Аще бо и пойду по среде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мной еси (Псалом 22-й Давида).
*****
Вплоть до 1975 года наша семья жила в маленькой двухкомнатной квартирке на краешке Москвы. Отец с матушкой работали, не покладая рук. Мы не считали себя бедными, но и зажиточной нашу семью тоже нельзя было назвать. Трапезничали мы на крохотной кухне, в которой вся без исключения мебель была сделана руками отца. Но три раза в год накрывался белой скатертью круглый стол в большой комнате. Собирались мы за столом 31-го декабря, 7-го ноября и 9-го мая.
Встречать Новый год всегда было интересно. За день или два до праздника отец приносил ёлку. С антресолей возле кухни осторожно извлекалась коробка с ёлочными игрушками, а на пахнущие свежей хвоей и волшебством ветки развешивались стеклянные шишечки, домики, снегурочки и гирлянды. А под ёлку ставили настоящего Деда Мороза из пластмассы. В те далёкие годы 31-е декабря был рабочим днём, поэтому стол мы накрывали поздно, за час до боя курантов. А потом слушали по радио новогоднее поздравление руководящей партии - и смотрели «Голубой огонёк» по крохотному по нынешним меркам чёрно-белому телевизору со смешным выпуклым экраном.
7-го ноября стол начинали накрывать с утра, чтобы успеть к началу парада на Красной площади. Родители обсуждали руководителей страны, стоящих на трибуне мавзолея, потом сам парад, потом матушка с отцом о чём-то разговаривали. А я убегал на двор.
Но почему-то самым волнующим праздником был День Победы. Рано утром мы бережно доставали из буфета обеденный сервиз, и праздничная посуда аккуратно выставлялась на стол. Бутылочку «беленькой», которую перед праздником покупал отец, мама переливала в хрустальный графин, а на столе появлялись разные вкусности.
Меня переодевали в брюки и белую рубашку, а мама надевала выходное платье. Дольше всех одевался отец. Он надевал светлую рубашку и костюм, долго и неумело завязывая перед зеркалом галстук. На костюме уже висела боевая награда отца - медаль «За оборону Ленинграда». Потом мы включали маленький ламповый телевизор и садились за праздничный стол. Отец брал графин и наполнял первую рюмку. Мы смотрели фильмы про войну, и долго не уходили из-за стола. Я сидел рядом с отцом, и каждый раз в этот день спрашивал его:
- Папа, расскажи про войну?
- А что там рассказывать? - неохотно отвечал отец, наклоняясь ко мне и улыбаясь уголками губ. - Ничего интересного там не было. Вон, в кино-то, интересней будет.
И мы продолжали смотреть телевизор.
Но потом, где-то после третьей рюмки, он всё-таки начинал отвечать на вопросы маленького несмышлёного мальчишки скупыми короткими фразами.
- Вон как в кино в атаку идут… Сотнями... Не видел я на фронте такого. У нас таких больших наступлений не было. Где-то, наверное, были. А у нас - нет.
- А ты всю войну в атаки ходил?
- Да нет, не всю. Мы и на фронт не сразу попали. Призвали-то нас почти сразу после начала войны. Но повезли не на фронт, а совсем в другую сторону. На Дальний Восток. Боялись все тогда, что японцы вслед за фашистами войну начнут. И служил я там до конца сорок второго. В морской стрелковой бригаде, - отец почти незаметно улыбнулся. - В посёлке Шкотово.
- Ты что, по морю плавал и стрелял?
Папа рассмеялся:
- Нет, на кораблях матросы были, а мы - вроде как морская пехота. Там в бригаде взвод противовоздушной обороны был. Вот я в нём и служил, пока нас на фронт не отправили. Мы на берегу были…
Это всё, что отец тогда рассказал. Но каждый год в День Победы я снова и снова спрашивал его:
- Папа, расскажи про войну?
- Да нет там ничего интересного, на этой войне, - снова и снова отмалчивался поначалу отец.
А я не отставал, прижимаясь к отцу плечом... И, как всегда после очередной праздничной рюмки, он начинал свой немногословный рассказ.
- Вот и на фронте нам каждый день по сто грамм давали. Наркомовские! Тогда, в конце сорок второго, всех нас из Шкотово на прорыв Ленинградской блокады отправили. И уже в декабре мы были на Ленинградском фронте. Переправили нас на передовую. Наступление большое на немцев готовилось. Вот тогда, в одном из боёв, и получил я своё первое ранение.
- А тебе больно было?
Отец усмехнулся:
- Больно, да... Та пуля в ногу попала, да навылет и прошла. Только колено вот зацепило... Потом уже в госпитале узнал, что называлось то наступление - операция «Искра».
Папа снова замолчал…
Но и на следующий год месяц май не забыл заглянуть в наш уютный московский двор. И вновь мы сели за большой круглый стол, накрытый белой праздничной скатертью.
И, как всегда в этот день, папа наполнил рюмку. Мы смотрели фильм про войну, где бойцы Красной Армии брали Берлин.
В этот раз отец заговорил первым.
- А я вот до Берлина не дошёл. Для меня война раньше закончилась. В феврале сорок четвёртого мы наступали под Лугой, на Волховском фронте. Ведь нас тогда бросало, не пойми как. На Ленинградском фронте попал после ранения в госпиталь, а пока дырку в ноге залатали, наша бригада вперёд ушла.
А тогда после госпиталя обратно в свою часть немногие возвращались. Отправляли туда, где бои шли. Или в другие части, в которых личного состава - считай, что не было.
И в феврале сорок четвёртого нам приказ поступил - перекрыть дорогу из Луги на запад. Надо было занять высоту с отметкой 140. Оттуда эта дорога хорошо просматривалась. Если бы заняли ту высотку - ни один фриц бы по той дороге не прошёл.
А немцы - они ведь тоже не дураки. Знали, что если не смогут прорваться - на этой самой дороге и останутся. Поэтому и вцепились тогда намертво в ту горочку. Отбивались они, как могли. Раз пять нас в атаку поднимали. А у немцев на высотке пушки стояли. Так они сразу лупили прямой наводкой, как только мы вперёд начинали идти. Страшно было...
А тут попробуй, не пойди… Если кто струхнёт да не встанет - свои же расстрелять могли. В атаку шли все. Начинают немцы обстрел - в снег падаешь. Съёжишься, сквозь снег в землю вцепишься пальцами - и ждёшь, пока передышка будет. А пока ждёшь, в землю мёрзлую изо всех сил вцепившись, губы сами шепчут: «Господи, спаси раба твоего грешного!». А за спиной снова: «Вперёд! Вперёд, бойцы! За Родину!». И снова - вставали и бежали… И стрелять-то мы не стреляли. А куда стрелять-то? Фрицы наверху в окопах сидели, а мы их под высоткой и не видели. Чего патроны впустую изводить? Бежали молча, лишь бы дыхания хватило… По снегу быстро не побегаешь…
Вот так - перебежками, под обстрелом, почти до высотки добрались. А тут снова немцы палить начали. И тут снаряд-то - прямо рядом со мной разорвался…
Отец вдруг замолк. Большие руки с набухшими венами лежали на столе, а смотрел он в сторону маленького телевизора. Там, на выпуклом стекле, словно просочившись сквозь чёрную дыру времени в маленькую московскую квартирку, рисовала углём свои картины война…
- Помню, как снаряд жахнул. Земля в разные стороны разлетелась, а потом - темнота. С ног меня сбило. Сколько времени прошло, и не знаю. Пришёл в себя, глаза открыл - а вокруг земля, с чёрным снегом замешанная. В воронке от снаряда лежу. Кроме комьев земли, не вижу ничего. И дымом пахнет. И снегом. И ещё чем-то, вроде как железом калёным. Думаю - вставать надо… А двинуться не могу. Дёргаюсь, аж пот до костей прошиб, а ни с места - руки не слушаются. И ног не чувствую. Как будто нет их совсем. Наконец, повернул немного голову. Наверху - небо серое. И, слава Богу - хоть не под землёй... Вот только в висках стучит - «Спаси, Господи, раба твоего грешного! Дай силы, Боже…». И нет больше страха… Только вот в сон клонит…
И вдруг в воронку паренёк скатился. Ловко так… За плечо меня трясёт: «Живой?» - а я глазами - хлоп-хлоп… А парнишка в ответ: «Ты погоди глаза-то закатывать, чай не красна девица. Сейчас вытащим тебя. Потерпи маленько!».
Достал он бинты, ноги мне перевязал. Автомат поправил половчее, схватил меня в охапку, как куль с мукой, да и поволок. Уж как этот паренёк смог меня до окопа дотащить - ума не приложу. Но дотащил, а там уже ждали нас. Он сперва-то меня бойцам на руки передал. А потом привстал, чтобы вниз соскочить - тут пуля его и достала. В окоп он уже неживой спрыгнул… Пуля сквозь сердце прошла…
Меня в госпиталь увезли. Долго я там лежал. Три осколка врачи из ног вытащили. А четвёртый - уже после войны доставали. И сколько потом не спрашивал про того паренька - так ничего и не узнал. И даже имени его до сих пор не знаю…
Вот как так? Не было бы тебя здесь, сынок, если бы тот парнишка меня с того света не вытащил. Он и меня спас, и тебя… Спас он нас. А ведь ты тогда и не родился ещё…
***
А в уютном московском дворике, как и положено, один год сменялся другим. Опадал снежными хлопьями каждую весну цвет черёмухи за окном. Пролетело в этом дворике и моё детство - моя маленькая жизнь. Пришла моя очередь отдать воинский долг той стране, за которую пролили кровь мой отец… и парнишка, которого он вспоминал потом ещё не один раз.
Меня призвали в армию в октябре 1979 года. От пункта сбора нас привезли на Угрешку* - и держали там пару дней. Наконец, всех построили - и мы оказались в аэропорту Домодедово. Всё ещё не понимая, куда нас везут. И только когда на табло в зале вылета кто-то шлёпнул зелёным штампом пункт назначения - «Владивосток» - только тогда я понял, что всё изменилось. Что моя жизнь уже никогда не будет прежней. И даже когда я вернусь обратно - то это буду уже не я, а совсем другой человек.
И мы долго летели во Владик. А потом нас куда-то везли на грузовиках, переодев перед поездкой в колючие серые шинели. Но каким же было моё удивление, когда после прибытия в часть отблеском прошлого врезалась в глаза надпись - «ШКОТОВО». Я оказался в том самом посёлке на берегу Уссурийского залива, где когда-то начинал боевой путь мой отец. И кто знает - может, и тот парнишка, имя которого отец так и не смог узнать, тоже служил здесь…
Я уже никогда этого не узнаю. Но я знаю другое.
Я знаю, что медаль «За оборону Ленинграда», которой так дорожил отец, - она одна на двоих. Одна на двоих из тех многих и многих живых и павших, кто защищал, спасал и освобождал хранимый ангелами город.
*Угрешка - городской сборный пункт военного комиссариата Москвы.
===========================================================
В иллюстрации на странице использованы семейные архивные документы ©.
===========================================================