День, в который мир стал твердым
Широкий отложил тонометр в сторону и потянулся за тетрадью, в которую записывал давление и пульс. Взял карандаш и каллиграфическим почерком вывел дату, а напротив написал: 130/90, пульс 62. Окинул взглядом столбцы, в который раз пытаясь отыскать закономерность в медицинской, одетой в синий хирургический халат этажерке чисел. Закономерность (правда, явно притянутая за уши) была: ближе к полнолунию, в полнолуние и несколько дней после него давление было выше среднеарифметического на десять-пятнадцать миллиметров ртутного столба. Зато в новолуние эта зависимость имела другое направление: напор, создаваемый сердцем-насосом, словно испугавшись набранной им высоты, или, возможно, стыдясь ее, стремился вниз, достигая нормы.
Новолуния Широкий любил и старался подстроить график жизненных приключений таким образом, чтобы в то время, когда луна своим блеском не мешает ночи быть ночью, а днем ее вовсе не сыскать на небе, мог сделать что-либо, имеющее первостепенное значение. В новую и начинающую расти луну ему как-то необыкновенно везло: запланированные дела делались сами собой, не требуя его участия, словно из воздуха возникали нужные люди, интересы которых совпадали с его собственными, – в общем, обстоятельства благоприятствовали.
Перед сном Широкий делал круг по микрорайону. Вечерний променад более напоминал обход хозяином своих владений. Он давно бросил курить, а привычка выходить вечером с сигаретой во двор трансформировалась в неспешную одинокую прогулку. Последняя его сигарета, зажатая в зубах, вернулась обратно в пачку, а пачка отправилась в урну, когда низкое заходящее солнце, разбежавшись многими тревожными искрами по стеклянной паутине покрытых инеем ветвей, строго взглянуло в глаза и отрезвило ум. Зажженная спичка погасла, напоследок лизнув пальцы, а Широкий не чувствовал ожога, только смотрел на хилую согбенную черную вдову с черным платком на голове, в немом крике скорбящую по умершему мужу-огню, и никак не мог понять, куда подевался потомок солнечного луча, мгновенье назад еще живший на осиновой щепке. С удивлением он обнаружил посторонний, пахнущий трудной смертью предмет во рту и немедленно вынул его. Рука сама достала из кармана пачку, другая убрала предмет внутрь. Темно-синяя картонная коробочка с белой ракетой и красной звездой под нею вдруг стала настолько чужда его существу, что вызвала отвращение, страх и гадливость, словно шипящая у ног гадюка, и тогда Широкий поспешил от нее избавиться и бросил в мусорницу, стоящую во дворе возле лавки.
С той поры табак исчез из мира Широкого. Люди, дымящие сигаретами и папиросами в курилках, на самом деле – так казалось Широкому – ковыряли в зубах вилками, щелкали указательным пальцами по зажатым между большим и средним карандашам, и от них омерзительно воняло: запах шел изо рта, от вспотевших подмышек и грязных, прилипающих к ступням носков. Человек не может так пахнуть, думал Широкий, проходя мимо курилки, и все же пахнет. Сигаретные пачки, красовавшиеся в магазинах на видных местах и привлекавшие к себе людей с тяжело дышащими легкими, превратились в упаковки с противозачаточными средствами, только вместо свободно раздетых красоток с большими грудями и загадочно-похотливыми улыбками на лицевой стороне бумажных упаковок были изображены бананы, огурцы, стеариновые свечи, а также различные тела вращения, вплоть до черенков от лопат, вероятно, символизирующие желание совокупиться, но при этом остаться здоровым и не наплодить незапланированных детей. Окурки, валяющиеся где попало, обернулись кто издохшими от грязной воды аквариумными рыбками-меченосцами, кто обрезками полихлорвиниловой изоляции, содранной, словно скальп, с электрических проводов, кто бело-коричневыми коромыслами от игры в «добро-зло», кто ровно обгоревшими сосновыми сучками, вытащенными из залитого водою костра. Широкий удивлялся, почему раньше не замечал на улицах и в казенных помещениях столько мусора, причем нельзя было сказать, что весь выше перечисленный сор был продуктами выделения предметов первой необходимости. У него было много знакомых из числа богемы: художников, малевавших вывески с анонсами фильмов над входом в местный кинотеатр, писателей, сочинявших пасквили на коллег по цеху, и музыкантов, понятия не имеющих о нотной грамоте и играющих классические произведения на слух. Представителей богемы объединяло то, что все они курили трубки. После Дня отрезвления Широкий стал замечать за своими знакомыми одну странность: они стали запихивать в рот несъедобные предметы вроде деревянных статуэток, отверток, бутылочек с зубным эликсиром или мохнатых варежек из собачьей шерсти, да еще зажимать их между зубов и облизывать. Во время боевых действий, проходящих во рту, от представителей богемы исходил тяжелый запах сдохшей в теплом подвале кошки. Широкий закрывал нос платом и морщился, а знакомые косились на него, недоуменно вздернув брови. Позже он стал замечать: люди, балующиеся дрянью, от которой исходит такой запах, что хоть святых выноси, часто меняют цвет с живого человеческого на неодушевленно-мертвый, превращаясь в какие-то затопленные коряги, пролежавшие на дне лет сорок. Впрочем, по прошествии нескольких минут странная напасть отпускала, и коряги вновь становились людьми. Широкий одно время пытался раскрыть тайну превращения, устраиваемую смрадом, но после того, как увидел в подъезде двух инопланетян, выглядевших как ожившие футбольные мячи на гусеничном ходу и прицельно плюющихся зловонной жижей в открытую форточку, перестал обращать внимание на трансформацию людей в нечто потустороннее, посчитав, что это мираж, вызванный преломлением света в воздухе, полном неизвестного отвратительно воняющего газа, выделяемого обыкновеннейшими предметами быта.
Признайся Широкий кому-нибудь из приятелей в том, что на земле появились до омерзения вонючие люди с дурными манерами, ковыряющие в зубах отвертками, его быстро бы упрятали в психиатрическую лечебницу. Скунсы, в общем-то, мирный народ: подумаешь, воняют! У каждого есть недостатки. Они же не постоянно выделяют боевые отравляющие вещества, а только в определенных условиях. Пожалуй, это врожденный, либо приобретенный рефлекс. Появилась на небе туча – выделились репелленты, захотелось есть – снова выделились, в воздухе запахло весной – опять вот они. Широкий даже придумал определение скунсам: фабрика по производству летучих токсинов, а после того, как сказал это вслух, теплая мутная волна, омыв тошнотой мозг, приподняла его над загоном, в котором паслись дурно пахнущие животные, и унесла прочь: на планету, лишь отдаленно напоминавшую Землю.
Впрочем, на новой родине тоже была жена, как две капли воды похожая на ту, с Земли, которая, слава богу, пахла приятно, поскольку обожала аутентичную французскую парфюмерию (ибо Франция там тоже была), дети, не успевшие нагрешить и вкусно отдающие чистым детским счастьем, работа, некогда горячо любимая, а теперь представляющая собой исправительное учреждение, и прочие составные части жизни. Волна, отправившая его в путешествие, отхлынула и унесла назад с собою в океан с вонючими существами. Тех нескольких секунд, которые он провел в месте без названия, хватило для того, чтобы смыть с его мира назойливых вонючек. Нет, они-то остались, просто чехлы, в которые были одеты их тела, омыла волна и избавила от выворачивающего наизнанку запаха. Бывшие скунсы не совали между зубами слесарный инструмент и не облизывали с фанатичным блеском в глазах компьютерных мышек, зато теперь на их лицах появилось кожаное снаряжение типа упряжи, в кармашках которой, расположенных в районе скул, находились пластмассовые девайсы с тонкими трубками, входившими в горло чуть выше кадыка. Трубки были прозрачными, и было видно, как по ним циркулирует коричневая жидкость, более светлая в левой трубке и растворившая какую-то темно-коричневую субстанцию в правой. Иногда циркуляция меняла направленность, и тогда темный раствор тек по левой трубке. Когда это происходило, на лбу неоскунсов появлялся бугорок, который рос, как на дрожжах, и превращался в некое образование, похожее на мужской детородный орган, правда, без головки. После стремительного роста псевдочлен начинал пробовать себя в движении: кривлялся, изгибаясь плавно, либо рывками во всевозможных направлениях, будто стремился вырваться на свободу, затем раскланивался с достоинством, словно известный артист, только что искупавшийся в аплодисментах, и тогда Широкому казалось, что псевдочлен одет во фрак и белую сорочку, а также крохотный галстук-бабочку, и вот-вот соскочит со лба и начнет собственную, полную волнующих приключений жизнь, никак не связанную с грибницей на лбу. Не повезло ребятам, думал он, это же старое космическое проклятие: чтоб у тебя на лбу член вырос. Кто ж вас проклял? Протерев глаза, Широкий убеждался в том, что лбы неоскунсов гладки и не имеют видимых выпуклостей, и тогда успокаивался, списывая видение на разбалансированность нервных окончаний, иногда приводящую к подобным результатам, – так, по крайней мере, знатоки этого вопроса писали в интернете.
Побочным эффектом от видений псевдочлена (изредка вместо него на лбу неоскунса вырастал палец, изящно почесывавший толстым ногтем шевелюру) был изменившийся вкус еды, которая приобрела качество, названное Широким призрачностью: она легко проходила в желудок, не задевая ни языка, ни слизистой рта, ни стенок пищевода, не вызывая никаких приятных ощущений, и казалось, что идет насыщение воздухом, так как желудок все-таки раздувался. Впрочем, как только членоносец исчезал из поля зрения, пища становилась вполне осязаемой и радовала вкусовые пупырышки. Так же дело обстояло и с питьем: жидкость не имела плотности, хотя не была похожа на газ. Широкий каким-то необъяснимым образом видел, как вода, достигнув желудка, вливается в кровь и весело бежит по направлению к почкам, по пути вбирая разные яды, и, попав в них, проходит по системе фильтров, освобождаясь от продуктов метаболизма и теряя при фильтрации часть себя.
Впервые увидев, как жидкость путешествует по кровеносной системе, Широкий понял, чтО не так со скунсами: у них жидкость бродила по телу в обход сосудов, кое-где пересекаясь с ними редкими перемычками и по перемычкам же вновь уходя в красную мякоть, и поэтому токсины выводились не через почки, а с пОтом через кожу. Разогретые внутренним жаром молекулы легко отрывались от поверхности тела и насыщали воздух ядовитыми миазмами, бомбардируя рецепторы носа Широкого.
Вскоре членолобые с упряжью на лице как-то незаметно стерлись с лица земли, оставив после себя лишь воспоминания. Вероятно, этот факт был связан с тем, что употребление табака стало немодно, да плюс к тому законодатели ополчились против никоциановых королей и издали ряд законов, запрещающих курение в различных местах (не только общественных), вплоть до собственного сортира, в том числе деревенского типа. Принятие этих законов пополнило казну, а воздух в городах и селах стал чище. Впрочем, казнокрады не дремали и наложили свои тренированные лапы на бесхозные деньги так быстро, что даже фотоны, снующие между банковскими счетами, были удивлены скоростью воровства, о чем впоследствии смаковали в мемуарах.
Позже выяснилось, что членолобые все-таки не сгинули в подпланетном пространстве, более известном под именами «чистилище», «баня для грешников», «фойе Страшного суда», а стали воевать под другими знаменами. Эстетика вулканического извержения ядовитого дыма из тела трансформировалась в испарение синтетического никотина специальными устройствами типа вапарайзеров и подачу его в легкие под давлением (молодежь окрестила этот способ «наддувом). У некоторых любителей никотина кровь шла носом, лопались барабанные перепонки, портилось зрение, но ни одни из них не бросал столь пагубную привычку, поскольку употребление производного пирролидина таким способом действовало сильнее, чем любой другой наркотик, и вызывало привыкание с первого «наддува».
Широкий, увидев, как от натуги сначала багровеют, а затем приобретают цвет помидоров новомодного шоколадного оттенка розовощекие юноши, а потом, словно в фантастическом фильме, начинают исчезать и возникать вновь, совершая до десяти фрикций в секунду, был поражен до такой степени, что испугался просыпать рассудок мимо. Колебания недалеких розовощеких из яви в ничто и обратно действовали на полость, скрывающуюся в глубине тела и исполняющую функцию расширительного бака, сглаживающего повышение возможности сумасшествия и выдавливающего готовую что-нибудь отчебучить половину через особый клапан в кишечник, где за нее принимались бактерии-убийцы, обитающие в не познавшем солнца пространстве, и за какие-то минуты изгрызали до неузнаваемости, лишая подвижности.
Вскоре Широкий понял, что скунсы опасны больше, чем он думал. Вонь и прочее служили отвлекающим маневром, поскольку создавали видимость: мы простые вредители-браконьеры, вводим в тела разные химические соединения, и только, но никому ничего не навязываем, а если и портим что-либо, так только собственное здоровье, да немного воздух загаживаем. На самом деле скунсы были первой колонной захватчиков, вызревавших из людей при помощи табачного дыма, либо сублимированного синтетического никотина, так же как спеют незрелые бананы и прочие фрукты в камере с окисью этилена. Захватчики эти были неосознанными воинами, обращающими остальных обитателей Земли (в том числе животных) в некую зависимость от проклевывавшихся в виртуальных телах ростков новой, незнакомой жизни, порожденной искажением пространства несуществующей формой.
Это открытие стоило Широкому большого количества волос головы, намотавшегося на хищные кривые зубья расчески во время причесывания. Он насвистывал какую-то популярную песенку, делая аккуратные канавки в волосах, и смотрел мимо зеркала, висевшего напротив, а когда глянул в него, то обомлел: от буйной шевелюры не осталось ни следа, и казалось, что остатки волос по периметру черепа – залив, окружающий растущее вверх гладкое, без единой волны море приятного нежно-поросячьего оттенка.
После внепланового облысения мясистое тело стало учетверяться, и тогда Широкий видел себя со стороны: вот он просыпается, щурится одним глазом на источник света, встает с постели и, почесывая живот, идет в душ (смотровой глазок, свободно вращавшийся, как на шарнирах, в любом направлении, находился где-то на потолке, поскольку он видел себя сверху); вот идет на работу, засунув руки в карманы (Широкий, когда видел себя сзади, пытался догнать четверть, но ему никак это не удавалось, так как почему-то не мог набрать достаточную скорость); иногда все четыре четвертинки наблюдали за ним с разных ракурсов, но цельного изображения не получалось, потому что наблюдения велись в разное время.
Однажды Широкий по случаю лета отправился искупаться на пруд одного из взявших в кольцо микрорайон садовых обществ. Скунсы, членолобые, дважды членолобые и примкнувшие к ним неосознанные воины, тела которых были слегка деформированы силой из подпланетного пространства, отчего казалось, что они идут, обхватив боками двухметровый стеклянный шар, попадались на пути и, словно веселые беззаботные школьники, сбежавшие с уроков, бросались в него огрызками яблок и апельсинными корками, а затем, чтобы избежать возмездия, прыгали вверх и, клокоча горлом, хватались руками за сучья, поскольку дорога пролегала по лесу. Широкий старался не обращать внимания на выходки отравленных молекулами членолобых.
Наконец лес кончился, и, перевалив через вершину сопки, он увидел блестевшее внизу серебристо-синее озеро. Скунсы соскочили с деревьев и вовсю помчались к воде, а один из них неловко, но сильно толкнул Широкого и уронил прямо в перегретую солнцем плодородную почву, поросшую, словно подбородок щетиной, приятными глазу растениями.
Умудренный опытом, добытым из окружающего мира после Дня отрезвления, Широкий рассчитывал, что скунсы не являются цельной группой, а объединились вокруг табачной вытяжки, и, когда действие ее закончится, порознь разойдутся по своим делам, превратившись в чьих-то братьев, сыновей и сестер, назначенных на эту роль социальными условностями вековых заблуждений. Теперь он видел, что ошибался, и скунсы, несущие в телах своих новую, незнакомую им самим жизнь, связаны между собою прочнее, чем это возможно при отравленных испражнениями эмбрионов легких.
Вытерев со лба землю, Широкий обомлел: на голове шевелилось что-то продолговатое и теплое, напоминающее основное содержимое брюк во время мочеиспускания. Он прикоснулся ладонью к запачканному землей теплому предмету (тот был словно обсыпан тальком, будто гриф спортивной штанги) и убедился в том, что теперь ходить по нужде придется, наклонив вниз голову. Черт, неужели все-таки заразили новым, запаниковал Широкий. Как же так, бегала его мысль внутри черепного свода, ведь никакого отношения к скунсам, неоскунсам, членолобым, неосознанным воинам и прочим изменяющим внутрь себя обитателям не имею! Новой жизни, порожденной выхваченным из-под планеты семенем, во мне нет. Неужели количественное влияние не возвращающихся обратно в человеческое тело после «наддува» молодых людей сыграло с одним из истинных выразителей воли солнца злую шутку? Вода, полыхнуло спасительной вспышкой в его угасавшем сознании. Вода избавит от никотинозависимых и их сошедшего с ума метаболизма, в котором они черпают силы, наслаждаясь непонятным. Она сделает сознание мягким, словно глина, и вернет мне меня, хоть бы и на одну четверть, ту, что первой узнала все! А остальных соберу позже, только бы по пути не встретился членолобик! Тот, что однажды привиделся в кошмаре, тот, который не теряет облик после никотиновой бани.
Широкий с низкого старта рванул к озеру, по пути срывая с себя одежду. Теплый шланг больно хлестал по глазам и норовил залезть в уши, нашептывая в них какие-то глупости, которые обладатель шланга нежно говорил когда-то противоположным людям. Он схватил теплую плоть, прижал к лысине, а другой рукой уже стягивал на ходу штаны.
Членолобые улюлюкали, глядя на быстрый спуск отца-создателя наружных галлюцинаций. Несмотря на то, что они добрались к воде значительно раньше Широкого, заходить в нее почему-то не спешили.
Наконец он оттолкнулся от обрывистого берега пустой ногою и, вытянувшись вперед, туго вошел в бывший еще секунду назад желанным искусственно заполненный водоем. Мягко-податливая субстанция, имеющая в своей температуре что-то межзвездное, опалила кожу белым огнем, рожденным морозильной камерой. Тотчас тело его закричало внутрь себя, клича справедливость, бывшую где-то рядом, и призывая к милосердию остатки разума. Сознание его, с момента вылупления наблюдавшее разворачивающиеся вокруг события, заартачилось в служении и повернулось другой, неизвестной стороной к окнам, через которые он созерцал жизнь, и тогда он увидел то, что сделало мир искаженным в присутствии рассудка.
***
Здание детского сада было приземистым, тяжелым, мрачным. Маленькие окна с темными рамами смотрели в сосновый лес. К зданию вела неширокая бетонная дорожка, растрескавшаяся по краям от времени. Проходила она сквозь ворота, тогда казавшимися огромными. Мать привела его в группу, помогла раздеться и ушла. Как он обиделся на мать! В садике было скучно. Дети из одной группы были одержимы разными идеями, которые его совершенно не трогали. Стеклышки, пробки… Эрзац-игрушки… Ему нравилось просто наблюдать, как обстоят дела вокруг. И все! А его постоянно во что-то втягивали. Что-то предлагали. Что-то навязывали. Чем-то угрожали. И ему надоело. Он стал сбегать из садика. Чуть только прогулка – его нет. Воспитатели его ненавидели. А однажды один приятель из группы спер золотое кольцо у воспитательницы. Подумали на него. Было обидно. Потом узнали правду. Даже не извинились. Больше всего в жизни ему нравилось кататься на автобусах. Нравилось чувствовать, как автобус едет. Как работает двигатель и прочая механика. Это были волшебные мощные звуки, чудо технологии, порожденное упорядоченностью. А еще нравилось оказываться в разных незнакомых местах. Он садился в автобус и ехал до конечной. Выходил, смотрел вокруг и садился на обратный рейс. Он ездил на «семерке» в оба конца, на «двадцать третьем», на «восьмерке» и прочих маршрутах. Его предупреждали не ездить на «сто девятом», говоря, что в Бердске он заблудится. Однажды в солнечный мартовский день он сбежал из группы и отправился на «конечную», чтобы попытать счастья. Дома были незнакомыми, расстояния – огромными. Разумеется, подошел «сто девятый», и он уселся в него. Он поступился своим основным принципом – ездить до конечной – и вышел раньше. Потом сел в «пятерку», идущую до химзавода. Пока шли скитания по автобусам, стемнело. Он вышел на конечной «пятерки», та развернулась и уехала. Метрах в ста светились окна проходной завода. В другой стороне, тоже метрах в ста, был мост, черный мост-паук, схватившийся лапами за оба берега. И тогда ему захотелось чуда. Он подошел к мосту, посмотрел. И загадал: перейду и окажусь возле дома. Ему так сильно этого захотелось! Ступил на мост. Доски держали. Перешел на другой берег. На конце моста стоял, опершись о перила, мальчик его лет и смотрел вниз. Подошел к нему. Тот повернулся.
«Чего ты хочешь?»
«Хочу оказаться возле дома».
«Где твой дом?»
«В Академгородке».
«Здесь его нет».
Ему запомнилось, как глянул тот мальчик: спокойно, приветливо. Будто его дедушка.
«Мир стал твердым, парень». «Детство кончилось». «Оно вернется, когда начнешь расшатывать мир вокруг».
Мальчик с пониманием покивал.
«Ты найдешь дорогу домой, только начинается она в другом месте». «Иди».
Почему-то ему стало так обидно, что он заплакал. И пошел назад. На пятачок, где разворачивался автобус. Наверно, была половина восьмого. Одна смена приехала, другая уезжала. На служебном автобусе. Люди заметили его.
«Откуда ты здесь взялся?»
«На автобусе приехал».
«Где живешь?»
«В Академгородке».
«Адрес знаешь?»
«Знаю».
Люди усадили его в автобус, и тот привез к самому дому. Люди вышли вместе с ним, отвели к родителям. Сдали с рук на руки. Родители не сказали ни слова. Когда он остался один, снова заплакал. Потому что мир стал твердым. Он сразу понял это. Больше не будет невероятных вещей. Не будет сдвигов во времени. Не останется тайны. Все станет прямоугольным, любым концом своим опираясь на какой-нибудь закон. Все вот так-то и так-то потому-то и потому-то. Исчезнет нечисть, обитающая в темных местах. Солнце перестанет улыбаться и будет просто светить. Из деревьев уйдут духи. Путешествия в неизведанное превратятся в обыкновенные расстояния. Звуки редко нарушаемой тишины – в какофонию производственных помещений. Законы, законы, законы. Перемены, перемены. Постоянное изучение законов, постижение на собственной шкуре. Нет больше режима наблюдателя. От покоя не осталось ни следа. Где чудо, которое было повсюду, которым сочилось и сверкало все вокруг? Где радость понимания без названий? Без букв и мыслей? Где мягкое одеяло, накрывшись которым можно уберечься от напасти? Добрые великаны станут просто родителями. Машины будут отвозить туда, куда не надо. Мир начнет толкаться. Станет активно проявлять себя. Какие уж тут наблюдения. Остаться бы целым. Можно приспособиться. Разглядеть лазейку, нырнуть в нее. Дальше что? Трепыхание в радиусе зарплаты? Ползком по туннелю? Нет. Буду ждать детство. Оно вернется.
***
Широкий вынырнул и быстро поплыл к берегу, морщась от холода. Членолобые стояли полукругом, каждый сжимал в правой руке маленький красный флаг, теплые шланги приветливо болтались под козырьками бейсболок.
- Добро пожаловать в детство!
«Не так представлял себе, как это случится», - подумал Широкий.
- Давно хотел узнать, - задумчиво произнес Широкий, - зачем вам член на лбу?
Он зачем-то потрогал собственный теплый шланг.
Членолобые переглянулись.
- Как, ты не знаешь? Это волшебная палочка. Произнеси про себя желание и дерни за ее основание.
Широкий так и сделал.
Детство вернулось. Солнце улыбалось, птицы пели, вода текла. Жизнь дышала рядом. Без рамок и ограничений. Без математики обусловленности. Без недостатков и разочарований. Пусть: член на лбу – страшное проклятие. Иногда он становится вознаграждением.