*__1945, апрель.
Война окончена. Ещё грохочет артиллерия и горят танки, но, если Берлин заняли русские, а под боком уже сидят американцы – для Фатерланда война окончена.
Комендант концентрационного лагеря, оберштурмбанфюрер Эдуард Вейтер, давно перестал питать радужные иллюзии по собственному будущему. Он понимал, что русские не простят последних четырёх лет ни Германии, ни ему лично, и хорошо, если дело ограничится пожизненным лесоповалом в Сибири. Американцы, конечно, любят деньги, и можно было бы загодя сыграть на этом, беда лишь в том, что значительных сбережений у Вейтера никогда не было.
Но их можно купить и другим способом: предложить что-нибудь интересное. И здесь удача вроде бы повернулась к оберштурмбанфюреру лицом: недавно в лагерь вернулся Зигмунд Рашер –исследователь человеческого организма, видный учёный, ставленник самого Гиммлера. Ирония в том, что на сей раз доктор Рашер оказался по другую сторону решётки, и такая ситуация оказалась для Вейтера весьма удобной, потому как доктор находился теперь в полной его власти.
Удивительно, как много может сделать человек за возможность избавления от мучительной смерти, и с какой силой он хватается за спасительную соломинку. И доктор Рашер схватился за соломинку, протянутую Вейтером, обеими руками: он никогда прежде не писал таких подробных отчетов, не проводил эксперименты настолько вдумчиво и, главное, никогда прежде не показывал столь впечатляющих результатов.
Вейтер был доволен. Теперь у него появились шансы не только спасти свою жизнь, но и, при некоторой удаче, поправить материальное положение. Оставалось нанести последний визит.
Лаборатория, а по совместительству и камера заключения, была просторная и хорошо освещённая, но, конечно, нисколько не уютная и зловещая. Немудрено, если знать, какие в ней проводили опыты. Вейтер всегда передёргивался, переступая порог и вдыхая лабораторные запахи, а доктор Рашер, казалось, только этим и жил. Впрочем, иного выбора у доктора не было.
– Итак, времени у нас больше нет, – говорил Вейтер, шагая по камере, – Но мы славно поработали, поздравляю вас! Я прочёл все ваши разъяснения и инструкции. Вы могли бы стать прекрасным преподавателем, если даже мне, столь далёкому от науки, в ваших записях всё просто и ясно. Вот только в связи с этим возникает вопрос. Единственный, но серьёзный. Зачем вы мне?
– То есть как, – забормотал доктор, – но мы… вы…
– Да, но скажите, если бы у вас не было никаких надежд, разве вы бы отдались работе так самозабвенно? Вы просто плюнули бы на всё. А теперь вы для меня вообще опасны. Ведь понимаете, что чем меньше людей обладают уникальными знаниями, тем они ценнее. Люди, я имею в виду. Очевидно, что я без вас буду более ценен, чем вместе с вами… Ну, что вы? Смотрите смело в лицо судьбе, вы же ариец!
Рашер, хоть и считал себя арийцем, не захотел смотреть судьбе в лицо, а в отчаянном порыве спастись бросился к открытой двери. Вейтер молча выстрелил ему вслед, вернул «люгер» в кобуру, переступил через тело, брезгливо косясь на дыру в затылке доктора, и поспешил прочь.
Спустя четверть часа он за рулём грузовика выезжал из лагерных ворот.
*__1950, январь
Проваливаясь по колено в снег, Борис возвращался домой, вернее, в хижину, которую уже привык называть домом. Вылазка оказалась, в общем, удачная, но подобной добычи за пять лет не было ни разу. Его трофей, одетый в зимний лётный комбинезон, куртку и меховой шлем с очками, поначалу ругался, потом тихо заскулил, и всю дорогу норовил соскользнуть с плеча.
Наконец, Борис неподдельно облегчённо вздохнул, усадив свою ношу на скамейку у печки. С минуту он переводил дыхание, присматривался, вдруг мигом стянул лётчицкий шлем, узрел под ним миловидную кареглазую брюнетку с длинными ресницами, и хмыкнул:
– Вот оно как! А я-то думаю, что за такой писклявый лётчик. Ну что молчишь-то, барышня? Язык проглотила?
Барышня не ответила, удивлённо глянула на Бориса, машинально пригладила растрепавшееся каре, приподнялась, ахнула и схватилась за ногу.
– Раздевайся! – приказал Борис.
Удивление в глазах сменилось испугом, она замотала головой, всхлипнула и попыталась забиться в угол.
– Вот дурная. Только что стреляться хотела, а теперь строишь из себя. Не всё ли равно? Снимай штаны, говорю.
Борис присел рядом, придвинулся было ближе, но встретив отчаянный взгляд, понял, что ещё движение – и либо кто-то окажется с расцарапанной физиономией, либо у кого-то случится разрыв сердца.
– Ногу надо посмотреть. Я просто посмотрю твою ногу. Посмотрю? -
не дожидаясь ответа, осторожно пощупал колено.
– Не боись, солдат ребёнка не обидит. А штаны всё же надо снять и посмотреть, вывих там или просто ушиблась. Надо?
Девушка вытерла слёзы и кивнула.
– Ну, вот и договорились. Давай, если хочешь, ремни там, пуговицы – сама, а я со штанами помогу, если больно будет. Лады?
Она снова кивнула и начала расстёгиваться.
– Холодно.
– А ты, оказывается, не только ругаться умеешь. Холодно, значит? Да, и то… Совсем забыл. Но подожди, давай уж с тобой разберемся, а потом затоплю. Как тебя звать?
– Тамара.
– Вот и хорошо. А меня – Борис. Лежи, и постарайся не шевелиться, – говорил он, исследуя пальцами ногу, – Ничего страшного, коленку просто ушибла. А здесь… Плохо, ну ничего, сейчас поправим. Только полежать потом придётся. Ох, навалилась ты на мою голову. Возьми-ка свои варежки и укуси как следует.
Он обхватил стопу, согнул, дёрнул, крутнул, громко хрустнули суставы, Тамара вскрикнула и чуть не прокусила варежки насквозь, замахала и заколотила руками, но Борис уже наматывал повязку из каких-то лоскутов, и приговаривал:
-Всё, всё, уже всё…
***
Тамара, прислонившись к тёплой печке, отогревалась и оживала. Нога, если её не трогать, о себе не заявляла, боль и страх постепенно уступали место любопытству.
Смотреть вокруг было особенно не на что: деревянный сруб в одну комнату, металлическая печка, обложенная кирпичом, стол, одна скамейка вроде лежанки, на которой она и устроилась, и одна узкая, возле стола. В углу – шкаф, задёрнутый грязной занавеской. Два окна: глухое и, в стене против печки, со створками, куда то и дело выглядывал Борис, как будто страдал от жары. А, может, и правда страдал, ведь недаром всё время босиком, штаны по колено обрезаны, и в одной только майке, что в доме, что на улице. И опять босиком ушёл. Вроде не старик, но и не молодой. Воевал, наверное. По-русски говорит. А здесь тогда что делает? Почему домой не возвращается? Может быть, он и есть?
– Возьми, поешь, – прервал размышления Борис.
В протянутой миске лежали наструганные ломтики мяса с прилипшей солью.
– Ешь, – повторил он, сам взял кусок и стал жевать, – Хорошее мясо, горная козлятина. Жестковато, правда, и немного солоно, но я привык, а ты в кипяток макай и ешь. Скоро всё равно спать, а утром видно будет, может, суп попробуем сварить.
Тамара последовала его примеру и тоже взяла мясо, придумывая между тем, с чего начать разговор. Мысли как будто ещё не оттаяли с мороза, и ни одного подходящего вопроса не приходило – все казались дурацкими, но желание прояснить ситуацию так и рвалось наружу, и Тамара, неожиданно даже для себя, заявила:
– Дядя Борис, отдай… отдайте мой пистолет!
Борис аж поперхнулся.
– Во-первых, я тебе не дядя. Просто Борис, без всяких «вы». А во-вторых, пистолет я тебе пока не отдам. Когда снова скакать сможешь – поскачешь дальше, – вот тогда. И вообще, маленьким девочкам оружие не положено.
– Я не девочка, я – лейтенант!
– Оно и понятно, что не генерал. Значит, так: неделю-другую, пока нога твоя не заживёт, хочешь-не хочешь, а нам вместе как-то быть. Так что придётся друг другу доверять.
– А почему я могу вам… тебе доверять?
– Хотя бы потому, что я втройне спас тебе жизнь. Не дал замёрзнуть – раз! – начал загибать пальцы Борис, – Не дал ногу потерять – два! И не дал застрелиться – три! И вот это-то, третье, тебе зачем было, а?
Ответить было нечего. Стало почему-то стыдно, и подумалось, что Борис, отказываясь возвращать оружие, за самого себя, скорее всего, не беспокоится.
– Ладно, понимаю, – сказал он, – Страху натерпелась. Вокруг снег и снег – никого, замерзаешь, больно, идти не можешь, ещё и ночь скоро…
Он снова приоткрыл окно, сунул в щель лицо, вдохнул морозного воздуха.
– А если б я не появился? Так бы и сделала?
– Не знаю теперь, – Тамара смущённо пожала плечиками, и перевела тему: – А вы… ты давно здесь живешь? Здесь же снег, наверное, не сходит. Зиму любишь.
– Живу давно. А зиму не люблю. Сначала вообще ненавидел, потом привык, да по-другому мне и никак.
– Это как?
– А так. Много знать вредно. Ложись лучше спать. День тяжёлый был. Хочешь, даже пистолет твой отдам, а то ведь не уснёшь нормально…
Среди ночи Тамару потревожил то ли какой-то шум, то ли затёкшая нога. В полудрёме она приоткрыла глаза, увидела Бориса: он при лунном свете шарил в шкафу. На фоне окна было хорошо видно, как он перетягивает левую руку выше локтя, а правой что-то прижимает к сгибу, будто делает себе укол.
«Ходит босиком по снегу – вот и заболел», – подумала она, и снова уснула.
*__1945, апрель
Борис очнулся среди сваленных в кучу мертвецов. Последнее, что он запомнил: погасший свет и слова на лающем языке, который он уже хорошо выучил: «Выбросьте к дьяволу эту падаль! Нет, не сжигать, может быть опасно, я не успел исследовать такую реакцию. В утилизационную яму».
Сколько времени прошло? Неважно. Наверное, много. Где я? Борис пошевелился, уткнулся в чьё-то лицо, начавшее разлагаться, в чьи-то иссохшие ноги, лежащие сверху. В трупную вонь примешивался запах хлорки. Если бы было чем, то непременно бы стошнило.
Он попытался высвободить руки и скинуть лежащий сверху труп. Не вышло, сил в руках осталось слишком мало. Тогда Борис стал толкаться всем телом, как будто выходил из переполненного трамвая. Только в трамвае перед выходящим обычно пытаются расступиться, а здесь за одним наваливается другой, обнимает мёртвыми руками и увлекает обратно или лезет поцеловать ошмётками губ на прощание, а то и даст под дых костлявым коленом, чтобы лежал как все и не дёргался.
Но вот и небо, где-то там лоскуток ночного неба. Сколько же вас ещё сверху? И как же не задавили, не задушили? Простите уж, что я так бесцеремонно, ведь вместе были, по одну сторону, но жить-то как хочется, если бы знали. Знали, конечно, знали. Да пустите уже, дайте выйти!
Борис выполз из ямы, растянулся на спине и жадно задышал. Вскочил, сдёрнул рубаху, пропитанную смертью и хлоркой, бросил оземь, и тут же чуть не попал под луч прожектора.
Надо осторожнее, или чудесное оживление плохо кончится. Ясно, что эйфория скоро пройдет, силы иссякнут, и тогда уж точно конец. И пока душа ликует, надо искать выход. Но где?
Здесь – яма, заполненная отходами экспериментов. Там – вышка с часовым и трёхметровый забор с колючей проволокой под напряжением. Дальше – бараки и плац, там точно нечего делать. Тогда – к забору, а там по ситуации.
Бориса обязательно бы обнаружили и расстреляли на месте, случись подобное хоть годом раньше. А сейчас, когда пропаганда непобедимости Германии находила отклик только среди законченных тупиц, и даже комендант вместо прямых своих дел занимался неизвестно чем, то и все прочие соответственно относились к обязанностям, и меньше всего боялись, что сбежит какой-то полудохлый заключённый, тем более в утилизационной зоне, где ночью из живых бывает только патруль, и тот ускоряет шаг спасаясь от витающего смрада.
Зачем тогда здесь оставили грузовик? Кто поедет на нём? Наверное, те, из ямы. Увезут их подальше, чтобы не оскорблять обоняние патрульным. Собрав последние силы, Борис подтянулся, перевалился через борт и затаился под скамейкой.
***
Сидя в кузове, он совсем потерял счёт времени, отгоняя сон и опасаясь хоть немного пошевелиться, даже стал думать, что лучше вылезти, напасть на первого встречного – и быстро и легко умереть от пули, когда грузовик, наконец, завёлся и поехал. Полминуты, за которые обменялись фразами водитель и часовой на воротах, показались вечностью. Бориса совсем сморил сон, он закрыл глаза, начал проваливаться в бездну, вспомнил, что должен был быть начеку, решил, что его сейчас схватят, и в ужасе проснулся. Однако, прошло всего несколько минут и не случилось ничего страшного: он был всё ещё жив, грузовик ехал, сквозь щели в борту виднелось шоссе. Время от времени водитель снижал скорость, объезжая выбоины и каждый раз Борис хотел, но не решался спрыгнуть, боясь, что его заметят.
И вот теперь грузовик остановился, открылась дверь кабины – значит, приехали, и беглеца уже несомненно обнаружат. Но что-то ощущалось неправильное, не соответствующее ситуации, и, прислушавшись, Борис понял, что именно: не было фонового шума. Ведь даже в самом тихом учреждении в самый тихий час воздух полон едва заметного гула. Сейчас – нет, может, ещё не приехали, а водитель пошёл до ветру? Такой шанс упускать нельзя.
Борис глянул в щель, увидел кусты и деревья, выбрался из-под скамейки и с опаской выпрямился. Вокруг была рощица, вперёд уходила просёлочная дорога, и ничего похожего ни на казённое учреждение, ни на жильё.
Водитель, голый по пояс, стоял у открытой дверцы и стягивал с себя брюки. Борис спрыгнул с борта прямо на него, очень удачно сбил с ног, так что тот в падении разбил голову о ребро двери. В прямой схватке ни один измождённый лагерной жизнью человек не имел бы ни малейшего шанса против упитанного немца. Но сыграл эффект неожиданности, к тому же противник ничего не видел из-за крови, залившей лицо, и запутался в собственных брюках. Борис ещё раз, другой ударил его дверью, оттащил в сторону бесчувственное тело и принялся обыскивать кабину.
В первую очередь он искал еду. Заключённых кормили известно как: чтобы поддержать видимость жизни. Подопытным было немногим легче: в дни экспериментов бывало выдавали двойной паёк, хотя и таким едва ли мог бы насытиться и котёнок. Есть хотелось всё время. Но сейчас, воодушевлённый успехами, вдыхая свежий лесной воздух с запахом весны, очень похожим на запах свободы, Борис ощутил голод особенно остро. Найдя бумажный пакет с НЗ, он немедленно вскрыл банку консервированного хлеба, в мгновение ока опустошил её, также быстро расправился с банкой каши, и решил было приняться за сухари, как мелькнула мысль, что после постоянного недоедания он сейчас может на радостях запросто получить заворот кишок. К тому же долго здесь оставаться могло быть опасно – мало ли кто увидит – надо уйти подальше, затеряться, и только тогда отдыхать.
С сожалением отложив сухари, он продолжил обыск. В машине обнаружил гражданский костюм, в который, видимо, только что хотел переодеться водитель, оказавшийся офицером СС, «люгер», запасной магазин к нему, саквояж с красным крестом, в карманах кителя – упакованные деньги, складной нож, бензиновую зажигалку, документы, на офицере – часы.
Часы он сразу нацепил себе, всё остальное, кроме одежды, побросал в саквояж, облачился в брюки и пиджак, рассудив, что тощий и небритый, крайне мало будет походить на высокопоставленного эсэсовца, а в гражданском, может, сойдёт за фельдшера, и скрылся за деревьями.
***
Борис стоял на обочине, глядя на солдат в большом внедорожнике, и готов был рвать на себе волосы: столько пережить, пройти, и, когда, кажется, всё позади – так глупо попасться. Хоть бы пистолет в карман сунул, а не в сумку.
Солдаты поговорили между собой, засмеялись и что-то спросили у Бориса. Он не разобрал ни слова, зато увидел белую звезду на борту и надпись, понять которую мог бы и не лингвист: «US Army».
Союзники! Не наши, не красная армия, но всё равно наши!
Борис невольно расплылся в улыбке и рукавом стёр набежавшую слезу. Солдаты снова засмеялись, один из них потеснился и похлопал по сиденью рядом. Борис не заставил себя упрашивать и забрался в машину.
Дорогой американцы много говорили, смеялись, передавали фляжку, угощали Бориса, и, если бы не винтовки и каски, можно было бы подумать, что войны уже нет, и они едут на загородный отдых. Хотя он не знал английского, а они – ни немецкого, ни русского, – всё равно было приятно и радостно: видеть не высокомерных надзирателей, а хороших весёлых людей, запросто сидеть с ними и смеяться их шуткам. Он пытался рассказать жестами, что он из Советского Союза, красноармеец, бежал из плена, в ответ американцы махали руками, будто куда-то показывая, кивали, говорили (он разобрал только слова «совьетарми» и «берлин»), сами что-то спрашивали, снова махая руками. Борис не понимал, но кивал в ответ, даже не допуская мысли, что он может в чём-то не согласиться с этими славными парнями, которые, хоть и запоздало, но тоже пришли бить фашистов.
И тем печальнее было расставание. К шоссе примыкала тропа, уходящая в деревню через поле. Один из американцев показал на Бориса – на тропу – на деревню, потом, на себя – вдаль на шоссе, и развёл руками.
Борис понял, что они решили, будто он там живёт, или ему просто дальше нельзя было с ними.
«Ничего», – подумал он, спускаясь на землю, – «Если так, тут поди и наши недалеко. Найду уже сам. А у ребят и свои дела есть».
Он прощально поднял руку и побрёл по тропе. Через десяток шагов его нагнал владелец фляжки, сунул в руки три банки тушёнки, похлопал по плечу и побежал обратно к своим.
Деревня оказалась разбомбленной и заброшенной. Пока Борис дошёл туда, пока в доме, пострадавшем меньше других, заставил себя очистить угол под уцелевшей более-менее крышей – стал уже падать от усталости, и заснул без костра, несмотря на прохладу.
***
– Я же велел выбросить эту свинью, так какого чёрта он здесь? – раздался голос.
Борис открыл глаза. Он был в лаборатории, над ним стоял Рашер и вдевал нитку в иглу.
– Я повторяю вопрос.
– Он пытался бежать, – ответили сбоку.
Борис хотел повернуться посмотреть, кто говорит, но получилось только скосить глаза. Чьи-то руки держали его, а свои бесчувственно висели и не шевелились, как он ни старался. Ноги тоже стали ватные и непослушные, он чуть не упал, его поймали, и усадили в жёсткое кресло.
– С наркозом? – спросил Рашер и сам себе ответил: – Конечно, без. Ты должен полностью прочувствовать свою вину перед Рейхом. Ты плохо работал, очень плохо. Ты посмел умереть во время важного опыта.
Он вдел нитку и стал вязать узелок.
– Поэтому ты больше не будешь работать, – размеренно продолжал он, – Ты вообще не увидишь больше работу.
Рашер схватил Бориса за лицо, надавив указательным пальцем на бровь, а большим – на скулу, как будто хотел раздвинуть глазницу; зацепил иглой верхнее веко, проткнул, протянул чёрную нить, так же зацепил снизу, протянул вверх.
Борис заорал и не услышал своего голоса, задёргал головой, но голову его держали крепко. Из-под нити засочились капли крови.
Послышался радостный смех, перед Борисом встал американский солдат, похлопал по плечу, а Рашер продолжал шить, и кровь из век уже струилась ручейками…
Борис опять заорал, вскочил, открыл глаза. Была ночь, а через дырявую крышу на лицо падали большие капли дождя.
Он утёрся, медленно вздохнул, стараясь успокоить частое биение сердца и уговаривая себя, что всё нормально. А чтобы точно знать, что всё нормально – нужен костёр: с ним уютнее, да и неплохо съесть горячего.
Откопав в саквояже зажигалку, он принялся за дело. Веток и щепок нашлось много, но они все промокли и никак не хотели разгораться.
– Эх, потерял навык.
Тут его осенило. Он достал пачку рейхсмарок, не глядя вытащил несколько купюр, хорошенько помял, сунул под мокрые ветки, и на сей раз костёр разгорелся моментально.
Вскоре воздух наполнился дразнящим запахом настоящей еды. Борис смастерил из широкой щепки подобие ложки, извлёк цельный кусок мяса, съел его, обжигаясь; раскрошил сухарей в оставшийся жир, подогрел до бурления, и в один присест заглотил получившуюся похлёбку, а пустую банку поставил наполняться под дождём.
Подобная ночь – лучшее время для разведчиков и беглецов, но покидать убежище Борис не торопился: вокруг вроде никого, местность незнакомая, дождь усилился, и в темноте можно свалиться в овраг и переломать ноги. Он лёг и попытался уснуть, но сон больше не шёл, да и в животе началось непонятное жжение.
– Нахватался с голодухи – и вот изжога, – подосадовал Борис сам себе, хотел было залить изжогу набранной дождевой водой, но тут подумалось, что не надо запивать жирную пищу холодным – так вообще в желудке всё колом встанет, и будет только хуже.
Он поставил воду греться, насобирал ещё щепок, держась за живот; нечеловеческими усилиями разломал уцелевшую оконную раму, насквозь промок, и, боясь ещё и простудиться, сел совсем близко к огню, почти касаясь языков пламени.
Жжение, между тем, начало растекаться из живота по всему телу. Почудилось даже, что подпалилась и тлеет одежда, но – нет: одежда была в порядке, да и не могла затлеть вся разом.
– Эка залихорадило, – прокряхтел Борис, и памятуя, что от любой лихорадки первое средство – обильное тёплое питьё, выпил сразу всё.
Пока набиралась и грелась новая порция он вспомнил, что саквояж – докторский. Однако, похожими на лекарства в нём были только шприц-тюбики без всякой маркировки и ампулы в ящичке – пронумерованные, но тоже неизвестного назначения.
Борис не стал рисковать и проверять их, а снова расположился у огня, попробовал воду в банке, нашёл, что нагрелась она достаточно, и начал пить.
Странно, но пока он пил – и вода, и банка становились всё горячее и горячее. Неприятное жжение по телу переросло в болезненный жар. Последний выпитый глоток как будто превратился в сгусток кипящей серной кислоты, упавший в желудок, расплескавшийся по всем внутренностям, и прожигающий насквозь.
Не взвидя света Борис выскочил под дождь. Он орал, царапал себя, пытался хватать ртом капли дождя, падал и катался по земле. Жарило уже так, что ему чудилось, будто он весь охвачен огнём, вместо нервов оказались раскалённые металлические нити, и сейчас полопается кожа и начнут трескаться и обугливаться кости.
«Ничего не было. Это всё – предсмертный бред, а я сгораю в крематории».
*__Из записей д-ра З.Рашера.
«…очевидно, анестезия не даёт никакого эффекта. При прочих равных условиях, как и следовало ожидать, у пациентов из второй группы смерть наступает через тот же отрезок времени. Необходимо изменение физико-химических характеристик организма…»
«…применение препарата, аналогичного распространённым жаропонижающим средствам, даже с усиленным действием, позволяет увеличить длительность опыта, но весьма ненадолго, такой разницей допустимо пренебречь …»
«…я решил пойти от обратного: перед процедурой повысить обычными средствами температуру испытуемых. Результат малоудовлетворительный и на практике трудно применимый…»
«…комендант Вейтер ежедневно справляется о ходе работы, а я так и не нашёл решения. Единственный безупречный способ известен каждому с давних времён, и, боюсь, невозможно придумать что-то другое…»
«…энергия не может взяться из ниоткуда. Значит, имеется два пути: или заранее аккумулировать большое её количество, или каким-то образом привести процесс к закрытому, близком к адиабатическому, замедлив обмен веществ в отдельных органах или на поверхности тела. Первый путь уже показал свою несостоятельность…»
«…наконец-то результат. Мне удалось синтезировать вещество, которое я назвал термоблокадой. Оно почти полностью блокирует теплообмен между человеческим телом и окружающей средой. Однако, радоваться рано: организм пациентов не только не выделяет тепловую энергию, но и не поглощает никакую. Таким образом, они находятся, так сказать, в жизнедеятельном анабиозе, и чем интенсивнее двигаются и работают – тем быстрее иссякают ресурсы организма и наступает смерть. Тем не менее, это уже твёрдая основа для дальнейших исследований…»
«…я подобрал ингибиторы для регулирования длительности жизнедеятельного анабиоза. К сожалению, пациенты слишком слабы и не выдерживают больше двух опытов подряд. Интересное наблюдение: после окончания действия препарата некоторые из пациентов ощущают жар, несмотря на то, что в лаборатории довольно прохладно и температура их тела в норме. Это навело меня на мысль вернуться к попыткам аккумулирования тепла, но теперь в сочетании с термоблокадой…»
«…времени очень мало. Я не успеваю изучить всё как положено. Складывается подозрение, что по окончании действия препарата пациентами начинается поглощение тепловой энергии. Даже после достижения теплового равновесия! Но ведь это категорически противоречит второму закону термодинамики! Однако, работать просто невозможно. Комендант явно торопится и торопит меня. В результате всё валится из рук. Вот и сегодня многообещающий эксперимент закончился смертью пациента без видимых на то причин. Хотя герр Вейтер считает, что на данный момент сделано достаточно и уверяет, что я ещё вернусь к исследованиям…»
*__1950, январь
– Пришёл я в себя в замёрзшей луже. Понимаешь, ни льда, ни снега нигде больше, только вокруг меня. Самочувствие вроде нормальное. Так и подумал, что обожрался с непривычки. Хорошо, костёр не стал опять разводить, холодно не было. В сумке покопался, нашел тетрадку. Там всё по-немецки, конечно, формулы всякие, но моих знаний хватило два и два сложить. Они-то подумали, что я скопытился, а оно вот как обернулось. А тут уже припекать начало, весна. Побоялся, что не дойду до своих, да и где они тогда были – не знал. Вижу: рядом снежные горы торчат. Вот и решил: отсижусь на холоде с недельку, посмотрю, что да как со мной, да вернусь. Вообще думал, всё уже, недолго мне осталось. А там и война кончилась, до меня ли было… там – лето. Так как-то и прижился здесь. Теперь уж поздно возвращаться, да и не к кому: ни родных, ни друзей – война тогда ещё всех скосила. – Борис закончил рассказ и добавил:
– Так что зря ты на меня бочку катишь. Слишком много тут для меня: и печка затопленная, и кипяток для тебя погреть, да и ты сама тридцать шесть и шесть градусов. Вот я и вколол себе термоблокаду. А слова твоего я и не знал раньше. Как ты там меня назвала?
– Наркоман, – Тамара ответила уже спокойно, но всё ещё держа Бориса под прицелом.
Утром, проснувшись, она вспомнила своё ночное видение, засомневалась: было оно или нет, – и решила проверить. Дождалась, пока останется одна, доковыляла до шкафа, увидела ампулы и шприцы, убедилась в своих подозрениях, не успела отойти – и вернулся хозяин. Тамара немедленно потребовала объяснений, и её интонациям, без того безапелляционным, особый вес придавал пистолет, который столь неосмотрительно Борис ей вечером вернул, и который до сих пор смотрел ему в лицо.
– Убери уже. Мне, может, тоже поговорить хотелось, – сказал Борис и высыпал на стол пригоршню патронов, – Возишься тут с ней, а она стволом в морду тычет, чёрт-те что думает. Забирай свои патроны и иди, дам тебе палку покрепче, дойдёшь.
– Нет.
– Что – нет?
– Не пойду. У меня ещё есть вопросы.
– Ну и что? У тебя пистолет не заряжен, как спрашивать будешь?
Тамара начала нервно заряжать магазин, поймала насмешливый взгляд, пальцы дёрнулись, патрон укатился, она бросила всё и разревелась, как школьница на выпускном.
– Эй-эй, ты это брось, – испугался Борис, – И чего тебя в НКВД дёрнуло, пошла бы учительницей.
Он нерешительно приобнял её и погладил по голове, приговаривая:
– Да и командир твой куда смотрел, мужиков ему мало? Война кончилась, вы теперь детей рожать должны, а не с пистолетами бегать.
– Я сама пошла, и нет больше НКВД, МВД теперь. Ты вот тоже сидишь тут, не знаешь ничего, смеёшься надо мной, а я, между прочим, получается, за тобой пришла.
– Так-так-так, – насторожился Борис, – А теперь поподробнее.
– Не знаю даже с чего начать. Много всего.
– Ничего, время есть. Давай-ка успокойся, и начинай, с самого начала.
– В сорок пятом, в конце апреля, американцы освободили лагерь, из которого ты сбежал.
– Так, – подбодрил он, – Надеюсь, они повесили всё руководство, и особенно этого Рашера?
– Нет. Они их расстреляли. А Рашера нашли уже застреленным, в лаборатории…
У него за пазухой осталась записная книжка с черновиками отчётов коменданту. Черновики эти показались американцам весьма интересными. Но больше ничего связанного с описанными опытами ни в лаборатории, ни на территории лагеря, кроме утилизационной зоны, не было. Тогда решили найти коменданта, надеясь, что он ещё жив, и прольёт свет на ситуацию. Выяснили, что он сбежал ещё до освобождения. Шансы найти его казались теперь крайне малы, если только он сам не вышел бы на связь. Однако, патрули обнаружили неподалёку в рощице избитого немца, который твердил, что у него есть важная информация по поводу опытов в лагере. Ему провели очную ставку с уцелевшим персоналом лагеря, и те в избитом однозначно опознали оберштурмбанфюрера Вейтера, коменданта. Прояснить ситуацию до конца он не сумел, и даже ещё более усугубил положение. О проводимых опытах он ничего такого, какого не было бы в записной книжке Рашера, вспомнить не смог. Зато сообщил, что есть более полная информация и даже готовые препараты. И лежат они в фельдшерском саквояже, который у него украли в той самой рощице. Искать человека с фельдшерским саквояжем было не легче, чем иголку в стоге сена, даже учитывая, что это, возможно, был сбежавший из лагеря (нашли остатки тюремной робы), поэтому американские учёные начали работать с тем, что есть, то есть с записной книжкой, а коменданта на всякий случай тоже расстреляли.
На этом бы всё и закончилось, но через четыре года ничем не примечательный солдат американской армии выпустил мемуары. Среди прочего он рассказывал, как угостил консервами какого-то сельского фельдшера. Видимо, чтобы показать контрасты войны он упомянул, что буквально на следующий день после мирной встречи с добродушным, усталым фельдшером, тут же недалеко был найден нацистский преступник, комендант концлагеря. Несчастного автора мемуаров взяли в оборот и заставили вспоминать места и хронику тех событий до самых мелочей…
– Поэтому уходить нам надо. Американцы о здешних местах всё знают, у них на картах каждое дерево, не то, что хижина. Я тоже такую видела, нам местные показывали. А вчера их вертолёт целый день над горами летал: значит, ищут уже тебя.
– А вчера чего молчала?
– Вчера ещё не знала, кто ты.
- А наши, значит, тебя за мной послали? А у твоего командира только дети в подчинении?
– Не дети. И никто меня не посылал. Я подумала, что, если американцы на вертолёте, то повыше начнут. Ты же пешком, наверное, был, значит недалеко, пониже, и я пешком дойду и найду.
– А то, что пять лет прошло – ты не подумала? Я уже до Луны дошёл бы. Везёт же дуракам. И дурочкам.
– Но ведь я права оказалась?
– Права. Только кто тебя отпустил со службы?
– Я отпуск попросила на пять суток. Хотела на неделю.
– Вот на всё ответ есть. А если меня наши не ищут, то ты какого полезла?
– Ищут. Только тут теперь французская территория, а французы в НАТО, заодно с Америкой. Наших просто так не пускают.
– Какое ещё НАТО? Опять землю делят, никак не поделят… Так если сюда наших не пускают, то как ты меня вытаскивать собралась? Не спрашиваю даже, как тебя пустили.
– Мы здесь под видом гуманитарной миссии. А я – переводчик.
– Значит, надоело быть простым переводчиком? Решила медаль героя получить? Тоже мне – разведчица. Что делать будем?
– Уходить надо отсюда, – виновато пискнула Тамара.
Борис молча посмотрел на её ноги и многозначительно хмыкнул.
– Сам тогда уходи. Они же не за мной придут.
– Ну уж нет! Вместе пойдём. Как я тебя брошу?
***
Бежать было некуда. Да и не убежишь, даже на здоровых ногах, если продолговатая клякса в небе уже через пять минут становится вертолётом и спускается в нескольких метрах.
Борис, в своей обычной майке и обрезанных штанах, стоя босиком на снегу, печально смотрел на надпись «US Army», начертанную на борту огромного кривого огурца. Тамара одной рукой держалась за Бориса, другой опиралась на палку, и жалела, что нет третьей руки – достать пистолет, хотя толку от него было бы немного.
Из открывшейся двери выскочили два солдата с автоматами, обыскали, забрали оружие, мешочек со шприцами и ампулами, подталкивая стволами в спину, заставили беглецов залезть внутрь, сами запрыгнули следом, закрыли дверь, и вертолёт снова взлетел.
Стоял невероятный шум, и Борис, не боясь, что его услышит кто не надо, спросил:
– Ты же переводчица? Немецкий хорошо знаешь? Может, притворимся местными?
– Не знаю, получится ли. Английский хорошо. А с немецким, говорят, акцент сильный.
– Жаль. У меня, наверное, тоже. А может попробуем?
Но было уже поздно раздумывать.
Вертолёт приземлился, их так же, тыкая оружием, высадили и Борис не поверил происходящему, надеясь, что видит страшный сон. Это был тот же плац, вокруг были те же бараки, те же вышки, та же колючая проволока поверх забора – всё то же, что и пять лет назад.
Подъехал майор на «виллисе», к нему тут же подскочил сержант с докладом, майор отмахнулся, критически оглядел Бориса, и заговорил с Тамарой, как с давней знакомой:
– Добрый день, мисс…простите, не помню вашу фамилию. Не ожидал, признаться, что у гуманитарной миссии могут быть столь обширные интересы. Вам, вижу, трудно идти. Поедемте со мной. Сделаем потом вашему руководству приятный сюрприз, укрепим отношения. Нет? Не понимаю я вас, русских. Что за радость страдать за незнакомого беглого каторжника? – он непонимающе развёл руками и обратился к сержанту: – К профессору их. Обоих.
– Что он сказал?
– Узнал меня. Предлагал поехать с ним. Сейчас к какому-то профессору поведут.
– К профессору? Не нравится мне это слово. Зря, наверное, отказалась с майором поехать.
– Ну уж нет! Не зря. Вместе – так вместе. Как я тебя брошу?
***
Тамара хромала, держась за Бориса, а он, невзирая на постоянные тычки в спину, старался ещё сильнее замедлить шаг, соображая, как быть дальше. Сопротивляться пока что было бесполезно: их сопровождал сержант с двумя автоматчиками, по виду готовыми стрелять в любую секунду.
За последним поворотом сержант что-то рявкнул и пошёл обратно. Бойцы, лишившись надзора начальства, расслабились, пошли по одну сторону, тихо переговариваясь, и даже сняли пальцы со спускового крючка.
«Уже лучше», – подумал Борис и пошёл ещё медленнее. Однако, тянуть уже было некуда: печально знакомая дверь была в нескольких шагах.
– Как встану – падай сзади меня, под пули не лезь, если чем сможешь – помоги, – шепнул он Тамаре.
План был прост: когда ближний, поторапливая, снова его ткнет в бок, увернуться, схватиться за ствол, и вместе с ним навалиться на второго. Так, если начнут стрелять – подстрелят друг друга – и будет сразу два трофейных автомата, сразу взять под прицел лабораторию, а коридор заворачивает, не простреливается. А если стрелять не будут – побарахтаться, попытаться выстрелить самому, там и Тамара уже подсобит. Лишь бы сил хватило.
Возможно, всё и получилось бы, как рассчитывал Борис, но, отвыкший от человеческого общения, он не учёл ещё один вариант, и вышло так, что, пока он пытался вырвать автомат, американцы вместо стрельбы орали и звали на помощь. Из лаборатории появились ещё двое, и силы стали явно неравны.
Тамаре скрутили за спиной руки, надели наручники и волоком оттащили в угол, Бориса вчетвером с трудом усадили в деревянное кресло и закрепили ремнями.
Один из американцев, которому в короткой драке успели расквасить нос, ушёл, двое встали у кресла, ещё один расхаживал от стены к стене, и, наконец, появился профессор.
Он похлопал пленника по щеке и, благодушно улыбаясь, по-немецки изрёк:
– Добрый день! Меня зовут профессор Хольц. А вас? Молчите? Это невежливо, тем более, что у нас есть хороший общий знакомый.
– У нас не может быть ничего общего.
– Как же? – притворно удивился Хольц, наклеивая на Бориса присоски с проводами, – А доктор Зигмунд Рашер? Уверен, вы его помните.
– Что вам ещё нужно? Вы получили всё, что осталось от вашего поганого доктора.
– Не всё. Он не успел провести главный эксперимент. Или не догадался – был слишком увлечён своей криологией. Видите ли, очень интересно, как вы будете реагировать на энергию электрического тока. Возможно, это простейший путь к созданию античастиц.
Покалывание в теле сменялось жжением, по мере того как Хольц выкручивал ручку на приборе.
– Я пока только, так сказать, прогреваю, – сообщил он, – А вот сейчас…
Бориса затрясло, он ослеп, оглох, и вообще потерял все чувства: ни жара, ни огня; он сразу стал пеплом, взлетел огненной птицей фениксом, нырнул в языки изначального пламени, сжигающего вселенную, и вынырнул на деревянное кресло, с присосками на груди.
Американцы с изумлением смотрели на иней, покрывший подлокотники, профессор чуть не плясал от радости, и забыли все о маленькой девушке, лишь Борис, прозрев на секунду, подумал: «Ты моя умничка… потерпи, мне нужно ещё немного, и я помогу тебе…» – и вернулся в огонь преисподней.
Тамара стягивала наручники, безжалостно сдирая свою нежную девичью кожу, и пробиралась вдоль по стенке, к тому, что поближе. Улучив момент, прыгнула на американца, вцепилась в автомат, но отобрать не хватило сил, тогда повисла всем телом, впилась зубами в руку противника и почуяла гадкий вкус американской крови.
Американец крутился, выл и визжал, пытаясь за волосы оторвать её от своей руки, сбить кулаком или размазать по стене. Его напарники раздирали ей лицо, пытаясь разжать челюсти, но легче было бы вручную разорвать стальные тиски. Все разом орали, сбоку махал руками Хольц, кто-то выстрелил, случайно или намеренно; пуля отрикошетила от стальной двери и попала ему в шею, укушенный потерял сознание, а двое других ощутили на своих затылках чьи-то ледяные руки, и не успели даже ничего понять, как промёрзли насквозь и рассыпались осколками грязно-розовых льдинок.
– Тамарочка, скажи что-нибудь, не молчи. Ты живая? – бормотал Борис.
– Всё болит, – простонала она, – но я живая...
– Слава богу. Идём, ты должна связаться со своим командиром,– он повесил ей на шею автомат, подхватил её на руки.
– Как? Нас же подстрелят.
– Не подстрелят, – уже на ходу ответил он, – Им будет очень-очень холодно.
– И мне?
– Нет. Ведь ты не боишься меня. А они боятся. И меня, и тебя, и всего, что здесь творится, даже самих себя. Они полны жестокости и злобы и потому страх леденит их кровь.
Он говорил и шёл, и его уже не пытались остановить и даже убирались с его пути, а кто не успевал – белел, покрывался инеем и обращался в ледяную статую. Перестали и стрелять: пули отскакивали, выбивая из спины Бориса ледяную крошку и, казалось, не причиняли никакого вреда. Началась паника, крики, одни толпой набивались в машины, выталкивая друг друга, другие бежали, но не загоралось замёрзшее топливо и залепляла глаза метель.
Майор, увидев на пороге Бориса, затрясся от страха и холода, бросил трубку, в которую орал и с разбегу прыгнул в окно.
Борис усадил Тамару у телефона:
– Звони. Скорее звони. Командиру, в Генштаб, товарищу Сталину – куда хочешь, говори, что хочешь, но, чтобы как можно быстрее здесь были наши. А если нет – пусть разбомбят и выжгут это чёртово место. Только быстрее, у меня больше нет сил, а эти скоро начнут приходить в себя…
Он навалился на подоконник, вдыхая морозный воздух, но воздуха не хватало, и он бессильно съехал на пол, оставив за собой мокрую слизистую дорожку, с трудом перевернулся на спину, теряя куски плоти, почему-то похожие на желе, подумал: «Вот и всё. Только бы продержаться до прихода своих, чтоб девочку передать из рук в руки…»
***
Автомат врос в ладони, тело было сплошной болью от синяков и ссадин, в голове гудело, и сил прибавляло только слабое булькающее дыхание Бориса. Тамара не сводила глаз с двери и готова была выстрелить в первого же вошедшего.
Но застучали по коридору сапоги и раздался знакомый и родной голос:
– Лейтенант Светлова! Тамара!
– Я здесь, товарищ полковник!
– Двое носилок, быстро, – мигом оценил ситуацию полковник.
– Не надо носилки. Снег, несите снег, много снега.
– Не слушайте её, – пробурлил Борис, захлёбываясь текущей изо рта слизью, – Не поможет. Я уже разлагаюсь. Только вас ждал.
Он хотел утереться, но смог лишь немного пошевелить рукой, оставив на полу ошмётки кожи и мышц.
– Сигналы уже поступали, так что мы давно наготове были. Этот американский майор – бывший эсэсовец, представьте. Вы тут такое гнездо разворотили. К награде предоставим, обоих!
– Мне уже не надо, а Тамару наградите, обязательно. Она у вас молодец, – ответил Борис.
Он попытался напоследок подмигнуть, но получилось страшно: веки слиплись и потекли по щеке, обнажив закатившийся глаз.