Вот так, наверное, начинается жизнь. Вокруг заняты своими делами незнакомые люди в белых халатах и другие на кроватях, которые молча, провожают взглядами первых. И совершенно непонятно кто ты и как сюда попал. Но что немного успокаивает в этой ситуации, хотя бы говорят все на понятном языке. Понемногу, по мере набора информации из внешнего мира, приходит понимание: это больница. Наконец кто-то из людей в белом замечает осознанный взгляд и, сделав свои неотложные дела, подходит и спрашивает: «Как дела?» Вот бы знать, как мои дела! Женщина, видя полную прострацию в глазах, определяет, что человек не понимает, чего от него ждут. Пора сделать теоретическое введение в реальный мир. Она успокаивающе смотрит в глаза, наверное, она умеет делать это очень хорошо, и начинает с главного: родители лежат в другом отделении и они живы. Сообщение пугает и внутри появляется неприятное чувство шевеления и холода.
Вскочить! Пойти! Увидеть! Но голова весит полтонны, стянута обручем и не отрывается от подушки. Нога под одеялом зрительно вроде есть, но не своя: « А почему? Неужели я родился инвалидом!» Заметив слабый порыв встать, добрая женщина мягко придерживает от вскакивания, положив ладонь поверх одеяла на грудь. «Вставать пока нельзя».
Оказывается, это вовсе не роддом, а я уже пожил некоторое время в этом мире. Но какая потрясающая пустота и тишина в разуме, только звуки извне и никакого брожения случайных мыслей внутри. Почти нирвана. Вот только зверский голод нарушает гармонию, как будто не ел дня три, не меньше. Неспешная суета вокруг убаюкивает, плывёт в глазах, исчезает…
В машине я и мои родители. Папа за рулём. Я и мама сидим на заднем сиденье. На переднем – почётный пассажир, магнитофон, который только что забрали из ремонта. Наш почти новый Москвич-2140, ведомый моим отцом, военным лётчиком первого класса, уверенно движется в левом ряду по Садовому кольцу в направлении к метро «Октябрьская», въезжает на Крымский мост. Февральский вечер на Московских дорогах весь покрыт и пронизан грязной снежной кашей, которая колышется зыбким болотом под колёсами, стекает по стёклам и бортам машин, висит в воздухе. Всё, как всегда. Вдруг всё ускоряется до бешеной скорости: навстречу летят фары, недолго, буквально полмгновения. И странно долгий в этом коротком времени крик отца: «Держитесь!!!» Вслед за этим время почти останавливается, и я вижу, как фары нашей и встречной машины гаснут, потому, что они сошлись и закрыли друг друга, наш капот медленно выгибается вверх, с него медленно, небольшими кусочками отскакивает краска, он наползает на лобовое стекло, стекло белеет и выпадает вперёд… Я лежу на спине в грязном месиве на тротуаре. Какие-то люди, молча, толпятся вокруг, ничего не делают и не расходятся. Темно. Спина и всё, что ниже чувствует холод от промокшей одежды. Смотрю на всё одним глазом, как будто прицеливаюсь, второй глаз чем-то склеен. Завывая, подъезжает «скорая»… Лежу голый на железном, но не холодном столе. Вокруг стоят люди с марлевыми масками на лицах, но на этот раз все делают дело и весело переговариваются. Мне кажется, что я такой же весёлый, как и они и я вставляю своё слово. Женщина, смывающая красную пелену и корку с моего глаза и лба, видимо, замечает, что я ожил и говорит тревожно: «Проснулся!» Мужчина, который постоянно толкает меня в щиколотку левой ноги, спокойно, голосом главного над всем процессом, говорит: «Ничего, это ненадолго. Я уже заканчиваю. Живее готовьте голову»…
« Вот оно что!» - думаю я просыпаясь.
Неровные отрезки сна и бодрствования не добавляют мне чувства реальности, а наоборот, окончательно отнимают понимание дня и ночи. Наступает безвременье. Носят еду. Делают уколы. Дают какие-то таблетки. Непрерывно. И в то же время невозможно дождаться хоть кого-нибудь, чтобы поговорить. Оказывается, я лежу в коридоре, потому что мест в палатах не хватает, у меня «скальпированные раны головы», «рваная рана голени» и «тяжёлое сотрясение мозга». Со дня аварии прошло уже три дня, а для меня этих трёх дней просто не существует.
В одно из бесчисленных мгновений в отделение входит женщина. По тому, что она смотрит сразу и только на меня, понимаю, что это ко мне. Пока она приближается, я вспоминаю, точнее, само всплывает в голове, что зовут её очень необычно – Августина. И ещё я точно знаю, что она мама моего друга, вот только, как его зовут и кто он вообще, почему-то пропущено. Августина говорит тихо, спокойно, с расстановкой, низким, уверенным голосом и от этого появляется знание, что всё сделано так, как надо. Её нашли через школу, где мы с Андреем учимся. Теперь я знаю, что моего друга зовут так же, как и меня. Августина уже была у моих родителей и говорила с ними, они дали ей номера телефонов наших родственников и она сегодня же всех обзвонит и всё расскажет. А завтра приедут ребята из моего класса. Вот тогда-то я всё и выясню.
Потом ко мне приходит женщина с весёлыми глазами, но сильно переживающая из-за всего произошедшего. Я её никак не могу вспомнить, хотя по всему понятно, что она нам совсем не чужая. Мне страшно неудобно показывать свою медвежью забывчивость, и я изо всех сил пытаюсь делать вид, что всё знаю и понимаю. Но от весёлых глаз не ускользает ничего и она мне сообщает, так, между прочим, что она тётя Надя. Мне нравится, что у меня такая замечательная тётя! А через пару дней приедет мой дядя из Ленинграда и всё решит. Я не знаю, что решит дядя Валера, но его самого я помню очень хорошо. Он, в моём понимании, эталон русского офицера по всем показателям, и по внешнему виду и выправке, и по спокойной уверенности исходящей от него, и по уму и рассудительности одновременно с решительностью. Он действительно сможет решить всё, что будет нужно решать.
Меня переводят в палату! А там есть окна и теперь можно определить время суток. Время, качнувшись несколько раз вперёд назад, восстанавливает своё обычное течение. Скоро ночь. В палате вместе со мной лежат ещё три человека. Тишина. Никакой суеты. За окнами качаются на ветру ветки деревьев, все в сосульках, их тени, как пальцы тасующие колоду карт, двигаются в свете уличного фонаря и отбрасывают синхронную тень на стену тёмной палаты. Всё...
Утром, не ранним и противным, а таким вольготно-беззаботным, ко мне в палату, как к неходячему, впускают целую толпу! Я даже не пытаюсь сосчитать, сколько человек меня окружили. Среди них, наверняка, есть Андрюха, Августинин сын. Точно! Вот он! Вот этот хитрый скептик и есть он!
- Андрюха, чего ты хочешь?! – все вместе, наперебой, договорившись, наверное, заспрашивали меня пацаны. Разве можно отказываться от таких «золоторыбкиных» предложений? Задумавшись секунды на три, я выдаю заказ:
- Трёхлитровую банку пива!
Все пришли в необычайный восторг и оживление. Им, наверное, наговорили про меня, что я не в себе, почти ничего не помню, три дня был без сознания и всякое такое. Это всё, конечно, правда, но обычные человеческие желания остались, это и порадовало моих новых старых друзей. Кто-то исчез и, довольно быстро, вернулся, пряча под курткой две бутылки «Жигулёвского». Одну открыли и отдали мне, а вторую пустили по кругу. Стало спокойно на душе, потому что я в этом мире не один и, наверняка, всё вспомню.
Открывается дверь, входит Оля и встаёт в пространстве между стеной и спинкой моей кровати. Она смотрит на меня широко открытыми глазами, брови подняты домиком и получается выражение жалости и ужаса одновременно. Я меньше всего на свете хотел расстроить именно её. Я её люблю. Оля, правда, об этом ещё не знает. Да и я понял это до конца только сейчас. Надеюсь, это не от того, что я ударился головой, как следует. Иначе будет очень жалко, приобретя обратно своё прошлое, лишиться такого счастья, которое я почувствовал, когда она вошла.
Прямо, как в кино! Вижу Олю, её смешную гримасу, а вокруг всё размыто и неинтересно. Пусть это длится бесконечно! Жаль только, что я не знаю, как она относится ко мне. Надеюсь, что хотя бы не совсем, как ко всем прочим людям. Из темноты отсутствующей памяти всплывает украинская поговорка: «Дурень думкой богатеет».
Смешная Олина гримаса постепенно сползает с её грустного лица и она улыбается, следуя за общим разговором, за которым я уже не слежу, потому что вижу только её. Не хочу пропустить ни одной секунды, ни одного её движения и жеста. Ямочки на её щеках от улыбки! Я ведь вижу их не впервые. Почему же только сейчас, всё приходит в мягкое шевеление где-то внутри, там, наверное, где находится душа? Наступает ощущение сладостного оцепенения, как- будто кто-то очень близкий ворошит пальцами волосы на моём затылке. Представляю себе, что со мной будет, если я прикоснусь к этим ямочкам на щеках! Хочу скорее выздороветь и выписаться из больницы. Или, может быть, наоборот надо задержаться здесь и тогда Оля будет приходить именно ко мне. И тогда снова это ощущение тепла в душе и счастья!
Странно, что я даже не заметил, как ушли все, кроме неё. А как я мог это заметить, когда всё исчезает из внимания вокруг этого совершенного лица? Оля присела на краешек кровати поверх одеяла и стала спрашивать меня о том, что я уже раз десять за последние сутки рассказал разным людям и мне это порядком надоело. Но она была так близко! Я умышленно не отодвинул ногу, скрытую под ворохом одеяла и простыни, так что теперь ощущал близость и тепло её тела!
- А как родители? Ты их видел?
- Пока нет, ходить не разрешают, а они где-то в другом корпусе.
- Если завтра разрешат и ты захочешь, я могу помочь дойти. Хочешь?
Да я просто мечтаю об этом! Это значит для меня сразу две замечательные вещи: Оля придёт завтра и я, конечно же, не смогу идти самостоятельно и буду держаться за её плечо, а она, просто наверняка, обнимет меня для того, чтобы поддержать «немощного», второе то, что я увижу родителей и, возможно, пройдёт постоянно копошащееся на дне души чувство тревожного страха. Моё лицо, помимо моей воли, расплылось в блаженной улыбке, и я немедленно согласился, может быть, немного поспешно. Оля внимательно посмотрела на меня, сначала серьёзно-изучающе, а потом глаза её потеплели и, слава Богу, она не отказалась от своего предложения, и даже сделала вид, что не замечает моей ноги под одеялом, не желающей выйти из контакта с ней.
Утреннее ожидание счастья всегда волнующе и страшно замедляет время. Кажется, что все действуют с той же скоростью, что и всегда, но время абсолютно не движется. Из-за этого парадокса время сильно рискует, потому что приходится его убивать разными изощрёнными, и не очень, способами. Как бы ни было это трудно и неудобно, надо самому доковылять до умывальника и, что ещё сложнее, стоять около него некоторое время только на ногах, не опираясь ни на что руками. Приведение своей, уже порядком запущенной, внешности в надлежащий вид превращается почти в таинство. Бритвы у меня нет, но зато тётя Надя оставила мне зубную щётку с пастой! Спасибо ей огромное! Бинт на голове свежий и беленький после утренней перевязки и моя помятая, с четырёхдневной щетиной физиономия просто исчезает на фоне этого яркого аксессуара. Всё из-за той же повязки причесаться решительно невозможно, но я не сдаюсь и тщательно расчёсываю ту часть моей хипповой шевелюры, которая, выбившись из-под повязки, возвышается над головой, как куст осоки на болотной кочке. Получается смешно, но не так безобразно, как было до расчёсывания. В моём нынешнем положении, большая удача, что небритости на щеках пошёл четвёртый день, а значит, она уже утратила боевую колючесть и приобрела свойства волос. Никогда не думал, что вымыть запёкшуюся кровь из-под ногтей совсем не просто, но времени у меня достаточно и я превращаю свои руки в образец чистоты. Я молодец! В зеркале над умывальником я вижу свою разбитую, небритую, жёлтую физиономию, на которой сияет постоянная дурацкая улыбка. Так вот в чём выражается не поддающаяся моему осознанию фраза – «оглупление любовью»! Смех сам собой вырывается из меня и я вижу через зеркало, как мои соседи по палате тревожно-подозрительно смотрят мне в спину, наверное, думают, что я повредился рассудком, когда треснулся головой. Это хорошо: не будут лезть с расспросами и наставленьями.
Снова время выкидывает фокусы, остановилось совершенно, хотя всё вокруг движется и функционирует. Ждать невыносимо! Жаль, что я не могу шагать по палате, как Ленин по камере, это несомненно помогло бы мне расправиться с оставшейся до прихода Оли вечностью. Я прислушиваюсь ко всем звукам за дверью. Я уверен, что узнаю её шаги, просто почувствую её приближение.
Но Оля входит совершенно неожиданно! В груди что-то взрывается и парализует меня всё c той же дурацкой улыбкой и испугом на лице. Наверняка она подумает обо мне то же самое, что и мои сопалатники. Но это всё уже не важно!
- Привет! Как спалось? – дежурные вопросы, это – палочка-выручалочка в моём положении, можно отвечать дежурными ответами, а не молчать, сгорая от нерешительности.
- Пока жив.
- Ну что, пойдём? – переходит к делу Оля и протягивает мне руку
- Давай попробуем.
Очередной подарок судьбы! Это мне льгота за временную инвалидность. В другое время, чтобы завладеть её ладонью, мне пришлось бы провести целую операцию по выбору удобного случая и обстановки, заговариванию зубов, что совсем не легко делать с пересохшим от волнения ртом и скачущими мыслями, затем надо было бы подкрадываться постепенно и, как бы невзначай, самому не замечая и не придавая значения, коснуться кончиком своего мизинца её пальчика. В таком положении сразу стало бы ясно, допускает она меня до своей руки или нет. Если сразу отодвинет руку, то придётся сделать вид, что ничего не произошло и отложить подкрадывание до другого удобного случая. А тут сразу такое везение. Вот только это жест друга или приятеля, а хочется, чтобы в Олиной ладони чувствовалось такое же волнение и трепет, как и у меня внутри, но спасибо и на этом.
Передвигаться получилось легко и почти сразу, немного прихрамывая, но не от боли, а так, из опасения ступать на зашитую ногу. Это хорошо, но приходится расстаться с, такой желанной и волнующей, до остановки дыхания, ладонью.
Оказывается отец лежит в соседнем хирургическом отделении на этом же этаже. Заглядываю в узкую щель в двери и вижу довольно большое помещение с высоким потолком, где нет ничего, кроме кровати похожей на большую промышленную вязальную машину. Над кроватью возвышается какое-то сложное и запутанное сооружение, состоящее из хромированных стоек, перекладин, растяжек, блоков и тяжёлых грузов-противовесов. Всё это связано между собой, совершенно непостижимым образом, через маленькое, голое тело отца. Мне уже рассказали, что у него сломаны ноги в нескольких местах, семь рёбер и рассечён подбородок от уха до уха. Это меня так подготовили, чтобы я сразу не испугался увиденного, или хотя бы, не подал виду, чтобы отец не подумал, что он так страшно выглядит. Говоря по правде, он именно так и выглядит. Но самое страшное, это беспомощное положение, в котором он находится. При малейшей попытке пошевелиться вся эта паутина из железа приходит в движение и издаёт гадкий скрип. От такого заболеет даже здоровый человек!
Я слегка приоткрываю дверь и, оставляя Олю в коридоре, аккуратно просачиваюсь внутрь. Он замечает меня не сразу, пытаясь изменить положение тела на кровати. На лице отражаются озабоченность, растерянность и жажда. Он скользит взглядом по «вязальной машине», держась двумя руками за перекладину над головой и облизывая пересохшим языком губы.
- Пап! Привет! – позвал я, как мне показалось, громко. Но отец был весь в процессе освоения своей новой среды обитания. С задержкой секунд в десять, до него как будто долетают мои слова, взгляд направляется на меня, так же как на любую другую деталь ненавистной системы и глаза сразу теплеют. Лицо, непроизвольно, пытается растянуться в его широкой, хитрой улыбке, но тут же осекается на полудвижении: не очень аккуратно сделанный шов на подбородке напоминает о себе и начинает кровить.
- Андрю-юша! – нараспев узнаёт меня отец – Вот так вот мы попали! Ты маму видел? Что у тебя с головой?
- Нет, я до неё ещё не дошёл, она в другом корпусе, а мы с тобой рядом, в соседних отделениях и на одном этаже. Сейчас схожу к ней и зайду к тебе расскажу.
- Сходи! Сходи! Я подожду!
Да уж, теперь ему точно остаётся только ждать и, судя по всему, он чувствует себя виноватым. Надо будет расспросить его поточнее, из первых рук, что и как случилось, кто виноват и вообще, что дальше-то делать.
До маминого отделения приходится идти, а точнее пробираться, гораздо дальше, какими-то бесконечными подземными переходами, холодными и освещёнными редкими, тусклыми лампочками. Из-за всего этого появляется уверенность, что сейчас глубокая ночь. Отделение челюстно-лицевой хирургии, если я не потерял ориентировку в пространстве, расположено ниже уровня земли, а попросту – в подвале. Боюсь! Я весь в себе и Олю замечаю лишь изредка. Спасибо ей большое за то, что таскается со мной, одному было бы невыносимо искать, спрашивать и находить, где лежат родители.
В палате, на которую мне указали на вахте отделения, лежат два человека. А где же мама?
- Андрюша! Это я! Что, не узнаёшь? – говорит одна из женщин сквозь зубы, не разжимая их, и от этого не совсем внятно, но этот голос я узнаю из миллионов! Мама!
Лицо обвязано какой-то тряпкой, с узлом на макушке, наверное, для того, чтобы поддерживать нижнюю челюсть. Всё лицо опухло до неузнаваемости и имеет цвет сплошной подкожной гематомы. Глаза смотрят сквозь узенькие щёлочки между валиками век, наполненными, кажется, какой-то жидкостью. Нос, этот прекрасный, аккуратненький, точёный, совершенной формы носик, теперь стал одного цвета со всем лицом, шириной с пол-лица и плоским, абсолютно не выступающим вперёд! Из ноздрей торчат вставленные туда турунды из бинта, насквозь пропитанные свежей кровью. И самое кошмарное, это то, что когда мама говорит, и верхний, и нижний ряды зубов двигаются независимо от всего лица, как вставные и выпавшие. А они ведь и в самом деле выпавшие, только не вставные, а свои собственные! Ни в коем случае нельзя показать маме, что я в шоке! Улыбаюсь… На выручку приходит то, что в палате нет окон и царит полумрак, создаваемый из темноты тусклой лампочкой под потолком.
- Темновато тут у вас, - подхожу ближе и задаю самый дурацкий вопрос в своей жизни, - Ну как ты?
- Плохо… Никто ничего не делает… Лицо может неправильно срастись… Что же, потом снова ломать? Хорошо, хоть, обезболивающее колют…
- Дядя Валера приедет, он всё решит, - пытаюсь я вселить уверенность в напуганную и измученную мамину душу.
- Скорее бы…
Похоже, мама тоже доверяет дяде Валере и ждёт его приезда, как спасения.
Ещё минут десять рассказываю маме о своём житье-бытье в моём отделении, об отце, вставленном вместо нитки в «швейную машину», пытаюсь говорить так, чтобы не было так страшно, как оно есть на самом деле, но моя умная мама всё понимает. Приходит медсестра со шприцем и делает маме укол. Наверное, обезболивающее. Мама, как-то сразу, расслабляется, затихает. Сказывается усталость от боли, отступившей на время под действием этого «волшебного» укола, и она засыпает, прямо у меня на глазах.
Оля мужественно ждёт меня в сводчатом коридоре, почти в темноте. Она ничего не спрашивает. Она просто видит и чувствует, что лучше не делать этого сейчас, что я на взводе, как стрела в арбалете. Слава тонкой женской душе!
На обратном пути по подземелью я отсутствую, все мысли где-то в астрале, в той его части, где хранятся ответы на вопросы, не имеющие ответов в реальном мире.
Всё случается не просто так? Всё имеет свою причину и послано нам кем-то имеющим на это право и силу? Значит мы все, постоянно, под Его наблюдением? И стоило нам дома довести друг друга до отчаяния, как нам тут же было показано: то из-за чего вы впали в уныние, не стоит таких сильных переживаний, а настоящая беда может произойти совершенно неожиданно и по независящим от нас причинам. Теперь я точно знаю, что положение, в котором мы находимся – не самое плохое, в любой момент может стать хуже.
А официальная версия устройства Мира учит нас совсем другому!.
Хорошо, что Оля не слышит всего этого! А было бы интересно узнать, что она сама думает по этому вопросу. Правда мы все, за редким исключением, носим глухие шоры, и уже сами почти верим в правильность указанных руководством линий и направлений. Поэтому бывает сложно понять, как ты сам думаешь.
Откуда всё это в голове? Залетело при ударе? Нет! Я понял! Просто шоры при ударе соскочили, а надеть их обратно было пока некому. Ну да это не надолго…
Отец спит, как марионетка, на своих растяжках, не отпускающих его даже во сне. Зайду к нему потом, когда Оле не придётся стоять за дверью и ждать. Она уходит, как-то незаметно, оставляя меня наедине с собой, как птица вырывается с тёмного чердака в чистое небо. Лети, моя хорошая! Пусть всё у тебя будет светло и чисто, как голубое небо!
Приехал дядя Валера! Я всю жизнь поражался, как они похожи с моей мамой, сразу видно, что родные люди. Видимо под воздействием неотразимого обаяния и спокойной, мощной энергии дяди Валеры, повсюду началось какое-то движение. Родителей перевезли в 36-ю больницу, под патронаж доктора Карпова, он тоже наш родственник, вот только я затрудняюсь определить степень родства. Там сделали все снимки заново, обнаружили не найденные раньше мелкие переломы, прооперировали и начали выхаживать маму и папу. Маму поместили в отделение челюстно-лицевой хирургии. Там ей сделали то, что должны были сделать в первый же день после аварии, манипуляцию под страшным названием репозиция. Это значит, сложили все осколочки вместе, так, как они должны быть и скрепили штифтами и проволочными стяжками, часть из которых была не видна собеседнику, а другая часть красовалась на лице и должна была оставаться там до полного сращивания всех осколков. А отца поместили в хирургию, в более современную «вязальную машину». Меня решили в 36-ю не забирать, потому что кости мои были целы, раны почти заросли, а последствия сотрясения можно пережидать дома.
Утром одного из дней, счёт которым я уже потерял, мне принесли мою одежду, ту в которой я поступил в клинику после аварии. Я догадывался, конечно, что вещи мои находятся не в лучшем состоянии, но то, что я увидел, превосходило самые смелые фантазии. По этим останкам я увидел всю картину происходившего в тот понедельник, 13 февраля. Всё было залито и забрызгано кровью. Удивляло её количество. Столько, по-моему, не должно быть у человека. Кровь, естественно, запеклась и затвердела, накрепко зафиксировав вещи в скомканном состоянии. Некогда рыжая меховая шапка стала походить на раздавленную машиной и прилипшую к асфальту собаку. Короткую дублёнку, можно было узнать по отдельным фрагментам, проступающим сквозь месиво из засохшей дорожной грязи. А брюки, бывшие ещё не так давно модными клешами, просто разрезаны по боковым швам, видимо для облегчения снятия их с бездыханного тела, с целью определения причин бездыханности. Интересно, зачем мне всё это? А если бы у меня не было никого, кто мог бы принести мне удобоваримое обмундирование? Так, должно быть, и выписали бы, с охапкой хлама в руках, иди куда хочешь!
Мне, слава Богу, не пришлось испытать на себе выход в город в голом виде. Дядя Валера привёз мою одежду и ждал меня у выхода, пока я одеваюсь-собираюсь. Внизу стояло такси! Вот сейчас мы и проверим, каково это садиться в машину после аварии.
- Ну что, воин, поедем на машине? – спросил подбадривающе дядя Валера.
- Конечно,- как можно более равнодушно ответил я. Не мог же я показать свою нерешительность. Пройдя мимо распахнутой для меня задней двери, я деловито уселся рядом с водителем. Но испуг не наступил. Ожидание события бывает страшнее самого события. Таксист, наверное, был предупреждён дядей Валерой и вёл машину как-то не по таксистски, а, наоборот, очень аккуратно и плавно, профессионал всё-таки. Дорога домой оказалась интересной узнаванием, или вспоминанием, нет восстановлением потерянного. Это была интересная игра! Я пытался угадать, что я увижу за следующим поворотом, и каждый раз не знал, но когда оно появлялось, я мысленно хлопал себя по лбу ладонью: «Конечно! Как я мог забыть?!» Эдакое дежа-вю.
Ну, вот я и дома! Дядя Валера сегодня же уезжает. Служба.
Родители будут лечиться ещё неопределенно долго. Надо налаживать быт и осознанное существование без их контроля, такого ненавязчивого и незаметного раньше и такого необходимого теперь, когда его не стало. Произошло то, о чём мы с братом мечтали, не надеясь на исполнение, наступила свобода. Но вот только произошло это таким страшным способом, что мы уже совсем не рады этой свободе. Мало того, теперь, судя по всему, нам самим, совершенно осознанно, придётся ограничивать разгул своего произвола. И совсем не радует возможность ни перед кем не отчитываться.
Мой брат всего на год младше меня, поэтому разницы в возрасте, как бы и не существует, у нас много общих друзей и наши компании часто пересекаются и смешиваются, хотя определённые границы между ними всё-таки существуют и соблюдаются. Он разгильдяй, анархист, хулиган и уличный боец. Он никогда не бывает без травм, полученных во время «забав» и «борьбы» с соперниками в этих уже почти взрослых игрищах. Переломы пальцев и рук, разбитая голова, выбитые зубы, синяки, кровоподтёки и рассеченные раны на лице, а так же порезы очень подозрительного вида, всё это его нормальное состояние. Игорёня. Как любой кот с рваными ушами и поломанным хвостом пользуется успехом у кошек, так и он нравится многим девочкам и иногда влюбляется сам, полностью, безгранично и навсегда, но ненадолго. Девочки, которые не согласны подчиняться, не выдерживают с ним и двух дней. Немного дольше задерживаются те, которые согласны, что он для них царь и бог. Он привык доминировать и главенствовать во всём и везде, и без оглядки бросается в схватку, тем или иным способом, с тем, кто пытается не подчиниться или оспорить его положение. Лишь иногда, в отсутствие его друзей и приятелей, авторитетом для него могу быть я и два моих друга Андрюха и Серёга.
У Игорёни есть друг, Саня. Саню все называют Филиппком. Не знаю происхождения этой клички, но он сам не возражает, когда к нему так обращаются, и многие в нашем городке даже и не знают, как на самом деле зовут Филиппка. Он такой же, как и Игорёня разгильдяй, хулиган и уличный боец, но ему не нужно главенство над другими, ему нужно почитание его таланта, хотя он не сознаётся в этом даже себе самому, он романтик, поэт и один из лучших в городке певцов. Если он со своей гитарой начинает петь где-то во дворе, то непременно собирается народ, знакомый и не очень.
С тех пор, когда я с родителями угодил в больницу, Филиппок практически поселился у нас дома и теперь нас трое. И уж точно, теперь к нам присоединится кто-то из моих друзей, или они будут приходить, уходить, меняться, в общем, всё время кто-то будет меня развлекать. Ходить в школу мне пока не разрешают врачи, что само по себе меня не расстраивает, а даже радует. Но мне также не рекомендуют читать, смотреть телевизор, что-либо писать, напрягать зрение одним словом. Можно только слушать.
Совсем недавно родители купили замечательный аппарат – радиолу «Виктория 001», стерео возможности, диапазон воспроизводимых частот которой находятся на переднем крае развития бытовой звуковоспроизводящей техники. С тех пор прослушивание всего нового в мире музыки, что появлялось у друзей, сконцентрировалось у нас дома. Именно поэтому я начал потихоньку доставать и покупать диски с музыкой, которая официально была недоступна и практически запрещена в нашей стране. Помогают быть в курсе новинок и классики музыкальной жизни всего Мира «вражьи голоса», радиостанции, которые вещают на русском языке из западных стран – «Голос Америки», «Радио Свобода», «Немецкая волна» из Кёльна и разные другие. Их, с помехами, создаваемыми советскими «глушилками», слушают очень многие. По ночам, наедине с приёмником, скрывая свою «пагубную привычку» ото всех, пытаясь разобрать забиваемые свистом и треском помех слова, люди, как бы, прикладываются ухом к стене, чтобы услышать то, что происходит в шикарной соседской квартире. Но это запрещено и наказуемо, поэтому говорить об этом можно только с людьми, которым абсолютно доверяешь. Соответственно, найти что-то отступающее от указанных партией направлений, в официальной продаже, совершенно невозможно, этого просто нет. Но, как всегда, брешь в железном занавесе пробивают именно те, кто назначен его охранять и поддерживать. Те, кто допущен до партийных кормушек и распределителей, или те «идеологически стойкие и проверенные бойцы-партийцы», кто называется выездным, хотя бы в страны заключённые в соцлагерь, где режим содержания не так строг. Не говоря уже о тех, кто может попасть во «вражеский» лагерь, дипломаты, учёные, моряки и транспортные работники. Вот они-то все и везут то, от чего заботливо пытается уберечь наши неокрепшие умы Советское государство. А в силу того, что привезти много не получается, а спрос огромен, стоит всё это столько, что страшно вымолвить. Но наша тяга ко всему запрещённому и недоступному непреодолима!
Я уже ухитрился собрать неплохую коллекцию дисков записанных на лучших мировых фирмах грамзаписи. Правда даётся это нелегко, приходится, что называется, отбивать затраты. У меня есть люди, как правило, одни и те же, которые согласны за небольшую плату, не превышающую цену отечественной пластинки с записями хора имени Пятницкого, переписать на свои магнитофоны фирменные хиты, недоступные законным путём. Чтобы отбить цену одного диска, мне надо обойти не один десяток домов с каждой новой пластинкой. Это только кажется на первый взгляд, что это просто и весело. В моём понимании это, как утомительные гастроли для эстрадных артистов, после которых не возникает желания дома послушать любимую пластинку. После отбивки диск, на некоторое время, попадает в забвение, и только когда душа сама попросит его, он извлекается и употребляется уже только для собственного удовольствия.
Теперь, когда я могу только слушать, моя коллекция меня просто выручит и спасёт от тоски. Тем более, что я, возможно, какие-то из записей просто забыл, и с удовольствием прослушаю их в состоянии дежа-вю. Моя «Виктория 001» выдаёт такую громкость и такие частоты, что может быть, для моей ушибленной головы было бы лучше почитать с напряжением зрения, чем слушать такое, но врачи не предусмотрели возможность такого звука в обычной квартире, а сам себе я в этом удовольствии не откажу!
Вот оно моё сокровище! Ряд дисков, хранить которые можно только в вертикальном положении. Интересно, сколько их уже? Я медленно, смакуя и как бы знакомясь с каждым из них, перелистываю и одновременно выбираю диск, который сейчас лучше всего ляжет на душу. Ого! Их уже больше шестидесяти. Целое состояние. А послушаю я вот что – «Deep Purple In Rock». Это самый первый диск, появившийся в моей фонотеке и к нему особое отношение. Я ставлю диск и укладываюсь на пол, между слегка повёрнутыми друг к другу колонками. В таком положении музыку не только слышишь, а и чувствуешь всем телом. Первая композиция «Speed King» вытягивает меня из больничного мира окончательно и возвращает на мою привычную землю, или наоборот, уносит с привычной земли в мир, где душа может освободиться от тела, но не лишиться чувств и памяти. Когда начинает звучать третья мелодия «Child In Time», мой сосед, который живёт двумя этажами ниже, Петька, включается в этот праздник рока. Он играет в одной из местных групп, стучит на ударных. Он умудрился, не смотря на дороговизну, собрать ударную установку дома. Теперь, когда я включаю музыку на достаточную громкость, чтобы стены качались не только на моём этаже, а и на его, он включается своими барабанами в мелодию. Петька опытный и талантливый ударник, у него это хорошо получается. Я почти счастлив! Бедные соседи, которые живут между мной и Петькой!
Медленная, проникновенная мелодия звучит в унисон с тоской постепенно заполняющей душу до краёв. Что за надрыв? Чего мне не хватает? Не чего, а кого! Мне плохо без Оли! Я знаю точно, что мне будет хорошо рядом с ней, но предположить, что будет так плохо без неё, я даже не мог. Наверное, надо остановить музыку и чем-нибудь заняться, но это совершенно невозможно. Душа не находит себе места, ей нет дела до всей окружающей обстановки и сложившихся обстоятельств. Ей необходимо только одно, быть рядом со своей половиной, которая вдруг возникла из жизненной кутерьмы и отбросила на второй план всё остальное, что не связано с ней. Совершенно невозможно думать о чём-то другом. Мысли неуклонно возвращаются к ней, к её образу и воспоминаниям о тех немногих встречах, которые были у нас с тех пор, как мы познакомились на Дне Рожденья у Андрюхи.
Оля всю свою жизнь прожила в нашем городке, но училась в Москве, в английской спецшколе, поэтому я её раньше не знал. А с Андрюхой она с детства числится в «женихах и невестах». Их мамы работают в одном министерстве и семьи дружат и общаются очень давно. Правда, вопреки полушутливой надежде взрослых, дети так и не увидели друг в друге суженых, и каждый шёл своей дорогой. Андрюха, как водится, безответно влюблён в одноклассницу. А у Оли есть то ли друг, то ли воздыхатель, тоже одноклассник. Вот только в отношения Оли и этого её Конста я не хочу даже вникать, он для меня совершенно абстрактен и, как бы, не существует. Хотя я читал его стихи, и они мне понравились.
На улице стемнело. Музыка закончилась. А я сижу за своим письменным столом и жду, когда она придёт ко мне. Почему я решил, что она придёт, я не знаю, но сижу в твёрдой уверенности и жду. Оля никогда раньше не была у меня дома, но теперь, после всего случившегося, я уверен, мы достаточно сблизились, чтобы она запросто пришла ко мне, например, вместе с Андрюхой, послушать что-нибудь новенькое.
Через тонкую стену, из игорёниной комнаты послышались негромкие аккорды и перебор гитары. Это Филиппок пробует инструмент, примеривается. Я точно знаю, что он сейчас запоёт, он почти всегда начинает с этой песни, грустной и светлой, как вся юношеская любовь. И он запел именно её. Высоким, чистым голосом.
Помню, помню мальчик я босой
В лодке колыхался над волнами,
Девушка с распущенной косой
Мои губы трогала губами.
Раньше эта песня не задевала меня за живое и не вызывала шевеления в груди, была просто песенкой, которую любят девочки, и которой их можно подольше удержать на улице, после наступления темноты, когда уже их мамы, то и дело, выбегают из подъездов, или, высунувшись в окно, не видя своих дочерей и не надеясь на отклик, наперебой выкрикивают имена дочерей сидящих вокруг певца. А теперь меня тянет куда-то. Сидеть дома, сложа руки, становится совершенно невозможно.
Одеваюсь быстро, как будто у меня есть какая-то цель, и я знаю куда пойду.
На улице тихо, темно и морозно. Я сам себе ни за что не сознаюсь, куда иду. Буду умышленно всё время поворачивать в другую сторону. Но долго обманывать себя, не получается. Обойдя все дворы вокруг, я подхожу к её дому. Я знаю, что Оля живёт на третьем этаже, знаю, что её квартира расположена на площадке, так же, как и Андрюхина. Дома – одинаковые, как близнецы. Значит вот эти три окна. Все три – светятся. Я захожу в подъезд дома напротив, поднимаюсь на площадку между вторым и третьим этажами и понимаю, что это и было то место, куда я шёл. Возможность смотреть на эти окна и надежда увидеть её успокаивают меня. Изредка в окнах видно какое-то движение, но шторы задёрнуты и скрывают тех, кто внутри. Но это ничего, я то знаю, что Оля там!
На своём посту, в подъезде напротив дома, где живёт Оля, я провёл немало часов за последнее время. Это обо мне и мне подобных, Окуджава поёт в своей песне «Часовые любви». Меня уже узнают жители этого подъезда. Кое с кем из них я начал здороваться. Мне кажется, что все они понимают, что я тут делаю, но никто не подаёт вида и ходят мимо меня, как ни в чём не бывало.
Прошёл уже месяц после аварии. Невропатолог, который наблюдал меня после возвращения из больницы, пришёл к выводу, что я вполне вернулся в себя и могу начинать ходить в школу. Моё возвращение в класс было почти триумфальным. Это, как проснуться знаменитым. Мне казалось, что все обращают на меня внимание, мол, смотрите, вот он тот пацан с пробитой головой. А я делал вид, что я действительно герой, и, как положено герою, такой весь из себя скромный, мужественный, мудрый и рассудительный. Я даже сделал попытку начать учиться более прилежно, но это мне быстро наскучило, и я одумался, по закону маятника качнувшись в обратную сторону, перестал делать что-либо и в школе, и, тем более, дома. От полного провала в двойки меня спасало то, что учителя сами все были мамами, и жалели несчастного «ребёнка», пострадавшего физически и оставшегося, пусть и на время, без присмотра родителей.
Родители шли на поправку, но очень медленно. Мама до сих пор носила проволочные стяжки на лице, которые не позволяли ей разомкнуть зубы. А у отца, помимо всех переломов, которые худо-бедно срастались, обнаружилась очень неприятная вещь. За всеми крупными травмами, врачи не сразу обнаружили маленький осколочек, который отломившись от тазовой кости, ущемил нерв, управляющий движением стопы. Теперь эта мелкая травма доставляла самые большие неприятности.
Нашу машину, разбитую до основания, кто-то из папиных друзей привёз к нашему гаражу и поставил правым боком к воротам, перекрыв их полностью. От несчастного «Москвича» осталось на восемнадцать рублей металлолома. Теперь я уже знал, что мы столкнулись лоб в лоб с такси, выехавшим на встречную полосу, а сзади в нас врезался грузовик, не такой большой, как мог бы оказаться, но достаточный, чтобы полностью вмять багажник, до самых задних колёс. Стёкла, естественно, все были выбиты. Сиденья, и передние, и задние, сорваны со своих мест и представляли собой беспорядочное месиво крупных деталей, хорошо сдобренное стеклянным крошевом и покрытое бурыми пятнами. Руль закручен вверх и вперёд, это об него отец разбил лицо и поломал грудную клетку. Места для ног на водительском и переднем пассажирском месте просто нет, там находится выдавленный в салон двигатель.
Вчера к нам приходил оценщик из Госстраха и просил меня подготовить машину к оценке ущерба, разобрать и открыть всё, что возможно. А сегодня, с утра, как только стало светло, я вожусь вокруг того, что раньше было нашей машиной и жду оценщика. Я не нашёл ни одной целой детали. Теперь я понимаю, что мы просто везунчики, раз остались живы под прессом, где побывала эта машина.
Из неторопливо подъехавших «Жигулей» вышел тот самый оценщик, молча кивнул, достал из багажника кофр, набитый бумагами и фотопринадлежностями, и принялся, не теряя времени, ходить вокруг развалин нашей машины, прицеливаясь и щёлкая фотоаппаратом с огромным объективом. Он быстро и деловито всё заснял, заполнил какие-то бумаги, не обращая на меня внимания, сел в машину и укатил. Вот и всё, моя миссия окончена. Но я не спешу уходить. В гараже стоит новая «шестёрка», которую родители купили за несколько дней до аварии, по распределению на службе отца. Несчастный «Москвич», который был готов к продаже, так и не увидел нового хозяина. Теперь он стоит на страже ворот гаража, приоткрыть их можно сантиметров на сорок, не больше, дальше створки упираются в погнутый борт «Москвича». Хорошее противоугонное средство – баррикада. Приоткрыв ворота, я протискиваюсь внутрь гаража. Тусклая лампочка внутреннего освещения даёт мне возможность попасть ключом, предусмотрительно прихваченным из дома, в замок водительской двери. Теперь я могу открыть капот и подсоединить аккумулятор. Готово! Я сажусь за руль, регулирую под себя сиденье и зеркала заднего вида, выжимаю сцепление, ставлю коробку передач в нейтральное положение и, немного помедлив, поворачиваю ключ в замке зажигания. Стартер заработал неожиданно громко и долго, наверное, после долгого перерыва машина раздумывала прежде чем ожить. Но мотор, в конце концов запустился и взревел подчиняясь моей ноге, слишком сильно наступившей на педаль газа. Я моментально снял ногу с педали и машина, успокоившись, заработала ровно и уверенно. Теперь включаю фары и освещение панели приборов. Свет фар вырывает из темноты гаражный хлам на стеллажах у стены, прямо перед машиной, но расстояние около метра, всё-таки остаётся. Отец сам научил меня и брата управлять автомобилем, и теперь я не могу не попробовать, слушается меня машина или нет. Я потихоньку трогаюсь с места, проезжаю вперёд, насколько это возможно, включаю заднюю передачу, продвигаю машину назад, до самых ворот и, наконец, возвращаю её на прежнее место. Чувство обладания машиной переполняет меня через край! Хочется немедленно побежать и поделиться своей «крутизной» хоть с кем-нибудь. Но я этого не сделаю, во-первых, потому, что смешно перед самим собой хвастаться, во-вторых, не будет отбоя от желающих прокатиться. Но в глубине души поселяется надежда на то, что возникнут обстоятельства, когда воспользоваться машиной, станет необходимо. «Лавры» главного героя «Последнего дюйма» не дают мне покоя. Жалко, что в гараже стоит не самолёт.
По своей привычке, не знаю откуда появившейся у меня, осматриваю гараж, чтобы всё осталось точно в таком же порядке, который был до моего прихода. Сам для себя я называю эту привычку – «школа дедушки Ленина», ведь это на его примере нас всю сознательную жизнь учат, какая хорошая и правильная штука конспирация.
На улице, после гаражного мрака, день кажется слишком ярким и нарочито жизнеутверждающим. Отмечаю мимолётом, почти незаметно для себя, что погибший «Москвич» стоит слишком близко к воротам гаража и поэтому взять «шестёрку» без посторонней помощи просто не получится. Всё, процесс обдумывания завладения машиной запущен, не явно, а где-то там на задворках сознания.
Сегодня суббота. Вечером, у Андрюхи дома, отмечается его день рожденья, который был в четверг. Я приглашён, и я знаю точно, что там будет Оля. Волнение, которое едва зародилось в душе сегодня утром, к вечеру переросло в клиническое состояние, с реальными сбоями в дыхании и от этого постоянными тяжёлыми вздохами. Уговариваю себя, что переживать не стоит, потому что она даже не подозревает о том, что творится со мной. Но как только я убеждаю себя в этом, внутри восстаёт обиженная надежда на то, что Оля, каким-то волшебным образом, сама поймёт всё и, конечно же, почувствует ответное волнение. Наивная, глупая, застенчивая моя душа агонизирует под давлением рассудка, который понимает, что само собой ничего не случится и придётся преодолевать себя, чтобы решиться на первый шаг навстречу. Как это сделать? И не просто попробовать, а непременно привлечь её внимание и удерживать его хоть какое-то время. Иначе… Даже думать об этом не хочу!
Я люблю приходить на такого рода мероприятия первым, тогда все кто приходит после тебя, особенно люди, которые не бывают в этой компании часто, попадают в положение оцениваемых, а тот, кто пришёл первым, естественно, оценивает вновь прибывших. Вот и сейчас, я первый. Стол уже стоит накрытый и всё готово, Августина уставшая, Андрюха радостно-возбуждённо-хитрый. Он потирает ладони, и я вижу, что ему просто не терпится поделиться секретом, куда он спрятал сверхнормативное спиртное, которое увидит свет после того, как Августина, посидев с нами «официальную» часть застолья, оставит нас без присмотра и пойдёт к Андрюхиной бабушке.
Быстро, в течении минут двадцати, собираются гости. Я знаю далеко не всех. В основном, все ребята – друзья Андрюхи по пионерлагерному заключению. Из наших только я и Костик. Костик пришёл в нашу школу в начале этого учебного года, и мгновенно стал своим для всех, смешливый, лёгкий на подъём, компанейский, такие легко входят в любой, самый закрытый круг общения.
А где же Оля? Все усаживаются за стол, начинаются тосты, я в панике. Внешне, я со всеми вместе, а мысли мои носятся далеко, проигрывая варианты, что случилось, и почему её нет с нами. Вот уже и Августина, завершив официальную часть, засобиралась и ушла, давая нам полную свободу. Вот уже и стол, в состоянии почти полного уничтожения, отодвинут к балконному окну. А спросить Андрюху, знает ли он что-то о том, куда запропала Оля, я, почему-то не решаюсь. Грущу.
Две официально разрешённые Августиной бутылки шампанского закончились, ушли, как в сухую землю. Народ начал проявлять беспокойство и желание сходить в магазин за добавкой. Вот тут-то Андрюха молча, по деловому, присел на колени перед своим пианино, потянул за нижний край, около педалей, переднюю стенку инструмента, она поднялась в горизонтальное положение и нашим, слегка озадаченным, взорам открылось потайное пространство, в котором стояли красивые литровые бутылки с вермутом «Гельвеция». Этот фокус успокоил и развеселил публику, которой нужно было не само спиртное, а просто его наличие. Свет приглушили до предела и зазвучала любимая Андрюхой Suzi Quatro. Медленная и одновременно экспрессивная песня, низкий, почти хриплый голос, привели нас в ритмичное движение, в такт мерцанию двух свечей, стоящих на пианино. Назовём это танцем, но получался он ритуально шаманским, люди и тени на стенах и потолке смешались до неразличимости. И вдруг, среди танцующих, я вижу Олю, как будто она здесь уже давно. Она двигается самозабвенно, с прикрытыми глазами, сама по себе, но, благодаря музыке, совершенно согласованно со всеми остальными. Не хочу разбираться, как она сюда попала, так незаметно, я просто счастлив. Конечно же я постепенно пробираюсь сквозь ничего не замечающих колдунов и шаманов, приближаюсь к ней, и начинаю своё собственное колдовство. Я стараюсь двигаться вокруг Оли, нет, не просто ходить вокруг неё, а создать оболочку из себя, кокон, оградить её от других влияний и взглядов. Я чувствую, что у меня всё получается! Потихоньку уменьшая размер кокона, я приближаюсь к Оле, используя метод Экзюпери для приручения. Вот уже тепло её тела и запах волос не ускользают от меня в окружающее пространство. Вот край джинсового платья, жутко модного и стильного, касается моих ног па уровне колен и немного выше. Мы слегка, в одно касание, сталкиваемся бёдрами, и вот это движение становится основным в нашем, уже совместном шаманстве. Теперь мы стремимся, не теряя ритма гениальной Suzi, войти в полный контакт друг с другом, как бы ощупывая партнёра разными участками своей поверхности, как две амёбы, размышляющие, не стать ли им одним организмом. Решение принято! Сделав оборот, как две шестерни в зацеплении, мы ловим ладони друг друга и пальцы сплетаются в мёртвый замок. Теперь мы исполняем танец в четыре руки. Люди вокруг уже посторонились и дали нам пространство для движения, а мы, почувствовав всеобщее внимание, совсем унеслись от земли, в угоду публике, и себе, конечно. Вслед за Suzi, за дело принимаются Deep Purple. Самый убойный медляк всех времён и народов – Сhild In Time. За время звучания этой мелодии можно прожить целую маленькую жизнь, где найдётся место и радости, и печали, и любви, и разлуке. Но мы проваливаемся в нирвану, или взлетаем в неё, я уже не хочу понимать, что происходит, я весь во власти этого близкого тепла. Наши колени двигясь навстречу друг другу, уступают дорогу встречному, слегка касаясь, как люди в толпе. Очень жаль, что моих ладоней не хватает, чтобы ощущать под собой всю её двигающуюся под музыку спину, поэтому руки мои следуя неспешным перетеканиям пытаются быть везде. Лица наши, как будто срослись щеками и уже никакая сила не сможет отделить их одно от другого. «Дитя во времени»… Что-то магическое, с ускользающим смыслом, волшебное в названии этой музыки, как и она сама.
Постепенно народ по одному, по двое, перекочёвывает из большой комнаты в андрюхину. Там, у каждого есть облюбованное и закреплённое молчаливым согласием общества место. Свечи с пианино перемещаются на пол, и вокруг них всё и происходит. А центром внимания становится человек с гитарой. Гитара может одарить всеобщим вниманием любого, кто захочет взять её в руки. Каждый, хоть когда-нибудь примерял это на себя, но не всем понравилось быть в фокусе, и в каждом сообществе есть несколько, или один общепризнанный избранник гитары. Андрюха на правах хозяина и именинника начинает. Он поёт очень редко, но всегда выдаёт попурри из любимых композиций, слегка подвывая голосом без слов. Все наперебой принимаются подсказывать, что надо сыграть непременно. Но плохо они его знают, раз пытаются повлиять. Свернуть с курса он может только по собственной воле. Насладившись своим исполнением, используя всё те же права именинника, Андрюха, молча, как по сценарию, передаёт гитару Оле! Он настоящий друг! Вот кого я готов слушать до бесконечности! Но к моему расстройству, Оля поёт только «Пару гнедых» и «Я леплю из пластилина». Следующим исполнителем становится Костик и он, уже не выпуская гитары из рук, удерживает всеобщее внимание, сменяя одну песню другой… Всем весело, уютно и вообще – очень хорошо. А я чувствую себя и наш недавний соединяющий шаманский танец прошедшим эпизодом. Потихоньку выхожу на балкон. Закуриваю. Смотрю вниз в землю. Трудно преодолеть себя и не свалиться головой вниз, прямо в молодую весеннюю травку.
Народ, в основном, приехал из Москвы. Часов в 11 все дружно собираются на электричку, чтобы успеть на переход на свои линии до закрытия метро. Андрюха остаётся дома, чтобы замести следы разгула до прихода Августины, которая засиделась у своей мамы, наверняка, чтобы дать нам такую возможность.