Я вот когда в него влюбилась. Мы обсуждали то место в книге, когда капитан Блад приказал привязать пленного испанца к жерлу пушки, чтобы вынудить его сына выпустить из ловушки беглецов. Я находила этот поступок в высшей степени неблагородным. Так и сказала. Наташа же промолчала, ожидая мнения Бориса Ивановича. Обсуждение было таким горячим, что мы поневоле перешли на русский, и Борис Иванович не возражал. Видно было, как он сам разволновался, даже забыл в пальцах свой "Беломорканал", и папироса догорала бесполезно. И вот он сказал - глухим каким-то голосом: " Девочки, вы просто не знаете, что такое чувство самосохранения. И хорошо, что не знаете. И храни вас бог от этого... Сколько вам? Восемнадцать?.. Когда мне было восемнадцать, я как раз попал в эту мясорубку под Сталинградом. И вот помню... Пришёл в себя, а у меня в руках обломок трубы... Как вы думаете, что я им делал?.. А до войны я даже бабочек не ловил: боялся неосторожно повредить пыльцу на их крылышках. Они ведь такие красивые..."
Вот на этом месте я в него и влюбилась. Не выдержала. Боль сострадания к тому мальчику восемнадцати лет пронзила моё сердце.Собственно, это классика. Как у Шекспира: "Она меня за муки полюбила..." ... А Наташка, она давно была влюблена, с первых уроков ещё.
То была совершенно бескорыстная любовь. Без всяких там надежд или мечтаний. Какие мечтания? Просто... Просто любовь... Ну просто... Тем более, что ведь Борис Иванович был женат, и мы знали его жену, хотя только визуально. Но всё равно. Всё равно - неблагородно, непорядочно было бы... И мы, конечно, ничем не обнаруживали наших чувств. Но уроки стали для нас в сто раз интересней...
Шла зима. За окном часто лил дождь - холодный, зимний. Иногда бушевал норд-ост. В такие вечера у нас в городе случались перебои со светом: где-нибудь порвутся или запутаются провода - и пожалуйста, зажигайте свечи! Зажигали свечи, и урок продолжался при свечах. Под песни ветра за окном. И английский начинал звучать... Ну, как страница из какого-нибудь рассказа Грина или как увертюра Дунаевского к "Детям капитана Гранта. И все эти глагольные формы превращались во что-то до чёртиков романтичное. Так что мы с Наташей хорошо учились, не сачковали нисколько. Нам было так интересно!
А потом мы шли домой в темноте. Я как старшая чувствовала ответственность за Наташу и почитала долгом её провожать, чтобы, мало ли, с ней чего не случилось. Она жила возле порта, в доме-башне, где раньше был маяк. Теперь маяк перенесли в другое место, а башня осталась, и в ней жили. Наташа жила, со своими родителями. У самого моря... И вот я провожала Наташу, и мы много о чём говорили по пути - много о чём, только не про Бориса Ивановича. Про Бориса Ивановича мы не разговаривали, а просто понимали друг друга. А потом, уже одна, я шла домой над бушующим зимним морем. И очень любила, чтобы норд-ост.
Я шла по самой кромке. Тяжёлые чёрные валы вздымались где-то в невидимом пространстве и наступали на меня, и с грохотом обрушивались на гальку, и с оглушительным шорохом уволакивали эту гальку с собой, в то невидимое пространство. Меня обдавало брызгами, ветер дул в лицо, весь пропитанный солью и влагой, и тучи тоже были пропитаны этой солёной морской влагой.
Я приходила домой, где были все мои - мама, папа, бабушка; где горела лампочка над столом, если свет уже дали, или керосиновая лампа, если - нет; в чашке - горячий чай, в хлебнице - белый хлеб, в маслёнке - масло. Всё кончалось... И только книги могли мне помочь. И помогали - верные друзья мои на всю жизнь!..
Потом подступила весна.
(продолжение следует)