Рене Д’Карт родился 31 марта 1596 года в городе Лаэ провинции Турень французского королевства. В четверг, после дождичка. Новорожденный был одет в бирюзовый камзол фламандского сукна, грудь перехватывала широкая лента с надписью на санскрите: SATYAT NASTI PARO DHARMAH. На лице грудничка отчетливо проявлялась небритость.
— Tere! — поздоровался Декарт с присутствовавшими. — Я разве похож на браминского гиппопотама?
Счастливый отец Иоахим Д’Карт, судья из соседнего городка Ренн, весьма уважаемый в округе человек, которого никак нельзя было заподозрить в склонности к мистицизму, засопел и рухнул в обморок.
Кюре Флориак, срочно по такому случаю вызванный в дом роженицы, как человек, глубоко убеждённый в верности теории метемпсихоза, не слишком удивился происшедшему событию. Заинтересовало его, скорей, другое.
— «Tere» ведь здравствуйте на чухонском, — сказал вслух кюре. В годы беспечной юности будущий слуга церкви немало покочевал по Европе и был знаком с чужими наречиями. — Откуда французский младенец может знать это слово?
— Объяснение лежит на поверхности, — сказал юный Декарт, с удовольствием уплетая кроличью ножку. — Моя матушка, пребывая в известном положении, любила прогуливаться у городской стены, которую ремонтировали каменотесы, нанятые в Ревеле. Разумеется, они общались между собой на родном языке. Вот я и выучил, что здесь странного?
— В самом деле, — согласился кюре, испытав столь же глубокое, как и счастливый отец Иоахим, желание упасть в обморок, что еле справился с собой.
Как вы догадались, уважаемый читатель, Декарт с самого начала жизненного пути представлял из себя незаурядное существо. Появившись на свет столь экстравагантным образом, он продолжил шокировать добропорядочных граждан города Лаэ глубинными познаниями во всех научных дисциплинах, а также в области практической анатомии. Отец Декарта, не имея возможности держать гениального сына взаперти, чтобы не выглядеть этаким бурбоном в тот просвещенный век, окончательно удалился по служебным делам в соседний Ренн и встречался с отпрыском не чаще, чем раз в полгода и не более чем на несколько минут.
*Нет религии выше истины (санк.)
Матушка Декарта, кроткая и богобоязненная Жанна Брошар, через год после родов, ставших событием всемирного масштаба, слегла с острым приступом чахотки, да так и не встала. Злые языки, однако, утверждали, что подлинной причиной скоропостижной смерти молодой цветущей женщины стало состояние остолбенения, которое она испытала, застав сына, оживлённо беседующего с подозрительными личностями в скафандрах на языке, несколько напоминавшем перуанский. Но авторитетные историки полагают, что этот злобный пасквиль сочинили иезуиты, с которым Декарт боролся всю жизнь, не щадя живота своего.
После смерти матери воспитанием Декарта занялись бабушки и тётушки по семейной линии, то есть никто. Воспользовавшись свободой, а также в связи с отсутствием в городе Лаэ интернета, фитнес-центра и даже захудалого борделя, Декарт увлёкся математикой, сконцентрировавшись на принципе виртуальных скоростей. С его помощью, а также наблюдая за таянием снежинок в нередкие для той эпохи ненастные дни, он точно рассчитал полёт к звездам и обратно. Металлический аппарат, предназначенный для полёта, Декарт проницательно назвал «челнок». К семилетнему возрасту он направил в канцелярию двора его Величества Генриха IV ещё десятка два подобных проектов, среди прочих, план переноса египетского сфинкса в Марсель на подводах, скользящих над морской гладью на воздушной подушке, который весьма заинтриговал кардинала Ришелье. Однако кардинал, бесконечно занятый враждой с мушкетерами, не сумел обеспечить должное финансирование, а королевские чиновники, ретрограды и мракобесы, отправили все проекты юного Декарта на свалку. На этой свалке в 1930 году немецкий студент по имени Вернер фон Браун, в пух и прах проигравшийся в карты, роясь в поисках какой-нибудь поживы, случайно обнаружил чудом сохранившие фрагменты трактата о полёте на орбиту и использовал его в своей дальнейшей карьере, ни разу не упомянув имя соавтора.
Те же ретрограды королевские чиновники прозрачно намекнули Иохиму Д’Карту, что покой Его Величества следует охранить от сумасшедших проектов сына, в противном случае отец лишится судейского кресла.
— Пора нашему Рене обучаться наукам, — торжественно объявил судья из Ренна, прибыв на очередное свидание с сыном, чем вызвал приступ гомерического хохота у обычно глухой бабушки Луизы-Генриетты.
— Трудно представить более достойное место, чем иезуитский колледж Ла Флеш, — продолжил судья, упрямо не замечая комичность ситуации.
— Конечно, отец, — скромно ответил Декарт.
Среди преподавательского состава колледжа были те, кто принимал участие в допросах небезызвестного Джордано Бруно и те, кто в текущий момент вели оперативную разработку господина Галилея. Существует документально не подтвержденная и критически оцениваемая серьёзными исследователями версия, что те и другие бились меж собой об заклад, каким образом закончит свои бренные дни юное дарование: на костре или в подземельях Ватикана? Впрочем, сведения о сумме ставок до наших дней не дошли.
Вместе с тем в колледже Декарту было хорошо. Место это было уединённое, далёкое от мирской суеты, текучестью вод небольшой речушки вдохновлявшее на созерцательность. Есть предположение, что начальные страницы «Рассуждения о методе» о том, что не стоит ломать старый дом, не подготовив новое жилище, Декарт сочинил именно в этом дивном месте.
Поселили его отдельно от прочих школяров, усматривая в хрупком теле миазмы страшной чахотки, сгубившей его мать. Именно в колледже Декарт впервые произнёс свои знаменитые слова «Я мыслю, следовательно, я существую. Господа, поберегите французскую кровь!», объясняя пустоголовым лекарям, что не стоит лечить пневмонию кровопусканием. В Ла Флеш у него появился и первый настоящий друг — Марен Мерсенн.
На личности этого человека и его роли в жизни и судьбе Декарта следует остановиться отдельно. В каждом веке есть персоны, определившие эстетический смысл эпохи. В восемнадцатом столетии такими были Вольтер и изобретатель парового двигателя Уатт. В девятнадцатом физик Максвелл и химик Пастер. В двадцатом непредсказуемый Тесла и неизвестная широкой публике домохозяйка из Цинциннати Анна Фришкот, развлекавшая себя в процессе приготовления яблочного пирога математическими изысканиями, которые в конце века легли в основу программного обеспечения WI-FI.
В первой половине семнадцатого столетия в Европе таким человеком оказался Мерсенн. Он был талантливым универсалом — математиком, лингвистом, композитором, благодаря ему криптография стала наукой, а не придурью магов, после его изысканий человечество вспомнило теорию гармонических обертонов. Но не это было главным. Мировая культура в его лице получила уникального топ-менеджера, равному которому не было ни до, ни после.
Мерсенн вёл обширную переписку с лучшими умами (бумага стала дёшева и доступна, гуси плодились в достаточном количестве, мысль больше не нужно было сокращать до технических параметров пергамента). Именно в письмах к Мерсенну Ферма изложил свою возмутительную теорему. Мерсенн успевал везде и всюду. Спасал Галилея (французский король с его подачи прозрачно намекнул в письме Папе Урбану, что от одного костра может вспыхнуть вся Римская церковь), добивался мира между гугенотами и католиками, полемизировал с Гоббсом и Гассенди о наилучших формах общественного устройства, реставрировал Реймсский собор, и каждый четверг, невзирая на погоду и самочувствие, собирал в своей парижской келье физиков, математиков, философов, священников, астрономов, врачей, ясновидящих, кабалистов и множество других одарённых людей. Так зарождалась Парижская Академия наук, юридически оформленная уже после смерти Мерсенна его учениками Кольбером и Паскалем.
Для Декарта Мерсенн оказался земным воплощением ангела-хранителя. Декарт был младше на восемь лет, но это совершенно не помешало им сразу подружиться.
— Всё понятно, — сказал проницательный Мерсенн. — Налицо логика обратного движения. Ты родился знающим всё, во всяком случае, в понимании нормальных людей. Следовательно, в их понимании ты ненормальный. Таким образом, тебя ждёт приют для душевнобольных, если ты проживешь тихим помешанным, или Священная Инквизиция, задачей которой станет усмирить твой буйный нрав.
— Быть может, мне сбежать? — сказал Декарт.
— Куда ты сбежишь, Рене? — усмехнулся Мерсенн. — К аборигенам Китая? Маловероятно, чтобы в этом пункте они являлись менее нормальными, чем жители Европы.
— Следовательно, я есть наказанье божье уже от рождения? — спросил Декарт.
— Наказанье относится к категории предопределения, — сказал Мерсенн. — Вопрос этот, как минимум, туманный, пожалуй, из области, что первично: курица или яйцо, — как человек, который готовился в священники, Мерсенн был очевидным атеистом. Явление вполне обычное для позднего Средневековья, да и не только. — Строго говоря, я не считаю существенным для жизни человека анализ небесных инстанций. Более важно разобраться, как прожить жизнь не бездарно, стараясь не наступать на грабли, которые маячат перед самым носом.
— Что ты предлагаешь? — сказал Декарт.
— Единственно разумное в твоём случае. Забывать. Сколько ты знаешь языков?
— Сорок три, — сказал Декарт.
— Надо оставить два, — сказал Мерсенн. — Родной и ещё какой-нибудь, например, немецкий. После совершеннолетия вспомнишь, пожалуй, несколько, не более пяти, вполне достаточно, чтобы слыть эрудированным человеком. Предлагаю составить таблицу, что и когда тебе следует забывать, и приступить к её воплощению.
— Это странно, — сказал Декарт. — Сознательно глупеть.
— Воспринимай это как игру, — сказал Мерсенн. — Ты же ребёнок. Когда повзрослеешь, полагаю, тебе будет забавно методом эксперимента и опыта открывать то, что уже было известно.
Следует заметить, что Декарт весьма преуспел в этом увлекательном занятии. К шестнадцати годам, к моменту окончания колледжа, он забыл почти всё из того, что знал с младых ногтей. Мерсенн давно жил в Париже, Декарт навестил родной дом, отец, удовлетворённый результатами иезуитского образования, с радостью согласился на то, чтобы сын продолжил учение в столице, готовясь к будущей карьере стряпчего. У него остался, правда, лёгкий осадок подозрительности, когда по чистой случайности заглянув в сафьяновую тетрадь, небрежно брошенную сыном у кровати, он обнаружил вместо романтических стишков малопонятные арифметические формулы, но выбора у Иоахима Д’Карта не было: сын вступил в тот возраст, когда имел полное право на самостоятельное плаванье.
Господином Байе, главным официальным биографом Декарта, периоду его парижской юности дана ёмкая и исчерпывающая характеристика: вёл рассеянный образ жизни, занимаясь, в основном, математическими опытами. Слово «рассеянный» можно трактовать двусмысленно, но вынужден разочаровать. Во внешних проявлениях его жизни не было ни капли чудачества, фривольные женщины были редкостью, беспечные попойки со товарищи ещё большей, поведение вполне умеренного буржуа наступающей пуританской эпохи. Наши современники имели бы полное право назвать его «ботан». Был, правда, один необычный случай. Декарт принёс в типографию Исаака Бершензона груду глиняных табличек, покрытых красивыми, но совершенно непонятными письменами.
— Это небольшой трактат, посвященный движению небесных светил, — пояснил Декарт. — Мне сподручнее было написать его на языке вавилонских магов и, разумеется, клинописью на табличках, поскольку бумагой они не пользовались.
— Для облегчения перевода готов обучить наборщиков халдейскому, — добавил Декарт. — Причём, совершенно бесплатно.
Бершензон, будучи человеком весёлого нрава, расхохотался и отказал молодому учёному, сославшись на то, что типография переполнена заказами.
В мировой философии Декарта полагают основателем научного метода скептицизма, суть которого заключается в том, чтобы подвергнуть сомнению все, в том числе мало мальски значащие факты, и путём собственного анализа доказать их либо опровергнуть. Это, безусловно, правда. Но внутри этой правды есть глубокий, предполагаю, даже бездонный колодец, из которого не слишком радостно выглядывают причины этого самого сомнения.
Ведь, в самом деле, сомнение и до Декарта было основополагающим мотивом познания, вспомнить хотя бы сократовское «я знаю, что я ничего не знаю», прошедшее рефреном через античные времена. Но именно Декарт в этой страшной глубине этой бездонной пропасти, там, где нет ещё законов, порядка, правил, морали, со всей очевидностью увидел этот вопрос: я есть или меня нет? И когда он ответил на этот вопрос утвердительно, потому что утвердительно это всегда есть, это всегда живой, а не мёртвый, вот тогда и началась та самая ульмская ночь, которая растянулась на всю его оставшуюся жизнь.
Лучше всех о феномене ульмской ночи написал Марк Алданов в одноимённой книге, любопытствующих отсылаю напрямую к ней. Вкратце дело было так. В 1619 году Декарт отправился во Франкфурт на коронацию императора Священной Римской империи Фердинанда II. «Я хочу хотя бы раз в жизни посмотреть, как пышно ведут себя на театре Вселенной первые актёры этого мира», — восторженно написал он в письме Мерсенну. Тогда же он принял решение поступить в армию. Это была его первая сознательная точка отсчёта или точка преодоления. Знавший от рождения всё, что следует знать об этом мире и забывший впоследствии почти всё из того, что знал, он смотрел на окружающую действительность с чистой наивностью умалишенных и одновременно с просыпающей рациональностью гения, что и отличает последнего от сумасшедших. «В жизни нет места для страха, — таков был вывод, сделанный Декартом. — Потому что страх ведёт только в прошлое, а мое прошлое это финал, потому что мне нечего было узнавать, значит, я должен был умереть сразу после рождения, но если я есть и, следовательно, я существую, то страх неизбежно приведёт к смерти и чем больше его будет, тем быстрее это произойдёт».
Едва ли Декарта можно назвать человеком, мечтающим о военной карьере, просто он резонно полагал, что лучшего места побороть страх, чем война не бывает. Получив назначению в армию принца Оранского, Декарт остановился дожидаться свой отряд в крохотном городке Ульм в Голландии. Здесь, в тёплой деревенской избе, в ненастную ночь 10 ноября 1619 года ему приснился чудесный сон. В этом сне отчётливо и ясно, во всей полноте картины и перспективы будущего, он увидел нечто. Что именно: аналитическую геометрию, основоположником которой является, теорию рефлексологии, фундамент которой лежит полностью на картезианстве или всю свою философскую систему в целом, неизвестно. Сам Декарт в воспоминаниях об Ульмской ночи был скуп и, как обычно, скрытен. Лишь в письме богемской принцессе Елизавете он однажды обронил фразу: «В ту ночь мне приснились основы изумительной науки». За несколько дней в Ульме Декарт написал «Рассуждение о методе», которое с тех пор является настольной книгой для людей, желающих внимательно всмотреться в мир.
Вот, собственно, и всё, и вся история про Ульмскую ночь, во всяком случае, то, что лежит на поверхности.
Я полагаю, что в ту ночь Декарт родился. В том смысле, что его душа и тело наконец-то соединились в точке равновесия. Он признал, что есть божественные законы, которые существуют независимо от людского восприятия или понимания и являются законами просто потому, что их создал бог. Для этого не требовалось причины, поскольку первопричина не нуждается в причинно-следственной связи. Отсюда его фраза, которую он часто повторял и которую многие считают туманной, если не абсурдной: «Настоящий математик не может быть атеистом». И только потому, что он Декарт есть, он может воспринимать эти законы как нечто фактическое. И открывать их каждый раз вновь, не взирая на то, что это делалось миллионами людей миллионы раз.
Человек устроен таким образом, что чем быстрее он забывает прошлое, тем лучше чувствует себя в настоящем. «Исторические уроки есть ложь и сказка для наивных дурачков, — любил поучать Макиавелли. — Жизнь всё время заставляет сочинять нас новую ложь, для этого требуются свежие дрожжи, а старый конь, как известно, борозды не испортит, но и глубоко не вспашет». Таковы были настроения той эпохи, и только ли той? «Не стоит так уж сильно заботиться о будущем, — мог бы добавить Декарт. — До будущего можно и не дожить».
Декарт воевал не слишком помпезно. В тылу не отсиживался, но и на передовой со шпажкой не геройствовал, выполнял рутинную воинскую работу. В 1621 году он участвовал в осаде Ля Рошели, крепости, из-за которой испанцы и французы полтора столетия мутузили друг дружку. С портрета не Хальса, другого художника, оставшегося неизвестным, по всей вероятности, любителя, развлекавшего офицеров во время изнурительных боев, на нас смотрят уставшие глаза постоянно не высыпающегося человека. Худое лицо заострилось, мундир испачкан пороховой гарью и конским навозом. Усталые глаза равнодушно наблюдают за бессмысленностью кровопролития. Этот портрет Декарт подарил Мерсенну, после его смерти картина хранилась у Паскаля, затем в архиве Академии наук, чудом пережила погромы якобинской революции и сейчас находится в музее маленького городка Орэ во французской Бретани.
Декарт чувствовал всё большую потребность замкнуться в себе. Он вышел в отставку, отца недавно похоронили, Декарт продал доставшееся в наследство имущество и на некоторое время поселился в Париже. Его ум метался между математикой и метафизическими размышлениями. Тогда он был одержим идеей злого гения. В самом деле, если природа или «естественный свет бога», как выражался Декарт, существует вне зависимости и желания человека, если человек проявляет себя в познании природы, если божественные законы определены и совершенны, то что происходит в том зазоре, когда человек отрывается от естественных потребностей и начинает искать истину. «Ведь и между атомами бывают промежутки», — посмеивался когда-то Демокрит. Не правы ли в таком случае церковники, искренне считающие, что всё выходящее за пределы Священного Писания — от лукавого.
Он много писал в эти дни, останавливался на полдороге, бросал недописанный текст, иногда сжигал, часто просто терял. У него не было ни доли благоговения перед словом. Мерсенн оказался прав, как всегда. Вытаскивать из памяти обломки казалось бы напрочь забытого и устанавливать на них полёт мысли оказалось чрезвычайно интересным делом. Он пришёл к твёрдому мнению: тот, кто сможет в воодушевлении обнажённого момента истины, в этом стоянии один на один с миром хорошенько расспросить себя, тот опишет всю Вселенную.
Наконец, он захотел быть услышанным. Впоследствии, это свойство людей беспокойных беспощадно определил философ Беркли — «быть означает быть воспринятым».
И тут на сцену вступили давние приятели Декарта — иезуиты. Это был их век. Костры Инквизиции ещё горели по обеим сторонам Атлантического океана, но уже не так ярко и безмозгло, как в Средневековье. Красивых женщин, бывало, обвиняли в колдовстве и топили в водоёмах, но любой сообразительный человек прекрасно понимал, что это вопрос сведения личных счётов, а не онтологии. Битва за души была выиграна, никто из живущих на Земле не сомневался в единобожии и по большому счёту было не столь важно, кто смотрит на нас с небес — Христос, пророк Магомед или принц Гаутама.
Начиналась битва за умы. Было бы бездарным считать орден иезуитов циничными и мерзкими чурбанами, противниками прогресса и жестокими слугами римской курии. В определённом смысле, их можно назвать первыми практическими коммунистами. Они мечтали о евангельской простоте, целомудрии и справедливости, но руководствовались в своей деятельности тем набором инструментов, что предоставляла окружающая действительность. Цель, как водится, оправдывает средства.
Сейчас, когда сами иезуиты давно стали анахронизмом, пригодным разве что для костюмированных исторических фильмов, иногда задумываешься, а так ли уж они были неправы, перегораживая дорогу в будущее. И смогли бы люди избежать угрозы глобальной атомной войны, парникового эффекта, чудовищного перенаселения, тотального компьютерного отупления народных масс, если бы по-прежнему считали, что Земля плоская, покоится на четырёх слонах и писали бы гусиными перьями вычурные письма возлюбленным дамам. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», — по мере возможности ответил на этот вопрос Пушкин.
Но тогда иезуиты не знали, что проиграют войну. Они любили прошлое, они чтили предков за величие и подвиги, там же, где подвиги казались подозрительными, подправляли их, они были, кстати говоря, первыми учеными-археологами и эта позиция Декарта искать сущность в настоящем, пропускать через себя, отбрасывать как сомнительное или ложное то, в чём нельзя разобраться, вызывала у них понятную ненависть. Действовать исподтишка они умели мастерски, Мерсенн, при всём колоссальном его влиянии на короля, не мог развести руками мрачную тучу, нависавшую над Декартом. Он мог только развести руками.
— Уезжай в Голландию, — сказал Мерсенн. — Там победили протестанты. Свобода мысли там в чести. Пока, во всяком случае.
Двадцать лет, проведенные в Голландии, были жизнью настоящего бродяги. Постоянного дома нет, в каждой съёмной квартире не более чем несколько месяцев, любой населённый пункт этой небольшой страны может гордиться тем фактом, что в нём жил Декарт. Угрозы для его жизни не существовало, иезуиты вполне успокоились после того, как Декарт покинул Францию, правители Нидерландов к нему относились благосклонно, почти всё время его проживания там. И в то же время поведение человека, жизнь которого поставлена на карту.
Декарт учился быть великодушным. Великодушие, в его понимании, — умение властвовать над собой и своими намерениями, потому что ничто другое нам не принадлежит. Это был как бы новый круг его жизни после детства, в котором он знал всё и чем, как он сейчас понимал, он просто хвастался. «Человеку не следует да и не нужно знать всё, — теперь не сомневался Декарт. — Нужно знать то, что ты знаешь, и если кому-то от этого будет прок, уже неплохо. Нет никакой необходимости, чтобы наш разум не ошибался. Достаточно, чтобы наше сознание свидетельствовало о том, что нам хватает решимости и силы выполнить то, что полагаем за лучшее. Лишь в силу великодушия человек начинает уважать себя». Великодушие Декарта это способность души вместить весь мир, каким он есть, и быть недовольным только самим собой.
Такая жизнь не предполагает геройства, скорей, настаивает на скрытности. Как нам хотелось бы, начитавшимся бульварных романов, особенно в телевизионном изложении, чтобы Галилей бросил в лицо своим обскурантистским судьям, что Земля всё-таки вертится, и ради нашего удовольствия взошёл бы на костер, как это сделал Джордано Бруно. И как обидно, что Декарт вместо того, чтобы гордо локоть к локтю встать рядом с Галилеем, не опубликовал свой трактат «О мире», где доказывал вращение Земли вокруг Солнца без эмоционально, математически, то есть куда более убедительнее.
Он просто начал жить в другом измерении. Он изменил саму почву, на которой шла борьба за свободу мысли против авторитета церкви: все драмы — взаимное недоверие, озлобление, ненависть, героизм и мужество, которые порождались этим противостоянием, для него перестали существовать. Фактическое дело философа — он сам, а не исправление других людей. Потому что и законы философии, и законы здравого смысла диктуют нам — если каждый в своей жизни сделает с собой что-то сам, то и вокруг что-то сделается. То, что сделается, не будет, конечно, прямолинейным продуктом рациональной мысли, а индуцируется среди десятка, сотни, миллиона людей, потому что каждый для себя на своём месте что-то сделал. И это, в конечном счёте, важнее, чем бросания на амбразуру и вхождения на костёр.
Пожалуй, Декарт с полным основанием мог бы подписаться под стихами, которые в 1939 году незадолго до смерти, униженный, изгнанный нацистами из Вены Зигмунд Фрейд процитировал в ответе на письмо журнала, организовавшего компанию в защиту евреев от геноцида:
Шуметь — дело фата.
Жалоба — дело дураково.
Мужчина, когда обманут,
Уходит и не говорит ни слова.
В Голландии у Декарта появилось много новых знакомых, вернее, многие хотели с ним познакомиться. Довольно быстро у него сложилась репутация человека малоприятного, скупого на слова, склонного к странным сентенциям. Пожалуй, единственный, с кем он общался по человечески, был математик Бекман, но их разговоры были скучны и непонятны современникам. Декартовы пассажи раздражали жителей страны, которая бежала впереди прогресса. Настоящая философия позволяет философствовать, считал Декарт, когда захочешь, потому что философствуем мы поневоле. Вынуждаемые к этому. Так же, как муха вынуждена вырываться из бутылки. Ей там не место. Я могу перестать философствовать, когда захочу, — и жив. Но тот, кто будет жив, перестав философствовать, когда захочет, другой человек. Вот хочу лежать в постели и размышлять, и размышляю. Ибо абсурдно все время стоять навытяжку, в полной серьёзности. Когда нужно будет — сделаем, шпага выскочит из ножен. Для страны, привыкшей подниматься спозаранку и соперничавшей с Ост-Индской компанией за колониальные товары, это было чересчур.
Конфликт раскалялся медленно, как угли в жаровне. В 1637 году умирает пятилетняя дочь Декарта Франсина. Умирает от скарлатины, знания, сидевшие в глубине его души, не помогли. Чему быть, того не миновать, жестоко, особенно, когда это касается лично тебя. Особенно жестоко, когда понимаешь, что это один из божественных законов, определенных вне твоего я и потому совершенных. В бочке хорошо жить, когда ты один, когда никого не любишь. Цитадель, состоящая из Франсины и её матери Хелен, рухнула.
Два француза, два талантливых медика, нашедших убежище от католических преследований в университете Утрехта, Ренери и Региус явились к Декарту и сообщили, что публично провозгласили с кафедры его учение как новую философию, пришедшую на смену древней. Именно так — провозгласили, а не намерены провозгласить. Они были хорошие ребята, Ренери и Региус, убеждённые сторонники применения новых методов в медицине, в частности, переливания крови, но ни черта не понимали в философии. Почему философия новая и почему на замену древней, в произведениях Декарта нет ни слова хулы в адрес Пифагора и Аристотеля. Все, что по существу сделал Декарт это амплификация — усиление — основных философских определений.
Вот характерный пример. Веками шли споры о бесконечности. Конечна ли бесконечность и, если конечна, то где предел и кто его установил? Или это бег по замкнутому кругу или по закрученной спирали, выражаясь более фигурально, из божественного мрака в естественный свет и обратно. Декарт взглянул как обычно из иной плоскости и определил безупречно: «Бесконечность это ensamplissimum, то есть наиполнейшее существо». И поставил в этом вопросе точку.
На глазах у Декарта начало происходить то, что происходило в человеческой истории не один раз и, наверное, ещё произойдет. Вся сумма знаний, вытащенная по крупицам из самого себя, через экран ощущений и рефлексов, не всегда поддающихся внятному описанию, подвергнутая неоднократно сомнению, при популяризации превращается в набор штампов, где за деревьями почти не видно леса.
Но здесь как в любой схоластике: если вышел из пункта А, придёшь в пункт Б. В пункте Б последовало разделение на своих и чужих. «Тайными католиками» в полемическом задоре назвал своих коллег по университету Ренери и Региуса профессор теологии и главный протестантский священник Утрехта Гейсберт Воэций. У Воэция хватило совести не обвинять в католичестве давнего противника иезуитов Декарта, поэтому он получил промежуточный титул — атеист.
Мемуаристы обычно склонны демонизировать врагов своего героя и Воэций вошел в историю со следующей устоявшейся характеристикой: «Его ученость невелика и поверхностна, он делает в своих выступлениях грубейшие ошибки, так как приводит источники, которые не читал или не понял. Он был обыкновенным боевым петухом во вкусе черни, более всего он ненавидел католиков и философов…»
Едва ли это правда. Воэций был человек образованный, свободно владевший несколькими восточными языками. В его времена книги, если читали, то читали, а не проглядывали и по бложикам в поисках банальностей не рыскали. На портрете кисти Яна Ливенса изображено спокойное неглупое лицо взвешенного и рассудительного человека. В наше время такими физиономиями нередко обладают президенты крупных банков. Такому лицу хочется верить. Так что Воэций просто был прекрасным популистом, он великолепно понимал, чтобы понравиться простонародью, надо говорить то и так, чтобы ему нравилось.
Декарт этого не понимал или не хотел понимать. Зачем разговаривать с писателем, лучше его прочитать. Слово несёт свет, не надо его разбрасывать, как помои из окна.
Отчаянный протестант Воэций слился с католиками иезуитами в одной единодушной точке: философия Декарта подрывает веру в необратимость суда Божьего, поскольку предлагает проживать жизнь здесь и сейчас, без упования на авторитеты, даже божественные. Путь, имеющий право на существование, но слишком опасный для любого мещанского общества в любые времена.
Декарт по мере возможности старался держаться в стороне от конфликта. Воэций тоже некоторое время сохранял политес, написал жалобное письмо Мерсенну. Мерсенн ответил резко, суть ответа сводилась к следующему: «Ну, ты и дурак, Воэций!».
В Утрехте и Эгмонте конфликт гремел в пределах университетов. В 1648 году в Лейдене Декарта вызвали в светский суд. Каково было судейским чиновникам, уже освоившим главную книгу своей жизни — букварь — читать «Discours». Они и читали, матерясь по своему, по-голландски. В Лейдене Воэций почувствовал запах крови. Возможность провести судебный процесс а ля Галилей на протестантский манер: Декарт публично кается, его сочинения сжигаются на площади, замаячила на горизонте во всей привлекательности. Кому же не хочется оставить след в истории?
Спас положение принц Оранский, правитель Голландии. Он приехал в магистрат Лейдена и тихим голосом спросил: «Я не знал, что этот город называется Рим?» Воэций сник, больше в его жизни ничего значительного не произошло, Декарт после двенадцати лет травли съездил в Париж, простился с умирающим Мерсенном и принял приглашение шведской королевы Кристины переехать в Стокгольм.
Вот ведь какая странная штука жизнь. Декарту всегда был противопоказан сырой, промозглый климат. Но большую часть жизни он прожил в Голландии, последний год в Швеции. Нам трудно представить, о чём мечтал этот человек, тщательно скрытный во всем, что не касалось его научных интересов. Допускаю, что его жизнь была бы куда более счастливой, если бы он прожил её на маленьком острове в теплом море, беседуя по ночам во снах с Иоанном с Патмоса и толстяком Плифоном. В конце концов, старый античный принцип: «Мышление — это беседа души самой с собой о былых встречах с Богом», никто не отменил.
С портрета, написанного Хальсом, написанного в годы самой жестокой травли со стороны протестантской церкви, на нас смотрит человек, который выглядит значительно старше своих пятидесяти, с уставшим лицом и с лукавой усмешкой в уголках губ. Так и просится что-нибудь этакое брехтовское: «И всё-таки она вертится!» Или говоря словами самого Декарта: «Достаточно мыслить по настоящему, чтобы мыслить истинно».
Говорят, что польское слово «курва», означающее нечто пограничное между шлюхой и стервой, вошло в широкий международный обиход при следующих обстоятельствах. В 1648 году в рамках торжеств в честь заключения Вестфальского мира, положившего конец Тридцатилетней войне, один юный шляхтич, высокородный, но не покидавший доселе пределов родной Мазовии, принимал участие в королевской охоте Кристины Шведской. Двадцатидвухлетняя королева, властная и честолюбивая, была переполнена энергией: целый день могла провести в седле на охоте, а ночью безудержно принимала членов обожаемого ею ордена холостяков, занимаясь не только тем, что сразу приходит в голову, но и утончёнными беседами. Травили кабанов, косуль, оленей, всех, кто перемещался в этом лесу на четырех ногах. Шляхтича поставили в засаду, с непривычки он перебрал «рейнского» и, признаться, задремал. Кабана он, разумеется, прозевал, и когда перед ним возникла на вздыбленной лошади разгневанная как богиня Артемида королева Кристина, от неожиданности воскликнул: «Курва!»
— Курва! — расхохоталась королева и ловко вонзила дротик в дерево в нескольких сантиметрах выше лба шляхтича.
«Курва!» — ещё долго разносилось по лесу, а потом и в королевском дворце в Упсале, этим нехитрым словом Кристина определяла как степень полного восторга, так чувство полного пренебрежения.
Вот к такой королеве плыл на корабле в 1649 году Декарт. Кристина Шведская была, конечно, дама взбалмошная, как любую женщину её чрезвычайно интересовала анатомия любви. Не зря спустя век она послужила образцом для Екатерины Великой. Кристина имел переписку с Декартом, когда он ещё жил в Голландии, Екатерина писала письма Вольтеру.
Не думаю, что Декарта всерьёз волновали перипетии любовных отношений, хотя в письме королеве Кристине в ответ на вопрос «Что такое любовь?», он честно различает любовь на интеллектуальную и аффективную, полагая под первой любовь к богу, прежде всего, разъясняет, что радости и страдания такой любви не страсти, а ясные идеи и прочее в том же малопонятном для нормальных людей духе. Что называется, заказывали анатомию, получайте.
На деле Декарт относил любовь к категории врожденных идей, равноценную, например, идее Бога. Для него любовь — свет, вызволенный из собственной темноты, мгновенная мобилизация, причинно-следственная связь, из которой выпал дефис, иначе говоря, либо есть, либо нет. Драгоценная ваза, разбившаяся вдребезги, уже не произведение искусства, а кучка мусора на полу.
Вообще, в этот последний год жизни в его рассуждениях становится больше сухости и категоричности. Наверное, интуитивно Декарт чувствовал, что пора подводить итоги. Добро и зло не есть две противоборствующие силы в мире. Зло появляется только там, где нет позитивного действия бога. Это понимание закодировано в нашем языке, потому что в отличие от бабочки, которая не анализирует прекрасный взмах своих крыльев, мы прошли долгую эволюцию. Как только прекращается позитивное действие мысли, свято место неминуемо заполняется злом, заблуждением или грехом. Знания бесполезно суммировать, извлечение опыта, если оно совершается, происходит только через реальное событие, которое случится или не случится в мире. Или, пользуясь чеканной формулировкой Платона: «Чтобы узнать себя, надо повернуть глаза души».
Вне всякого сомнения, королеву Кристину эти разговоры впечатляли. Право слово, среди вояк, половых гигантов и надменных аристократов так приятно пообщаться с умным человеком. Поэтому почти каждый день подниматься в пять утра, умываться холодной водой и отправляться заснеженной дорогой во дворец давать уроки философии царствующей особе. Для Декарта это была уже не жизнь, это была каторга.
«Я есть вещь мыслящая. Я не являюсь тем сопряжением членов, имя которому „человеческое тело“; равным образом, я не разреженный воздух, разлитый по этим членам, не ветер, не огонь, не пар, не дыхание и не что-либо из моих измышлений, ибо я допустил, что всего этого не существует. Остается лишь одно твёрдое положение: тем не менее я — нечто. Нечто сомневающееся, понимающее, утверждающее, отрицающее, желающее, не желающее, обладающее воображением и чувствами. Я знаю, что я существую, и спрашиваю лишь, что представляет собой — тот, кого я знаю. Я есть вещь мыслящая…»
Или всё же прав Витгенштейн: «Философия это болезнь разума. Я хотел бы написать философскую работу, состоящую из шуток. К несчастью, у меня нет чувства юмора».
В начале февраля простуда, быстро перешедшая в пневмонию, десятого числа последнего зимнего месяца 1650 года в возрасте пятидесяти четырех лет Декарт умер. Иезуиты отреагировали на его смерть подобающим образом: добились от короля Людовика XIV запрета на все его сочинения.
В окрестностях города Грёнингена располагается небольшой особняк, в котором Декарт провёл последние недели в Голландии и где закончил трактат «О страстях души». После его отъезда особняк превратили в приют шизофреников, в годы Второй Мировой здесь был фильтрационный пункт для депортации евреев, после войны обветшалый дом облюбовали бродяги наркоманы. Последние три десятка лет здание пустует и городские власти никак не могут принять решение: то ли его снести, то ли дождаться, пока дом развалится на куски сам…
Смотрите канал ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЕКТ ИГРА СЛОВ
https://www.youtube.com/watch?v=BNXIBpH_nd4&t=15s
Также ссылка указана в конце моей страницы.