещё раз позавтракаешь – лишним не будет!
И тихонько мне говорит:
- Надо Пашу покормить. У его деда с бабкой пять внуков, и все с ними живут. Родители их в прошлом году утонули, царствие небесное, сироты они. Деду с бабкой разве накормить всех, как следует?! Видишь, какой он худой. Давай, Милочка, садись, а то он один-то есть не станет.
А сама уже на стол и пирожков, и картошку в мундире, и сыр, и помидоры со сметаной наставила. Вовка сразу за стол уселся, а Пашка застеснялся.
- Не, - говорит, - я не хочу, я уже ел.
Но бабушка его за стол усадила и полную тарелку гречневой каши насыпала. Вовка тоже свою подставил. А я скорее на тарелку пирожок положила, потому что каша в меня бы уже не влезла. Стали мы есть, а бабушка всё подкладывает и приговаривает:
- Кушайте, кушайте! Вам расти надо. Бери Паша пирожок, вот сыр ещё, ты его с картошечкой, с картошечкой.
Пашка перестал стесняться, съел кашу и пирожок, и сыр с картошечкой, ещё и помидорами закусил. Вовка тоже ест, пыхтит и отдувается. Я пирожок покусала, и мне надоело ждать, когда они наедятся.
- Вовка, - говорю, - ты же скоро лопнешь! И так толстый, а всё ешь и ешь! Мы же хотели в лапту поиграть.
- Не лопну, - отвечает Вовка, - я, знаешь, сколько могу съесть?! Вот всю эту миску пирожков! У меня брюхо большое и аппетит очень хороший!
А бабушка рассердилась:
- Да, что ты говоришь, Мила! Плохо гости только у никудышных хозяек едят! Жалко разве? Пусть кушают, они же мужчины!
Посмотрела я на Пашку, - какой он мужчина? Белобрысый, щуплый - кожа да кости. Хотела своё мнение высказать, но бабушка не дала – очень уж строгое лицо сделала. А сама миску с пирожками, на всякий случай, от Вовки подальше поставила. Наверное, я права, может он лопнуть.
Наконец, мальчишки наелись и вышли из-за стола.
- Ну вот, теперь и бегайте себе, играйте, - говорит бабушка, - день-то какой хороший!
День и, правда, очень хороший и не жаркий. Солнышко то выглянет, то его облако закроет. В такие дни хорошо на лугу у черёмух играть.
- Побежали, - зову, - смотрите, какую мне хорошую биту для лапты деда выстрогал.
- Не, - тянет Вовка, чёто неохота. В лапту бегать надо, может, в тенёчке посидим?
- Ага! – поддакивает Пашка. – неохота бегать.
- Вы же обещали меня в лапту играть научить, - чуть не плачу я, - в каком те-нёчке? Зачем мне дедушка весь вечер биту мастерил? Врун ты, Вовка!
- Чего сразу обзываться? Никакой я не врун! Только наелся очень, переварить надо.
И уселись в тенёк под банькой. Я тоже села. Что же мне делать? Придётся ждать, когда они пирожки с кашей переварят. А всё бабушка! Зачем их было так кормить!
Мы долго сидели, пока вся тень из-под баньки не уползла. Наконец Вовка встал.
- Ладно! Айда играть!
Стали они меня учить по мячу битой бить. Не простое это дело оказалось. Мячик маленький, а бита тяжёлая. Никак у меня, как у Вовки с Пашкой, по мячу попасть не получается, всё мимо и мимо.
- Ты, Милка, какая-то неспособная! – рассердился Вовка.
У меня от возмущения прямо дух захватило.
- Сам ты неспособный! Очень я способная! Я буквы быстро выучила, и читать ещё два года назад научилась. И считать я до ста могу и передом назад, и задом наперёд!
- Ну, может, ты головой способная, а руками нет. Руки у тебя не с того места растут!
Очень я расстроилась. Взяла биту и пошла домой.
- Эй, ты куда, Милка? – кричит мне вслед Пашка. - Ну, хочешь, завтра утром опять за тобой зайдём, ещё поучишься.
- Нет уж, - испугалась я, - вы лучше у Вовки сидите, ждите, а я сама за вами утром зайду.
Пришла домой, села на скамейку у калитки и задумалась. Ну, как это могут руки у меня «не с того места» расти? Росли бы они на спине, или на животе, тогда понятно, но они-то у меня, как у всех, из плеч растут. Пошла у бабушки спрашивать.
- Да, кто же тебе такое сказал? – удивилась она.
- Вовка сказал. Я никак по мячику попасть битой не могу, всё время промахиваюсь.
- Да зачем он тебе сдался, этот мячик! Хочешь, я тебе лоскутков дам, иголку с нитками, сшей лучше своей кукле платьице новое. А то, давай, будем вместе котлетки морковные шлёпать.
Но шить мне совсем не хотелось, и котлетки шлёпать тоже. Скучные это занятия. Очень мне хотелось, научиться по мячику бить, как Вовка с Пашкой.
Вздохнула, и пошла ещё деду о своей беде рассказать.
А дед рассердился.
– Чего это ты, Мила, расконючилась? Чего перед трудностями пасуешь? Нормальные у тебя руки, хорошие даже! Ты вон как ловко со мной сети плела. Тут дело в навыке и сноровке. Пойдём в огород, тренироваться будем. Только мячика у дедушки не было, пришлось нам на картошке тренироваться. Дед всё хорошо объяснял, и картошку высоко подкидывал, только я все равно мимо неё била. У него лучше получалось.
- Ничего, - успокоил меня дед, - тут дело в тренировке, завтра ещё попробуем, а на сегодня хватит. Вон бабушка идёт нас обедать звать.
Но бабушка на обед нас не позвала, а заохала и ругаться стала.
- Да, что же это такое! Вы же мне своей картошкой все георгины посшибали!
- Не ругайся, Матрёна, - оправдывается дед, - тут, вишь, дело принципа. А Георгины твои ещё нарастут.
- Что это за принципы такие, георгины портить! – не унимается бабушка.
А я скорее за деда спряталась, все-таки это он картошкой по георгинам попа-дал, моя так далеко не улетала. Я всего два раза в огурцы попала, но их бабушка не увидела.
За обедом бабушка ещё сердилась и с нами не разговаривала. Дед тоже на меня строго смотрел, а потом спрашивает:
- А чего это ты, Мила, когда бабушка ругалась, за меня спряталась?
- Так я же, дедушка, не виновата! Это же ты по георгинам попадал!
- Значит, я один виноват? И это я сам захотел в лапту научиться играть. И сам по себе по картошке бил. Просто ради собственного удовольствия?
- Нет, дедушка, ты меня учил.
- Ага! Так, значит, всё-таки, это я тебе помочь хотел? Для тебя старался и случайно набедакурил? А с огурцами как? Если их бабушка не заметила, то они, значит, не считаются, и отвечать всё равно я один должен? Честно это, Мило?
Не хотелось мне соглашаться, что нечестно, но пришлось. Встала и пошла в огород, за двумя огурцами, которые я картошкой сбила. Принесла, и перед бабушкой положила.
- Вот, бабушка! Ругай меня. Я во всем виновата.
- Что старый, то малый! – вздохнула бабушка. - Вы уж завтра идите за калитку тренироваться, а то мы с вашими принципами без овощей на зиму останемся.
Как мне рыбачить не понравилась
У Вовкиной кошки Муськи котята родились.
- Видала?! – хвастается Вовка. – Прошлый раз всего четыре штуки принесла, а теперь целых десять! Сейчас ей хорошо питаться надо – накорми-ко такую ораву. Только когда же она мышей ловить будет, котят ведь не бросишь? Придется мне её подкармливать.
- Ты что, сам будешь на мышей охотиться? – испугалась я.
- Да чего там я наохочусь, они ж юркие какие! – почесал затылок Вовка. - Надо рыбу ловить, рыба кошкам очень полезная. Завтра с утра на рыбалку пойду. Хочешь, вместе пойдём.
Обрадовалась я, что он меня с собой позвал. Вдвоём-то мы ого-го сколько рыбы наловим.
Вечером Вовка с дедушкой мне удочку смастерили. Сначала дедушка Вовку к реке послал.
- Иди, Володя, - говорит, - срежь подходящий прут ивовый. И стал объяснять, какой прут нужен. Но Вовка рукой махнул и слушать не стал.
- Чего вы мне, дядя Коля, как маленькому объясняете?! Сам знаю.
И ушёл.
- Ишь ты! - покачал головой дед. - Ну, каждый суслик - агроном! Уж и не по-советуй ничего. Посмотрим, чего принесёт.
Но он принёс то, что надо.
- Хороший прут: гибкий, и длины подходящей. – одобрил дедушка.
- А то! – заулыбался довольно Вовка. - Не первый день на свете живу!
Прикрепили к пруту леску с крючком и поплавок из пробки сделали.
- Поучиться тебе надо, - говорит Вовка, - удочку закидывать. Пойдём, в бочке потренируешься. Но тренировка какая-то неудачная получилась: Вовка в бочку попадал, а у меня всё время мимо получалось, крючок за траву цеплял-ся и леска путалась.
- Ладно, - махнул рукой Вовка, - мимо реки не промахнёшься.
Утром, ещё даже Пава не прокукарекал, а Вовка мне в окно за-стучал.
- Ты что, Вовка? - удивилась я. - Ещё темно, мы же утром договаривались на рыбалку идти. Я спать хочу!
- Чего рассыпаться, на зорьке самый клёв. Пошли, давай! Удочку я твою уже взял.
- А умыться и позавтракать?
- Ну, ты смешная, - покрутил он головой, - на речку идёшь, там и умоешься. А до завтрака мы уже вернёмся. Одевайся быстрее!
Но у меня быстрее никак не получилось, потому что я сначала спросонья платье на левую сторону надела, пришлось переодевать, потом кровать заправляла, хоть Вовка сердился и торопил меня.
- Свяжись с вами, девчонками! Лезь в окно!
Я в окно вылезла, за мной Растрёпка выпрыгнул, и мы пошли к речке.
До моста дошли, а Вовка не останавливается, дальше идёт.
- А где мы ловить будем, разве не на мостике?
- Нет, - отвечает Вовка, - до заводи дойдём, там рыбы больше.
Мы на другой берег перешли и по лугу пошли. Пока шли, на горизонте появилась светлая полоска, и из неё в небо голубоватые лучи потянулись.
- Что это, Вовка? Смотри как удивительно! Лучи голубые.
- Чего тут удивительного? Всегда так. Щас вот самый клёв, а я с тобой провозился. Побежали быстрее.
И помчался со всех ног, и нам с Растрёпкой пришлось за ним бежать по мок-рой траве. Пока до заводи добежали, совсем промокли. Растрёпка отряхнулся, а у меня холодный подол платья к ногам прилип.
- Ты зачем меня по мокрой траве повёл? – заныла я. - Как я теперь мокрая рыбачить буду? Холодно.
- Солнце встанет – высохнешь, - махнул рукой Вовка, а сам уже примостился на поваленное дерево и удочку разматывает.
- Садись, давай, только не рядом, на другой конец дерева. Червей я тебе отдельно в коробочку отсыпал.
- А зачем мне черви? – удивляюсь. – Не надо мне никаких червей, я их видеть не могу.
- А чего на них смотреть? Рыбу на что ловить будешь? Нанизывай его на крючок. Если очень длинный, половину отрывай, а то рыба за конец его с крючка стянет.
Совсем я оторопела. Как я буду червяка на крючок нанизывать? Его что, руками брать? Да ещё и пополам разрывать?!
- Нет, Вовка, я не могу червяков в руки брать! Я их боюсь. Может, я так половлю?
- Дурак я, - говорит Вовка, что с тобой связался! – сейчас бы уже полное ведро мог наловить!
Но с дерева слез, червяка мне на крючок нацепил и в речку забросил.
- На, - сунул мне прут в руки, - держи крепко, а как поплавок начнет тонуть, дергай!
Села я на дерево верхом, как Вовка, и стала на поплавок смотреть. А он себе плавает и не тонет. Вокруг тихо, даже ветра нет, только в камышах что-то иногда как будто вздыхает. Испугалась я немного этих вздохов и спрашиваю:
- Вовка, ты слышишь? Кто-то в камышах вздыхает!
- Да, утки, наверное. Ты на поплавок смотри. Я уже три штуки поймал.
А поплавок плавает и плавает, подёргался немного и снова плавает.
Надоело мне на него смотреть, стала я наблюдать, как солнце встаёт. В небе лучей ещё больше стало, они до облаков дотянулись и от них в разные стороны разошлись. Небо заголубело и посветлело, а над землёй появился оранжевый кусочек солнца, и стало вокруг него быстро небо меняться. Солнце всё больше и больше на небо выкатывается, уже превратилось в яркий, белый шар, а вокруг него переливаются, плавятся желто- красно - оранжевые оттенки. Небо в реке отразилось, и стала вода такой же цветной, яркой, на небо похожей. Красота такая, что даже в груди щекотно стало и дух захватило!
- Ты посмотри, какая красота, Вовка! Ты только посмотри! Никогда ты такой красоты не видел, наверное!
- Да чего я не видел? Тыщу раз видел! Встаёт солнце - обычное дело. Не кричи ты, всю рыбу распугаешь. А где твоя удочка?
Я на руки посмотрела, а удочки нет.
- Не знаю, - говорю, - я её в руках держала. Куда она делась?
Вовка головой покрутил:
- Да вон она, в камышах застряла. Ну, ты, Милка, и растяпа!
Посмотрела я, правда, уплыла моя удочка, пока я на солнце смотрела - выронила её.
- Ладно, немного наловил, на сегодня Муське хватит, - и Вовка стал слезать с дерева в воду. – Попробую твою удочку достать.
- Да ну её, - махнула я рукой, - чего её доставать. Все равно мне рыбачить не понравилось.
- Чего это добром разбрасываться, тебе не нужна - себе возьму, пригодится.
И полез в камыши. Там что-то зашуршало, и выплыли утки. Вокруг сразу стало шумно и весело от их кряканья и лая Растрёпки. Застрекотали кузнечики, а за лугом в лесу запели на все голоса птицы. Утро наступило!
Когда мы с Растрёпкой вошли в калитку, бабушка с дедом пили чай под яблоней.
- Привет, рыбачка! – помахал мне рукой дед. – А рыба где? Бабка уже большую сковородку приготовила. И удочки не вижу?
- Я, дедушка, рыбы не наловила, а удочку Вовка из камышей достал, и я её ему подарила. Не понравилось мне рыбачить. Ты почему сразу не сказал, что рыбалка – это не очень-то хорошее дело? Вставать надо рано, когда ещё совсем темно и спать хочется, по мокрому лугу идти, на неудобном дереве сидеть, да ещё и червяков на крючок цеплять. А потом смотри на поплавок, как он плавает. Разве это интересно?!
- Мда, - выходит, это я виноват, что тебе нравится только то, что легко и интересно? А там где надо выдержку и терпение приложить, у тебя характера не хватает? – расстроил меня дед.
Но тут за меня заступилась бабушка:
- А и нечего девочке к вашей рыбалке характер прикладывать! Девочке что надо? Шить научиться, вязать, готовить. Не расстраивайся, детонька, это мужики пусть рыбу ловят, а нам главное - уметь её вкусно приготовить. Вот подрастёшь, научу тебя карасей в сметане жарить, у меня свой секрет есть. И хоть мне не очень хотелось учиться карасей жарить, секрет бабушкин узнать захотелось, и я согласилась у неё поучиться, когда подрасту.
- Получается, ты зря в такую рань встала, на лугу мокла и на неудобном де-реве сидела, - вздохнул дед.
- Нет, дедушка, не зря! Я видела, как солнце встаёт!
И стала рассказывать дедушке и бабушке, какая это красота. Они меня слушали и улыбались.
- Знаешь, дедушка! Я решила художником стать. Хочу научиться такой рассвет рисовать.
- Дай-то Бог! – сказала бабушка.
А дедушка посмотрел на меня серьёзно:
- На Бога надейся, но и сама не плошай! В мире много всего красивого, не только рассвет. За всем наблюдай, всё примечай, у всего учись и всему радуйся. Для художника светлая голова нужна. Рисуют ведь не только руками, Мила, но и головой, и сердцем!
Как Вовка стихи учил
Утром я к Вовке пришла, чтобы на речку его позвать, а он сидит злой красный и книга у него на коленях.
- Не пойду, - говорит, - ни на какую речку.
- А чего ты такой сердитый? – спрашиваю.
- Мамка заставила басню учить, которую на лето задали.
- Ну, ладно, - села я рядом, - ты быстренько учи, а я подожду.
- Ага, быстренько! – сердито буркнул Вовка.- Вон она какая длинная.
Я в книжку заглянула.
- Ой, Вовка, «Мартышка и очки» - смешная басня. Она очень быстро учится.
- Ага, учится! – опять рассердился Вовка. – Уже целый час сижу. Ничего не учится.
- Мартышка к старости…- прочитал он, поднял глаза к небу и забубнил: мартышка к старости, мартышка к старости…
Потом опять прочитал: «Слаба глазами стала» И опять стал бубнить про глаза. Потом дальше прочитал: Но от людей она слыхала…
И вдруг как хлопнет ладошкой по странице, я даже вздрогнула.
- Да от каких людей?! Чего она там слыхала?! У нас и обезьян-то сроду не водилось.
- Но люди же не только здесь живут. – Возразила я. – Может она в Африке слышала.
- Ну, В Африке, может и слышала. – Согласился Вовка. И опять забубнил.
- Но от людей она слыхала…
- Неправильно ты Вовка басню учишь, - не выдержала я, - так ты никогда её не запомнишь. Ты же просто слова отдельные повторяешь, а надо предложениями, чтобы смысл в них был.
- Мартышка к старости слаба глазами стала, зрение у неё испортилось…понимаешь?
- Ты-то откуда знаешь, как учить надо, если ещё даже в школу не ходишь?! – недоверчиво покосился на меня Вовка, и хмыкнул.
Мне очень обидно стало от этого хмыканья.
- Ну и что, что не хожу! Меня дедушка Тарас стихи учил запоминать. Он профессор, в университете студентов учит, и меня научил.
Я много стихов знаю, и басен. Я даже все сказки Пушкина наизусть знаю. Не веришь?
И я стала читать Вовке сказку «О попе и его работнике Балде».
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
"Что, батька, так рано поднялся?
Чего ты взыскался?"
Поп ему в ответ: "Нужен мне работник:
Повар, конюх и плотник.
А где найти мне такого
Служителя не слишком дорогого?"
Балда говорит: "Буду служить тебе славно,
Усердно и очень исправно,
В год за три щелка тебе по лбу,
Есть же мне давай вареную полбу".
Я дочитала до того места, как Балда пришёл к чертям за оброком и мне надоело.
- Ладно, - говорю, - хватит. Веришь теперь? Я и «О мертвой царевне» знаю, и «О царе Салтане», и «О рыбаке и рыбке».
- Ничего себе! – Почесал затылок Вовка. – И как это они у тебя учатся, все в голове помещаются?!
- Смешной ты какой, - засмеялась я. – Никак не помещаются. Я их читаю, а они сами учатся.
- У меня не учатся, - вздохнул Вовка, - я за стихи всегда пары получаю.
- Так у тебя же мама учительница. Она тебя разве не научила стихи запоминать.
- Неее, - тянет Вовка, - у нее на меня нервов не хватает, она их все извела на своих учеников. Тебе хорошо, твоему дедушке, небось, студенты нервы не мотают.
- Не мотают, - согласилась я, - им некогда. Они днём учатся, а вечером в театре играют. Дедушка еще руководит театром в Доме культуры. Они разные пьесы ставят и зрителям их показывают. Я с дедушкой на репетиции ходила. Помогала Федору ручку крутить, занавес открывать и закрывать.
- Какому Фёдору?
- Ну, деду Федору, который в клубе занавесом и разными фонарями заведует.
Один раз я даже артисткой была и в спектакле участвовала. Ну, не совсем участвовала… - и я засомневалась, стоит ли Вовке рассказывать о том, как я дедушку подвела. Потом рассказала, друг всё-таки, а у друзей не должно быть секретов.
- В одном спектакле про революцию, я должна была изображать мальчишку-газетчика. В самом конце постановки мне надо было выскочить на сцену и крикнуть:
«Последние новости! Временное правительство свергнуто!» И отдать газету дедушке, который играл очень серьёзного человека.
Меня переодели в мальчика и посадили на большой стул сбоку за занавес, ждать, когда дедушка скажет: «Как тягостно ожидание.»
Я сидела очень долго, ждала, ждала и заснула.
- Ничего себе! Попало тебе, наверное.
- Нет, не попало. Все очень смеялись, когда дедушка дома рассказывал, как он про это своё ожидание сказал, а мальчишка не выбежал. Он тогда еще раз сказал, погромче, а мальчишки всё нет. Тогда он говорит: « Что-то мальчонки с газетами давно нет», и вдруг из-за кулис выходит хромой и бородатый дед Федор с газетой. Дедушка так опешил, что не сообразил, что ему не стоит произносить текст дальше и сказал: «А вот и мальчик!»
И зрители стали смеяться. «А тут ещё Федор», - рассказывает дед, - «в роль вошёл, протянул газету и говорит басом: « Звиняйте, барин, проспамши мы по малолетству». Что тут началось! Зал хохотал и топал ногами, артисты тоже смеялись так громко, что я проснулась и испугалась. Дома тоже все смеялись. Дед сказал, что никогда ещё его постановки такого оглушительного успеха не имели.
Вовка тоже смеялся.
- Ой, не могу! Ну, ты и артистка!
- Нет, Вовка, я больше быть артисткой не хочу, уж очень долго ждать приходится, пока тебя на сцену позовут. Не нравится мне ждать!
- Ну, а Балда то, чё, оброк с чертей взял? – вдруг спросил Вовка.
- Ты что, сказки Пушкина не читал? – изумилась я.
- Не, - покрутил он головой, - я читать сказки не люблю, враньё ведь одно. Я про шпионов люблю.
- А чего же тогда спрашиваешь, раз вранье?
- Так интересно, как это можно с чертей оброк взять.
Я вздохнула, и дочитала Вовке сказку до конца.
Коза Копилка
Вовке на день рождения подарили козу. Я раньше никогда не слышала, чтобы детям коз дарили, это же не собака. Ужасно удивилась и спрашиваю:
- Вовка, а зачем тебе козу подарили?
- Не знаю,- пожал плечами Вовка. - Я спиннинг хотел. Родители в город за подарком поехали и козу вместо спиннинга купили. Она, вишь, суягная, им её очень выгодно продали.
- Суягная? – удивляюсь.
- Ну, козлёнок у неё будет скоро.
– Отец говорит: «вот продадим козлёнка, и все деньги твои – и на спиннинг и на новые ботинки хватит».
- Так это же уже не на день рождения получается. Это же уже потом будет. А в этот день тебе что подарили?
- Ну, я же тебе говорю – козу подарили!
- А что ты с этой козой делать будешь? - спрашиваю.
- Пасти буду. Будем с ней за речку ходить, там трава сочная. Надо её получше кормить, чтобы козлёнок здоровый родился, и за него побольше денег можно было взять. Спиннинг очень охота! И ботинки мне совсем малы стали. Может, ещё на ножичек с тремя лезвиями хватит, – мечтает Вовка.
Но я никак не могу понять: как это можно мальчику на день рождения козу подарить?! Ну, какой же это подарок, если его надо за речку водить, кормить, а потом ещё и козлёнка продавать. Даже пожалела Вовку.
- Да ну! Зато потом всего себе накуплю, - отвечает.
И вдруг я поняла:
- Вовка, так это тебе козу - копилку подарили! Это же в ней пока денежки копятся!
Вовка в затылке почесал, - точно, - говорит, - копилка. А я не знал, как её на-звать. «Копилка» будет!
И мы оба порадовались, что теперь это настоящий подарок на день рождения - коза - копилка!
- А, хочешь, завтра вместе Копилку пасти пойдём? - вдруг предложил Вовка.
Я очень хотела, только боялась, что бабушка не разрешит. Но бабушка раз-решила.
Утром она меня разбудила рано, покормила и тормозок с пи-рожками, яйцами и бутылкой воды дала. Вовка с козой пришёл. Мой тормозок мы к Вовкиному пристроили в сумку, которая у него через плечо, как у настоящего пастуха, висела, а мне Вовка дал молоток нести.
- А молоток зачем? - удивилась я.
- Колышек забивать, - отвечает, - козу надо на колышке пасти, а то убежит.
Посмотрела я на Копилку и что-то засомневалась, что такая толстая коза бегать умеет. И как её на колышке пасти тоже не поняла, но решила не спрашивать, придем - сама все увижу.
И пошли мы с Вовкой Копилку пасти. Дошли до речки, а на мостик коза идти не хочет. Заупрямилась, упёрлась, и ни с места. Мы её и тянули, и толкали, не идёт и всё. Блеять начала жалобно.
- Нет, - говорит Вовка, – боится, а ей нервничать нельзя. Что же делать? - он помолчал немного. - Вброд, ещё можно, но до него идти далеко, устанет, а уставать ей тоже нельзя.
Сели мы у мостика и стали решать, что же дальше делать. Думали-думали, ничего придумать не можем, а Копилка уже всю траву у мостика объела и опять мекать стала. Тогда я побежала за бабушкой.
Бабушка нам козу очень быстро на другой берег перевела. Дала ей морковку пожевать, а потом отобрала и стала этой морковкой её дразнить, а сама по мостику пошла. И Копилка за ней потопала. Мы Копилку погладили, похвалили и отдали ей морковку. А ещё одну бабушка Вовке в сумку положила
- Это, чтобы обратно через мостик её провести.
И ушла домой делами заниматься. А мы дальше пошли.
За речкой трава высокая. Весной река Томка луг заливает и почти всё лето потом трава растёт сочная и зелёная. Копилка сразу на неё на-бросилась и жевать стала. А Вовка вытащил из сумки колышек, привязал к нему верёвку и молотком в землю вогнал. Я тоже немного по колышку мо-лотком постучала. Вот, оказывается, как козу на колышке пасут! Ходит коза на верёвке вокруг колышка и щиплет себе травку.
А мы с Вовкой под деревья отошли и в тенёчек сели. Посидели немного, и я заскучала.
- А мы что делать будем? Скучно сидеть. Может, в лес пойдём, грибы по-ищем?
- Нет, - отвечает Вовка, - нельзя. Надо за Копилкой следить.
- Так она же на колышке! Что с ней сделается?
- Мало ли что! – отвечает. - Вдруг волки. Съедят козу, и прощай тогда и спиннинг, и ботинки, и, может быть, ножичек с тремя лезвиями.
Не поверила я Вовке
- Какие тут волки? Врёшь ты всё!
- Ага! Врёшь! Ничего не вру! У нас тут знаешь сколько волков! Ну, сейчас-то лето, они близко не подходят, а зимой прямо к посёлку приходят. У Салиховых прошлую зиму собаку задрали.
Хоть я Вовке и не совсем поверила, а стало мне немного страшно.
- Но сейчас же не зима, сам говоришь, что они не подходят!
- Не подходят, - соглашается Вовка, - а вот козу почуют и подойдут.
- А что мы тогда делать будем? – испугалась я. – Они нас тоже почуют?
- Не бойся, Милка, - Вовка порылся в мешке достал свисток, – ты будешь в свисток свистеть, а я так, по-простому.
Он засунул два пальца в рот и свистнул. Получилось очень громко, даже Ко-пилка в сторону шарахнулась.
- Волки знаешь, как свиста боятся, враз удерут!
И я немного успокоилась. Потом опять засомневалась.
- А если они не удерут? Тогда что, Вовка? Волки людей едят?
- Едят, конечно, волки всё едят, порода у них такая, хищная. Вот у нас случай был, рассказывают, волки в лесу целую семью сожрали.
И стал мне страшные истории про волков рассказывать, пока я совсем не перепугалась. Взяла Вовкин свисток и стала его на всякий случай в руке держать. А Вовка растянулся на траве и заснул. Тут уж мне совсем страшно стало, даже кушать захотелось. Достала из сумки тормозок и съела пирожок, потом ещё один, потом все, и яйца тоже съела, от страха, наверное. Водой запила, а страх всё не проходит. То мне кажется, что ветки хрустят, то шаги чьи-то слышу, то птицы закричат, то коза насторожилась. А коза и правда, как-то странно себя ведёт. Встала и не ест больше траву. Стоит и мекает потихоньку. Разбудила я Вовку.
- Смотри, - на козу показываю, - наверное, Копилка волков чует, что-то она есть перестала.
- Не, - говорит Вовка, - ей, видно, солнцем голову напекло. Как бы солнечно-го удара не случилось.
Я сорвала большой лист лопуха и надела Копилке на рога как шляпу. Но Ко-пилке шляпа не понравилась и она головой стала трясти, пока лопух не скинула.
- Ладно, - говорит, Вовка, - на первый раз хватит, - завтра ещё пасти пойдём.
А я подумала: «Ну, нет, Вовка, паси свою козу сам! И в свисток сам свисти!
А я лучше во дворе, за калиткой посижу и сказки про волков почитаю». И припустила бегом домой, а Вовка с Копилкой за мной побежали.
Зося, Бэлка и разные переживания
Покупка козы оказалось делом заразным. Вечером бабушка вдруг говорит:
- Хорошо бы нам, дед, тоже козу купить. Только не такую, как Вовке подарили, а пуховой породы.
- Зачем нам коза? - удивился дед. - Козы нам только не хватает! Они же прожорливые какие. Кто её пасти будет? А если не пасти, так она весь сад об-глодает. Нет, не нужна нам коза, правда, Мила?
Но я уже тоже козу захотела.
- Нужна, нужна коза! – говорю. - Пуховая!
А сама думаю: «Что же это за коза такая – пуховая? На перину, что ли, похожа? У бабушки спросила, а она засмеялась:
- Нет, Милочка, коза и есть коза. С рогами, как положено. Только шерсть у неё длинная, а под ней пух. Его вычёсывают, в нити прядут, и потом что хочешь можно из этих ниток связать. Так я мечтаю всем девчонкам по пуховой шали связать!
- Э, - махнул рукой дед, - чтобы всем нашим девчонкам по шали связать, на-до не одну козу покупать, а целых три. У нас и денег таких нет.
- А носки какие тёплые из пуховых коз получаются, - вдруг говорит Старенький Деда, - и рукавицы. Я, когда маленький был, такие носил. И молоко страсть у них какое вкусное. У нас была коза, Зоська звали, так я её любил…
Лицо вдруг у Деды стало грустное, тихое и какое-то даже немного жалобное. Он встал и в дом пошёл.
- Вот те, на! – удивился дедушка. - Никогда он мне про козу не рассказывал.
А бабушка расстроилась:
- И зачем я этот разговор затеяла! Кто же знал, что папаня так расчувствуется. Иди, Коля, пригляди за ним, а коза… да бог с ней, жили без козы и дальше проживём.
Но дедушка не успел пойти приглядеть за Дедой, он сам пришёл. Положил на стол пачку денег.
- Вот моя доля, - говорит, - на козу Зоську. – И пасти я коз сам буду, и уха-живать за ними, и даже доить могу! А вы только пух чешите, да вещи вяжи-те.
Бабушка руками всплеснула:
- Папа, да как же это?! Вы же себе на полушубок складывали. Как же без полушубка-то?
- А ничего, - отвечает Деда, - ты мне жакет пуховый свяжешь, тогда мне и полушубок не нужен новый, я и в старом прохожу. Да и куда мне зимой особо ходить? Зимой знай, лежи себе за печкой, да газеты изучай!
И мы все стали смотреть на дедушку. Он сначала молчал, потом вздохнул и говорит:
- Ну, что ж, раз такое дело... Но на три козы у нас денег не хватит. У меня на скважину с насосом деньги лежат, но там только на одну козу.
- Ну, и ладно, Коля,- обрадовалась бабушка, - скважину можно и на следующий год пробурить. Обходимся же пока.
- Обходимся! – передразнил её дед. - А вот без козы нам прямо житья нет! – махнул рукой и в сад ушел.
- Ничего, - говорит бабушка, - это он от неожиданности так расстроился. Разве можно козу пуховой породы с какой-то скважиной сравнить! Потом ещё сам рад будет.
- Обойдётся. - успокоил нас Старенький Деда. – Постановляю: покупаем двух коз! Как глава семьи порешил - так оно и будет!
- Ну да, ну да,- согласилась бабушка, но как-то очень неуверенно.
А у меня от Дединого постановления радость в душе появилась, я прямо счастливая стала!
Несколько дней дедушка со Стареньким Дедой у сарая строили загон с навесом, чтобы было где козам жить. А в воскресенье с утра поехали на базар.
Я целый день за калитку бегала. А их все нет и нет. К вечеру только приехали на большой машине и в кузове двух козочек привезли. Мы с бабушкой просто ахнули - такие они красивые. Одна белая и вся в длинных кудряшках, а вторая серенькая без кудряшек, но с длинной чёлкой, даже глаз не видно. А у беленькой козы глаза большие, круглые, чёрные.
Очень мне козы понравились. Такие красивые, только маленькие. Меньше, чем Вовкина Копилка, и рожки у них короткие.
- Деда, а почему у них рожки такие короткие? И маленькие они такие. Почему, Деда?
- Так они ещё подростки, - засмеялся Деда, - они ещё расти будут, и рожки отрастят. Вот это Зося, - и он ласково погладил по спине серенькую козу, - а эту сама как хочешь, так и назовешь. А сейчас уходите, дайте им успокоиться, устали они.
И выгнал нас из загона. А сам принёс козам огромную охапку травы и налил в миски молока водичкой разведенного. Козы стали кушать, а я села придумывать беленькой имя. Только я раньше никогда коз не называла и козлиных имён совсем не знала, мне бабушка помогла.
- Давай её Бэлой назовём. Ишь какая она беленькая и всё «беее, да беее». Мне имя понравилось, и мы козу Бэлой назвали.
Прибежал Вовка на наших коз посмотреть.
- Хорошие козы, - одобрил, - только маленькие. Ждать долго, пока вырастут.
- Да чего там долго, - говорит бабушка, - к зиме уже и подрастут, и окрепнут.
- Зато посмотри, какие они красивые! Я таких красивых коз никогда не видела! – радуюсь я. А Вовка почему-то расстроился,
- Моя коза тоже красивая. У неё рога больше и козлёночек скоро будет.
- Конечно, говорит бабушка, и твоя красивая!
Хоть мне наши козы больше нравились, я тоже скорее подтвердила:
- Очень красивая твоя Копилка, и рога у неё красивые и хвостик! - жалко мне стало, что Вовка расстроился. - Просто мне наши козы больше нравятся.
- Так это потому они тебе больше нравятся, что они наши, родные. Родное – оно всегда душе и краше кажется, и любо больше. Для Вовы Копилка красивее, а для нас - Зоська с Бэлкой.
Вовка повеселел, и я обрадовалась, что бабушка так хорошо нам всё объяснила.
Тут подошёл Старый Деда и спрашивает:
- Будешь, Милка, со мной за речкой коз пасти?
И у меня сразу настроение испортилось.
- Нет, Деда, не буду. Я теперь за речку вообще не пойду.
- Вот те на! Ходила, ходила, и вдруг - нате вам, "не пойду"! Чего это? – удивился Деда
- Я волков очень боюсь.
У Деды глаза круглее Бэлкиных стали. – Каких волков? Ты чего, Милка, выдумала?!
- Ничего я не выдумала! Мне Вовка всё рассказал, к и как они семью в лесу съели, и собаку у Салиховых задрали, и…
- Да, бог с тобой, деточка! - перебила меня бабушка. Какие тут волки?! Отродясь их тут не было! У нас и леса-то нормального нет. Они же только в дремучем лесу живут. А у нас что? Колки берёзовые, да заросли черёмуховые. В них даже зайцы не водятся. Это Вовка тебе от скуки, видать, байки рассказывал.
- Ничего не байки! - возмутился Вовка. - Почём купил, потом и продаю! Мне бабаня рассказывала.
- Ну, - протянул Деда, - если твоя бабаня рассказывала, то у нас тут и правда под каждым крыльцом их по десятку. Твоя бабаня и не то ещё расскажет…
Но бабушка сделала ужасно строгое лицо и погрозила Деде пальцем. И он замолк, только хмыкнул и рукой махнул.
- Нет у нас никаких волков. Не бойтесь. Я их тут за всю жизнь ни одного не видал.
И я поверила Деде и бабушке. И Вовка поверил.
- Это бабаня, точно, байки рассказывала, - и засмеялся. И мы тоже посмеялись. Я опять обрадовалась, что можно ходить пасти коз с Вовкой и Дедой и бояться перестала. Чего бояться, если тут волков отродясь не было?!
Так страшно жить
Как страшно жить
Поздно вечером дедушка со Стареньким Дедой засобирались на речку раков ловить. Соседского Вовку с собой позвали, а меня не берут.
- Не девчачье это дело,- говорят, - по ночам раков на костёр выманивать. Ваше женское дело раков варить с перчиком и лаврушкой.
Пришлось мне согласиться, что поделаешь, раз женщиной родилась, и идти спать. Утром проснулась и скорее побежала раков смотреть. Во дворе стоит бабушкино корыто с водой, и в нем ползают раки. Много, почти полное корыто. Ползают, друг на друга натыкаются, усами шевелят. Никогда я раньше живых раков не видела, и как-то они мне не очень понравились. На картинках у них клешни не такие страшные, и усы не шевелятся. Посидела немного перед корытом, посмотрела, как раки друг друга щиплют и толкают, и пошла в летнюю кухню к бабушке. А бабушка уже на плиту большую кастрюлю поставила, и пахнет из неё вкусно травками.
- Раненько ты встала, - улыбнулась она, - вот мужики проснутся, будем раков варить, я уже все приготовила, осталось только их в кипяток покидать.
Посмотрела я на кастрюлю, и стало мне немного грустно. Раки живые, ползают себе, а мы их в кипяток… но долго мне об этом подумать бабушка не дала, послала меня умываться и зубы чистить, потом в огород лука и укропа нарвать, потом мы с ней на стол собирали. Пока с делами возились, мужики встали. Вовка пришёл и начал из корыта раков в ведро перекладывать, чтобы бабушке отнести. А я не пошла с бабушкой раков готовить, я же ещё девочка, не обязательно мне все женские дела делать.
Раки сварились, и бабушка их на блюдо выложила большой горкой. Я смотрю, а раки-то стали красивые, красные. И пахнет от них лавровым листом и петрушкой. Вкусно пахнет, даже попробовать захотелось. Стали все раков разбирать.
- Чего сидишь? - говорит Вовка, - Давай, Милка, ешь, - взял за ус самого большого рака и положил мне в тарелку, - отламывай у него шейку.
Посмотрела я на рака, а никакой шейки у него нет. Голова прямо к хвосту приделана.
- А где у него шейка?
- Так вот, - и на хвост показывает.
- Это же хвост!
- Ну да, - отвечает Вовка, - только он шейка называется.
- Почему? - удивляюсь я.
- Да ешь ты уже, «почему», да «почему» - он оторвал моему раку хвост и вы-тащил из него белый кусочек, - на! Мясо знаешь, какое вкусное!
Хотела я мясо в рот взять, но вдруг опять вспомнила, как живые раки по ко-рыту ползали, и положила его назад в тарелку.
- Ты чего не ешь? Не понравилось? - спрашивает дед. – Что вздыхаешь?
- Мне дедушка раков жалко? Им, наверное, больно было, когда их живых в кипяток бросали. Вон они как хвостики поджали и красные стали.
Все есть перестали и на меня уставились.
- Ты, Милка, того, - говорит Старенький Деда, - ты о всяких глупостях не задумывайся. Раки они и есть раки, их надо варить и есть. Если так думать, то вообще ничего не съешь, ни рыбу, ни свинину, ни курятину.
- Почему «ни курятину»? – удивилась я. – Кур же в гастрономе покупают!
- Это вы в городе в гастрономе покупаете, - хихикнул Вовка, - а мы курице - чик, - он провел боком ладошки по горлу, - и в лапшу!
- Как это «чик»? – похолодело у меня где-то в животе. – Убиваете что ли?
Никогда я раньше об этом не думала.
- Значит, кур, которых мама в магазине покупает, и гуся, которого мы на Новый год готовим, тоже убили? А мясо? И свиней? И коров? - посмотрела я на дедушку. – Дедушка, скажи, что это неправда!
- Дак… это… - заволновался дедушка, - ты же уже большая, Мила. Ты же уже понимать должна…
Но я головой замотала, ничего такого я понимать не хочу… А все наперебой стали мне объяснять и успокаивать
- Так это жизнь так устроена…
- А чего их жалеть, они же ничего не понимаю!
- Человек без еды не может жить, и раз уж ему мясом надо питаться, значит, так тому и быть, испокон веку так ведётся….
И даже бабушка сказала, что так уж Богом положено, а дед промолчал и не стал с ней спорить.
Я всё это слушала, но в душе у меня было тоскливо, и никак я не могла согласиться ни с дедушкой, ни с Дедой, ни с бабушкой, ни с Вовкой, ни даже с Богом!
- Нет! – перебила я их, и сама не поняла, почему кричу. - Нет! Вы злые! Нельзя никого убивать! Так жить страшно! Никогда больше не буду мясо кушать, и рыбу не буду, и раков своих сами ешьте!
- Ох! Как же ты, такая вольная, жить-то будешь?! – вздохнула бабушка.
- Нет, не права ты Матрёна. Она не вольная, а самостоятельная и принципиальная. А это уважать надо, – возразил дед.
- Вся в меня! Хоть щас под ружо ставь! - поддакнул Старенький Деда.
- Да, не приведи бог!- всполошилась бабушка. Знаю я вашу принципиальность. Всю жизнь одни тумаки да шишки. На что такую жизнь девчонке прочите?!
Но я больше не стала слушать, встала и поплелась в сад. Села под свою любимую старую яблоню, у которой ветки до самой земли домиком опускаются, и стала думать.
Получается, что для того, чтобы жить, надо обязательно кого-то съесть. А чтобы съесть, надо убить. Вот куры - мы их зерном кормим, а они все равно ходят целый день и всяких жуков и червяков клюют. Хоть червяков я совсем не люблю, но они тоже живые. И гуси, и утки их едят. А я ещё думала: «была бы я такой красивой разноцветной бабушкиной уткой, за мной бы жёлтые утята бегали, я бы их плавать учила». Глупая я какая! А потом бы что, из меня плов сделали, или в утятнице зажарили? И поросёнок Борька растёт себе, хрюкает и не знает, что его съедят. А Борька же никого не ест, его бабушка кормит. Зачем же его убивать?! От этих мыслей совсем меня печаль одолела.
Немного погодя пришёл дедушка, согнулся в три погибели и влез ко мне под ветки. Обнял меня и к себе прижал.
- Ну, что, внученька? Тяжело тебе?
- Эх, дедушка! Как-то всё не просто в этой жизни, оказывается. Так страшно жить!
- Да что ты, Милочка, - он меня по голове погладил, - совсем не страшно. На-до только всё в жизни понимать правильно. Вот ты пожалела живность, скотинку - значит, душа у тебя отзывчивая, добрая. Это хорошо, никогда дрянь - человеком не вырастешь. Но ведь ещё что понять надо: жизнь - она не страшная, все в ней ладно и правильно устроено, только сложно очень. Не всякий взрослый это уразуметь может, не то что дитё малое. Ну, вот подумай сама, зачем человеку еда? Чтобы жить! А в жизни у человека дел много, и очень трудные дела бывают: дома, мосты строить, уголь добывать. Да вон даже огород вскопать - сколько сил приложить надо? А на одном зерне или помидорах силу не наберёшь. Будешь, как колос слабый, шататься и ломаться. Так уж устроен человек, что надо ему мясом питаться. Вещества, вишь, в нём какие-то есть, в научных книжках расписано. Никак без них человеку не прожить. Одолеют болезни разные, да и помрёт человек. Вот кого тебе больше жалко? Курицу или человека? Мне обоих было жалко. Но я подумала и решила, что всё-таки человека жальче. И дед согласился, что человека. Такой закон природы. Человек, Милочка, главный на Земле. Человеку ум дан, что-бы он мог мыслить и управлять жизнью, и силу свою прилагать там, где она нужна. И выбирать, что в жизни важнее, разумно и без лишней жестокости.
- Дедушка, а вот Борьку, ты тоже убьёшь? Разве это разумно? Борька никому ничего плохого не делает.
- Разумно, Милочка. Ты вот заметила, что мы сейчас мясо почти не едим. Летом овощей много, грибы, рыбу можно ловить, раков опять же. А вот зимой как? Зимой у нас морозы под 40 градусов бывают. Но люди и в морозы дома не сидят, работают, дела делают. Чтобы не мёрзнуть, а то и совсем не замёрзнуть, надо чтобы силы были. Вот оно получается, что Борька нас зимой и спасёт.
- А у Борьки ум есть? Он знает, что он вас спасёт?
- Да какой же у него ум? Нет у животных ума. Они же даже разговаривать не умеют.
- И правда, - подумала я, - животные же разговаривать не умеют. А раз не умеют разговаривать, значит, и думать не умеют, а раз думать не умеют, то ничего не понимают, и им жить не страшно.
Прав, наверное, дедушка: правильно всё в жизни устроено. Только сложно очень!
Как мы с Карлыгаш огород спасали
Бабушка пришла с огорода очень расстроенная. Высыпала на стол из фартука огурцы с помидорами и говорит:
- Ты только посмотри, сколько овощей вороны поклевали. И откуда их в это лето столько поналетело? Ну, просто спасу от них нет! Придёт дед, надо сказать, чтобы погонял их.
Посмотрела я на дырки в огурцах и помидорах, которые вороны проклевали, и стало мне ворон жалко.
- Зачем их гонять? Они, наверное, бабушка, голодные. Почему нельзя, чтобы они наши огурцы ели? У нас же их много!
- Так и ворон, детонька, много. Весь урожай нам склюют. Не гонять - без овощей останемся. Они не только огурцы и помидоры поклевали. Подсолнухи твои почти все полущили. Я уже их марлей обвязала. Тыкву самую большую пробили. Теперь на зиму её не оставишь, пропадёт.
Я, как только про подсолнухи услышала, сразу ворон жалеть перестала и побежала смотреть, как они их полущили. Заглянула под марлю самого большого подсолнуха и очень расердилась. Я жду, когда у него семечки созреют, каждый день его поливаю, а вороны уже половину выклевали. Правда, никакого спасу от них нет! И стала я думать, какой бы такой спас изобрести, чтобы вороны больше нам овощи не портили. Между грядками Растрепка бегает, лает и ворон гоняет. Я немного Растрёпке помогла, побегала и руками помахала. Но вороны не очень испугались и далеко не улетают. Посидят на ограде и опять на грядки летят. Нет, от такого спасу толку нет, решила я, от него только сам устаёшь. Тяжело по всему огороду бегают, да ещё руками махать. Надо, наверное, хорошо пошуметь. Взяла ведро и стала изо всех-всех по нём палкой колотить. Очень громкий шум получился. Его не только вороны, а даже Растрёпка испугался и убежал. А прибежала бабушка. Но я ей объяснила, что я не хулиганю, а ворон пугаю.
Но она мне запретила по ведро стучать.
- Все соседи сбегутся, - говорит, - Подумают, что пожар у нас. Ты, Милочка, не шуми так. Дед придёт, что-нибудь придумает. Но мне очень хотелось самой что-то придумать. Посидела на ведре и придумала на подсолнухах страшные рожицы нарисовать. За угольком сбегала и каждому подсолнуху на белой марле лицо нарисовала. Глаза черные, брови черные, а во рту зубы длинные, как у крокодила. Очень страшно получилось! Но вороны их почему-то не испугались, и мне пришлось опять по огороду бегать, и «кыш» кричать, потому что вороны стали по грядкам с морковкой ходить. Одна за хвост из земли морковку выдернула и улетела с ней в огород к Карлыгашке. Я побежала посмотреть, что она там с ней делать будет. Смотрю, а по своему огороду Карлыгаш ходит и большой тряпкой на длинной палке размахивает.
- Ой! Что это у тебя? - спрашиваю.
- Это махало, ворон пугать. Видишь, как они его боятся? Сразу разлетаются.
- Вижу,- говорю, - только они от вас к нам летят. Ты в другую сторону маши.
- Я не виновата,- говорит Карлыгаш, - я хоть куда машу, они всё равно на ваш огород летят. Других ведь огородов рядом нет, наш крайний. Ты сделай тоже махало, будем вместе ворон гонять, тогда они с наших огородов улетят.
Я побежала к бабушке и она мне очень хорошее махало сделала из своей швабры и старого платка. Стали мы по своим огородам бегать и махалами размахивать. Но это тоже очень трудной работой оказалось. Я ещё быстрее устала, и два раза швабра у меня из рук вырвалась и по голове ударила. Нет, этот спас тоже мне не понравился.
Я совсем расстроилась, опять на ведро села. Вороны вокруг меня нахально ходят. Да, ну их! И «кыш» мне кричать надоело, и руками махать. Карлыгаш пришла. Ей тоже надоело ворона гонять.
- Всё равно с ними сладу нет! - говорит. - Ничего не боятся.
И вдруг меня осенило.
- А воды?
- Что воды? - спрашивает Карлыгаш.
- Воды вороны боятся?
- Не знаю, - пожала она плечами.
- Надо проверить! - решила я.
Раскрутила большой шланг и включила воду. Очень хорошо я придумала - ворон водой мочить. Совсем воронам это не понравилось. Мокрыми они, оказывается, летать не могут! Карлыгаш второй шланг включила, и стали мы с ней по всему огороду за воронами гоняться. Замечательный спас получился: мокрые вороны громко каркали и разбегались, потому что летать у них никак не получалось. Кое-как награду залетали и на другую сторону падали. Мы с Карлыгаш тоже кричали. «Ура!»,- кричали, и «Спасайся, кто может!» - как настоящие победители. На крик опять бабушка прибежала, и тоже очень громко закричала, только не радостно.
- Батюшки мои! Да, что же вы делаете? Мила, ты же мне весь огород залила! Смотри, какие лужи на грядках!
Карлыгаш сразу воду в шланге отключила и убежала, а мне пришлось бабушку успокаивать.
- Не расстраивайся! – говорю.- Лужи высохнут. После дождя вон какие большие были, и все высохли. Зато, мы всех ворон разогнали! Видишь, ни одной не осталось.
Бабушка вокруг посмотрела и вздохнула.
- И как это тебе в голову такое приходит?! Это же надо - ворон водой поливать! Ну, теперь лишь бы дождь пару дней не пошёл, вымокнет ведь весь огород!
Головой покачала, опять вздохнула и ушла. А я снова расстроилась. Босиком по лужам на дорожках походила и обиделась:
- Никак бабушке не угодишь! Сама же говорила: «Никакого спасу от них нет». Я такой хороший спас придумала - мочить ворон из шланга, а она недовольна! Подожду дедушку, расскажу ему, как я изо всех сил огород спасала. Может быть, он меня похвалит!
Про полёты, сны и бабушкины блины
Мы с Вовкой залезли на самый верх лестницы и уселись у открытого чердачного окна. Отсюда хорошо видна и речка, и луг за ней, с разбросанными берёзовыми колками, и улица с соседскими домами, и облака, которые плывут над всем этим по голубому прозрачному небу. Я смотрю на них долго, и мне начинает казаться, что это не они плывут, а я пролетаю мимо них.
- Вовка, а ты хотел бы стать облаком?
- Зачем это? – Вовка прищурившись, безразлично глянул на облака. – Мне и так не плохо.
- А ты разве летать не хочешь?
- Не-а! Чего мне летать? Я и ходить хорошо умею.
- Но летать ведь так интересно!
- А чё интересного?
- Ну, как же! Летишь высоко и видишь внизу всю красоту сразу: и лес, и луг, и речку!
- Ага! Вся красота внизу, а ты, как дурак, в небе болтаешься. Ни искупаться, ни на велике покататься, ни земляники поесть. Да ещё и грохнуться с такой высоты можно. Не, по земле ходить лучше.
Странный, всё таки этот Вовка!
- Как же ты грохнешься, если летать умеешь?! Никак ты не грохнешься, не получится!
- Получится. Я вот бегать хорошо умею, а знаешь, сколь раз грохался?
Довод был серьезный, я тоже много раз падала, когда бегала. Может быть, и правда, можно с неба грохнуться, кто его знает. Вот майские жуки, сколько их на земле валялось, все с неба грохнулись. Но соглашаться с Вовкой мне не хотелось.
- Когда бегаешь, падаешь, потому что запинаешься. Летать - это совсем другое дело! За что ты в небе запнёшься?
- Да вон хоть за облако! Налетишь на него и вниз свалишься!
- За облако не запнёшься, оно мягкое.
- Ты-то откуда знаешь? Ты же не летала.
- Летала! Ещё как!
- Ох, и вруша ты, Милка! Сколь раз уже коленки разбивала, а ни разу не полетела!
- Ничего я не вру! Я во сне летала. А разве ты во сне не летаешь?
- Как это я во сне могу летать? Во сне я сплю. – Вовка посмотрел на меня, как на дурочку.
Очень мне его взгляд не понравился, и за врушу я обиделась, но решила с ним пока не ссориться. Надо же выяснить: почему он во сне не летает.
- Спишь, конечно. Но тебе разве не снится, что ты летаешь.
- Не-а. Мне вообще ничего не снится.
- Как это? – изумилась я. – Всем людям сны сняться.
- Ну, всем сняться, а мне нет, – отрезал Вовка. – Я - в батю. Ему тоже сны не снятся. Он за весь день на работе так наломается, что потом спит, как убитый.
Но я Вовке не поверила. Как это может быть, чтобы человек спал и ничего во сне не видел?!
- Но ты же на работе не ломаешься! А, может, ты не спишь, а просто так лежишь, поэтому тебе сны не снятся?
- Ещё как сплю! Как упаду, так сразу и засыпаю. Мать говорит, что нас с батей ночью пушкой не разбудишь! – хвастливо добавил он.
Но я решительно не понимала, чему же здесь радоваться!
- Как же можно жить, если тебе не снятся сны?! Во сне столько всего интересного бывает. Вот снится тебе, например, что ты Вальку совсем не боишься. Выходишь во двор и говоришь ей: «Только тронь меня или Вовчика! Пожалеешь!» И она сразу пугается и убегает. На самом деле, она меня за это в ухо ударила, а во сне струсила и убежала. Хороший сон! Во сне куда угодно попасть можно, даже в зоопарк без билетика. Никто во сне билетиков не спрашивает. И денег тоже. Вот, мороженное, например, или конфеты – ешь сколько хочешь. Их там полно.
- Да? - сразу оживился Вовка. – А что, во сне и магазины есть?
- Нет там никаких магазинов. Это же сон. Просто снится, что там все есть и все!
- Здорово! – почесал затылок Вовка. – А бабане моей конфеты не снятся. Ей все - то грязь какая-то в поле, то, как змея из колодца выползает, то птица черная. Она потом эти сны всем рассказывает, и весь день думает, к чему это приснилось. Я даже радовался, что мне сны не снятся. Гадай потом, к худу приснилось или к добру.
Он помолчал, а потом спросил:
- А как их увидеть?
- Не знаю!
Я задумалась. Как же ему сны увидеть, если он как упадет, то сразу засыпает так, что из пушки не разбудишь!
- А знаешь что, - придумала я, - ты попробуй сидя засыпать?
- Как это?
- Ну, ты не ложись сразу, а сядь и глаза закрой, а когда сон начнет сниться, тогда ляжешь! Только я не знаю, получится сидя заснуть.
- Получится, - успокоил меня Вовка. - Бабаня иногда сидя спит, к печке притулиться и спит.
Он опять помолчал и вздохнул.
- Охота сон с мороженым и конфетами посмотреть.
- Да, ну тебя, Вовка! Тебе бы только кушать! Во сне летать можно! Вот это да! Просто оттолкнулся, и лети. Даже руками махать не надо. Знаешь, как здорово! И почему люди взаправду не летают?! Я никак не могу взлететь… сколько раз уже пробовала…
- Ну, может, ты тяжёлая для летания.
- А самолет же тяжелее меня, а летает.
- У самолета крылья.
- Ну и что! Я тоже могу из рук крылья сделать. Вот, смотри.
Я раскинула руки в стороны и даже помахала ими быстро-быстро, так, что даже воздух вокруг зашевелился.
- Осторожно! – схватил меня за руку Вовка. - С лестницы свалишься!
Мы посидели молча.
- Так у самолёта ещё самолета мотор есть, - вдруг говорит Вовка. - Мотор заведётся, он и летит.
- Мотор?
Мотора у меня не было, но вдруг я вспомнила.
- А машина? У машины же мотор есть, а она не летает? Почему?
- Так у неё крыльев нет.
- А если к машине приделать крылья, она полетит?
- Кто её знает? Полетит, наверное.
Я посидела немного, подумала.
- Нет, Вовка, мотор не главное. Птицы же без мотора летают. И бабочки, и пчелы. Нет у них никакого мотора, а они летают.
- Потому и летают, что птицы, да бабочки! Кому положено – тот летает, кому не положено – по земле ходит. Вот, что человеку в небе делать? Где в небе жить. Дом не построишь, огород не посадишь, даже козу пасти негде! Только летай бес толку. Баловство одно! У тебя в голове, Милка, всякие глупости! То стихи сочиняет, то летать ей охота. Лучше бы корову научилась доить!
Тут уж я на Вовку обиделась сразу три раза: за глупости в голове, за стихи и особенно за корову! Зачем мне её учиться доить, если у нас и коровы-то нет!
- Знаешь что, Вовка, слазь с моей лестницы и уходи! Сам учись свою корову доить!
- И уйду!- говорит Вовка. – Только сначала ты с лестницы слезь. Слетишь, а я виноват буду!
Мы слезли с лестницы. Вовка пошёл к калитке, но вдруг остановился и стал принюхиваться.
- Блинами пахнет! – грустно сказал он и посмотрел на меня так, что сразу стало понятно, как ему блинов хочется. Я вздохнула, махнула рукой и мы пошли обедать.
А все эта бабушка со своими блинами! Даже поссориться, как следует, из-за неё не получается.
Но за стол рядом с Вовкой я садиться не стала, около дедушки села. Дед посмотрел на Вовку, на меня, и спрашивает:
- А чего это ты Мила, не на своем месте сидишь? Надулась и на друга смотришь, как мышь на крупу?
- Он плохой друг, дедушка, он меня обижает! – отвечаю. – Сказал, что мне надо корову научиться доить!
- А чего же в этом обидного? – удивился дедушка. - Хорошее дело - научиться доить корову. Может в жизни пригодится.
- Ага! Хорошее! У нас коровы нет, а мечта у меня есть! А он говорит – глупости в голове!
- Ничего я тебе про мечту не говорил! – возмутился Вовка. – Я про полёты говорил!
- Понятно, - протянул дедушка. – Мила летать мечтает научиться, а ты это глупостью считаешь!
- Считаю! – согласился Вовка.
- Значить, мечту летать ты считаешь бесполезной, и сам летать не мечтаешь?
- А чё я, дурак что ли, зря коленки бить, - хмыкнул Вовка.
- Вот! Опять обижает! - закричала я так, что блином подавилась.
Дедушка похлопал меня по спине.
- Подожди, Мила, не горячись, жуй блин потихоньку.
Блинов мне расхотелось, зато очень хотелось Вовку дураком обозвать, но дедушка сказал: «не горячись», и я промолчала.
- Вот тут ты, Володя не прав! – вздохнул дедушка. – Очень даже большая польза от этой мечты. И не только одному человеку, а всем людям. Когда самолётов не было, кто-то один, вот так же, как Мила, очень мечтал научиться летать. Вырос, выучился, придумал самолёт и полетел. А потом кто-то мечтал в космос улететь. Если по-твоему смотреть - так бесполезная мечта, а он придумал ракету. Весной вся страна радовалась, что наш Юрий Гагарин первый в Мире в космос полетел. И ты ведь тоже радовался, помнишь, небось, с флажком бегал.
- Ну, радовался, - подтвердил Вовка, но как-то не очень весело. – Все с флажками бегали, нам их в школе раздали. А Милка-то причем?
- А вот притом! Будет мечтать, вырастет, да и изобретёт какие-нибудь крылья. Надеваешь их и летишь!
- Господи! Опасности такие, - перекрестилась бабушка. – Уж лучше пусть стихи пишет, как хотела, или картинки рисует. На что девочке крылья выдумывать!
- Подожди, Матрёна! Нечего ахать и креститься! У неё впереди новая жизнь – коммунизм. А там женщинам везде дорога, как и мужчинам. На кого хочет, на того и выучится! А не сама крылья выдумает, так кто-то сделает, а она наденет, да полетит. Вот мечта и исполнится!
Мечта не бывает бесполезной, Володя! Все чудеса на земле с мечтой творятся!
- А ты на него не обижайся, Мила, - повернулся ко мне дедушка. – Он сказал, что думает. Ну, может, плохо подумал, ведь правильно думать тоже учиться надо, чтобы друг друга зря не обижать.
Но я уже на Вовку не сердилась. У меня от слов дедушки внутри что-то стало весело скакать. Очень мне захотелось скорее вырасти, в коммунизме жить и крылья летательные изобрести. Я и Вовке дам полетать, друг ведь!
Медовый Спас
Солнышко только-только первые лучики выпустило, а я уже проснулась. Что-то меня разбудило. Полежала немного, прислушалась. Да это же бабушка напевает тихонько. И напевание у неё очень доброе и радостное. Я скорее с кровати соскочила и к ней побежала.
- Ты чего так рано проснулась? – удивилась она.
- Меня твоя песенка разбудила, бабушка. Ты почему такая весёлая? Что-то хорошее случилось? Что это ты поёшь?
- Ну, случилось – не случилось, а сегодня праздник – Медовый Спас. Вот собираюсь в церковь. Мёд освятить. Мёду нынче много дед накачал, вот я Бога и благодарю:
Благодарю тебя Боже!
Христов Спас за всех нас!
Дай, Господи, хозяину многия лета,
Многия лета — долгие годы!
А и долго ему жить — Спаса не гневить,
Спаса не гневить, Божьих пчёл водить,
Божьих пчёл водить, ярый воск топить —
Богу на свечку, хозяину на прибыль,
Дому на приращение,
Малым детушкам на утешение.
- Смешная какая песенка! А за что Бога благодарить? Мёд же не он, а пчёлы делают?
- Пчёлы-то, пчёлами, а без Бога ни до порога!
Хотела бабушка ещё что-то сказать, да дед вдруг сердито кашлянул, она за-молчала и стала банки с мёдом в корзинку ставить.
И чего это дедушка всегда сердится, когда бабушка про Бога рассказывает?! Мне хоть и непонятно, почему «без Бога ни до порога», но очень интересно.
- Бабушка, возьми меня тоже в церковь. Я хочу с Богом поговорить.
- Даже не вздумай, Матрёна, - вдруг строго сказал дед. Так строго, что я даже вздрогнула.
- Ей ещё октябренком и пионером быть, а ты её в свои мракобесные дела впутываешь.
- Как у тебя язык только поворачивается, Коля, такое говорить! – обиделась бабушка. – Сам-то чего, когда Толя пропал, и похоронку мы получили, стоял тут перед иконой? Чего молил, чтобы сына он вернул?
- Да, стоял! Момент такой был. И не похоронку мы получили, а извещение! Но я не молил, глупая ты баба, я требовал!
- Ишь ты! Требовал он! Это ты глупый, Коля. Душа у тебя болела, а когда душа болит, то у Бога помощи ищет! Скажешь не так? Вот и выходит, что душа-то больше нас понимает.
- Ты мне зубы не заговаривай. Душа! Какая душа? Вот руки есть, ноги есть, глаза и всё остальное, что человеку необходимо. А кто душу видел? Это не от того, что душа Бога чувствует, а от слабости человек защиту ищет. От того, что понимает, что он ничего теперь изменить не может.
- А какая разница, Коля, от боли или от слабости? Главное, что в такие моменты не разумом, а душой человек живёт, а душа она знает, где ей помощи искать, потому всегда к Богу тянется, хоть верит в него человек, хоть нет.
- Ну, завела! А ты Милочка с бабушкой не ходи, нечего в церкви детям делать. Ничего там интересного нет, стоят бабки и попу да иконам кланяются.
Но мне очень не хотелось дедушку слушаться. А в церковь на праздник сходить – ой, как хотелось!
- Нет, Дедушка, я пойду в церковь и сама всё посмотрю и пойму.
И даже ногой топнула.
- Ты на меня тут ногами не топай! – рассердился дед - Сама она всё посмотрит! Чего ты там поймёшь? Я вон за всю жизнь разобраться не могу, а она поймёт.
- И то, детонька! Нельзя тебе в церковь. Будешь в школе учиться, узнают, ругать станут. Не принято сейчас в Бога верить. – вздохнула бабушка.
- Почему, бабушка? Почему нельзя в Бога верить? Ты же веришь?
- Я другое дело, миленькая. Нас с детства приучали с Богом в душе жить, а сейчас время другое, безбожное. Да и некрещеная ты, поди.
- Крещённая, крещённая! – вспомнила я, - У меня даже крестик есть, только его бабушка Дина спрятала.
- Крещённая! – обрадовалась бабушка, и даже поцеловала меня в макушку.
- Вот, видишь, Николай! Сергей детей окрестил.
- Так и мы своих всех крестили. Это же уже просто традиция такая.
- Да ну тебя! - махнула рукой бабушка. – Давай, Милочка, умывайся, собирайся, покушаем и пойдём потихоньку. На праздник можно сходить.
- Потихоньку! – передразнил бабушку дед! Это же пять километров с гаком!
- А ничего, у неё ножки здоровые, за день, небось, не пять, а все десять набегает. А устанет, так я понесу маленько на закорках.
- Да ты что выдумала, Мотя! Она же уже кобылка здоровая. Как ты ее по-прешь?
Я хотела на кобылку обидеться, но дед подмигнул мне, и глаз у него был хитрый и веселый. Мне тоже стало весело, особенно, когда я представила, как бабушка меня, такую большую, на закорках понесет.
И я побежала скорее собираться, пока они не передумали.
Мы долго шли по лугу, наверное, целый час, или больше. Ошибся дедушка, не только бабки ходят в церковь, а почти все женщины по-селка. Шли с нами старые и не очень старые, и детей много с ними. Я совсем не устала, потому что было весело. Женщины пели песни и плели венки из цветов и травинок. Я тоже попела и сплела себе большой венок. Когда мы подошли к церкви, там уже было много народа. Оказалось, что церковь, это высокий дом с круглой крышей и крестом на макушке.
- Пойдём, Милочка, перед службой свечи поставим. – позвала бабушка,
и мы вошли в церковь. Внутри было сумрачно, и немного тревожно оттого, что все переговаривались шепотом. Пахло воском и ещё чем-то незнакомым и приятным. Бабушка отошла ставить свечи, а я стала разглядывать картинки. На потолке нарисован старик. Вот он какой - Бог! Сидит на троне, в од-ной руке книгу держит, другой - то ли грозит мне, то ли просто машет. На всякий случай я ему тоже рукой помахала, потом двумя, чтобы он меня хорошо увидел и ещё «Здравствуй, Бог!» крикнула. Хотела у него спросить: «Ты взаправду есть?» Но тут меня бабушка за руку схватила.
- Чего это ты, руками размахалась? И кричать в церкви нельзя, батюшка за-ругает. Тут тихо себя вести надо.
- Я с Богом поздоровалась, бабушка. Он же высоко, тихо бы меня не услышал, вот я и кричала.
Бабушка головой покачала и улыбнулась:
- Он услышит, детонька, даже если ты шёпотом скажешь, он всё слышит. Сейчас служба начнётся, она долго идти будет. Ты иди со всеми детьми в рощу. Отдохнёте там, покормят вас и приглядят, чтобы не разбежались и не потерялись, а я службу отстою.
На полянке уже скатерть на траве расстелили и всех детей кормить усадили. Мы поели, но разбегаться никому не хотелось, все в тенёчке пристроились. Я посидела немного и заснула на бабушкиной тёплой кофте рядом с корзинкой. Разбудил меня колокольный звон.
Бум! Дон-дон-дон-тинь! - радостно пел колокол. И хоть я немного спросонья испугалась, стало мне от этого звона тоже радостно.
Бабушка подошла.
- Отдохнула? Вот и ладно! Пойдём мёд освещать.
Мёд освещать было очень весело. Ходил батюшка в красивой одежде до пола, пел грубым голосом и брызгал на всех водой. И меня обрызгал, и бабушку, и корзинку нашу.
Стали мы домой собираться. Вдруг видим, у ворот де-душка стоит и улыбается:
- Ну что, богомольцы! Кого на закорках понести?
- Дедушка, - обрадовалась я, - ты нас встречать пришёл?
- Приехал. Устали, поди. Вон за оградой машина стоит. Занимай места, пра-вославные! – засмеялся дед.
И все бросились места в грузовике занимать.
- Ну, что, Мила, всё поняла? - спросил дедушка, когда мы с бабушкой в кабинке устроились.
Подумала я немного и вздохнула:
- Нет, дедушка, ничего я не поняла. С Богом поговорить мне бабушка не дала, потому что в церкви кричать нельзя, я же не знала, что с ним шёпотом можно разговаривать, думала, что он меня не услышит, если так высоко на троне сидит. Батюшка строгий такой: поет грубым голосом, а когда все стали просить: «Благословите, батюшка», только рукой замахал и сказал: «Бог благословит!» И что это за «благословит» - тоже непонятно, жалко ему его, что ли?! Не понравилось мне это. Весело было только мёд освещать, и когда нас батюшка метёлочкой обрызгал.
- Да, - вздохнул дед, - коллизия.
- А особенно мне понравилось, дедушка, как колокол звонит. Такой голос у него громкий! Наверное, его и на небе слышно! Вот бы мне в него позвонить!
- Колокол – это да! Колокол – это музыка, а она человека радует и очищает.
- Душу, Коля! – поправила его бабушка, - Душу очищает!
- Ну, душу, так душу, тебя не переспоришь! - согласился дед и подмигнул мне.
- Ох, и упрямая у нас бабушка! Сколь лет с ней живу, ни разу переспорить не удалось!
- А ты и не спорь! - засмеялась бабушка. - Вот сколь лет с тобой спорим, а понять всё не можешь: не со мной у тебя спор, а с собой. Без веры душа меж двух берегов мечется, оттого и мается.
А я сидела и думала: «Надо мне ещё раз с бабушкой в церковь сходить и разобраться, как следует». Очень мне не хотелось, чтобы у меня, как у
дедушки, душа маялась.
Как нам с бабушкой Бог помог
Бабушка письмо получила. Почитала и очень обрадовалась.
- От брата моего, младшего самого, письмо, - говорит, - от Паши. Счастье то какое - внучок у него народился. А не поехать ли нам с тобой, Мила, к Паше. Младенчика посмотрим, родителей поздравим. Да и соскучилась я за братом, давно уже с ним не виделась.
- Конечно, поехать! – обрадовалась я. – Очень мне нравится на младенчиков смотреть!
- Вот и ладно! Сейчас брату отпишу, чтобы через неделю нас на станции встретил, пешком-то до деревни от разъезда далеко идти, 15 км. Надо, чтобы он на лошади за нами приехал.
Всю неделю мы с бабушкой подарки покупали: Паше, жене его Стеше и сыну Грише, и снохе Вале, их трём дочкам, ещё сватам и кумовьям каким-то.
- Зачем столько? – удивилась я. – Это же не они родились, а младенчик?!
- Ну, как же! Каждого одарить надо, никого не обидеть, у всех радость.
Подарков набрался целый большой чемодан, да ещё корзина с мёдом и яблоками.
- Как же ты это всё понесешь, Мотя? – рассердился дед. - Мёду у Павла своего сколь хочешь. И сад есть, и пасека. Ты же себе руки оторвёшь!
- Своя ноша не тянет! – отвечает бабушка. - Черёмухового у Паши мёда нет, а он его очень любит. А яблони у них в прошлую зиму, писал, почти все вымерзли. Да и как без гостинца в гости заявляться?! Не положено так! Ничего, управимся! Ты нас здесь на поезд посадишь, а там - он встретит.
- Ну, гляди! – махнул рукой дед. – Тебя всё равно не переубедишь!
Через неделю рано-рано утром, даже солнце ещё не проснулось, нас дедушка на поезд посадил, и мы в гости отправились.
- А долго нам ехать, бабуль? – спрашиваю.
- Да нет! Через пять часов приедем, - отвечает она. – Ты вот тут на сиденье пристраивайся, будешь в окошко смотреть. Время-то с гляделками быстрее пролетит.
Время, правда, быстро пролетело, хоть поезд ехал медленно, пыхтел и очень часто останавливался. Наконец бабушка засуетилась, взяла чемодан с корзиной, велела мне крепко за её юбку держаться и мы стали пробираться между чужих ног и узлов к выходу. Поезд опять запыхтел, свистнул, остановился, и мы спрыгнули с подножки на землю. Паровоз снова свистнул тоненько, но громко, и поезд уехал.
- Ну, вот, прибыли! – сказала бабушка и стала оглядываться по сторонам.
Я тоже огляделась. Вокруг ничего не было, только старая кривая лавочка под деревом и очень маленькая будка деревянная с дыркой квадратной вместо окошка. Но из неё никто не выглядывал.
- Странно! – удивилась бабушка. – Чего это в будке стрелочника нет? И Паши не видать. Ну, ладно, задержался, может. Садись в тенёк, подождём. Мы сели на лавочку. Сидеть было скучно. Я встала, обошла будку и заглянула в открытую дверь с другой стороны. Внутри на лавке лежал и спал мужчина в синих штанах, майке и форменной фуражке. У дедушки тоже такая железнодорожная фуражка на гвоздике в кладовке висит, поэтому я сразу поняла кто это!
- Товарищ стрелочник! - позвала я и постучала по двери.
Мужчина вздрогнул и быстро сел.
- А? – произнёс он испугано. – Чего тебе? Поезд пришёл?
- Он уже ушёл! – успокоила я его. – А вы не знаете где наш Паша?
Стрелочник посмотрел на меня так, как будто людей никогда не видел, и спросил:
- А ты чего тут делаешь?
- Мы с бабушкой Пашу ждём, – объяснила я.
- Ну и ждите своего Пашу! Иди отсель! – очень сердито буркнул стрелочник.
Я испугалась и побежала к бабушке. Мы ещё посидели. Потом я опять походила и снова посидела. Бабушка встала и тоже немного походила, чтобы ноги размять. Снова посидели, а Паши все нет.
- Видно, Мила, что-то случилось. Не мог брат так надолго задержаться без причины. Придётся нам с тобой пешком идти, может, по пути на дороге встретимся. Она взяла чемодан, корзину, и мы по тропинке стали спускаться с пригорка. Сначала дорога по лугу тянулась, а потом в лес нырнула, и мы по ней в лес зашли. Двигались мы очень медленно. Бабушка все время останавливалась отдыхать.
- Бабушка! Давай я корзинку понесу! – предложила я.
- Что ты! Что ты! – замахала она руками. – Тяжесть такая. Я её еле поднимаю, надорвёшься. Ты, главное, не отставай!
Но я и не отставала. Это она все время сзади шла и охала.
- Нет! Больше не могу! – вдруг сказала бабушка и села на чемодан. – Не дойти мне с поклажей. Давай чемодан с корзиной в кусты спрячем, вон хоть в волчьи ягоды, и пойдём налегке. А за ними Паша на телеге приедет.
- Ой! – испугалась я. - А вдруг волки придут за своими ягодами, увидят чемодан и все подарки утащат?!
- Да, на что они им? – засмеялась бабушка. – И волков тут, наверное, нет.
- А вдруг, «наверное», есть? – засомневалась я.
- Ну, полотенца, сковородки и калоши резиновые им, точно, не нужны, – говорит бабушка.
- И правда, зачем волкам калоши, - подумала я и успокоилась.
Мы поставили чемодан и корзину под куст, прикрыли ветками и вернулись на дорогу. Она уходила куда-то далеко в тень между деревьями, а деревья стояли высокие, скрипучие, шелестючие, совсем не похожие на наши берёзки, которые в колках растут. Дикие какие-то деревья. Посмотрела я на них, и очень мне домой захотелось и даже немножко плакать. Но, делать нечего, и мы пошли с бабушкой по дороге. Прошли немного, и она говорит:
- Знаешь, Мила, по дороге в обход мы очень долго идти будем, надо срезать напрямки. Я же здесь выросла, лес этот вдоль и поперёк в детстве исходила, все тропинки знаю. Деревня стоит направо от дороги, вот мы направо свернем и, по натоптанным тропинкам, к ней выйдем.
Мы сошли с дороги и вошли в лес. Только никакой тропинки там не было.
- Ничего, - говорит бабушка, - сейчас найдём, их тут много народ вытоптал. Мы ещё немного прошли.
- Ну, где же эти тропинки народные? – заныла я, потому что очень неудобно было по высокой траве идти и сквозь кусты пробираться.
- Сейчас, сейчас! Наверное, надо ещё немного правее зайти.
Мы зашли правее, но и там никакой тропинки нет.
- Да, что же это такое? – расстроилась бабушка. – Тут же всегда люди за грибами и ягодами ходят. Куда же все тропинки подевались?
Мы еще немного прошли, я запнулась о корягу, упала и разревелась, хоть и не ударилась. Просто сил уже не реветь не было.
- Я устала, бабушка! Давай вон на том пенёчке посидим, отдохнём.
- Нет, миленькая, ты уж потерпи. Не надо сидеть, надо, наверное, назад на дорогу вернуться, - сказала бабушка.
И голос у неё был такой испуганный, что я сразу о волках вспомнила.
- Давай налево, что ли, свернём, - предложила она неуверенно.
Мы свернули налево, потом опять налево, но и дороги теперь нигде не было, а вышли мы снова к тому пню, на котором я отдохнуть хотела.
- Мы заблудились! – поняла я, и в животе у меня стало холодно.
- Да, что ты, Милочка! Где же здесь блудить! Я этот лес хорошо знаю. Не была в нём просто давно, запамятовала.
- А когда ты в нём была, бабушка?
- Когда? А вот посчитаем, - она помолчала, пошевелила губами. – Так выходит, тридцать два года назад…
Она снова помолчала и расстроено покачала головой.
- Тридцать два года… Вот дура-то старая! А может, я перепутала, и деревня слева осталась… позабыла уже… Ну, ничего, отдохнём немного и пойдем прямо. Мимо дороги тут никак не пройдёшь. Бог не даст пропасть!
Мы замолчали. Бабушка начала вздыхать, креститься и что-то шептать потихоньку.
- Это она с Богом разговаривает, - догадалась я.
И правда! Бог же высоко сидит, ему всё вокруг видно, он может бабушке сказать, куда нам идти, чтобы на дорогу выйти. Надо мне тоже с ним поговорить, попросить, чтобы он бабушке всё хорошо объяснил. И я тоже стала шептать:
- Дорогой Бог! Помоги, пожалуйста, нам выйти на дорогу. Мне этот лес очень не нравится, потому что мы заблудились! Ты не думай, я не трусиха, просто немного боюсь и очень устала. Объясни бабушке, в какую сторону нам надо идти, только хорошо объясни, а то она опять что-нибудь перепутает. Бабушка хорошая, только все время всё забывает и немного плохо слышит. Ты прямо на ушко ей хорошо объясни. Или пусть нас кто-нибудь спасёт, как в сказках. В них ведь всегда богатыри или Иваны – Царевичи из беды спасают! Нам очень спастись надо, чтобы всем подарки подарить!
Я ещё хотела рассказать Богу про младенчика, но вдруг издалека послышался какой-то скрип. Потом фырканье и топот. У меня весь холод из живота в пятки ушёл.
- Это что, бабушка, волки бегут? – испуганно прошептала я.
- Нет! – тоже шепотом ответила она. - На лошадь, вроде, похоже. Давай ко покричим.
Мы соскочили с пенька и стали кричать во весь голос. Бабушка - «помогите», а я - «а-у». Послышалось «тпру», топот стих, затрещали кусты и из них выскочил богатырь в плаще, но почему-то не с мечом, а с кнутом, которым лошадей погоняют.
- Кто, тута? Мотя? Это ты что ли? Чего это ты тут делаешь? – спросил он, удивленно уставившись на нас. – Я её, понимаешь, на станции жду, а она, нате вам, по лесу валандается, да ещё девчонку за собой таскает.
- Фёдор, Феденька! – вскрикнула бабушка и бросилась этого богатыря в плаще обнимать.
- Это же Фёдор - кузнец, друг Пашин! – повернулась она ко мне.
- А я ведь заплутала! – стала она объяснять Фёдору. - Хотела напрямки к деревне выйти.
- Так чего же тебе пёхом-то идти? Ты почему на старой станции вышла?
- Как это? – удивилась бабушка. – Правильно я вышла, на сороковом разъезде, как всегда.
- Да, когда же это «всегда» было? Уже год тут никто не выходит. Как в прошлую весну старый мост в половодье снесло, так этой дорогой никто и не пользуется. Новый мост, на 10 километров выше по реке поставили. Пашка не писал что ли?
- Батюшки! – ахнула бабушка. – Как же не писал? Писал! А я-то совсем забыла. Вот сито, а не голова! Ну, ничего в ей не держится!
Бабушка так расстроилась, что вытащила из кармана платочек и стала глаза вытирать.
- Да, ладно, не горюй! – начал успокаивать её Федор. - Ну, забыла, с кем не бывает! А меня Утром Пашка попросил тебя встретить, сам не смог, к нему там гостей в дом навалило. Празднует! Внука дождался, продолжателя рода – это ж понимать надо! Сколь он его ждал, а то всё девки, да девки у Гришки. А я с дорогой душой поехал. Чего ж подружку давнюю не встретить! Поезд ушёл, а тебя нет. Хотел уже домой возвращаться, да смекнул, что могла ты на старой станции выйти. Давно ведь к нам не приезжала. Дай, думаю, доеду до сорокового. А мне стрелочник и подтвердил: «Бегала, - говорит, - тут какая- то коза и баба с ней. Ушли на дорогу».
- Ишь, ты! Коза с бабой! – рассердилась бабушка. – А ежели он видел, что мы не туда идем, чего же не подсказал, не направил куда следует? Бывают же люди такие безразличные! Ну, погади мне!
И она погрозила куда-то кулаком.
- Ой! - засмеялся Фёдор, - Аника-воин! Давайте, быстро в телегу садитесь. Дома-то, поди, уже переполох, с утра ждут, а солнце вон за полдень перевалило.
Мы с бабушкой уселись в телегу, прямо на мягкое сено, и лошадка повезла нас обратно. По дороге чемодан с корзинкой из-под куста вытащили, не забрали их волки. Бабушка повеселела и говорит:
- Ну, Федор! Спаситель ты наш! Если бы не ты, уж и не знаю, чтобы с нами было! Я вот тебе в благодарность черёмухового меду поднесу!
Она вытащила из корзины банку с мёдом.
- А чего! Не откажусь! Очень этот мёд у Николая хорош. Наши пчелки такой не делают!
Он взял баночку и поставил рядом с собой в сено.
- А молодец я, что смекнул на сороковой съездить! – хвастливо-весело произнёс Фёдор. – Как это у меня в голову стрельнуло?!
И вдруг я поняла:
- Я знаю, я знаю, как стрельнуло! Это Бог помог! Это он вам на ушко шепнул, чтобы вы нас спасли! Мы с бабушкой его просили, вот он и помог! Правда, бабушка?!
- Из всех правд - правда! - бабушка меня обняла и в макушку чмокнула.
- Вона как! – протянул Фёдор. – Бога попросила! Это что же, выходит, что я и не спаситель вовсе… Ну, мёд все одно не отдам! – и он подмигнул мне весёлым глазом.
- Не надо! Не надо! – замахала рукой бабушка.
- Кушайте на здоровье!- сказали мы с ней хором, и все вместе весело рассмеялись.
Как мы Карлыгаш в школу записывали
Утром мы только-только успели с бабушкой позавтракать, как хлопнула калитка.
- Кто это к нам так раненько? – удивилась бабушка.
А это Карлыгашка пришла. Я тоже удивилась, никогда она так рано не приходила. Потом мы вместе с бабушкой ещё раз удивились, потому что выглядела Карлыгаш очень необычно. Платье на ней было новое, коричневое, с белым воротничком, в косах банты большие завязаны, а на ногах туфли и носочки белые. И лицо у неё было прямо такое, с каким люди Первого мая на демонстрацию ходят. Торжественное какое-то лицо. Под мышкой она папку держала. Совсем такую же, с тесёмочками, как моя с бумагой и конвертами, которые мне мама подписала, чтобы я в них письма ей домой отправляла.
- Ух, ты! – ещё раз удивилась я. - Карлыгаш, ты почему такая серьёзная? И платье у тебя такое красивое!
- Это школьная форма, - говорит Карлыгаш, - мне её апашка сшила. Я иду в школу записываться. Без формы в школу приходить нельзя.
- В школу записываться? – тут уж я совсем удивилась. Очень удивляльное утро сегодня выдалось.
- А разве тебя возьмут в школу? Ттебе же только шесть лет!
- Возьмут! - гордо говорит Карлыгаш. - Мне через неделю семь лет исполнится. Я успела до школы родиться.
Тут я не удивилась, а расстроилась. Значит, Карлыгаш без меня в школу пойдёт. А я так мечтала, что мы будем в одном классе учиться и за одной партой сидеть. Меня в этом году в школу не возьмут, я зимой родилась, не успела до школы родиться. Бабушка заметила, что я расстроилась.
- Чего нос повесила? И ты на следующий год в школу пойдёшь. Гуляй пока! Успеешь ещё за партой насидеться.
- А чего же мама сама тебя не записала? – спросила она у Карлыгаш.
- У нас Русланчик заболел, она не может уйти, поэтому меня отправила заявление отнести.- Карлыгаш постучала рукой по папке. – Только я боюсь одна идти. Может быть, Мила со мной сходит, она бойкая.
- Я бойкая, бойкая! – обрадовалась я. – Можно я с ней в школу схожу, бабушка?!
- А чего же нельзя, - улыбнулась бабушка, - иди, поддержи подружку.
- А как же я пойду? У меня формы школьной нет! – Вдруг вспомнила я. - Без формы в школу не пустят!
- Пустят, - говорит Карлыгашка. - Мы же не тебя идём записывать.
Я вздохнула и побежала одеваться. Надела синее платье с рукавами, всё-таки оно немного на школьную форму похоже, носки белые и завязала бантик на хвостик. Совсем немного потренировалась перед зеркалом лицо торжественное делать, как у Карлыгашки, и мы пошли в школу.
По дороге Карлыгаш несколько раз начинала бояться.
- Ой! А вдруг я заявление выронила?!
- Как ты его выронишь, если оно в папке, а папка на тесёмочки завязана?! Никак ты его не выронишь! – успокоила я её.
Немного прошли, она опять испугалась:
- А вдруг я что-нибудь перепутаю, если меня будут спрашивать?
- А что тебя будут спрашивать?
- Не знаю. Мама сказала: «Если что-то спросят, не стесняйся, отвечай на все вопросы». А вдруг я не отвечу?
- Я отвечу! Бабушка же мне велела тебя поддержать!
- Хорошо, - успокоилась Карлыгашка. – Только ничего не перепутай!
- Не перепутаю! Не бойся!
Но она всё равно опять стала бояться, когда мы к школе подошли.
- Ой! А вдруг я никому не понравлюсь и меня не возьмут в школу? – опять заойкала она.
- Да ты что, Карлыгашечка! У тебя такие косы длинные, и глаза у тебя черные, и брови густые. Как ты можешь не понравиться? Очень ты всем понравишься!
Я схватила её за руку и потащила к двери.
В школе было тихо, пахло краской и хлоркой. В большом пустом коридоре на подоконнике сидела кошка и смотрела в окно.
- А куда нам идти? – прошептала Карлыгаш.
- Не знаю, - так же шёпотом ответила я.
Кошка отвернулась от окна и посмотрела на нас. Потом спрыгнула с подоконника и пошла по коридору. Мы очень удивились
- Это, наверное, учёная кошка, - сказала я.
- Учёных кошек не бывает! - возразила Карлыгаш.
- Ага, не бывает! А кот ученый, который «всё ходит по цепи кругом» и сказки рассказывает?! Пойдём за ней.
И мы пошли за кошкой. Она дошла до конца коридора и шмыгнула в приоткрытую дверь, на которой висела табличка «Директор».
Мы заглянули в щёлочку. За дверью в большой комнате за столом сидела женщина и что-то писала. Вдруг она подняла голову и посмотрела в нашу сторону.
- Кто там заглядывает? Ну, заходите, заходите!
Голос у женщины был приветливый, и мы вошли.
- Здравствуйте, девочки! Зачем пожаловали? – улыбнулась женщина.
Мы тоже поздоровались и подошли к столу.
- Вот!
Карлыгашка положила на стол папку, развязала тесёмки и вытащила листок с заявлением.
- А, вы пришли записываться в школу. А почему же родители сами не пришли? – уже строже спросила женщина.
Карлыгаш сразу покраснела, втянула голову в плечи и испуганно посмотрела на меня.
Я поняла, что нужно её поддерживать.
- Товарищ директор!- громко начала я… Но женщина засмеялась и махнула рукой.
- Можно не так официально, меня Нина Николаевна зовут. Ну, так в чём же дело?
- Нина Николаевна, а меня Мила зовут, - затараторила я, - мы с Карлыгашкой подружки. Она боялась одна идти, поэтому я пришла с ней, я бойкая..
- Да уж вижу, что бойкая, - опять улыбнулась Нина Николаевна.
Тут я совсем воодушевилась.
- Она очень хорошая, и красивая, видите какие у неё косы густые и брови длинные, ой, наоборот… И глаза у неё черные, просто она очень стеснительная.
Женщина хотела что-то сказать, но я затараторила ещё быстрее:
- Её мама не может прийти, потому что у них Русланчик заболел. Это брат Карлыгашкин. А вообще у неё их целых пять, нет, братьев трое и ещё две сестры, или наоборот. Я их плохо различаю, они все лысые, их Аташка машинкой стрижёт, и ходят они в одинаковых белых рубашках…
- Ну, это не важно, - перебила меня Нина Николаевна. - Я всё поняла. А ты, - она посмотрела на Карлыгаш, - учись сама за себя отвечать.
Нина Николаевна встала, достала из шкафа большую тетрадь и стала переписывать в неё что-то из заявления. Потом опять обратилась к Карлыгаш.
Она встала, достала из шкафа большую тетрадь и стала переписывать в неё что-то из заявления. Потом опять обратилась к Карлыгаш.
- Так, Толгаева Карлыгаш. Ты когда родилась?
Карлыгашка заморгала и тихо сказала:
- Летом.
- Когда летом?
- У неё через неделю день рождения, - опять пришла я на выручку подруге.
- Девочки, я должна записать точную дату. Какого числа августа она родилась?
Числа я не знала, мне Карлыгашка его не говорила, поэтому я дёрнула её за подол и строго приказала:
- Говори, какого числа ты родилась!
- Тридцатого августа, - громко сказала Карлыгаш.
- Ну, вот! Теперь понятно. И голос у тебя какой громкий. Молодец! - похвалила её Нина Николаевна. А я по спине погладила.
- 1952 года! - вдруг как закричит Карлыгаш. Я вздрогнула, и мы все засмеялись.
- Давай справку, – сквозь смех попросила Нина Николаевна.
- Какую справку? - опять тихо спросила Карлыгашка. – У меня нет справки. Мама только заявление дала.
- Нужна ещё справка о твоём состоянии здоровья и о том, что у тебя сделаны все прививки. Без неё я не могу тебя в школу принять.
- Я так и знала! – испуганно ахнула Карлыгаш. – Так и знала, что не возьмут!
- Ну, чего ты так испугалась?! Так и знала она! Давай свою папку, я её у себя оставлю, а ты сходи в фельдшерский пункт и возьми у врача справку для школы. Он знает, как её выписать. Принесёшь справку, и я тебя до конца оформлю.
- А тебя уже записали в школу? – повернулась она ко мне.
И у меня вдруг появилась надежда.
- Нет, меня не записали, потому что я зимой родилась, в декабре. Но я уже читать умею быстро, спросите у Карлыгашки, я им с Аташкой сказки читаю, и писать могу книжными буквами, и считать туда-сюда.
Я уже собралась посчитать до ста, но Нина Николаевна замахала руками:
- Не надо, не надо туда-сюда, я тебе верю. Но вот беда, нельзя детей записывать в школу, пока им семь лет не исполнится. А тебе до семи не хватает три месяца.
- Всего три месяца, - прошептала я, - но ведь девять хватает. А девять больше, чем три.
Нина Николаевна внимательно посмотрела на меня и помолчала. Потом спросила:
- Тебе так в школу хочется?
- Очень хочется, так хочется, что больше сил нет ждать!
- Ну, может быть, в виде исключения, - задумчиво протянула Нина Николаевна. - Хорошо. Пусть мама подойдёт ко мне, мы с ней поговорим.
У меня упало сердце.
- Мама не может подойти. Они с папой и Вовчиком ещё не приехали с Украины.
- А, так ты не местная. То-то я смотрю, лицо мне твоё незнакомо. С кем же ты живёшь?
- Это дяди Николая-мельника внучка, - вдруг сказала Карлыгаш. –Возьмите её в школу. Она сказки Пушкина наизусть знает, и гопак танцевать умеет…
- Ну, гопак нам пока не пригодится, - улыбнулась Нина Николаевна. - А ты, правда, сказки Пушкина наизусть знаешь?
- Да! Рассказать?
- Не, не надо. Пусть дедушка придёт, раз он пока за твоих родителей. И документы с собой возьмёт: свидетельство о рождении и медицинскую карточку. А сейчас бегите за справкой.
Мы очень обрадовались и бросились со всех ног в фельдшерский пункт.
Бежать далеко не пришлось, медпункт находился сразу за школой. Дверь в него была открыта. Мы прямо с разгона в неё влетели и чуть не сшибли с ног женщину в белом халате с чемоданчиком, на котором был нарисован большой красный крест.
- Осторожней! - вскрикнула женщина. – Чего вы так несётесь? Что случилось?
- Ничего не случилось! Нам справка нужна! – выпалила я.
А Карлыгаш сказала:
- Извините! Дайте мне справку, чтобы в школу записаться.
- Справку вам доктор выпишет, а я могу укол сделать, чтобы вы успокоились и не врывались в помещение, как сумасшедшие, –строго сказала женщина.
- Не надо нам уколы делать, мы здоровые! - испугалась я. А Карлыгашка сразу за меня спряталась.
- То-то же, - подобрела женщина. – Видите дверь открытую? Идите туда, вам Семён Васильевич справку выпишет, а я пойду больным уколы делать, раз уж вы здоровые.
И она вышла на улицу.
Мы вошли в кабинет, но никакого Семёна Васильевича там не было. У окна стоял стол, у стены два больших шкафа, а между ними висела белая занавеска. Рядом с дверью стоял стул. Больше ничего в кабинете не было.
- Наверное, он вышел, давай подождём, - предложила Карлыгаш. Мы сели вдвоём на стул и стали ждать. Вдруг из-за занавески раздался храп.
- Ой, что это? – вздрогнула Карлыгаш.
- Не знаю. Храпит кто-то.
Мы ещё немного посидели. За занавеской опять захрапело.
- Давай посмотрим, что там храпит, - предложила я.
- Страшно, - схватила меня за руку Карлыгашка. – Давай уйдём!
- А справка?
Карлыгаш отпустила мою руку. Мне тоже было страшно, но и очень любопытно: кто это там храпит? Я подошла к занавеске и осторожно за неё заглянула. У стены стояла узкая кушетка, а на ней спал толстый дядька. Он был в белом халате, поэтому я сразу поняла, что это Семён Васильевич и есть.
Я вернулась к Карлыгаш и опять села на стул.
- Там доктор спит!
- Спит? – расстроилась она.- А как же мы справку возьмём? Вдруг он до вечера проспит?
Ждать до вечера мы не могли. Я встала, подошла к двери и с силой захлопнула её. Храп не прекратился. Тогда я хлопнула посильнее. Прямо изо всех сил. За шторкой стало тихо, потом послышалось бормотание, длинный зевок, и шторка отодвинулась. Заспанный Семён Васильевич вышел из-за шкафов. Он пошарил в кармане, вытащил очки и нацепил их на нос.
- Так-с, - сказал он, сердито глядя на нас. – Это вы тут дверьми хлопаете?
- Нет, - испуганно прошептала Карлыгаш.
И я сказала «нет» и с испуга вдруг соврала:
- Это сквозняк!
- Ну-ну! – пробурчал Семён Васильевич.- Я в Дубровку к больному ходил, всю ночь не спал… Вот, пока никого нет, прикорнул маленько. Что у вас?
Карлыгашка на меня смотрела и молчала, я тоже молчала, очень я расстроилась, что соврала про сквозняк.
- Ну, чего молчите? Зачем пришли? Болит что-то?
- Нет, - наконец сказала Карлыгаш, - мне справку надо для школы.
- А-а, - протянул доктор. - Фамилию мне свою напомни.
Он открыл шкаф, который весь был забит коричневыми и голубыми карточками.
- Толгаева, Толгаева, - повторял он, перебирая голубые карточки. – Вот, Толгаева Карлыгаш. - Он вытащил карточку и сел за стол. Потом выписал справку и отдал Карлыгашке.
- Всё? Вопросов больше нет?
Мы отрицательно покачали головами.
- Тогда идите. Только, - он строго посмотрел на меня, - сквозняк, пожалуйста, не устраивайте.
- Я больше не буду, - пообещала я. - Извините!
- То-то же! – пробурчал Семён Васильевич и ушёл за занавеску.
Мы в школу справку отнесли и быстрее домой побежали обрадовать бабушку и дедушку, что меня тоже в школу возьмут в порядке исключения, только деду надо заявление и справку отнести.
Только они не обрадовались и меня огорчили.
- Что же ты, - покачал головой дед, - с нами не посоветовалась?
Ты ведь в эту школу пойти не можешь. Вы в городе жить будете. Вот там и пойдёшь на следующий год в первый класс.
- В городе? Я не хочу жить в городе! Я хочу с Карлыгашкой! – расплакалась я.
- Ну, хочу – не хочу, а придётся, - сказал дед. - Вот вырастешь и всё будешь делать, как хочешь. А пока надо родителей слушаться.
- И чего плакать! – обняла меня бабушка. - В городе-то школы большие, детей много, у тебя ещё больше подружек будет. А с Карлыгаш письма друг другу писать будете, рассказывать, как живете, как учитесь. А на всё лето будешь к нам приезжать.
Подумала я немного: ведь писать письма подруге – это так интересно, а за все лето я с Карлыгашкой наиграюсь, и успокоилась.
Подарок для Карлыгаш
Завтра у Карлыгаш день рождения, поэтому мы с бабушкой в магазин пошли подарок ей выбирать. Я всю дорогу мечтала, как мы купим очень хороший подарок: игру большую настольную, например, летающие колпачки. Их надо в лунки ракеткой забрасывать. Не так-то это просто, но очень интересно. Или лото ботаническое, как мне бабушка Дина подарила. Там столько разных растений, пока играешь, можно учить, как они называются. Даже Вовчик уже почти все выучил. Можно ещё хоккей, нет, хоккей надо мальчикам дарить, Карлыгашка же девочка! Решила, ей красивую куклу выберать. Вот! Куклы у неё нет, она, когда приходит, с моей Татьянкой играет. Очень ей моя кукла нравится. Так размечталась, что не заметила, как до магазина дошли.
Внутрь зашли, и я стала головой крутить, кукол искать. Но ни одной куклы в магазине не было, придётся что-то другое выбирать. А бабушка сразу материал разный стала на прилавке перебирать и щупать. Но я её за юбку подёргала.
- Бабушка! Мы же пришли подарок покупать! Зачем ты ткань трогаешь?
- Так выберем сейчас самую красивую. Вот, гляди какой ситчик весёленький, в цветочек. Нравится?
- Зачем нам ситчик?! Нам же подарок нужен!
- Так, а это чем не подарок?! Ей мама платье сошьёт, она портниха. Обновка - самый что ни на есть хороший подарок!
Мне совсем не понравилось, что бабушка хочет Карлыгаш ткань дарить. Разве дети такие подарки дарят? Это взрослый подарок!
- Я не хочу ситчик дарить, бабушка! Я хочу что-то интересное найти. Давай ещё посмотрим!
- Ну, ладно, - согласилась бабушка, - давай посмотрим.
И пошла вдоль прилавка.
- А вот, гляди, - говорит, - бантики какие. Капроновые! И не мнутся, и гладить не надо! Как раз для школы, в косички завязывать. Или вот носочки…
- Да есть у неё бантики! И носочки тоже! – перебила я её.
- Тогда можно ночнушечку купить бумазейную. Она тёплая. Зимой в самый раз спать будет.
- Нет, бабушка! Это же вещь! Вещи взрослым дарят, а детям надо что-то интересное, красивое.
- А она-то не красивая разве? - удивилась бабушка. – Вот и кружавчики нашиты, и пуговички.
- Не красивая, - уже начала я сердиться на бабушкину непонятливость.
Я же ей объясняю, что детям надо что-то для радости дарить. Мы с Вовчиком как обрадовались, когда нам родители велосипед подарили, а баба Дина фильмоскоп. Велосипед, конечно, очень дорогой, бабушка его не купит, а вот фильмоскоп маленький, наверное, на него не очень много денег надо.
- А есть у вас фильмоскоп? – у продавца, тёти Зои спрашиваю.
- Фильмоскопа нет, - отвечает она, - был, но его месяца два назад забрали. Остались только две плёнки.
Она достала с полки коробку и вытащила два круглых футляра. - Вот – «Теремок» и «Мойдодыр», надо?
- Нет! Зачем же плёнки без фильмоскопа! А что у вас для детей есть?
- Кубики есть с алфавитом, лото детское «Овощи», уже год валяется. А, вот ещё дудочка пластмассовая. Смотри, какая хорошая. Свистит.
Она взяла её в рот и подула. Дудочка так противно и тонко свистнула, что у меня в ухе зачесалось. Представила я, как Карлыгаш будет ходить и свистеть в эту дудочку, и совсем приуныла.
- Что же за магазин такой у вас?! - говорю. – Ничего в нём нет!
- Как это, ничего нет! – обиделась тётя Зоя. – Всё у нас есть. И чай, и селёдка, и сахар вчера завезли. Да, Мотя, - повернулась она к бабушке, - на прошлой неделе Николай про калоши справлялся, так его размер, сорок третий, получила. Возьмёшь?
- Возьму, - обрадовалась бабушка, – тридцать шестой себе тоже куплю. И ещё, Зоя, отрежь мне этого голубого ситца полтора метра.
Тётя Зоя стала ткань разматывать, а я ушла и на крыльцо встала. Вот, как мне теперь быть? Что я подружке на день рождения подарю?
Бабушка вышла довольная.
-Удачно пришли, - говорит, - калоши хорошие, глубокие, вмиг расхватают. Старые-то мелкие были, грязь внутрь попадала, да и порвались уже. А эти справные. И ситчик славный, красивое платье получится. Я и жёлтый взяла в горошек. Сарафан тебе с оборочкой пошьём. Ты же любишь горошек!
Но я сейчас ничего не любила, ни горошек, ни оборочки! Даже отвечать ничего не стала, отвернулась.
- А чего ты молчишь, Мила? – пристает бабушка.
- Я не молчу! Я злюсь! – отвечаю.
- Вона! – удивилась она. – А злишься-то чего?
- Чего! Чего! Как я к Карлыгашке на день рождения пойду, если у меня подарка нет? – расплакалась я.
- Как же нет? Ситчику ведь я красивого купила! Хороший подарок и с пользой. Я и прошлый год ей ситец дарила, нет, вроде, не ситец, а штапель. Ну, да, ей Жанна из него юбку и жилет пошила.
Этого я уже совсем слушать не могла. У меня даже слёзы от злости высохли. Бросила бабушку и убежала вперёд. Пусть идёт со своими калошами!
Домой прибежала и со всей силы, калиткой хлопнула.
- Ты чего это, Милка, калитку с петель рвёшь? Бабку где потеряла?
Но я Деде только рукой махнула и «отстань» сказала.
- У! – протянул дед. – Видать, дело сурьёзное. Поди, с бабкой поссорилась? А я вот с тобой тоже раздружусь, раз ты такая неуважительная!
- Деда! – опять заплакала я, - Не ссорься со мной! Я уважительная, только злая сейчас очень.
- Ну, то бывает, что злость наперёд слов выскакивает. Стряслось-то сего?
- Бабушка Карлыгашке подарок не купила! Купила какой-то дурацкий ситчик. Разве это подарок?
- Ну, это как глянуть. Тебе, конечно, игрушку хотелось купить? Так она все равно подружке твоей не достанется. Младшие заберут, да изломают. А ситчик Карлыгаш совсем не лишний. У них, вишь, детей сколько, а ну, одень всех! Девчонка и раз в год обновы не видит. Так что, ситчик в самый раз будет. Ей Мотя в прошлом году отрез подарила, так она весь год в костюмчике этом ходит. А как радовалась обновке.
- А у неё разве других платьев нет?
- А ты их, других-то, видала?
Подумала я. А ведь правда, не видела я у Карлыгаш много платьев. Только две кофточки и юбка с жилетом из бабушкиного штапеля.
- Почему же ей родители платья не покупают?
- Так я объясняю тебе, не на что. Они только в этом году строиться закончили. На строительные материалы тратились. И прокормить такую ораву надо. Работает-то у них один отец, матери не до работы, по дому бы с шестью-то детьми управиться. Иногда женщинам чего сошьёт, так деньгами-то никто не расплачивается, кто продукты принесет, а кто так « за спасибо».
- Как это «за спасибо»?
- Поблагодарит, значит, а когда чем-то помочь надо, поможет. Вот в прошлом году, Жанна мать свою, Айгуль возила на операцию. Две недели их не было, так женщины по очереди за детьми присматривали, и за дедом приглядывали, готовили, стирали, убирали, ещё и дом побелили. Вот оно, «за спасибо», добром и заплатилось.
- Разве добром можно платить? Добро просто так делают, а платят же деньгами? – удивилась я.
- Оно, конечно, - но денег может и не быть, а добро – оно всегда с тобой. Ну, ладно, ты сиди, а я пойду сноху домой направлю. Опять, наверное, языком у колонки с бабами зацепилась.
Когда бабушка пришла, я к ней навстречу бегом бросилась.
- Бабушка! Давай Карлыгашке ещё и жёлтый в горошек ситчик подарим! У меня же много платьев. Мне обновку не надо! Пусть у Карлыгаш сразу две радости будут! А?
- Давай! – заулыбалась бабушка. – Ей жёлтый очень к лицу будет.
- И знаешь что! Я ей ещё куклу свою подарю. Она мою куклу очень любит!
- Ох! – охнула бабушка. – Кукла - то красивая, большая, дорогая, поди! Не жалко?
- Сосем не жалко! - уверила я её. – У меня ещё куклы дома есть. У нас с Вовчиком целая большая коробка с игрушками.
Мы с бабушкой обе ткани красиво в белую бумагу завернули, а сверху я куклу посадила. Вот какой замечательный подарок для Карлыгаш получился. Не подарок, а целых три радости!
Телеграмма
Бабушка с утра в магазин пошла, а мне велела со двора не уходить, а лучше его метёлкой подмести. Обрадовалась я, очень мне это занятие нравится. Пока метёшь, можно в игру поиграть. Представила я, что это не меня бабушка, а злая мачеха Золушку двор подметать заставила и за-пела грустную песенку:
Ох, несчастная я,
ох, бедная я.
Никто меня не любит,
все обижают,
двор мести заставляют…
Старенький Деда вышел, постоял, послушал и говорит:
- Чего это ты, Милка, ерунду городишь? Кто тебя обижает? А ежели тебе лень метлой помахать, так давай я сам подмету.
И стал у меня метёлку отбирать.
- Да ты что, Деда! – упираюсь я и изо всех сил стараюсь её из рук не выпустить. - Я сама люблю двор подметать. Это же я в Золушку играю, песенку золушкину пою.
- А! – успокоился Деда. - Это ты, выходит, театр тут представляешь. Так бы и сказала. А то обидно такие слова неблагодарные слушать. Ну, тоды мети, а я по делам побёг.
И исчез, только калитка хлопнула. Стала я дальше мести и песенку петь:
Живу – в лохмотья одеваюсь,
слезами умываюсь.
Все на бал уехали,
а меня не взяли.
Вот двор подмету,
буду рис перебирать,
а рис переберу,
буду пшено пересыпать,
весь день до самой ночи,
а, может быть, и до утра…
Так заигралась, что не услышала, как калитка хлопнула, и почтальон тётя Маша во двор вошла. Даже вздрогнула, когда она у меня спросила:
- Это что же, бабушка тебя с утра до ночи работой мордует?
Пришлось и ей объяснять, что это я в игру такую сказочную играю, а на самом деле никто меня работать не заставляет и не мордует, и, вообще, слово это нехорошее.
- Ну, ты меня ещё поучи, - почему-то обиделась тётя Маша, - бабка дома?
- Нет, - отвечаю, - бабушка в магазин ушла, я одна дома.
- Скажи ей, как придёт, что телеграмма вам пришла, пусть теперь сама на почту идёт, раз расписаться в получении некому, второй раз не пойду.
- Давайте я распишусь! Это, наверное, от родителей телеграмма. – обрадовалась я.
- Вообще-то, не положено детям корреспонденцию получать, но, если ты писать умеешь... - засомневалась почтальон.
- Умею, умею! Писать печатными буквами умею и расписываться умею, и даже закорючку ставить, как у дедушки умею.
- Ну, ладно, вот здесь распишись, только закорючек никаких не ставь, просто имя напиши.
Я написала печатными буквами - «Мила» и скорее развернула телеграмму. На листочке полоски приклеены, а на них напечатано: « Встречайте киевским вагон 3 тчк Сергей».
«Встречайте!» А бабушки с дедушкой нет! Где же они ходят?! А вдруг поезд уже пришёл?! Вдруг мы опоздаем?! Я метёлку бросила и встала у калитки бабушку ждать. Наконец, она в конце улицы показалась, и я побежала ей на-встречу, размахивая телеграммой.
- Господи! Дождались! – обрадовалась бабушка. - Только чего-то я не пойму,
какого числа они приезжают? «Встречайте киевским»... Чего же Сергей не описал, как положено: какого числа, во сколько поезд прибывает, останавливается ли на нашей станции, или в город на вокзал ехать. Вот гадай теперь! Ладно, дед на обед придёт - разберётся.
Дедушка только в калитке показался, мы к нему наперегонки бросились.
- Коля, телеграмма пришла от Сергея, - опередила меня бабушка, - только вот ничего в ней непонятно, ни когда поезд приходит, ни во сколько. Как встречать-то будем?
- Всё понятно, - отвечает дед, - это телеграмма, не письмо, чтобы тары-бары разводить! Вот же указано: « встречайте киевским», а «киевский» мимо нас по средам проходит, значит, послезавтра.
- Почему послезавтра – расстроилась я, - телеграмма ведь сегодня пришла. Может быть, ты что-то перепутал, дедушка, подумай хорошенько!
- Так что же тут думать, Мила! Поезда по расписанию ходят. Каждый точно в свой день и в своё время. Вот «киевский» приходит по средам, значит, в среду и пойдём встречать твоих родителей.
- Но до среды же так долго ждать, дедушка!
- Ничего не поделаешь. Придётся подождать, внученька. Ты ведь больше ждала. А теперь-то два дня потерпишь.
Я уже совсем собралась заплакать, но тут дед сказал:
- Вот родители обрадуются, что ты уже такая взрослая! Сама за телеграмму расписалась!
Пришлось не плакать. Не будет же такой серьёзный человек из-за каких-то двух дней реветь, как маленький.
Но вдруг заплакала бабушка. Села, телеграмму к груди прижала и плачет.
Никогда я её слёз не видела.
- Ты почему плачешь, бабушка?! – испугалась я.
- Это от радости, Милочка. Я ведь сына и сноху шесть лет не видела, а Вовочку вообще ещё ни разу. Так я рада, что увижу их! Так рада!
- Разве от радости плачут? От радости веселятся.
- Веселятся, детонька, и плачут. –сквозь слёзы засмеялась бабушка, крепко меня обняла и к себе прижала. И я тоже заплакала… от радости…
А потом мы с бабушкой варили компот, чистили рыбу, жарили пирожки и котлеты, а дедушка всё это в погребок уносил, и только ворчал потихоньку, что этого и всем посёлком не съесть, но мы ему пообещали, что всё съедим, и ещё сладких пирогов напекли. Весь вторник убирали и готовили, я и не заметила, как он прошёл. Вечером я легла спать очень радостная! Завтра, завтра приедут мама, папа и Вовчик. Хоть мне и хорошо у дедушки с бабушкой жилось, но очень я соскучилась! Больше никуда без них не поеду! Буду всегда родителей слушаться! Буду противную мамину овсянку кушать, и зарядку делать по утрам, как папа. Не буду с Вовчиком ссориться, буду его с собой гулять брать и во все игры принимать! Буду ему свои конфеты отдавать и иногда мороженое… Буду….буду… бу….