РАСПУСКАЛИСЬ БУМАЖНЫЕ РОЗЫ
Густой сладкий запах жасмина плотным облаком заполнял всю комнату. От синей хрустальной вазы, едва вмещавшей огромный букет, расползались его тягучие волны. С восковых лепестков жасмина стекал тяжёлый аромат прямо на скатерть, растекался по белоснежной раскрытой постели, по тонкой простыне, едва прикрывающей раскинувшуюся от жары молодую девичью плоть. Тонкая ткань сорочки не могла скрыть высокую грудь и белизну роскошных плеч. Русая головка девушки беспокойно металась по пышной подушке, румяные губы были слегка приоткрыты, несвязные слова слетали с них. Сквозь закрытое окно полная луна смотрела на милое личико. И неясно было, откуда исходит этот сладостный аромат: от луны, от молодого девичьего тела или всё-таки от букета жасмина, томно раскинувшего свои восковые цветы. Всё, всё вокруг было пронизано нежной истомой и страстным ожиданием любви.
И молодой сон был полон томных желаний. Сильные мужские руки нежно обнимали девичье тело, чёрные глаза глядели прямо в душу, жадные губы искали её губ, жаркий шёпот обволакивал чарующими обещаниями счастья, любви….
-Нет, Янош, нет, - отклоняла она его кудрявую голову, но слабая рука, путаясь в водопаде смоляных кудрей, никак не могла выбраться из этого чёрного омута. И душистые усы красавца мадьяра уже щекотали её нежную шею, его ароматное дыхание было полно жасминового рая, но поцелуй ожёг холодом. Она охнула и очнулась ото сна, увидев склонившееся над ней старушечье лицо.
-Таля, нехорошо это - столько цветов в комнате, вы же угорите, голубушка…
Морщинистая рука вытащила цветы из вазы, скрипнули половицы, чёрная тень скользнула к окну, раскрылись его створки, и в окно полетел роскошный букет.
-Простите, барышня, - пробормотала девушка, уронив голову на подушку, не вполне осознавая, явь это или сон. Она попыталась вернуть образ молодого красавца, и он явился ей, но не было уже того сладкого томления, и был он так далёк, так далёк…. Как выброшенный старухой букет сладко-душных цветов, он уплывал от неё, как облако, ароматное облако жасмина….
Девушка с сожалением смотрела вслед тающему призраку, а на его месте появились из тьмы новые образы, это были давно знакомые, но уже забытые лица. Милая русоволосая женщина рыдала, уронив голову в раскрытые ладони белых пленительных рук.
-Мама, мама! – позвала девушка.
Та подняла полные слёз глаза, лёгким шагом метнулась к печи. Отодвинув ситцевую занавеску, погладила растрепанную русую голову проснувшейся девочки, натянула сползшее лоскутное одеяло на спящих рядом детей.
-Спи, спи, родная, - проговорила она. Лицо у мамы совсем молодое, а рука тёплая и шершавая от постоянной стирки. Девчушка закрыла глаза и уткнулась в овчинный тулуп, постеленный на печи.
«Кто эта девочка? Почему мама подбежала к ней, а не ко мне? – забеспокоилась Таля, - Ах, да! Это же я, только совсем маленькая, с братьями и сестрой, мы спим на печи, а мама совсем молодая…»
Мать вернулась к столу, отерла рукавом слёзы, улыбнулась сидящему на лавке мужику.
-Ну, что ты, Харитон! Вот и детей разбудил! И чем я тебе не угодила?
-Проклята ты, и я с тобой проклят, и дети наши несчастными будут. Правду говорили мне люди - не будет мне удачи, не даст мне Бог счастья с тобой!
-Да чем же я виновата?
-Мать твоя во всём виновата, от неё весь грех пошёл! Она отца твоего погубила, а ты – меня. Проклятие на вашей семье лежит! А теперь и на нашей. Накажет нас Бог!
- Что ты, что ты, Харитон! Бог добрый, не станет он за любовь карать! Ради тебя я отреклась от веры своей, православной стала, да нешто это грех? И в писании сказано: «Да прилепится жена к мужу своему»! И разве царица наша не отреклась от лютеранства ради мужа, царя русского?
-Эк, с кем сравнилась! Ты же не царица!
- Чем ты попрекаешь меня? Ведь это ты увёз меня из родительского дома, из милого домика под Краковом в холодную Россию! Что ты мне говорил? Что обещал мне? Нет на мне вины!
-Бесприданницей взял я тебя, и к крестьянской работе ты непригодна.
- А что ж тебя это не тревожило прежде? А что не годна к крестьянской работе, так что ж? Я одним шитьём больше зарабатываю, чем в поле да на покосе! Посмотри на меня, чем я не хороша тебе? Али грудь не высока, али телом худа, али кожа не бела, как у барыни? А коса разве не длинна? Али не рукодельница я?
Она, прихорашиваясь, вертелась перед мужем.
-Хороша ты, Сусанна, - размякшим голосом проговорил тот, протягивая к ней руки.
Женщина с готовностью уселась к нему на колени, откинув голову, стала хохотать, а муж принялся целовать её лицо, шею, грудь, щекоча бородой.
-Люба моя, погибель моя, ты как вино пьяное, знаю, что погубишь, а люблю….
Несвязные слова отца, тихий грудной смех матери - всё смешалось в сладкой дрёме, всё потонуло в девичьем сне.
Рассвет вплыл в раскрытое окно вместе с утренней прохладой. Девушка открыла глаза, стряхнув грёзы ночи. Под тонкой простынкой ей стало зябко, она резво соскочила с кровати, затворила приоткрытое окно, внизу, на земле увидела брошенные ветки жасмина в каплях росы. Усмехнулась, взглянув на пустую вазу: ничего, недолго ей быть пустой! Проворно застелила постель, тщательно расправила подзоры, вышитые английской гладью, постелила белоснежное покрывало, взбила высокие подушки, сложила их горкой, накрыв сверху кружевной накидкой.
Расчесала волосы, аккуратно сплетя русые пряди, надела опрятное платье, развешенное с вечера на спинке стула, перед зеркалом поправила свежий воротничок, пришитый накануне. Вежливый стук в дверь не застал её врасплох.
- Доброго утра, Наталья Харитоновна, - солидно проговорил вошедший, в кипельно- белом поварском колпаке и фартуке.
-И вам доброго утра, Никифор Авдеевич, - степенно ответила старшая экономка генеральского дома.
Они уселись за маленький круглый столик, застеленный скатертью с красными и жёлтыми розами, вывязанными руками самой Натальи Харитоновны. Повар достал четвёртку бумаги, экономка разложила свои листки, исписанные корявым крупным почерком. Повар отчитался за вчерашний день.
-Нонче господа обедать дома не будут, а к ужину пригласили господ Котельниковых, - оповестила повара экономка.
-Двое персон?
-Трое, ихний сынок с ними будут, - поправила старшего повара экономка.
-Алексей Степанович прибыли?
-В отпуск из полка отбыли на всё лето, собираются в имении погостить.
Они обсудили меню на день, повар подсчитал необходимые к закупке продукты и требуемую сумму. Экономка выдала деньги, тщательно отсчитав купюры и монеты, и отпустила повара. Старший повар ушел, а экономку уже ждала старшая горничная, поварёнок и старший приказчик.
Наталья Харитоновна достала из-под подушки ключи и отправилась в кладовые. День начался, закрутилось колесо повседневной жизни. В эти ранние утренние часы добрая дюжина людей уже бодрствовала, чтобы обеспечить безбедную жизнь трём старым девам, трём сёстрам – генеральским дочерям, безвыездно проживающим в огромном поместье, затерянном в брянских лесах.
В каждодневной суете, в делах и заботах забылись ночные видения. И только за завтраком дрогнула рука экономки, разливающая чай, когда одна из барышень укорила её, походя:
- Таля, я знаю, вы любите цветы себе в комнату ставить, но так нельзя, моя милая! Так и угореть недолго до смерти. Такой большой букет жасмина, а окно заперто!
- Простите, барышня, я так люблю жасмин.
-А на днях я чуть не ведро ландышей у вас из комнаты выбросила. Да поздно, видно, вот и на голову жаловалась – болит, мол. Кто вам букеты носит, не приказчик ли наш? - проскрипела её старшая сестра.
- Нет, это Янош, наш австрийский военнопленный офицер её приметил! Смотрите, Таля, увезёт он вас в Австрию! – добавила самая младшая из сестёр.
- К немцам не поеду, - твёрдо проговорила Наталья. Это ответ вызвал лёгкий хохоток с морщинистых губ старух.
-А он что, зовёт вас?
-Зовёт, замуж обещает взять.
-Замуж? Так вы подумайте, Таля! Он офицер, дворянин, хотя и небогатый, но своё поместье имеет. Скоро военнопленных по домам отпустят, так он домой-то с молодой женой поедет! Смотрите, душечка, не упустите своё счастье! Может, барыней станете!
- Неровня я ему, барышня, ничего с этого не выйдет. Он образованный, а я…. Не примут меня его родные, будут бедностью моей попрекать, да необразованностью, а там и он меня стыдиться станет. Тяжкая это жизнь - на чужбине да с чужим человеком! Нет, барышня, как хотите, замуж за ровню выходить надо.
- А ведь верно, Таля, вы здраво рассуждаете. Умница какая, не позарилась на чужое богатство! - удовлетворённо проговорила старшая сестра, младшие согласно кивнули.
- Так вы, Таля, не забудьте, что у нас ввечеру будет полковник с сыном, так распорядитесь, - вернула всех средняя сестра к житейским делам.
-Слушаюсь, барышня, я уж заказала ужин. Воздушный пирог с малиной Никифор Авдеевич сами лично обещались испечь, поварёнок уж и мусс сбивает.
- Хорошо, полковник Котельников уж больно наш пирог любит. А в прошлый раз он не удался.
- Никифор Авдеевич сильно конфузится прошлого раза. Печку плохо протопили, да ещё Авдотья вздумала рано духовку открыть, вот пирог и осел. Теперь Никифор Авдеевич сказали, что никому не доверят пирог, сами лично обещали готовить.
- Хорошо, душенька.
- А ещё, барышни, прощения просим, дозвольте до дому наведаться. Бельё надобно забрать, да и кружева уж накрахмалены и отутюжены, а матушка сильно захворала, не может сама прийти, намедни Федюшка прибёг, сказывал.
-Сходите, Таля, да только не задерживайтесь, голубушка, не забывайте, у нас вечор гости.
-Как можно, барышня!
По узкой тропинке через росный луг, через зелёную рощу бойко ступали маленькие ножки, обутые в добротные башмачки. От барской усадьбы к деревне путь лежал через рощу мимо пруда. Экономка шла привычным путём, голову её прикрывала соломенная шляпка, в руках она несла небольшой узелок и пустую шляпную коробку. Между деревьев мелькал стройный силуэт девушки. Кремовое, в мелких цветочных букетах шёлковое платье, перешитое умелыми руками Тали из подаренного барского туалета, подчёркивало тонкую талию и высокую грудь. На руке блестел перстенёк – девушка явно принарядилась для выхода в родную деревню.
Пыльная дорога, босоногие мальчишки да одинокая собака встретили её у околицы. Экономка, степенно здороваясь с редкими встреченными старухами, прошла к небольшому домишке с гнилой соломенной крышей, открыла скрипучую дверь. В нос ей ударил кислый запах овчины, щей, квашни. Она прикрыла нос рукой – небогат и нерадостен был её родной дом.
Оглядела потемневшие от времени бревенчатые стены, голый, выскобленный до белизны стол, лавки, тёмную икону в красном углу и огромную печь, занимающая половину комнаты. С печи нёсся громкий храп, сивушный дух отравлял и без того затхлый воздух избы. Экономка прошла, брезгливо отворачиваясь от вонючих сапог у печи.
-Таля, - раздался слабый голос. Наталья подошла к кровати.
- Здравствуйте, матушка. А батюшка, никак, снова пьяный?
-Здравствуй, свет мой, Талечка! Опять я расхворалась….
Наталья присела у постели матери, слушала её жалобы и причитания, послушно кивая головой. Она смотрела на морщинистое лицо матери, её худые костлявые руки с распухшими суставами, сложенные поверх лоскутного одеяла, как у покойницы. Вздохнула, припомнив свои ночные грёзы – куда девалась красота матери, куда ушла молодость!
- Я вам гостинцев принесла, матушка, - прервала она бесконечный поток материнских жалоб.
Она развязала узелок, выложила угощения на стол, а платок аккуратно сложила уголком.
-Спаси Бог! – запричитала мать, - Останешься вечерять?
-Нет, матушка, я на минуточку зашла, барышни велели бельё забрать, у нас нонче гости. Бельё опять собралось, не знаю, матушка, присылать ли? Вы хворая совсем, уж не знаю, может, Лизавете отдать в стирку?
-Что ты, Таля - Лизавете! Она тонкого белья стирать не умеет, ей только полотно доверить можно! А уж батист да кружево никто кроме меня постирать не сможет! Испортит Лизавета, вот, разве ты бы смогла. Да ты теперь в больших чинах ходишь…. А ты пришли мне, ничего, я полежу маленько, да и встану. Присылай мне, дочка, бельё, присылай...
Наталья взяла готовый узел с выстиранным и отутюженным бельём, кружева сложила в шляпную коробку, стала прощаться.
-Таля, детка, ты бы помогла нам хоть немного, батюшка совсем не оставил в доме денег, а мне Дашутку собирать к осени. Надо хоть немного ситцу купить, да башмаки хоть какие-никакие справить, да и Федюшка весь в рванине ходит….
-Простите, матушка, барышни велели передать, что вперёд они денег больше не дадут, вы и так уж за два месяца вперёд выбрали. Мне и совестно уж перед людьми, как батюшка приходит просить. Приказчику велено не пускать его.
-Ах, стыд-то какой! Дочка, ну, а ты-то, неужто сама не поможешь матери?
-Простите, матушка, я своё жалованье сама не беру - это моё приданое. Вы то с батюшкой за мной ничего не даёте, так я сама себе зарабатываю. Я уж и так засиделась в девках, 23 годка – перестарок!
-Ну, хоть немного, дочка, а?
-Нет, матушка, и не просите. Вы и так за Дашутку и Артёмку получаете жалование, они в отрепьях ходят, а батюшка все деньги в кабак сносит! И за меня вы сколько получали – всё батюшка пропил.
-Грех это, родного отца порицать, - заплакала мать, - Не жалеешь ты мать, горда больно, видно, Бог меня карает злой дочкой! Вот и замуж тебя не берут за злой твой нрав!
-Зря вы меня, матушка, попрекаете! Вы знаете, почему меня замуж не берут – кто возьмёт без приданого? Вы и Дашутку готовы в девках уморить!
-Прости, дочка, Христа ради, но раз уж так получилось… всё равно тебе вековать, так хоть помоги отцу с матерью!
- Не стану, я, мама, вековать! Приданое я себе сама собрала, скоро замуж выйду.
- Это за кого же? В нашей деревне не знаю такого, …разве за вдовца? Да доля эта уж больно горькая.
-Нет, не за вдовца выхожу, и в деревне жить не стану. В городе буду жить.
-Богатого себе нашла, старого? Ох, неравный это брак, недобрый!
-Не угадали, матушка, за ровню выхожу. Он приказчиком десять лет работал, сам капитал себе заработал, как и я. В городе жить будем, уж и сговор был.
-В городе? И чем жить станешь? Чай, в услужение больше не пойдёшь.
-Сама хозяйкой буду, доходный дом держать хочу. Да Савелий Игнатьевич против, думает обувную лавку открыть, пока не решили, как быть. Его капитал да моё приданое сложим, так средств и хватит.
-Как же так, дочка? Уж и сговор был, а отцу-матери неведомо? А как же родительское благословение?
-Ваша матушка без благословения осталась, а если вы не благословите, так и я обойдусь.
-Грех это, дочка.
-Тогда не берите грех на душу и уговорите батюшку благословить.
-Когда свадьбу сладить собрались?
-Хотим перед Филипповским постом повенчаться.
-Стало быть в этом году…. Ох, покарает тебя Господь за гордыню твою! Сколько я для тебя сделала, а ты добра не помнишь, неблагодарная ты дочь, дерзишь матери!
-Помню, матушка, как вы меня в люди отдали в девять лет! Я сама ещё девчонкой была, а чужих детей уже нянчила. Да, спасибо, хорошая хозяйка попалась, она меня и грамоте выучила, и шить, и вышивать, да и хозяйство вести. Она и рекомендацию в генеральский дом дала, ей то я благодарна за это.
-Вот видишь! А ведь это я тебя к немке этой Кенигсбергской определила, моя это заслуга, что ты такая важная стала!
-Ваша правда, матушка! Ведь останься я дома, так до сих пор не умела бы ни косу заплести, ни чистоту навести. Чужие люди меня уму-разуму учили. А ведь вы, матушка, всё умеете делать, что же не обучили меня?
-Когда же, дочка? Вас у меня вон сколько – мал мала меньше! Да и батюшка ваш хворый….
-Знаю я, какая у него хвороба! Кабак называется! А вы ему потакаете.
- Ох, грешна ты, Таля, так мать попрекаешь! И отца порочишь, грех это! Господь покарает тебя!
- Господь добрый, не станет он наказывать за труды мои!
В сердцах хлопнула она дверью, покидая неприветливый родительский кров.
- Вот Бог свидетель, сброшу я свою ненавистную проклятую фамилию, уеду в город!
Обратный путь её пролегал мимо кузни. Она слышала звон маленького молоточка, тяжёлые удары молота и шипение воды, принимающей в себя раскалённый металл. Двери кузни были раскрыты настежь, у наковальни в кожаном фартуке в отблесках горна работал русоволосый красавец. Ветхая рубаха, мокрая от пота, облепила мускулистое тело молодого кузнеца. Экономка невольно задержала шаг, любуясь деревенским красавцем. Почувствовав жадный горячий взгляд, тот оглянулся.
-Бог в помощь, Семён Матвеевич, - скромно склонила голову экономка.
- Доброго утра Гаврила Андреевич, - добавила она в сторону старшего кузнеца.
-И вам доброго утречка, Наталья Харитоновна, - проговорил молодой кузнец, старший степенно кивнул ей.
Видно было, что молодой с удовольствием бы пообщался со своей преуспевающей односельчанкой, но старший кузнец уже постукивал своим маленьким молоточком, требуя удара его молота. Парень продолжил работу, бросая быстрые взгляды через плечо на статную девушку в красивом шёлковом платье. Та постояла минуту, любуясь ладной фигурой кузнеца, играющего мускулами - в свои 18 лет он был завидным женихом. Таля вздохнула: «Красивый парень, да больно молод» и пошла дальше. Крепкий запах пота и горячего железа грубой волной ударил ей в спину вместе с громким разговором кузнецов. Невольно она прислушалась, сдерживая шаг.
-Хороша, чертовка, и горяча, видно! – проговорил старший кузнец.
-Платье какое нарядное на ней, как у барыни! И сама из себя видная, белая да нежная, мне такую бы жену, - поддержал разговор молодой.
-Зачем тебе такая старая? Найдёшь молодую, у нас в деревне вон сколько девок!
- В деревне таких нету!
-Уж больно она горда! Жена должна мужа слушать, а эта в генеральском доме приказчиками да лакеями привыкла командовать! Нет, с такой хорошо только на сеновале забавляться!
Девушка фыркнула: «Больно надо на сеновале валяться! Деревенщина необразованная! И большая радость – жить в этой грязи, в развалюхе какой-нибудь да потные рубахи стирать!»
Она отвернулась от закопчённой кузни и неторопливо пошла по узкой тропке, перекладывая тяжёлый узел с бельём и шляпную коробку с кружевом с руки на руку. Таля миновала убогую деревеньку и, в твёрдой уверенности в правильности своего выбора, двинулась к видневшемуся вдалеке барскому дому, светлому, приветливому и красивому. Такому же красивому, как видевшееся ей впереди счастливое будущее, заработанное ею тяжким трудом и многими лишениями.
Сонная муха лениво билась в оконное стекло деревенского дома. Деревянные рамы окошка были выкрашены в салатовый цвет – что делать, хозяйка красила той краской, которую удалось достать, а раздобыть белую эмаль она не смогла. Дом от палящего солнца пытались укрыть роскошные клёны, растущие в палисаднике прямо под окнами. Они широко раскинули ветки с зелеными растопыренными ладошками-листьями, даруя зелёный полумрак, но прохладу стены старого дома дать не могли, и в комнатах было душно.
Старая женщина сидела за круглым столом, покрытом вязаной скатертью с красными и жёлтыми розами. Узловатые пальцы проворно скручивали медную проволоку, оборачивая её жатой зелёной бумагой, на столе лежали нарезанные кусочки розовой жатой бумаги. Старуха брала эти кусочки, проворно складывала их, расправляла, растягивая или сжимая, и из её рук выходили уже готовые цветы: распустившиеся розы и розовые бутоны. Готовый цветок старуха аккуратно ставила в вазу к восторгу девочки лет девяти, глядевшей на это действо восхищённым взглядом.
-Бабушка, как у вас всё ловко получается!
Девочка сидела на продавленном диване со старомодными круглыми валиками, у неё на коленях лежали пяльцы с вышивкой. Она неохотно тыкала иногда иголкой в канву, но всё её внимание было приковано не к вышивке, а к волшебству, творимому морщинистыми руками старухи.
-Я научу тебя делать так-то! Только сперва закончи вышивать петушка, вон у тебя на пяльцах уж и крылышки готовы, не ленись, - ласково проговорила та.
-Бабушка, а давайте я петушка потом буду вышивать, а сначала вы меня розы научите делать!
Девочка бросила пяльцы, сползла с дивана, сбив набок холщовый чехол, подошла поближе к бабушке. Она осторожно гладила пальцами бумажные лепестки:
-Бабушка, они такие красивые! У вас уже вон сколько цветов, а ещё и в вазах стоят, зачем вы их опять делаете?
-Вот наделаю большой букет, пойду на кладбище, да и поставлю на могилке дедушке, а которые продам. Все хотят поставить цветы, да не все умеют их делать.
-Бабушка, а давайте, вы будете цветы делать, а я их в вазу ставить!
-А как же петушок? Кто его вышивать будет? – проворчала недовольно бабушка.
-После! У меня что-то не получается, - проговорила девочка.
-Не рукодельница ты, Наташенька, да и Таня тоже, - вздохнула старуха, - А Лида как хорошо вышивала! А Мария! Это ведь мама твоя себе на приданое всё шила да вышивала - все эти занавески и салфетки на диване…. Они раньше у вас дома были. Ну, теперь уж мода не та, так Лида все свои вышивки привезла назад, сюда ко мне.
-Это мама вышивала? – удивлённо протянула девочка, разглядывая вышитые холщовые шторы, закрывающие дверной проем между двумя комнатами бабушкиного дома и салфетки, разложенные на спинке дивана, полочках этажерки, сундуке.
- И тетя Маня тоже вышивала? А я и не знала! Значит, мама вязать умеет? Дома она ничего не вяжет. А эту скатерть с розами тоже мама связала?
-Нет, скатерть это я вязала.
Девочка с любопытством принялась разглядывать вещи, на которые раньше не обращала внимания. Её черные глазки бойко перебегали с кровати, украшенной никелированными шарами, на этажерку из коричневых ивовых прутьев. Кровать была мягкая, с пышной пуховой периной, высокой горкой подушек под кружевной накидкой и с подзорами, вышитыми английской гладью. Этажерка тоже полна любопытных вещиц: на каждой полочке лежали вышитые салфетки и стояли всякие шкатулочки, коробочки, флакончики. А на самой верхней полке – две высокие узкие вазы с бумажными розами. Девочке ужасно нравились эти длинные узкие вазы из граненого стекла, так же, как зелёный сундук, оклеенный изнутри красивыми картинками из журналов. Но особенно нравился ей огромный, под потолок шкаф, в который она могла войти, как в комнату.
-Бабушка, а вас кто научил вышивать и вязать такие красивые скатерти? Ваша мама, или бабушка?
Старуха недовольно поджала губы, вздохнула, бросила свои цветы и погладила голову девчушке.
-Наша порода, - проговорила она, - И беленькая, и полненькая, и болтушка какая! Только вот волосики совсем жидкие, ну, может, потом лучше станут. А вот Таня не в нас….
Она умильно глядела на пухлые ручки девочки, на её румяные щёчки, поправила пышные банты в тощих коротеньких косичках.
- А цветы тоже вас мама научила делать? – продолжала расспросы девочка.
-Нет, деточка, это меня моя хозяйка научила. Я к ней в дом попала, когда мне 9 лет было, вот как тебе сейчас, и тоже ничего не умела: ни шить, ни вязать, ни косу заплести, ни лицо умыть. А Клара Францевна меня всему обучила, царствие ей небесное! Она и грамоте меня выучила.
-Какое у неё имя странное – Клара!
-Так немка она была из Кёнигсберга, почтмейстер наш женился на ней, когда в Варшаве служил. Потом уже они в Брянск приехали.
-Бабушка, как же так, она немка была, иностранка? И Варшава ведь тоже заграница! А как же она в нашей стране жила?
-Тогда и страна другая была – Российская империя, а Польша была окраиной России. У меня и матушка из Польши, из-под Кракова, её мой батюшка вывез, когда в войске служил.
Входная дверь хлопнула, в комнату вошла худенькая смуглая девочка. Неловко ступая и сутулясь, она встала рядом с сестрой, внимательно прислушиваясь к разговору.
-Бабушка, вас там эксплуатировали? Когда вы работали на помещиков? – жалостливо проговорила она.
-Никто меня не эксплуатировал, - недовольно проворчала старуха, - Я Богу должна молиться за своих хозяев, такие они были хорошие люди!
-Ну, как же, нас в школе учили….
-Не знаю, чему вас там учили, а только хозяева у меня были хорошие, добрые!
-Бабушка, а серьги у вас с изумрудами? – перебила сестру младшая девочка.
Старуха потрогала свои дешёвые серьги в отвислой коричневой мочке уха, презрительно скривилась.
-Нет, деточка, это я в сельмаге купила. Но были у меня серьги и золотые, и с камнями - мне барышни много добра оставили, когда за границу уезжали. Что в подарок, а что – на сохранность, думали, что вернуться смогут. И меня с собой звали в Париж, да не поехала я….
- А почему? – простодушно спросила толстушка.
-Ты что, не понимаешь? Как она могла Родину бросить? За границу только предатели бежали, правда, бабушка? – поучительно проговорила старшая сестра.
Старуха долго думала, потом, медленно подбирая слова, продолжила:
- Тогда ещё только переворот случился….
-Революция, - поправила её худышка.
-Ну, да, переворот этот, революция самая, и все думали, что ненадолго это. Но хозяйки мои сразу догадались и успели имение продать, и добра много с собой забрали. А я с Сеней моим помогала им вещи паковать: посуду, ковры укладывали, отправляли обозом. А что-то они оставили, не смогли всё с собой забрать, так мы много чего попрятали. Много посуды, золота, серебра закопали, я одна знала место…. Думали, что вернутся….
-А почему вы себе не забрали? У помещиков надо было забирать добро, оно награбленное у народа! - поучительно проговорила старшая девочка.
-Да как же это – забирать чужое? Нешто мы – разбойники? Да барышни и сами меня наградили, много золота надарили, я за это золото детей в войну спасла! Да я… – старуха осеклась, посмотрела на девочек, помолчала и продолжала уже спокойнее.
- Кольца да серьги на пшено да на хлеб меняла, когда в эшелоне ехали. Собрались- то мы за два часа, немец на Брянск быстро наступал. Сеня прибежал, помню, собирай детей, говорит, последний эшелон грузится. Он же у меня председателем колхоза был - нас бы сразу расстреляли…. Я детей схватила, Лиде, маме вашей девятый годок шёл, чуть меньше, чем тебе, Наташенька, а Марии и вовсе 6 лет всего, похватали что было, да в эшелон. А дорогу уж бомбят, самолеты налетают, а дети кушать просят, плачут…. Как остановится эшелон, и не знаем, надолго ли? И за кипятком на станцию сходить надобно, и боязно: что, как поезд тронется? Сколько так-то поотставали…. А детей как бросить? И кормить надо, а за деньги ничего не дают! Так я за золото мешочек крупы выменяла… Выскочу по воду – и назад, в вагон, залью пшено кипятком, заверну в одеяло, каша-то и дойдет потихоньку. Дети проснутся, а я пшёночку горячую из одеяла достану, да покормлю. Так Мария долго думала, что кашу в одеяле варят.
-Так все кольца и отдали за кашу? Жалко, надо было хоть одно оставить, - вздохнула старшая девочка.
-Слава Богу, дети всю войну не голодали! А привезли нас сюда, поселили - а в домах всё есть: и посуда, и из одежды, и мебель. Немцы тут раньше жили, высели их в один день….
-Почему? – спросила толстушка.
-Они же немцы! А тут – война с немцами! А вдруг они – шпионы или враги? – поучительно проговорила старшая сестра.
-Они тут спокон веку жили, еще с Петра! Какие они шпионы? Село Гусенбах называлось, хорошее село было, консервный завод от них остался, сады какие! А дома какие добротные, сараи крепкие, погреба глубокие, ледники, снег всё лето можно держать. Выселили всех в одночасье….
-А куда их?
-В Сибирь куда-то, на смерть…. Погрузили в теплушки, как скотину…. Я всё ждала, как вернутся хозяева после войны…, все вещи берегла, они же всё в полном порядке оставили – приходи, живи. Эта же мебель вся: шкафы, диваны деревянные, сундуки, комоды, зеркала - это же всё от них осталось. Думала, как вернутся хозяева, я им и дом, и все вещи в полной сохранности передам. Нет, никто не вернулся…. Сгинули, поди….
Дети заскучали.
-Бабушка, а давайте я за водой на колонку схожу, - предложила старшая девочка.
-Сходи, Таня, только много не набирай, а то тяжело нести, я потом ввечеру сама схожу.
Девочка вышла, послышалось звяканье ведра в сенцах, хлопнула дверь. Старуха опять взялась за свое рукоделие. Младшая девочка прошла в соседнюю комнату, такую же просторную, отделенную от первой высоким порогом и вышитыми шторами в дверном проёме – двери между комнатами давно не было. Если первая комната была и спальней, и гостиной, то вторая играла роль столовой и кухни. Кроме голландской печки там помещался гигантских размеров стол на точёных толстых ножках, на котором стояла швейная машинка «Зингер», рядом стоял деревянный диван с резными ручками. А в углу – диковинный шкафчик, покрашенный той же салатовой краской, что и окна, и дверные проемы, и сундук. Вся мебель была самодельная, крепкая, добротная, хоть и грубой работы. Немецкий мастер делал её на века.
На стене в деревянных рамах висели репродукции под стеклом. Девочка любила рассматривать эти картинки: на одной «Сестрица Аленушка», на другой печальная девушка в белом платье на скамейке под деревом. А между ними – зеркало в тёмной резной раме.
Все полы в обеих комнатах были застелены красными дорожками, а у дверей лежали круглые, связанные из тряпочек половички. Всё было знакомо девочке до мелочей, но она всё равно любила рассматривать потемневшие картины, заглядывать в кривое, мутное немецкое зеркало, пытаясь разглядеть чью-то чужую таинственную жизнь. Так же, как любила картинную галерею, устроенную бабушкой из репродукций известных картин, вырванных из журнала «Огонек» и наклеенных ею на дощатые стены в сенцах. Девочка уселась на деревянный диван, болтая ногами, но диван был очень жёсткий, она слезла с него и потихоньку подошла к шкафчику, который давно манил её. Там бабушка держала вазочку с вареньем. Девочка попробовала тихонько открыть дверцу шкафчика, но петли дверцы предательски скрипнули.
-Наташа, закрой дверку, я всё слышу, - заворчала бабушка.
-Бабушка, ну, я только хотела посмотреть….
-Знаю, хотела, небось, варенье потихоньку съесть, сластёна!
-Бабушка, ну, миленькая, ну хоть ложечку! – начала канючить девочка. Она обняла старуху, уткнулась в её морщинистую шею вздёрнутым носиком и захныкала. Старуха обняла девочку рукой в тёмных старческих пятнах, из её груди вырывалось хриплое дыхание.
-Бабушка, почему вы так дышите? Надо полечиться.
-Хриплю громко? А ты не бойся, деточка, это бронхит у меня застарелый, уж не вылечить. Болеть не болит, а хриплю сильно.
-Это вы ещё до революции болели? Вот как вас эксплуатировали эти помещики!
-Что ты, деточка, своих барышень я благодарить должна, сколько они мне добра сделали! А бронхит у меня с войны, лечить нечем было. А барышни мне всегда доктора приглашали, если видели, что хворая я. Как-то заметили, что у меня глаза жёлтые, и тошно мне всё. Доктор посмотрел меня, сказал, что желтуха это, лечение прописал. Барышни говорят: лежи, мол, Таля, у себя в комнате и пей минеральную воду, горничная будет приносить из погреба. Так и лежала, как барыня, пока поправилась! Мне барышни и прививку от оспы делали, и Даше тоже, она тогда у них подгорничной работала, как нам это потом пригодилось!
-Вы потом не заболели, значит?
-Мало, что не заболели! Когда в барском доме после переворота комиссар поселился, то хворый он был совсем, и никто не хотел за ним ходить, все боялись чёрной оспы! А мы с Дашуткой того комиссара выходили, он потом, когда выздоровел, да на Даше-то и женился.
-Это тетя Даша, которая в Москве теперь живёт?
-Она. Увёз её комиссар с собой, сам он в большие чины вышел. И мне польза была от того комиссара – перед новой властью заслуга. Может, потому меня и не тронула, а так бы расстреляли.
-За что же, бабушка?
-Ну, как же, за сытую жизнь! В богатом доме работала, и сама одевалась чисто, с деревенскими не водилась, значит - пособник. Как потом оправдываться пришлось! Мол, прислуга я, притесняли меня….
-Угнетали!
-Да кто же меня угнетал? Я своей первой хозяйке так обязана, так благодарна! Я ж до неё ничего не умела!
-А почему?
-Да чему там, а деревне научишься? Только коров доить! Там ни полы помыть, ни бельё постирать, ничего деревенские не умели, да и сейчас не больно-то умеют! Ко мне вся деревня приходила, чтобы я им в пододеяльнике дырку прорезали для одеяла! Сколько показывала - никто так и не научился, так и ходили ко мне! Меня немка моя и шить, и вышивать выучила, и кружево плести и вязать! А батистовое бельё, а кружево стирать? Она и на стол накрыть, и серебро почистить, и чай подавать – всему научила! А как её мужа перевели в другой город, она меня в генеральский дом рекомендовала. Там я с подгорничной начала, потом уж и серебро мне доверили, а уж, когда старшей экономкой стала….
-Бабушка, - перебила её девочка, - А дедушка у нас председателем колхоза был? И вы тоже в колхозе работали?
Старуха поджала губы.
-Сеня председателем был, а я в ихнем колхозе ни дня не работала!
-Бабушка, а как вы поженились?
-Поженились, что ж делать. Переворот этот всю жизнь переломал, как-то надо было жить….
Она замолчала, устремив взгляд в прошлое. Воспользовавшись её рассеянностью, девочка проскользнула к шкафчику с вареньем и принялась быстро орудовать ложкой, опустошая вазочку. Скрип отворяемой двери остановил сластёну, это вернулась старшая сестра, увидев толстушку, уплетающую варенье, она укоризненно покачала головой.
-Опять ты у бабушки варенье выпросила! Нехорошо это.
Сестра показала ей язык и продолжала орудовать ложкой.
- Бабушка, я воду в сенях поставила, - обратилась девочка к старухе, - А, может вам половики потрясти или полы помыть?
Бабушка недовольно посмотрела на некрасивую внучку.
-Не надо! Я чай, сама ещё в состоянии за собой прибрать.
-Нас в школе учили, что надо помогать старшим, - постным голосом продолжала настаивать внучка.
-Ну, ладно, помой крыльцо, раз уж так охота! – поджала губы старуха.
«Как неродная, право! И что ж такая некрасивая? А маленькая такая хорошенькая была, как картинка! Когда я пошила ей пальто из старого габардинового Петиного костюма, да капор с оборками, все деревенские приходили посмотреть на неё, на руках по всему селу таскали, как куклу, а сейчас… И худа, худа как! Уж 12 лет, а как щепка, и чернявая - вся в отца. Хорошо, хоть Наташенька – наша порода!» - горестно думала старая женщина.
С улицы послышался шум и визгливый голос соседки. Старуха подскочила и скоренько пошла на крыльцо, младшая внучка побежала следом.
На другом пороге, выходившем на общее крыльцо, стояла толстопузая баба в грязном переднике, повязанном поверх полинялого ситцевого платья и визгливым голосом отчитывала худенькую растерянную девочку.
-Ты чего, Тося, разрываешься? – налетела на неё старуха, - Не видишь, дитё полы моет, чем она тебе помешала?
-Ишь, взяли моду! Как у себя дома! Полы ей мыть вздумалось! А я, может, не хочу, чтобы моё крыльцо мыли, я тут, может, половики трясти стану!
- А ты с крыльца сойди и тряси на траве, чего тебе сор на крыльцо сыпать! Грязь разводить! Хоть на крыльце чисто будет, а то у тебя в дому грязи по колено!
-Нечего меня жизни учить! И чего ты со своими черножопыми носишься?
-А ты не трожь моих внучат! У тебя-то никаких нет, ни беложопых, ни черножопых! Доделалась абортов, так без детей и осталась! Теперь жди от приёмыша внуков, а только на вашего Генку ни одна дура не зарится! Хоть бы негра какая за него пошла, никому не нужен!
-А нечего мне в нос моими абортами тыкать! Это моё дело! Я вышла за вдовца с ребёнком, его и растила.
-Так никому ты больше не нужна была!
-Зато дочки твои всем нужны! Обе гулящие, шалавы! Лидка твоя с квартирантов вашим, с черножопым спала! Её счастье, что взял за себя, беременную, женился! А Манька твоя не успевает мужьёв менять! То полковника из семьи увела, то за учителем побывала, а теперь до шахтёра дошла! А следующий, чай, дворник будет?
-Много ты понимаешь! Да шахтёр поболе полковника получает! А что мужьёв перебирает, так что же, она ведь красавицей уродилась!
-Така красавица, така красавица, что ни с тобой, ни с Лидкой, ни с мужем твоим не схожа! Все в семье белявые, а она чернявая да кучерявая, видать, ты её от цыгана нагуляла! Не зря люди говорили, что ты мужа своего в грош не ставила, ни поесть ему не подашь, ни рюмку не нальёшь! В гроб ты его загнала, помер он раньше сроку! Не зря говорили люди, что проклята ты Богом, и ты, и дети твои, и внуки!
- Любил меня Сенечка мой, и я его любила, царствие ему небесное! А помер от ран, с войны вернулся весь израненный, совсем хворый! - дрогнула голосом старуха, - А тебе грех такое говорить, злые языки напраслину наговаривают, а ты и рада повторять!
Она принялась причитать, размахивая руками, крестясь и проливая щедрые старушечьи слёзы. Постояв немного, соседка ретировалась, бурча под нос ругательства. Оставшись одна на завоеванной территории, старуха успокоилась, отёрла мгновенно высохшие слёзы и, погладив девочек по головам, победно проговорила:
- Не слушайте её, деточки, это она от бескультурья своего так говорит. Брось, Таня, не надо крыльцо мыть, потом как-нибудь помоешь. Идите лучше погуляйте, малинку пособирайте. А я пойду в дом, полежу, чтой-то голова разболелась.
Она побрела в дом, а девочки вышли на солнцепёк в заросли малины полакомиться сладкой ягодкой на бабушкином огороде. Они не могли сразу забыть услышанный разговор, тем более, никто и не собирался скрывать его от детей.
-Наташ, а что это тетя Тося про проклятие какое-то говорила?
-А! Бабушка рассказывала мне, что её бабушку прокляли.
-А кто проклял и за что?
-Не знаю, она, вроде, раньше в Польше жила. И бабушкина мама, и бабушка. А бабушкину маму привёз оттуда бабушкин папа.
-И что, причём тут проклятие?
-Ну, она веру поменяла, когда замуж вышла, за это, наверное. И из Польши уехала.
-Значит, бабушкина бабушка была полячка?
-Наверно. И бабушкина мама тоже.
-Ну, да, если они в Польше жили!
- Ага, в Варшаве или в Кракове.
-Ну вот, значит – полячка!
- А ещё я знаю, что она сбежала из дома в Варшаву с поляком одним.
-Бабушкина мама?
- Нет, бабушкина бабушка! А поляк богатый был, они поженились, и тогда у него начались несчастья. Он разорился, пить начал и умер, а его родня или поп польский проклял её. А может, наоборот, её родители прокляли за то, что она их бросила, как бы предала. Я точно не помню, бабушка говорила что-то. А это родительское проклятие, говорят, очень сильное, и оно переходит до седьмого «поколена».
- До седьмого колена, - поправила её старшая сестра.
- Интересно, а мы с тобой какое колено? Если от бабушкиной бабушки считать, то пятое, значит, мы тоже будем несчастные.
-Суеверия всё это и предрассудки, в нашей Советской стране это не действует. У нас все люди счастливые, потому что честно работают.
-А бабушка говорила, что из-за этого проклятия у неё жизнь несчастная.
-Глупости всё это. Она хорошо живет - её мама любит, и тетя Маня, и мы с тобой любим. И папа наш ей всегда помогает.
-А бабушка говорила, что у неё много детей было и все умерли.
-Ну и что? Тогда больниц не было в деревне, и болезни не лечили.
-И дедушка наш умер.
-Во время войны много людей погибло. Так что глупости всё это.
-Конечно глупости, мама наша хорошо живёт, и тетя Маня тоже. И мы тоже хорошо живём.
-А тётя Даша? У неё тоже муж умер, и сын тоже. Он какой-то больной был, помнишь, мы его на фотографии видели, когда с мамой к ней в гости приезжали.
-Помню! Она вообще такая противная тётка! Я ещё ей сказала тогда, что никакая она не тётя. Раз она бабушкина сестра, значит она – бабушка Даша!
-Да, а она тогда сказала, что ты вредная, и чтобы мама с тобой больше к ней не приезжала!
-А про тебя она сказала, что ты некрасивая! А мама сказала, что ты на папу похожа, а тётя Даша тогда сказала, что да, теперь ему не отвертеться! И ещё сказала, что ты хоть и страшная, а зато молчишь, и с тобой можно к ней приезжать. А меня чтобы мама не привозила!
Девочки оживлённо обсуждали интересные факты семейной хроники с таким же интересом, как и страшные истории про чёрную руку или гроб на колесиках. Эти страшные истории они любили рассказывать в своей дворовой компании, когда собирались вечерами на скрипучей деревянной лестнице дома. Это было страшно и сладостно до судорог, до мурашек, особенно - в темноте. А еще лучше – во время летней грозы при раскатах грома и вспышках молний, так часто обрушивающихся на их маленький поволжский городок. И к разговорам взрослых у девочек было такое же отношение, как к рассказам про кладбищенскую жуть – как к сказкам. И как всякие, пусть даже интересные истории, они им скоро наскучили.
Старая женщина, оставшись в доме одна, прошла к заветному шкафчику. Достала с верхней полки, недоступной для детей, припрятанный графинчик. Налила в гранёную рюмку тягучей красной наливки и медленно, смакую ароматный напиток, выпила. По её щекам опять потекли слёзы. Только это уже были не притворные слёзы напоказ, а горькие слезы разочарования. Перед мутным, старушечьим взглядом встала вся её тяжелая жизнь. Не всё, далеко не всё рассказывала она внучкам...
Так ли она хотела жить? И она ли не работала с малолетства, чтобы заработать себе достойную жизнь? Сколько трудов было положено, сколько планов рухнуло! А как хорошо всё должно было быть! Собственный доходный дом или лавка, сама – хозяйка, муж – уважаемый купец, а там и детки бы пошли, жизнь в достатке. А вышло как? Переворот этот октябрьский всё смешал. Жених солидный исчез, как сгинул, не знала, что и думать, только потом узнала – убили его.
Деньги, как мусор стали, хорошо ещё, что она свои сбережения в золотых монетах хранила. Жених всё смеялся над этим, говорил, в банкнотах нужно капитал держать, зачем тяжёлое золото в карманах таскать? А ещё лучше - в банке, там и надёжно, и процент хороший идёт. А она не доверяла бумаге да банкам и накопления свои прятала в потайном месте и не в ассигнациях, а в золотых монетах. И оказалось, зря жених смеялся, сохранилось её приданое в целости, золото, оно при любой власти - золото! Хотя она так и не смогла этими деньгами попользоваться, так и лежало её приданое нетронутое, нерастраченное, спрятанное в секретном месте. А ей приходилось жить в бедности, а так бы в Сибирь сослали, а то и расстреляли.
Когда хозяйки стали собираться за границу, она ещё верила, что вернуться они. С собой её звали, может, надо было поехать?
Как жизнь перевернулась! Все планы прахом пошли… Новые хозяева появились – комиссары в кожаных тужурках с револьверами, барскую усадьбу под свою управу забрали. В колхозы агитировать стали, деревенщина безграмотная в начальство попёрла, на митингах глотки драли, глаза бы не глядели! Пришлось в деревню возвращаться, в грязную избу, ничего другого ей не оставалось. А там врагов искать начали, только тем и спаслась, что угнетённой прислугой представилась. Да спасибо тому комиссару, которого они с Дашей выходили! Да ещё Семён заступился, он тогда в начальники начал выходить, пришлось замуж за него пойти, не вековать же в девках. Семён хоть не полная деревенщина был, кузнец всё-таки, даже в городе недолго пожил. Опять же, за начальником жить легче, хоть в колхоз агитировать перестали. Не дояркой же идти! За мужниной спиной спряталась, в колхозе не работала. Муж оказался спокойный, ценил её, уважал. Привыкла постепенно, думала, дети пойдут - легче будет.
Нет! Не давал Господь деткам здоровья…… Одиннадцать могилок осталось на деревенском кладбище на Брянщине. Родится дитё – и до году не доживает, умирает. Уж и не знала, какому Богу молиться, за что Господь наказывает! Сорок лет уже было, когда родила девочку – беленькую, крепенькую, как все её дети рождались. Двенадцатая она была. Глядела на неё, не нагляделась, дыхнуть боялась, вдруг тоже помрёт, как все? Соседка присоветовала назвать ребёнка Лидой, как деревенскую дурочку, может Бог даст ребёнку здоровья, как той. В зиму и лето босая ходила, в рванине, а румянец во всю щёку – кровь с молоком, об лоб хоть поросят бей, такая здоровая! Даже когда заснула под плетнём в феврале, одним чирьём отделалась, другой бы замёрз да помер.
Послушалась, назвала дочку Лидой – ничего, выжила. Здоровенькая оказалась, ничем сроду не болела, сколько падала, билась – всё на ней, как на собаке заживало. Через три года ещё одну дочку родила – Марию. Эта хворала сильно, думала, не выживет – кровь не сворачивалась, доктора прописывали есть мел. Выходила, вырастила обеих.
И в войну спасла. Не говорила она внучкам, как спаслись они тогда, нельзя такое детям рассказывать. А только не успели они на последний эшелон, ушёл он без них, и Сеня ушёл с войском - немец быстро наступал.
А Даша успела на тот эшелон, да не к добру это вышло! Она тогда из Москвы приехала в Брянск, решила рожать на родине, рядом с родными людьми. Тоже ей с детьми не везло, никак Бог деток не давал, всё не было, да не было, а тут такое счастье – сына родила. Муж у неё тогда на лётчика выучился: всё в походах, да в полётах, она и поехала рожать в Брянск. Её с младенцем, как жену командира посадили в эшелон, думала, повезло ей, ан нет! Уже после войны узнала, что разбомбили тот эшелон, Дашу ранило в живот, ребенку в голову осколок попал. Живы оба остались, спасли их, только после того ранения Даша детей родить больше не могла, а сын дурачком остался, так всю свою жизнь по больницам да психушкам скитался. Даша, чтоб за ним ухаживать, санитаркой в тех больницах работала… Хорошо, хоть лётчик её не бросил, так они и жили вдвоём, за сыном своим несчастным присматривали.
Не пощадила их война! Большая семья была до войны, как у всех в деревне, да мало кто жив остался. Из трёх братьев, что в деревне с матерью жили, в живых остался один, младший, он в войну ещё совсем ребёнком был. Старшего немцы расстреляли за то, что отказался своими деревенскими командовать на заготовке торфа, средний согласился, так его наши расстреляли после войны за пособничество. Один Толик из братьев жив остался, Даша спаслась, да она, Таля.
Хотя и не думала тогда, что уцелеет. Одна она осталась с детьми на руках, стояла на вокзале, что делать не знала. Последний эшелон ушёл без неё, не успела она. А тут и услужливые односельчане нашлись, указали на неё немцам как на жену председателя. Забрали её, посадили в подвал сельсовета, где теперь немецкая комендатура была, а в подвале арестантов держали. Смотрела она на деток своих, помнила, как дорого они ей достались, а тут погибать всем придётся! Много всякого народу сидело с ней вместе: кто коммунист, кто жена командира - всех должны были расстрелять. Поняла, что надо как-то выбираться. Вызвалась сама на допрос.
Ничего тот немец не хотел у неё узнать, всё и так им было известно. Да она и не знала никаких тайн, а только предложила выкупить свою жизнь и жизни своих детей. Золото предложила ему. Она помнила того немца, она его сразу приметила. Подумала тогда, что с ним можно будет договориться: худой, немолодой уже, рыжий, в очках, умным ей показался. Похож был на аптекаря Отто Генриховича, к которому её часто отправляла Клара Францевна, когда она в няньках у неё служила. Посылала её тогда немка за каплями и мятными пряниками, а чаще, чтобы передать ему записку и новые фотокарточки. Немка увлекалась фотографией, купила себе аппарат и заставляла Талю снимать себя, сама карточки делала. Ещё бы, ведь снимки были весьма фривольные - Клара Францевна позировала в нижнем белье. Аптекарь рассматривал снимки с удовольствием, не скрываясь от бойкой прислуги, передавал ей записочки, назначал свидания. Влюбленная парочка встречалась у Клары дома, пользуясь отсутствием мужа, а Таля прогуливалась с детьми, оберегая их покой. У них была своя система сигналов, условных фраз на немецком языке. Клара для этого подучила немного свою горничную немецкому. Очень это пригодилось Тале в тот раз.
Она специально попросилась на допрос ночью, когда тот немец один оставался - с одним проще договориться, и делиться ему ни с кем не придётся. Она не ошиблась в своих расчётах. Припомнила все слова, какие знала по- немецки. Когда золото предложила ему за спасение, он сначала смотрел недоверчиво, а потом достал солдатскую каску, показал: полную каску золота за каждую жизнь! Отпустил её, поверил, что дети ей дороже золота, а может, просто сам он деньги любил больше, чем устав свой армейский. Да и то сказать, в первые месяцы война немцам лёгкой прогулкой казалась, хорошим способом поразвлечься и заработать в диких, богатых русских краях. А тут богатство ему само в руки шло, как отказаться? Да и риска никакого не было: если бы не вернулась она, никто бы не заметил – одной русской меньше в подвале и только!
Оставила она детей и ушла, немец велел принести золото к утру, иначе детей ждала лютая смерть. Она пошла к старой барской усадьбе, к ей одной известному месту, даже Сеня не знал, где она спрятала барское добро и своё приданое. Ночь выдалась удачная: тёмная, безлунная, дождливая да ветреная, никого по пути она не встретила, все попрятались по домам от греха подальше. Когда подходила к разбитой, покинутой усадьбе, так обидно стало, как будто свою разрушенную жизнь увидела! Выбитые окна, обгорелые двери, развалившееся крыльцо… После переворота недолго там комиссары свой штаб держали, сельсовет в деревни устроили, а поместье скоро деревенские разграбили. Беседки, конюшню сожгли, и усадьба горела не раз.
Она прошла по запущенному саду, заросшему травой, обогнула разрушенную оранжерею, свернула направо от обломков каретного сарая. Торопливо отсчитала шаги от корявой старой груши – хорошо, хоть её деревенские активисты не тронули! Определила секретное место, стала копать старой ржавой лопатой, которую нашла среди обломков, какой-то жестянкой, руками, спешила до рассвета успеть. Ногти в кровь разодрала, руки грязью измазала, как никогда в жизни, мыться некогда было, да и негде. Так и пришла в комендатуру, бывший сельсовет, вся грязная, в луже по пути руки сполоснула, подолом юбки обтерла, как крестьянка на покосе.
Когда раскопала схрон, достала сначала шкатулку с украшениями. Прикинула, сколько там браслетов, колечек до серёжек, подумала, что на одну каску наберётся. Высыпала всё в дерюжный мешок. Порылась в ящике, достала тяжёлый сверток с золотыми монетами – своё приданое, вспомнила, как любовно складывала монеты стопками, как заворачивала каждую стопку в пергамент, потом в газетку. Как раз ещё одну каску будет чем наполнить, а на третью каску ещё не набиралось. Больше её золота в ящике не было, оставался ящик с господским добром. Грех это, чужое брать, да делать нечего… Золота там было немного - сгребла всё, что было. Открыла ящик со столовыми приборами, вытащила серебряные ложки-вилки, красивые приборы позолоченные, всякие лопаточки да щипчики. Покидала всё в мешок, добавила подсвечников для объёма. Подумала: если получится от смерти спастись, надо будет чем-то детей кормить. Перекрестившись, несколько колечек да серёг, какие попроще, за пазуху сунула. Назад шла почти бегом, тяжёлый мешок по спине бил, боялась встретить кого по пути, да пронесло, слава Богу!
У немца аж глаза на лоб полезли, как увидел это добро, когда она вывалила всё на стол из мешка. Он, должно, никогда не видел такого богатства! Она начала, было, мерить золото касками, да немец сгрёб по-быстрому всё обратно в мешок: и подсвечники, и столовые приборы, и браслеты с серьгами, и монеты золотые. И разбирать не стал, где золото, а где серебро. Быстро, быстро всё убрал, чтобы не увидел никто.
Руки у него затряслись, глаза загорелись алчным огнём, подумала тогда: что как добро-то возьмёт, а её с детьми расстреляет? Мог ведь, мог! Ан, нет! Честно поступил, бумагу ей выдал, пропуск особый, детей сам привёл к ней и велел тут же уйти. А её и просить о том не надо было. Пока не передумал, скорей отсюда, бегом! Шли быстро, старались обходить стороной патрули, но всё-таки не удалось их совсем миновать, и когда в первый раз подходила она с детьми к посту, страшно-то как было! Ну, как бумага не такая, как надо? Но нет, хороший пропуск немец выправил- всю занятую фашистами землю прошли легко. Пропускали их, как гостей дорогих, только что в пояс не кланялись, даже еду давали, интересно, что такого немец написал? Речь-то немецкую она худо-бедно разбирала, а вот читать не выучилась, она и в русском-то не сильно грамотна была. Когда линию фронта переходили, страху натерпелись! Там уж пропуск этот порвала, чтобы и духу его не было, и молчала об этом, долго молчала, много лет …. Да и теперь об этом нельзя никому рассказывать!
Старая женщина оглядела свои покои: чисто всё прибрано, и рук приложить некуда! На стене фотографии в рамках, равнодушно скользнула взглядом по лицам: в центре она с Сеней, оба ещё молодые, красивые. Давно это было, прошло всё!
Оглядела этажерку с бумажными розами в вазах - у барышень, когда жила, вазы хрустальные были, а здесь гранёное стекло! Да и то от старых хозяев осталось, от немцев, как и этажерка эта из ивовых прутьев, как шкафы и диваны. Тоже ведь люди здесь жили, добро наживали, а в одночасье сгинули, всё село сгинуло! Только и осталось от них, что диваны деревянные да вазы эти стеклянные.
Покосилась на окно, где билась в стекло сонная муха. Бьётся, совсем, как она всю жизнь билась: за себя, за свою судьбу, за детей своих… Хотела встать, прибить проклятую, да раздумала, пусть живёт, живая же тварь! Раз создал её Господь, значит, нужна она.
Поправила сбитый внучкой чехол на диване, убрала пяльцы с незаконченной вышивкой, вздохнула: не рукодельницы внучки её! А вот деток своих она научила всему, чему за долгую жизнь сама выучилась, что сама умела: дом обустроить, пироги печь, шить, вязать, кружева плести, вышивки делать. Много чему научил её барский повар, а она всё это детям передала, думала, пригодится им. Только не впрок пошли дочкам материнские уроки - учиться научились, а пользы с того не вышло, видно, время другое настало, иные таланты в цене! Рукоделие да вышивки нонче не в моде… Лида всё, что себе на приданое готовила назад привезла: скатерти, шторы, салфетки, подзоры на кровать, да и саму кровать с диваном вернула матери. Себе бархатные покупные шторы повесила, да деревянные кровати поставила.
Дети, дети! Лида красивой уродилась и удачливой. Вздохнула – дочь дочерью, а любимой назвать не могла, всё не могла забыть Лиду-дурочку из своей деревни. Пока росла она, всё боялась, а ну, как и её Лида тоже дурочкой будет? Училась она в школе неприлежно, быстро всё схватывала, да больно неусидчива, хотя не грех это для девушки, главное – хороша лицом да фигурой удалась. Лёгкая в разговоре, и спеть и сплясать мастерица, и в компании душа-подруга. Все любили её, и сейчас любят: и знакомые, и чужие, и парни, и подружки. И откуда у неё дар такой – кто ни встретится, все в рот ей, как заговорённые смотрят, все любят её! И все хотят ей услугу оказать, и ни за что, а просто за спасибо. А всё же умишком в деревенскую дурочку дочка удалась – простодыря! Пользы Лида ни из чего извлечь не может, ничего у неё в руках не задерживается: ни деньги, ни добро нажитое. Глупая расточительность… А удачливая какая! Замуж легко вышла, детей родила легко, и муж ей хозяйственный попался, даром, что с Кавказа! Петя на нефтяных промыслах хорошо зарабатывает, так Лида в достатке живёт. И здоровьем Бог наградил на двоих….
На двоих бы детей здоровья хватило, ан нет! Младшенькой совсем мало здоровья досталось… Младшенькая любимица, умница, выучилась на горного инженера, не то что старшая, только два года как бухгалтерские курсы окончила. Тоже красивая Мария, даже краше Лиды, а вот жизнь свою никак не устроит! Любимая дочка, а удачи ей нет, и деток Бог не даёт, видно, правду говорят – только дуракам счастье. От Лиды только и пользы, только и радости, что внучки. Может, хоть им Господь жизнь достойную даст! Хоть им пусть удачу даст, хоть им пусть судьба милосердна будет…
«Таля, Талечка…» - называли её матушка и барыни. «Талечка, свет мой…» - звал Сеня. Теперь внучки бабушкой зовут, она уж и забыла, когда последний раз такое любимое имя «Таля» слышала… Сладкое имя, казалось, вместе с ним ушла её жизнь, её молодость, надежды и мечты. Ничего не осталось ей, только бедная старость… К бедности она привычная, жизнь роскошью никогда не баловала, всего сама, своими руками и стараниями добивалась. Что ж, бедность! Она всю жизнь билась с ней, думала, что сумеет одолеть это чудовище, научилась обходиться малым, ан, нет! Не смогла одолеть… а тут ещё другое чудовище явилось, самое страшное, непобедимое – старость! С ней никак не совладать. С ней только смириться можно. Что ж старость! И старость тоже не в тягость, когда можно порадоваться делам своим.
А этого как раз и нет… и почему так вышло, что нет ей покоя, нет утешения в старости? Нет радости, нет довольства от жизни, как будто она что-то не так в жизни сделала. Только и осталось ей, что смотреть в окно с зелёными рамами на пыльную унылую улицу, где ничего не происходит. Старый дом, в котором у неё только маленькая часть: две комнаты да холодные сени, остальной дом, большую его часть занимает соседская семья. Соседка хабалка, с которой и здороваться то противно, а надо делить общее крыльцо, огород соседский рядом с её маленьким садиком… Старый дом, где летом душно, а зимой холодно, печка не греет, топи не топи… Это всё, чего она заслужила в жизни?
Только и осталось ей от прошедшей жизни, что розы бумажные, только они напоминают ей, что была у неё другая жизнь, были мечты и надежды, были планы и умение, были силы и старание, а только прахом всё пошло! Неужели все старания были напрасны, все усилия тщетны, все силы даром потрачены? Всё пропало…вся жизнь пропала, жизнь прошла, мимо прошла… Горькие слёзы снова потекли по её дряблым щекам, застревая в глубоких морщинах, стекали с подбородка на шею, капали в рюмку с красной сладкой наливкой. Неужели вся жизнь прожита зря? Вся жизнь – зря…