Все было так странно, и в то же время совсем не вызывало удивления, как в том сне, где я стоял растерянно посреди незнакомой мне комнаты, похожей на мастерскую электриков у нас в цеху, к тому же я был почему-то уверен, что нахожусь в здании своей бывшей школы; я стоял, собираясь пойти домой после дежурства, только вот не мог отыскать ключи, и вдруг из незамеченной мной раньше двери, ведущей в соседнее помещение, выскочила ты, Таня, в халате, накинутом на голое тело, словно только что проснулась, обняла меня одной рукой и потащила к окну, а там возле дома стояла Лена, и смотрела, задрав голову, на нас, в нетерпении ожидая, когда же мы выйдем, чтобы вместе с ней отправиться в путешествие по придуманному нами городу, и, затерявшись на его улицах, встретиться, наконец, как того требуют правила игра, и воссоздать заново тонкую, переливающуюся всеми цветами радуги пленку, разорванную нами когда-то давно. Внезапное видение охватило меня, как только я вышел из опустевшего кафе в прохладную летнюю ночь и побрел по сонным, безлюдным улицам города, оставленного мной много лет назад. Я дошел до поворота на набережную, остановился у парапета и долго бесцельно смотрел на серебрящуюся воду канала, тихо плескавшуюся внизу подо мной, и уносящую назад, в прошлое, вновь так упорно возникающее передо мной. И я думал: нет ничего удивительного в том, что я стою посреди заброшенного стадиона, недалеко от твоего дома, и пытаюсь угадать, горит ли в твоем окне свет; все повторяется, я курю, разглядывая дом, ничем, в общем-то, не выделяющийся на фоне потемневшего неба среди прочих белеющих коробок, высоких и пониже, растущих из земли, насколько хватает глаз. Именно тут мои догадки о том, что я, возможно, все придумал, начинают обретать неожиданную силу, именно тут, где я, поднеся огонек к лицу, вдруг ощутил нереальность этого стадиона и этих нарисованных вдали домов, предметов, вырванных из огромной театральной декорации, их нелепость, их смешную претензию на значимость, нелепость своего возвращения, и как следствие этого недостаточность слов, ворочающихся внутри бесформенной массой, и возникшую в глубине тела пустоту, быстро вырастающую в нечто иное, чему еще нет названия, но что сейчас станет мной, через минуту, через мгновение, и тогда я понял, что придумал все, даже тебя, Таня, придумал, как на воображаемом экране, где мы вместе с тобой бежали по коридорам, оглядываясь назад в приступе необъяснимого страха, бежали по бесконечным коридорам в поисках лестницы, которой все не было, бежали вместе, не глядя друг на друга, лишь ощущая рядом чье-то присутствие, по узким и длинным коридорам, не ведущим никуда. А если я придумал тебя, то тем более не существует и все вокруг: эти дома, этот стадион, заросший травой, дорога мимо твоего дома, лифт с тусклой лампочкой и скамейка перед подъездом, рядом с остановкой. Я помню все подробности, я боюсь увидеть все это снова, что-то изменилось, я могу не встретить тебя, Таня, я боюсь. Я хочу поверить, поверить во все это, уцепиться за свой последний шанс, и искать тебя каждый день в чужом городе, в городе, который я больше не узнаю, где мы, даже встретившись, обречены будем разойтись через минуту в разные стороны, разойтись навсегда, но все же, Таня, ты останешься в нем, навеки вплетенная в мой сон случайным обрывком цепи странных причин, мой белый лист бумаги, моя память, розовая чайка, ускользающая от внимательного взгляда чьих-то невидимых глаз. Я не случайно вернулся в этот город в конце лета, в тот день, с которого мне проще начать свой рассказ, он бессвязен, но я пишу его для тебя, Таня, и может быть, ты сможешь меня услышать, пролетая над горизонтом, касаясь прозрачными крыльями черной воды. Услышать, когда я сам уже ничего не слышу, когда время прошло, когда сиреневые отблески последнего заката заглядывают в мое окно.
Возможность рассказать – вот все, что у меня остается, вот все, что остается у нас, рано или поздно. Но о чем рассказать? Что я могу рассказать тебе, Таня, что ты сможешь услышать? Все, что я помню, видится мне лишь неясными обрывками ленты, полузабытыми чувствами, чем-то, скрытым глубоко внутри, - как об этом рассказать? Как поверить в забытый, заброшенный дом у поворота дороги, покинутый нами, несчастный, отвергнутый дом?
Да, теперь я все чаще думаю о тебе. Стоит мне взять в руки карандаш, как волнение охватывает меня, я выхожу на балкон, закуриваю новую сигарету, и, вглядываясь в очертания луны среди медленно плывущих, прозрачных на фоне черного неба облаков, думаю о тебе. Я не знаю тебя, Таня, теперь уже не знаю, я не знал тебя никогда. Я не знаю адресов, тех, по которым я мог бы тебя разыскать, мне снятся во сне твой дом и твоя улица, но проснувшись, всякий раз я теряю тебя, и погружаюсь в новый сон, придуманный, нелепый, ненастоящий. В нем нет тебя, нет ничего узнаваемого, я барахтаюсь в пустоте, не находя опоры, не видя шансов на будущее. Мне остается лишь моя сказка, идущая в темноте, продолжающаяся сама по себе, обреченная на бесконечность, сказка, в которой время будет идти всегда, не останавливаясь, по кругу, время, в котором осталась Лена, и только в нем она мелькает между стволами деревьев волшебного леса, и изредка сквозь листву я вижу ее глаза, улыбающиеся мне, но не могу дотянуться до нее, потому что небо уже так прозрачно, и становится все прозрачнее, а вместе с ним становятся прозрачными наши силуэты, мы исчезаем, становимся бесплотными фигурами наступающей осени, фигурами уже несуществующими, надежно скрытыми в моем повествовании. Но сказка не кончается, у историй, в отличие от людей, нет конца, они не имеют привилегии умирать, они исчезают в прошлом, но вновь и вновь оживают в будущем. И поэтому я вижу Лену, продолжающую свое медленное движение среди деревьев, свой танец, начатый давно, не кончающийся никогда, а на небе я вижу крохотную точку, которая может оказаться одинокой птицей, разговаривающей со звездами, а может не оказаться ничем.
Разве мог я забыть тот летний день, когда Лена, как видение из сна, внезапно возникла в нашей операторской, стояла и смотрела на меня, улыбаясь, словно мы были давно знакомы, словно до этого момента не было ничего, и жизнь только началась, прямо с этого мгновения. Я не мог сказать ни слова, просто стоял и смотрел на нее. Наверное, выглядел глупо. Камера движется по кругу, парит над нами, показывает поочередно наши лица крупным планом. Пожалуй, этот эпизод я мог бы снять, ведь я вижу разные ракурсы нашей встречи, могу посмотреть издалека, теперь уже, наверное, могу.
Долгие счастливые часы, дни, проводимые вместе, иногда до самого позднего вечера, наше место для курения за шкафами со списанным оборудованием, ее темно-каштановые волосы с красноватым оттенком, так легко и небрежно струящиеся по плечам, ее темные глаза…
…И последний день августа, нашего второго, и последнего лета – ослепительное солнце, расплавляющее асфальт, полумрак нашей операторской с кислым запахом кислот, несколько дешевых сигарет в измятой пачке. Нам все нипочем – какой-то он был совсем особенный, этот день, мы слушаем Krimson, сотню раз, не меньше, сейчас мы совсем в другой стране. Дыхание сказочного мира не оставляет нас, мы продолжаем у Лены дома, курим траву… странный, фантастический день, оставивший ощущение чего-то невыразимо прекрасного, недостижимого…
Я стою в пустой операторской, возле шкафа с давно не нужной, списанной аппаратурой. На нем мы записали на память некоторые даты, не вызывающие уже прежних чувств. Это успокаивает, я могу вспоминать. Я не хочу вспоминать себя, я хочу думать о тебе. Кое-что я вижу, как и раньше: Лену, сидящую за столом. Что я вижу еще: Лену, расчесывающую волосы; Лену, достающую сигарету из пачки; Лену, танцующую одну, в полутемной комнате; Лену, позирующую перед кинокамерой. Мне теперь проще, я могу вспоминать, не видя и не слыша ничего, представлять то, что первым придет мне в голову, заполнять пробелы своими домыслами, подкрепляя их вином или коньяком, в зависимости от настроения, отчего они становятся более убедительными, более рельефными, словно водоросли, выносимые на берег вместе с приливом, вместе с запахом моря, немного соленым и тухловатым, запахом, которым пахнут твои волосы, когда ты выходишь из воды и в изнеможении падаешь на песок. Ты понимаешь меня, Таня: прошлое может вызвать вполне законное недоверие, но то, что мы сочинили, внушает нам непреодолимый соблазн поверить в будущее, повторить то, что уже было. Что остается: крохотная надежда, что все это случилось не со мной, а с кем-то незнакомым, кого я вижу каждое утро в зеркале, когда бреюсь; он смотрит на меня насмешливо, с некоторым видом превосходства намыливая шею, зная, что никуда мне от него не деться, что я буду терпеть его присутствие, терпеть мысль о том, что он знал в прошлом тебя и Лену, знал многое, что я хочу забыть, что я мог бы уже давно вычеркнуть из жизни. Но теперь я вынужден верить ему, его идиотским воспоминаниям, его руке, выводящей неровные строки, и бояться, что ему поверит кто-то еще, хотя бы ты, Таня, а смысла во всем этом я не вижу никакого, не могу представить никакого продолжения, когда смываю пену с лица под струей горячей воды.
Я не хочу думать, что это был я.
Я стою возле нашего пульта.
Я помню, как ты вышла из кабинета начальника, тихо прикрыв за собой дверь, а потом молча написала заявление об уходе по собственному желанию, а когда я вошел в операторскую, то увидел, как ты плачешь, в первый раз. Тогда все обошлось, ты осталась, но совсем ненадолго, уже через две недели твое новое заявление, окончательное, снова лежало на столе начальника. Осенью, в середине октября, ты пришла, чтобы забрать свои документы, и мы ходили за тобой по коридорам, а потом вышли на улицу и купили тебе мороженое. Так началась для тебя новая жизнь, и так заканчивалась наша история.
Теперь я сижу один, в пустой комнате, держа в руке бутылку и рассматривая этикетку, пытаюсь снова вспомнить тебя. Я представляю, как на листе бумаги, лежащем передо мной, появятся фразы, которые на какое-то время удержат в памяти твой образ, станут мгновенным снимком реальности, в которую я не верю. Но ничего не происходит, я только время от времени отхлебываю из стакана, боясь прикоснуться к ручке. Меня удерживает сомнение, что все получится не так, опять не так, и моя вновь неизвестно откуда появившаяся печаль отбросит меня еще дальше от цели, прочь из нашего мира, в пустую, покинутую всеми неизвестность. Поэтому я предпочитаю размышлять, по возможности стараясь не шевелиться. Возможно, я лицемерю, я представляю, как тебе будет приятно узнать, что я ничего не забыл, что я думаю о тебе, пусть мы и не спали вместе, а впрочем, именно поэтому. Мне трудно сосредоточиться, мысли то и дело уплывают в сторону, - для серьезных размышлений моя бутылка несколько маловата. Позже я все-таки беру ручку и начинаю заполнять страницу первыми попавшимися словами. Нужно лишь избавиться от непосильного груза, а потом бросить бумагу в огонь и наблюдать за языками пламени, охватывающими наше прошлое. Правда, я знаю, что и это не поможет. После каждой фразы я отпиваю из стакана, совсем немного, так, чтобы хватило до конца страницы. Это тоже бессмысленно: все равно под конец я напьюсь так, что выйду из дома и неизбежно попаду в автобус, идущий к твоему дому, увижу темноту в твоем окне, очнусь на минуту от забытья, и снова начну повторяться. Мысли всегда приходят неожиданно, никогда нельзя догадаться, о чем подумаешь в следующий момент; слова возникают чуть позже. В нерешительности, прогуливаясь по аллее, невдалеке от остановки автобуса, с зажатой между пальцами сигаретой. Поднимаешь голову к небу: месяц чуть-чуть обгрызан с краешка, завтра он станет полной луной. Закрываешь глаза, но это ничего не меняет - изображение остается на внутренней стороне сетчатки. Сюжет, свободный от формы, свободный от содержания, блуждание без надежды. Вскоре я вернусь домой, сяду за стол и напишу те страницы, которые сейчас перечитываю, напишу, что наша история закончена, но она будет тянуться дальше, потому что истории не заканчиваются, в особенности, если у них так и не появляется сюжет. Можно убить очередной день, очередную неделю, очередной год, но это ничего не меняет. Можно запустить стаканом в стену, это помогает, но ненадолго, и ты снова не в себе, снова и снова, без шансов на выздоровление, совершенно беспомощный, в три часа ночи, слушающий шум проезжающих редких машин. Когда перечитываешь написанное, становится еще хуже, а потом тебя охватывает острое разочарование, и вот бумага вспыхивает слабым огоньком, тихо шуршит, сворачиваясь, рассыпается между пальцами, ты идешь курить в коридор, легкий сквозняк, темнота, лишь сигарета освещает пространство, сжимая его до обозримых пределов, а чуть поодаль, в тени, совсем нетрудно представить тебя, ты рядом, сейчас я услышу твой голос, я его не помню, но надеюсь, что узнаю. В этом представлении заключена опасная неправда: можно поддаться внезапному порыву, и снова погрузиться в тревожные воспоминания, а этого как раз делать не следует, ведь событий становится все меньше и меньше, а воспоминаний все больше, мир состоит из прошлого, которое распадается на отдельные фразы, набегающие в рассеянности одна на другую, на лица, не узнающие друг друга, неразличимые в предзакатных сумерках, уходящие в полумрак, все дальше и дальше, туда, где память заводит свой причудливый танец, рассеиваясь в блеске луны, целуя чье-то отражение в оконном стекле, прощаясь с сознанием и уплывая вниз по реке забвения, куда-то далеко… прочь от земли, где призрачные видения захватывают меня и уже не отпускают до самого конца, где нет никакого пробуждения, где все – только череда бесконечных жутковато-сладких снов, уходящих корнями в застывшее на пороге вечности время, в коридор зеркал, в толщу воды, в вереницу отражений, нанесенных на плоскость, не существующую вовсе, созданную мертвой фантазией увядающих цветов.
…Может быть, просто потому, что прошлое больше не отодвигается назад во времени, оно остается на том же самом месте с каждым прошедшим днем. Каждый следующий рассвет повторяет предыдущий, каждая ночь с равным успехом могла бы стать последней. По утрам инфернальные фигуры, не отбрасывающие тени, ненадолго покидают отяжелевшее сознание, по вечерам снова возвращаются, исполняя свой долг, отдавая дань незримому присутствию. Стеклянные двери распахиваются в пустые коридоры, по которым гуляет ментальный сквозняк продырявленного мозга; сигареты прожигают в нем все новые и новые дыры, их нечем залатать, нечем заполнить. Больше ничего нет, поэтому бессмысленно стало оборачиваться, силясь разглядеть что-то в наступающих сумерках, включать свет, набирать номера несуществующих телефонов. Я сижу в темноте, прислушиваясь к звукам, стремящимся преодолеть тонкую пленку пространства между телом и моим сознанием, но чаще всего им так и не удается превратиться в слова, и, тяжело нашептывая, они сливаются с дымом, с еле различимым гулом города где-то внизу, растворяясь без остатка в спертом воздухе комнаты. В переполненной пепельнице к утру образуется загадочная тинктура, - с ее помощью можно было бы проникнуть в разгадку хаотично мелькающих фраз, но формула потеряна, забыта, все усилия бесполезны. Возможно, что-то и меняется, но я не могу этого наблюдать, для меня время остановилось. Хочу вспоминать, хочу, чтобы все оставалось на своих местах, в забронированных камерах хранения памяти. С помощью шифра в любой момент можно будет извлечь их содержимое наружу; на свету оно быстро потеряет свой блеск и превратится в гаснущий пепел. Собирать его – моя задача, привлекательная своей непонятностью. Я не волнуюсь, Таня, для меня ничего не изменится – ни завтра, ни через год. Ведь каждый день и каждую ночь я представляю себе Лену, смеющуюся и печальную, иногда пьяную, представляю ее счастливой и не очень, грустной и озабоченной, как было в те последние дни. Я вижу их словно сквозь запотевшее стекло. Сквозь него я вижу ее большие темные глаза, погруженные в мир, куда я войти не смогу. Я не помню ни одного нашего разговора, я помню ее волосы, ее движения, ее голос.
Но все-таки что-то происходит. С каждым днем Лена становится все рассеяннее, все отстраненнее, и постепенно я начинаю замечать признаки непонятного мне беспокойства. Лена уходит куда-то в свой мир, отделяется от окружающего непроницаемой стеной. Я не могу выяснить причину происходящего, Лена не говорит мне ни слова, и я не спрашиваю ее ни о чем, но смутно ощущаю, что скоро все изменится. С трудом представляю себе, как я жил в те дни, считая часы до очередной встречи, зная, что в любой момент все может закончиться. Я не хотел в это верить, думать об этом я не мог. Я был похож на приговоренного, жил в каком-то тумане, в каком-то опьянении, и это было единственным спасением. Всё окружающее меня было безразличным. Как-то я спросил у Лены, видится ли она с тобой, и она ответила, что очень редко, что нет времени, что ты тоже занята своими делами. Я был удивлен. Лена спросила, может ли показать тебе мои стихи, на что я ответил – конечно, я был рад, что ты сможешь их прочесть. Но увидеться нам с тобой довелось еще только один раз в июне.
Лишь позже, много позже я понял причину странного поведения Лены в то время. Кое-что, очень немногое, рассказала мне ты, но и ты, как мне показалось, что-то скрывала, что-то главное, существенное, впрочем, не знаю. Ты была абсолютно права, Таня, жаль только, что больше мы так и не встретились.
Я завариваю кофе и умываюсь холодной водой, сопротивляясь желанию заснуть, просто для того, чтобы еще на миг почувствовать себя живым, способным проникнуть в тайное свечение окружающего мира, охватывающее меня теплыми волнами воспоминаний. Я засыпаю позже прямо на кухне, сидя за столом, перед листом чистой бумаги.
Сон обо сне, где видишь сон, где глядишь на себя во сне и можешь не узнать, а тогда забудешь себя, забудешь на миг то, что держит сердце в холодных мокрых руках, держит и не отпускает, когда снится что-то страшное. Но мне снится сейчас сон, где ты, Лена, такая, какой я хотел бы видеть тебя всегда, такая, какой я выдумал тебя, какой ты бываешь только во сне, Лена, которая во сне, а не та, что далеко от меня. Я отчетливо вижу окна твоей квартиры и тебя в глубине комнаты, перспектива словно вывернута, ты кажется больше, чем окна, а дом еще меньше, он просто не заметен на фоне твоих глаз. Я вижу тебя прямо перед собой, где бы я ни находился. Я еду к тебе в автобусе, он почему-то сворачивает не на ту улицу и останавливается совсем не там, где мне надо, а я все равно вижу тебя в окне, прямо перед собой. Я иду к тебе, но попадаю совсем в другой дом, неизвестный мне, и ничего не могу разобрать в этом сне, но знаю, чувствую, что ты можешь сюда прийти. И вот я уже сижу в незнакомой комнате, в старом районе города, на последнем этаже, в кирпичном довоенном доме, в мансарде, и вижу крышу, железную крышу дома, раскаленную солнцем, на которую можно выйти прямо из окна. И дальше, сколько ни смотрю, вижу лишь такие же старые красные черепичные и железные крыши под палящими лучами летнего солнца. Лучи заглядывают в окно, солнце садится, наверное, уже около семи вечера. Внезапно по крыше перед окном проходишь ты, словно торопясь по делу, проходишь, не замечая меня. Я стучу пальцами в стекло, боясь, что ты не услышишь, но ты возвращаешься и улыбаешься мне. Мы долго не виделись. Через пару минут ты уже стучишься в дверь и заходишь в эту незнакомую нам обоим комнату, но мы не одни, рядом какие-то люди, которых мы не знаем, - и почему мы встретились именно здесь? Мы выходим на крышу, но и там накрыт стол, за ним шумная компания, незнакомые нам люди сидят, выпивают, смеются. Мы присоединяемся к ним, оказывается, что они нас знают, шутят, пристают к тебе, но я вижу, что ты хочешь остаться со мной. Мы встаем, собираясь уйти, но тут сон обрывается, я вижу себя на постели, одного. Мне плохо оттого, что это только сон…
Это были дни всеобъемлющей пустоты, когда, казалось, не происходит ничего, лишь что-то липкое съеживается внутри тугим комком, а потом растет и растет внутри, пока не взорвется с оглушительным хлопком, как резиновый мяч, - и тогда я еще отчетливее ощущал, как что-то выходит из меня, покидая навсегда, и устремляется ввысь, в небо, в чёрную недосягаемую высоту. В эту минуту образ неожиданно фокусировался, и я понимал, чего не смогу забыть – я не смогу забыть тебя и Лену, и сойти со своей странной орбиты, проходящей сквозь орбиты ваших звезд.
Тем летом, когда я еще оставался на работе, а вы уже исчезли из поля моего зрения, мы много пили. Реальной работы уже давно не предвиделось, зато стояла опустошающая жара, пустота, вечерние автобусы, странные квартиры, странные знакомства, бессмысленные вечера. Помню один вечер в почти незнакомой компании, когда все наши разбрелись куда-то, и я остался один, потом сидел на ступеньках лестницы, поджидая кого-то из знакомых (о чем мне рассказали уже после), деталей я не помню. Зато в некий момент моя память зафиксировала все происходящее дальше, все подробности, ведь в тот день я увидел тебя в последний раз.
…Я обнаружил себя идущим к твоему дому, ведь от того места, где я находился, было до тебя недалеко, причем трезвел я с каждой минутой. Самое смешное, что я ничуть не удивился (удивился я гораздо позже), когда дверь открыла ты сама. Сколько раз я представлял себе эту встречу, придумывал слова, которые произнесу, но видно, она произошла слишком рано, и я так ничего и не сообразил. Стоял и смотрел на тебя. Из-за того, что я все еще был пьян, все выглядело так, как будто ты сама меня пригласила, или же я просто пришел к себе домой, а ведь мы не виделись к тому моменту уже почти целый год. Да, целый год я не мог разыскать тебя, но ты совсем не изменилась. Ты пригласила меня войти, и вот мы уже сидели на кухне, где твой брат суетился с каким-то приемником. Ты догадывалась, что происходит на нашей работе, да и что там могло происходить? Бесцельность нашего времени, которую мы и пытались заглушить дозами сомнительного алкоголя, бессмысленность нашего положения. Пока я рассказываю какие-то малозначащие новости, твой брат куда-то исчезает, и мы остаемся одни. В общем, все так, или почти так, как я себе и представлял. Мне немного неловко, когда мы заходим в комнату, где твоя мама читает книгу, и я предлагаю выйти на улицу немного пройтись.
Мы сидим на скамейке перед домом, перед твоим подъездом, с тем самым лифтом, который так часто вспоминался мне позже, и я что-то продолжаю говорить. Нет, Таня, если бы я не был пьян, я бы молчал, от изумления я не смог бы произнести ни слова. Встреться мы теперь, и я буду молча смотреть тебе в глаза, ожидая слов уже от тебя. А тогда… ты читала мои стихи, и сейчас мне трудно поверить во что-то подобное. Ты так и не получила мои последние стихи, написанные в течение того года, специально для тебя с Леной. Потом разговор, конечно, зашел о ней, и я узнал некоторые подробности ее внезапного или хорошо подготовленного исчезновения, хотя и ты в последнее время видела ее совсем нечасто. Кое-что для меня проясняется, я понимаю причину ее странного поведения в начале зимы. Ей пришлось бежать от прошлого, оставить и нас, и мужа, и в конце концов исчезнуть в неопределенности, покинуть наш город, где нам так хорошо было вместе.
Ты обещаешь позвонить мне в пятницу, чтобы договориться о встрече и составить план возможных действий. Я ухожу, о большем я не мог бы и мечтать.
В пятницу ты, конечно, не звонишь. Телефон молчит и в субботу. Через несколько дней я захожу к тебе, и твой брат сообщает мне, что ты в больнице. Ты простудилась, но скоро все будет в порядке. Я успокаиваюсь, так как верю, что вскоре ты позвонишь мне.
Но и спустя неделю телефон молчит. Когда я приезжаю к тебе, окна квартиры темны.
Позже я вспоминаю: ты говорила, что возможно уедешь за границу со своим новым приятелем, но не навсегда. Я надеюсь на это, надеюсь на твое возвращение, ведь если я захочу что-нибудь рассказать, никто, кроме тебя, не сможет меня услышать.
Ведь я действительно был меньше тебя, Таня, гораздо меньше, и терялся в окружающем ландшафте, в мире, заполненном всевозможными вещами, такими доступными на первый взгляд, почти не чужими и не враждебными, только слишком огромными, обнаруживающими вдруг свое сходство с тобой, заключающееся в их непознаваемости, в их недостижимости. Я же был мал, почти не имел размеров, и поэтому меня нельзя было разложить на составные части, у меня не было частей, я не поддавался ни изучению, ни искушению, и так и не стал тем предметом, который ты могла бы вертеть в руках, изредка поднося к лицу, переворачивая бережно и неторопливо, словно дорогую китайскую вазу. Поэтому я ездил в другом автобусе, на другой конец города, провожая домой Иру, но мне предстояло вернуться домой, вернуться без тебя, проводив не тебя, проводив до двери квартиры, и вернуться к себе, без тебя. Представлялось что-то успокоительное в том, как я изо всей силы ударил кулаком по стеклу в парадном, чтобы услышать обнадеживающий звон, увидеть между пальцами теплую красную струйку, притягивающую взгляд. Не было ничего приятнее, чем бродить по пустой квартире, вытянув перед собой, как чужую, руку, и смотреть, как капли падают на паркет, разыскивать в прихожей, в ящиках стола, стараясь не запачкать одежду, перекись, лить ее на рану, кровь не останавливается, под струей холодной воды течет еще сильнее, капли в раковине становятся осьминогами, теряют очертания, бледнеют, исчезают, но все новые осьминоги спешат им на помощь; потом взять кусок бумаги, потому что бинт никак не находится, и сжимать руку изо всех сил, когда тошнота уже подступает к горлу, сжимать руку, не думая ни о чем, забыв про тебя, совсем не думая, когда подступает тошнота, и спиртное каплями выступает на лбу, и наконец залезть на диван, в темноте, съежиться там в темноте, скорчиться под несколькими одеялами, затихнуть, представить себя в далеком детстве, в ожидании чудесного сна, ждать сна, свернувшись под одеялами, ждать сна, не думая о тебе, и знать, что время все равно не остановится в темноте, что оно идет где-то там снаружи, что в пол-седьмого так же пронзительно зазвенит будильник, начиная новый день, такой же ненастоящий, как и предыдущие, бросит в ту же пропасть осеннего дыма, сырости и звона в ушах, но сейчас лежать в темноте и вслушиваться в оставшееся время, идущее у меня в изголовье.
Мне снится сон, в котором огромный город не оставляет шансов на встречу, в котором деревья сплетаются в клубки и сгорают в лабиринтах молчаливых минотавров, мне снится сон, где я ищу равнину, выйдя на которую, можно было бы разглядеть край города, увидеть крыши домов, снится сон. Перед этим мы сидели у меня на кухне и пили водку, я ничего не ел с самого утра, меня стошнило в ванной, я сидел, закрыв глаза, прислонившись спиной к стене, дверь я закрыл на крючок, а ты стучала в нее и что-то говорила мне. Холодная вода журчала в раковине, и я ничего не мог разобрать, а может, и не хотел. Теперь я искал равнину, чтобы увидеть крыши домов, на одной из крыш должна была стоять ты, обхватывая рукой ствол дерева, растущего прямо из крыши, но рука твоя почему-то завернута в кокон, в бесконечную прядь, и внутри тебя выткана звезда, и вокруг я вижу все те же звезды, соединенные миллионами тонких нитей, идущих через все крыши города, соединяющие наши судьбы, разлетающиеся в разные стороны так далеко и так легко, от малейшего дуновения осеннего ветра.
(Что остается неизвестным в моих воспоминаниях: как она танцует. Я припоминаю, как увидел это в первый раз: мы были в баре – я представляю себе – поздно, уже, наверное, за полночь, мы пьяны, играет музыка, шикарный ночной бар, и хочется танцевать. Мы встаем, Ира в свете разноцветных прожекторов, она сразу привлекает к себе внимание. Возможно, она даже не замечает, как вызывающе откровенна, как двигаются ее руки, полураскрытые губы застыли в легкой улыбке… Она танцует одна, двигаясь по кругу, я молча наблюдаю за ней. Я вспоминаю, как танцевала Лена, у нас в операторской, когда погас свет, и мы затеяли небольшую вечеринку, а наше сумрачное пространство, привычное и таинственное одновременно, освещал кусок парафина, брошенный в консервную банку. Причудливые тени, отбрасываемые на стены слабым огоньком, создавали впечатление, что мы попали в подземелье какого-то заброшенного средневекового замка, и Лена движется среди этих теней, как внезапно проснувшаяся сестра Родерика Ашера…
Внезапно, выйдя из оцепенения, я снова оказываюсь в баре, - Ира все еще танцует, я сижу чуть поодаль за столиком, и смотрю на нее. Возможно, девушка рядом с ней танцует даже лучше, но я смотрю на Иру… Начало второго, я рисую себе продолжение: ночной город, залитый огнями, широкая кровать в номере небольшого отеля, ее горячее тело…
Утро, я жмурюсь от лучей заглядывающего в окно солнца, Ира еще спит, она очень маленькая, просто зверек, спрятавшийся под одеяло. Я целую ее плечо, Ира переворачивается на другой бок. Я одеваюсь и тихо прикрываю за собой дверь. Нужно ли продолжение? Быть может, она звонит мне потом, несколькими днями позже, но меня трудно застать дома, трубку никто не поднимает ни в среду, ни в субботу, история обрывается…
Но эти воспоминания не мои, они принадлежат не мне, и я не узнаю в зеркале свое лицо. Мне остается роль режиссера, пытающегося расставить персонажей на съемочной площадке в соответствии со своим замыслом, мне это плохо удается…)
____________________________________________________
Позже, бродя по городу без остановок, без какой-либо определенной цели, угадывая любые, самые ничтожные намеки на наш потерянный мир, узнавая его в запахе неба, в сплетениях ветвей, в сутолоке метро и в старых скамейках на бульварах, я уже точно знал, что дело не во мне. Если раньше и возникали какие-то сомнения, беспочвенные подозрения, то теперь я был совершенно уверен, спокоен и непоколебим на этот счет – дело не во мне. Все было спрятано гораздо глубже, в том неприметном тайнике, до которого не добраться, до которого еще идти и идти. Поэтому jazz-cool вызывал у меня именно те чувства, которых я ждал, а весь экран время от времени заполняли глаза Лены, смотрящие куда-то за меня, далеко вдаль, из дальних беззвездных просторов. Наверное, все дело было в моей склонности рассматривать происходящее под необычным углом зрения, в неожиданном ракурсе, и, представляя себе съемочную площадку, залитую светом прожекторов, я иногда задумывался над тем, что называется реальностью, над тем, что в конечном итоге можно повторить, размножить в бесчисленных вариантах со слегка измененными именами героев, или, скажем, сдвинутой чуть-чуть вбок камерой, что давало совсем другой результат. Новая реальность, возникающая при этом, настолько разительно отличалась от предыдущей, что невольно я размышлял о бессилии религии и философии перед этим полотном наблюдаемого мира, в котором мы улавливаем непонятные нам символы и, продолжая мчаться скоростной автострадой нашего сна, попадаем в очередной тупик. Я сочинял, конструировал, интерпретировал, как и любой другой, но вылетающие из моих рук птицы или выплывающие рыбы вдруг своенравно взмахивали крыльями-плавниками и, отказываясь вернуться обратно, начинали свое собственное путешествие по сознанию, а потом исчезали за горизонтом новых, неведомых мне вселенных. Тогда внутри меня расцветал цветок, высасывающий мою кровь, и постепенно я превращался в него, паразитируя на собственном «я», пожирая свою плоть и улыбаясь нечеловеческой улыбкой. Проходя мимо твоего дома, в котором не светилось ни одно окно, без особой настойчивости я пытался вырваться из объятий прошлого, лениво думая, что же будет дальше. Делая одну за другой эти слабые попытки, я помнил, что Лена, возможно, тот самый человек, решивший во что бы то ни стало уничтожить свое прошлое, так, чтобы не осталось и следа, и я с сомнением, но без тени иронии наблюдал за ее борьбой, теперь уже заочно; однако, глядя на ее окна на тринадцатом этаже, я вдруг ощущал, что у нее ничего не вышло, потому что ее прошлое, изгнанное с таким трудом, витает тут прямо в воздухе и медленно перетекает в меня, не желая умирать, и расцветает внутри меня тем самым дьявольским цветком с ароматом ее тела, ее губ, ее волос, ее улыбки. Мне становились тогда безразличны все события и люди, окружавшие нас; рассматривая белый лист бумаги перед собой, я окончательно терял к ним всякий интерес и, мучительно напрягаясь, сосредотачивал взгляд на Лене. Каким образом я мог бы рассказать о ней, если не понимал, о чем хочу говорить? Я хотел петь, но не знал нот, и губы мои были заклеены мутноватой жижей будней, и трудно было поднять отяжелевшие веки. Быть может, для моих целей нужен был совсем другой язык, неведомый пока еще нам, тот, что тлеет в ночи опасным языком пламени, невидимого, прозрачного, сжигающего душу пламени, но, несмотря ни на что, я вспоминал, настойчиво вспоминал шаг за шагом все подробности, заполнял бреши в опустевшем сознании, - сознании, расколотом надвое, распавшемся на тысячи частей, заполнял, пока не чувствовал, что все безвозвратно мертво, что нет никакой осмысленности в разорванной цепи причин и следствий, что невосстановима теперь тонкая пленка, связующая время, и тогда садился снова в автобус и начинал кружить по вечернему городу, где снег ложился тихими хлопьями на мои плечи, на мой сон, в который я уже не верил. И все равно я искал Лену на тропинках леса, открывающегося только мне, моего странного, манящего и отталкивающего, населенного призраками и чудовищами, фантастического леса с неземными деревьями и птицами, летящими сквозь невидимый горизонт.
Вот и сейчас, когда у меня навалом времени, а сигареты закончились, я не знаю, что можно добавить к сказанному. Я разглядываю желтый кленовый лист, быть может, до мельчайших подробностей помнящий ту осень, когда я в последний раз видел Лену.
Зима – это чудо, сон, сказка, которую ты придумал сам. Сказка, придуманная о сказке, в которой говорится о сказке, которую ты придумал сам. Ты идешь по хрустящему пушистому снегу, и кажется, что это в первый раз, всегда как в первый раз, ты уже не тот, и все же угадывается некое движение, некая параллель, слабый мимолетный отзвук, шуршание лифта, и выход в знакомое пространство, и новое небо, где становишься самим собой. Пусть было лето, пусть неистовые ветви деревьев мелькали перед твоими глазами, задевали твое лицо, гладили щеки, ты был пьян и не мог различить отдельных листьев, но все равно знал, помнил, что будет зима, что доберешься когда-нибудь до ускользающей сути, увидишь ее глаза, а теперь идешь, идешь навстречу, пусть отодвигаясь все дальше, пусть… но ты веришь, и этот хруст, он отдается в ушах, в глазах темнеет от блестящего январского снега, и все так и не так, и ты снова, ты уже снова здесь, ничто не в силах тебе помешать, ты впитываешь такой знакомый запах, и все не впервые, тут знакомо тебе все. Тебе хотелось бы встретить Таню, что ж, нет ничего невозможного, так же, как во сне, все случится неожиданно и закономерно, вы столкнетесь в один прекрасный момент и обнаружите, что вам нечего сказать друг другу. Пусть ничего не изменилось, - те же дома, та же остановка автобуса, тот же поворот дороги. Таня, ты выйдешь зачем-то на улицу, просто подышать свежим воздухом, морозным воздухом яркого январского дня, и увидишь меня, стоящего поодаль, и мы пойдем рядом, чувствуя одно и то же; внезапно мои мысли передадутся тебя, и ты промолчишь, только крепче сожмешь мой локоть, и взглянешь на меня испытующе, потом улыбнешься, и все останется как прежде, будут журчать потоки воды, как будто зима прошла, зима наших дней, все возвращается, ты вспомнишь некоторые подробности, которые покажутся нам веселыми и незначительными, ты поймешь, что ничего не потеряно, все рядом с нами, рядом вот с этим хрустящим снегом, все возвращается, стоит перед глазами, опять тысячи возможностей, опять зима… Музыка узнаваема, - значит, мы не изменились, все еще впереди, потому что ничего и не было, ведь ты ничего не помнишь, круг замыкается, Таня, задерни поплотнее шторы, может быть, это тебя я любил нескончаемыми одинокими вечерами, ты снилась мне все чаще, от твоих глаз я не мог избавиться, что-то было в них такое незабываемое, что обнаружилось лишь позднее, когда я потерял тебя, так уж сложилось. Составь из кубиков мое имя, ощути, что все не напрасно, ты поймешь, я это чувствую, и на секунду тебя увлечет поток, неразличимый снаружи, зато неудержимый внутри, этой зимой, грядущей весной, и вообще в любое время, будь то прошлое, или любой отрезок неизвестного пока будущего. Именно неизведанным я жил тогда, без твоей улыбки, без голоса, без глаз, без волос, без губ, без слов, безнадежно и неостановимо жил день за днем, и зима становилась летом, и каждый день был зимой, отнимающей время, крадущей его у нас, но все равно и сейчас я все так же вижу тебя, просто нужно поверить и не задавать вопросов, что бьются в пустом лабиринте без слов. Ничего не говори – все ответы пройдут по снегу перед глазами, неторопливо, мы уснем рядом, увидим одинаковые сны, и это станет вечным возвращением, станет называться жизнью, как и раньше, когда мы жили, впитывая в себя каждый теплый луч уходящего лета. Пой сейчас, пой, когда уйдут последние тени, растворятся грани бокала, пой на самом краю, сейчас, сию минуту, переменив имя, суть и голос, пой тихо и проникновенно, пой, когда мы пойдем по незаметной тропинке, прикасаясь к тайне, подходя к единственному истинному порогу, за которым мы, возможно, что-то наконец увидим, что-то различим. Наконец-то…
Ты лежишь в темноте и прислушиваешься к звукам летней ночи. Вот проезжает последний трамвай и смолкает все, лишь тихонько журчат цикады за распахнутым окном. Ты не замечаешь, что сигарета погасла – весь во власти запахов лета, во власти сна, свисающих ветвей лип, во власти этой тихой летней жизни. Ты стремишься попасть внутрь реальности, но и страшишься этого, откатываешься все дальше и дальше назад, тебе не удается ни то, ни другое, ты снова на краю, может быть, тебе просто не хватает решимости. Ты далек от мысли о совершенстве, - и вот уже смутно проступают лица, слова на белой бумаге, в тени сумерек, среди неразгаданных фраз и странных событий. Маски плохо подогнаны, ты слышишь фальшь в каждом слове, весь смысл совсем не тот, ты должен искать его заново, если бы хватило времени… нет, просто не хватает уверенности в прошлом, или уверенности в том, что это прошлое было, что все было так, как ты себе сейчас представляешь, как ты его помнишь. Лишь когда начинаешь догадываться, что так или иначе выйдешь на финишную прямую, что эти события не так уж и важны, постепенно успокаиваешься, бросаешь окурок в пепельницу и засыпаешь, оставив в покое все эти обступившие тебя многозначительные тени. Под утро тебе снится что-то приятное, ты лежишь и улыбаешься во сне.
Представь, Таня, всего могло и не быть. Ведь все могло повернуться иначе, ведь для каждого из нас жизнь неожиданно начинается в какой-то момент, до которого и не было, вроде бы, ничего: ты, наверное, помнишь, как это случилось с тобой? И у меня был такой момент, а потом случилось обратное, когда казалось, что все закончено, и пройдена такая длинная, и такая до отчаянья короткая дорога, на которой все в счет, и все имеет значение, но которую не пройти заново. Представь, что сейчас май, как много лет назад, ты можешь вспоминать что-то о прошлой жизни, и внезапно увидишь все, как было: прошла гроза, воздух пахнет озоном, но ты никак не можешь вдохнуть полной грудью, тебе все время не хватает воздуха. А может быть, мне просто не хватает слов? Разве слова расскажут нам о том, что я чувствую, и что с нами произошло? В который раз я ставлю альбом Ника Кейва, и вижу все так же, как тогда, когда мы слушали его с Леной каждый день, без устали перематывая пленку. Обрывки моих мыслей растворяются в весеннем небе, а наутро не остается и следа от дыма наших сигарет, от фраз, возникающих и тут же исчезающих, от слов, едва успевших прикоснуться к бумаге, от наших жизней, от наших дней…
На самом деле все было как вчера, и ты сама это прекрасно знаешь. Ты обитала на втором этаже, словно не предполагая, что можно заглянуть за стекло, а иногда и еще дальше, прямо на экран, где твоя тень движется среди кухонной посуды, между столом и плитой, варит кофе, наполняет стакан вином. Ты жила не на третьем, где мои шансы увидеть тебя близились бы к нулю, но и не на первом, что было бы уж слишком просто, - нет, ты жила на втором этаже и не задергивала плотно шторы, позволяя прошлому разгуливать легким сквозняком по твоей квартире, заглядывать на кухню, мягко касаться твоего затылка. Я разглядывал силуэты издалека, стараясь угадать тебя в пересечении световых пятен на замусоленной стене кухни, но, теряясь в догадках, всякий раз уходил ни с чем. В те времена, года через два после того, как мы потеряли друг друга из вида, в твоем лифте вообще не было лампочки, в чем он, как будто не желая выделяться, походил на меня; когда я заходил в него, поднимаясь в завораживающе нереальной темноте, шипящей и кромсающей пространство иррациональными ножницами, мы представляли собой слаженную пару, пока еще действующий механизм, все еще работающий, возможно, вызывающий раздражение, скрипящий и стонущий всеми своими деталями, поднимающийся вверх, в неизвестность, без тормозов, норовящий сорваться в пропасть, раскручивающий спираль, неожиданно взрывающуюся сотней разноцветных обрывков новогоднего серпантина, останавливающийся всякий раз внезапно, без предупреждения. Да, конечно, ты угадала: в то время я играл в литературную игру, всего лишь, но играл по всем правилам, просто воплощая в своем собственном пространстве свои же идеи, и луна, изредка появлявшаяся на небе, была только сгустком всех одиноких сердец, быть может, ищущих любви, но правила оставались неизменными, проигравший выбывал, а проигравшими были тогда все мы, поэтому я честно оставался по ту сторону стекла, не пытаясь неожиданно нарушить ход твоей жизни. В чем и была моя ошибка. Правила ведь и существовали только для того, чтобы нарушить их в один прекрасный, или не очень, момент, чтобы кто-то, когда-нибудь сделал это наконец; но мы вяло скользили по заранее установленной кем-то плоскости, уходящей в никуда, в зеленоватую мглу, в наше будущее, которого мы не знали. Ты была в то время так далека от меня, что, приблизившись к стеклу, все равно бы ничего не заметила, и осталась бы во все той же левосторонней синеве своей полупустой квартиры. Признайся, в ней тоже иногда селилась пустота, которая, размножаясь подобно микробам, потом уже не хотела сдавать своих позиций и смотрела из всех углов насмешливым и бессмысленным взглядом. Тогда ты начинала путешествовать по прибрежным кварталам, раскинувшимся над пропастью нашего будущего, забывала о себе и отдавала печаль на память о лучших днях. Ты долгое время кружила среди огней, опасаясь приблизиться к запретной зоне, и пока не кончалось горючее, убивала удивительную, непостижимую боль, растущую в груди. Но обо всем этом я уже и думать переставал, подходя к твоему дому. А может, ты и не появлялась там больше, и я зря приходил к подъезду, выныривая из-за куста сирени, прислушиваясь к вечерним звукам? Что означало то объявление о поисках квартиры, которое я прочитал как-то вечером, после того, как заметил незнакомую девушку, выскользнувшую из твоей квартиры и наклеившую его на двери подъезда? Не ты ли искала убежище в столь неподходящий для меня момент, когда я, хромая на своей полузажившей ноге, пытался в потемках разыскать потерянный ключ, без особого успеха? Нелепое, смешное занятие, тем усерднее я ему предавался. Нет, совсем не к месту была бы сейчас ненужная улыбка при встрече, безликие шутки и расставание в неподходящий момент. Уж лучше просто тебе сыграть в ту же игру, не спрашивая ни о чем, немного подыграв мне, и оставив, в конце концов, одного еще раз. Все повторится не единожды, если уж так спланировано более опытной рукой неизвестного нам игрока. Мы не можем ничего изменить в уже случившихся и будущих событиях, но можно выключить свет, чтобы уходящая назад дорога отразилась в глазах колеблющимся ручейком, впадающим в реку уплывающего от нас времени. Просто повтори мой жест, закрыв на минуту глаза, отринув тело, как несущественное в данном перемещении, и в слабом шепоте времени ощути знак, странный символ свободных просторов, на которых мы могли бы обитать, расположенных позади нас, всегда позади, мучительно ускользающих, но неизменно присутствующих в каждом нашем вздохе. Вспомни: с недавних пор тело, ставшее их врагом, упрямо отрицало наличие этого выхода за пределы лабиринта, вон из диктуемых им измерений, из подвластной ему плоскости. Получив свой шанс, важно, в конце концов, не упустить его, овладеть собственной мечтой и заставить ее на пределе сил нестись в открытый космос, забыв об отступлении, отвергнув будущее, живя лишь в настоящем моменте, пока хватает воздуха. Дальнейшее станет к тому времени неважным, если только останется само время; когда же тебе удастся осуществить этот ход, ты вспомнишь все, что было, вспомнишь уже по-другому, обретая себя в новой реальности, ставшей более живой, примирившей наши чаяния с нашим прошлым. Возможно, для того я и пишу эти строки, возможно, мой последний шанс, способ обрести надежду и заключается в этом послании к тебе, Таня.
Что ж, оно подходит к концу, хотя я еще многое мог бы тебе рассказать. Я мог бы рассказать тебе, что все еще вижу сны, в которых живет Лена, в которых она со мной, и мы счастливы, а проснувшись, я не могу удержать ее рассыпающийся образ, и тогда представляю, как бродил под ее окнами, даже когда они были темны, даже зная, что она меня не ждет и не думает обо мне, и если это была не любовь, то что же тогда со мной случилось? Я сочинял для нее стихи, перед ее окном, перед распахнутым настежь ночному ветру небом, вдыхая запах сигарет, рисуя себе ее волосы… Я не искал у нее понимания, и когда я понял, что пора уходить, ушел, не сказав ни слова. Я не смог разгадать тайну нашего союза, тайну ее манящего смеха, нашей молодости, жизни, танцующей где-то высоко в облаках. Мы не смогли остаться вместе, и было ли, будет ли в наших жизнях что-то еще столь же искрящееся манящей загадкой, я не знаю.
Таня, ты уже никогда не будешь такой, как прежде, никогда мы уже не встретимся в нашей старой вселенной, среди погасших пультов, на продавленных стульях знакомой до боли подсобки. Возможно, ты больше не сможешь понять меня, прочитав эти строки. Это не просто слова, мы действительно изменились, и ты знаешь это не хуже меня. Возможно, изменился сам мир, а мы остались неизменны, но картинки на экране бледнеют, и вот уже не различить самого важного, как ни напрягай глаза. Я так и не составил о тебе никакого представления, ты добилась своего и навсегда осталась для меня осколком мечты, невоплощенным замыслом, незримым образом, не позволяющем себе застыть в чьих-то руках. Он и сейчас ускользает от меня, держащего в руках ненужные листки исписанной бумаги, теперь уже, видимо, ненужные, и, рассыпаясь тысячами звезд, искрами пламени устремляется в небо. Возможно, вечность для тебя еще не кончилась, и тогда ты самый счастливый человек на свете. Я не могу передать чувство, которое охватывает меня, когда я думаю, что нельзя повторить то, что было. Я просто не могу в это поверить, ведь жизнь – это сон, записанный на пленку, и где-то, в другом мире, она идет на экране, в полупустом зале кинотеатра, на последнем вечернем, но вечно повторяющемся сеансе. До тех пор я не смогу поверить в будущее, до тех пор мое лицо будет повернуто назад, на бледный лик луны, такой желтый и пронзительный, что нет сил развернуть его обратно. И только ты, Таня, можешь мне в этом помочь. Впереди нет ничего, лишь пустота, и если ты чувствуешь это, то поймешь и меня. Пусть пока мы движемся в разные стороны, и нам потребуется бесконечное время, чтобы встретиться в центре этого хаоса, пусть все будет не так, и у меня не останется шансов узнать тебя в грохочущем водопаде дней, но когда нас охватит темнота, я смогу различить в ней блеск твоих глаз. Мне будет больше не важно, придумал ли я тебя, я не стану задавать себе вопросы, на которые можешь ответить только ты. Когда придет время, я не стану открывать дверь лифта, чтобы всмотреться, как раньше, в тусклую лампочку под потолком. Я медленно поднимусь по ступенькам и нажму кнопку звонка.
P. S. Начало концерта «King Crimson» 1973 года – музыка, звучащая в самой глубине души, начало жизни, стартующей в неизвестность. Несмотря на кажущееся спокойствие и простоту, это самая информативная часть. Именно в начале жизни учишься воспринимать мир таким, каким позже привыкнешь его видеть. Но в музыке K.C. он шире, неизменно и несоизмеримо просторнее, непостижимее. Звуки расширяются, растут, им становится тесно, это мир, уже не удерживаемый в рамках «я», это конфликт с наблюдаемым, время, когда человек впервые узнает о чем-то за его пределами, и это что-то назойливо-неразборчивыми голосами шепчет неясные слова над его ухом. Человек узнает наблюдаемое, «не я» - так начинаются воспоминания, реминисценция. Дальнейший жизненный путь – вывернутая наизнанку перспектива, обратный ход истории, где, несмотря на все иллюзии, важно будет лишь ушедшее, что так осязаемо выражено в окончании первой композиции этого альбома. Это курение травы, дым, затуманенная комната, музыка, обрывки разговоров, голуби на площади, небо Парижа, каналы Амстердама, смех ни о чем… Вторая композиция – воспоминания юности – наплывает на тебя, когда ты еще слишком слаб, чувств пока еще больше, чем осознания, и проходит это состояние постепенно, незаметно, сменяясь временной уверенностью, временным ощущением равновесия. Теперь ты уже стоишь на краю обрыва, думаешь, сам не зная о чем, и вокруг тебя – ни души. Жизнь медленно стремится к своему краю, в какой-то момент ты неожиданно осознаешь это и не чувствуешь ничего, даже легкого сожаления. И вот последняя вещь, словно написанная по мотивам беккетовского «Общения»: ты лежишь на спине в темноте, остатки последних, еще удержавшихся воспоминаний навещают тебя по очереди, ты прощаешься таким образом с телом; мир иногда еще накатывает волнами, внутренний монолог сердца постепенно захлестывается внешним «не я», душа уходит за грань постижимого, какое-то мгновение мозг находится в эпицентре: последние минуты его работы, чувства исчезают совсем, теперь ты можешь понять значение всех событий своей жизни, но поздно, уже слишком поздно, на этот раз тебе ничего из этого не пригодится. Ты не сможешь ни объяснить это никому, ни передать, лишь улыбаешься едва заметной, странной улыбкой, повергая в недоумение священника, стоящего в изголовье. И вот агония, биение, шум, и музыка обрывается…
Там, где рождается совершенство, погибает искусство. Оно не бывает совершенным, оно создано сладостной болью ослепшей души. Искусство – грязь нашего воображения, придуманная нами для собственного оправдания, пена, выносимая на берег океана, в надежде заиграть всеми красками радуги и стать наконец чем-то, отличным от грязи. Но вместо этого оно становится лишь еще осязаемей, еще абсурдней. Искусство – песнь резиновой души, бесформенным раздувшимся трупом преследующая нас в наших снах, это воспаленный мозг Ван Гога, это счастливый щебет имбецила, связанного по рукам и ногам, понимающего, что от него ничего не зависит, но выходящего каждую ночь в открытый космос; искусство – это сакс Колтрейна, это анаша мозга, собираемая на пастбищах недосягаемой реальности, затерянной в наших прошлых жизнях. Где-то в глубине лежит мир, залитый солнцем, светом, дающим бесконечную энергию, не проникающую в этот серый, удушливый полумрак, энергию, не нужную здесь, в сущности, никому, но поэт ловит невидимую серебряную нить, и по ней идет в загадочное царство, и поет… пока нить не обрывается и не наступает полная темнота. Тогда загадочные и мерзкие существа Босха улыбаются вам с холстов запредельными улыбками, а потом сходят с картин и становятся реальными, и вы с ужасом обнаруживаете, что они были реальны всегда; тогда в последний раз звучит «Joy Division», тогда открывается последняя дверь лабиринта, за которой кирпичная кладка, глухая, как склеп, где погребенная душа не сможет издать ни звука.
Стоишь на рельсах, ничего не понимая, покачиваясь на носках, закуривая сигарету, и размышляешь, куда свернуть: налево или направо? Мысль о том, чтобы идти напрямик, даже не приходит в голову, ведь ты в мире свернутого пространства, причудливой, перевернутой логики, в мире прошлого, наклеенного на настоящее, как на пустой холст. Море выстреливает в тебя беззвучными струями, но ты слишком далеко отсюда, ты не слышишь… все это так нелепо… на самом деле, ничего не происходит, то есть не происходит вообще ничего, все просто плод твоего воображения, и поэтому ты остаешься без движения. Восход разбудит тебя, только будет ли он, этот восход? Ты смотришь на часы, но на них лишь секундная стрелка, а все остальное в этом мире уже не имеет значения, так стоит ли волноваться? Ты стоишь… перед тобой дверь. Она заперта. Но существует ли эта дверь на самом деле? Мир наглухо заколочен досками, крест-накрест, и стоит ли терять силы и срывать свои ногти, пытаясь оторвать ржавые гвозди, чтобы заглянуть в запретное пространство?
И вот ты перед домом, который существует, возможно, лишь в твоей собственной вселенной, а может, и ни в чьей. Ты приоткрываешь скрипящую дверь: здесь двери всегда скрипят, так уж им полагается, а на лестнице всегда темно, хоть ходи сюда целую вечность - осколки битого стекла, груды окурков, запах кислого тряпья, банки из-под пива. Коридор перед лифтом освещает неверный свет потусторонней лампочки, бьющейся в предсмертных судорогах, кажется, вот-вот он погаснет, и ты уже не сможешь вернуться. Подрагивая, вниз к тебе спускается лифт, устало стонущий, жалующийся на жизнь. Обожженные кнопки… не разобрать, какой этаж ты нажимаешь, сколько их в доме вообще – четырнадцать? шестнадцать? В каком ты вообще районе? Выходишь на ощупь – если это тринадцатый, то нужно тихо приоткрыть стеклянную дверь, которая на секунду внушает тебе мысль, что ты в больнице, потом пройти до конца коридора и упереться в дверь со старой коричневой обивкой, возможно, услышать звуки музыки и обрывки приглушенного разговора, постоять перед дверью в раздумье, и вернуться ни с чем, так и не позвонив (еще бы: ты пришел из будущего, и тебя все равно никто не смог бы услышать); а может, войти и застать все на своих местах: холодильник, мешающий двери открыться настежь, разбитое стекло в большой комнате, сквозняк, гуляющий по квартире, чашку с недопитым чаем на столе в кухне, клетку с попугайчиком… а может быть, если это опять-таки тринадцатый, нужно свернуть как раз направо, еще раз направо, а потом налево, иначе упрешься в деревянную дверь, а толкнув ее (увидишь надпись конец игры) окажешься на лестничном балконе: дует промозглый ветер, осень, становится холодно, и невольно думаешь, зачем ты здесь, и стекло в окне поблескивает осколками, вот только рука давно зажила. Значит, возвращаешься, и все-таки сворачиваешь налево (если идти с другой стороны, то, конечно, направо, а то окажешься в тупике со странными запахами), и размышляешь: это сон? или уже было? или будет только сейчас? а почему тогда ты уже знаешь развязку? А вдруг ты позвонишь, и откроет Ира, такая же, какой ты ее знал? Что ты сможешь сказать ей? Вряд ли ты скажешь, что ошибся адресом, да и она, скорее всего, тебе не поверит. Ты скажешь ей привет, будто не было ушедших в пропасть лет, она пригласит тебя войти, и тут ты внезапно вспомнишь, что завтра не надо идти на работу, давно уже не надо… и вставать рано утром… и ей, наверное, тоже. Ты медленно соображаешь: значит, все не так, как прежде, значит, это сон? А может быть, если вы встанете рано утром, то окажется, что не идти на работу – это совсем неплохо, и вообще вы уже в другом городе, но все так же молоды, и спать можно до полудня, вы посмотрите с удивлением на открывающийся из окна вид, и плюнете на все это, Ира снова завалится спать, а ты пойдешь в ближайший киоск за сигаретами, но купив их и уже подходя обратно к подъезду, внезапно проснешься – опять в другом городе – и потеряешь Иру еще на несколько лет.
Или ты перед другим домом, тебе нужно немного прийти в себя, найти слова и подняться всего только на второй этаж, но сердце замирает в нерешительности, ступеньки непреодолимы, можно потянуть время и вызвать лифт, в парадном здесь никогда нет света, лифт старый, послевоенного образца, попадаешь словно в пятидесятые годы, где-то во дворе мальчишки гоняют мяч… или нет - уже стемнело, все это время ты ждал на скамейке, а когда в том окне второго этажа, на которое ты смотрел, зажегся свет, ты выбросил сигарету и встал с колотящимся сердцем.
…Лифт пришел, ты хлопаешь железной дверью, внутри загорается свет, старый лифт издает еще несколько звуков и, наконец, трогается, второй этаж, нужно опять хлопнуть дверью как следует, свет гаснет, от резкого прикосновения металла о металл ты вздрагиваешь, теперь нужно спуститься обратно на несколько ступенек вниз, ты растягиваешь минуты, как только можешь. Самое трудное – нажать кнопку звонка и услышать, что Тани нет дома, в который уже раз… уж проще сбежать вниз, стремительно, не оглядываясь, и тогда, быть может, ты окажешься в другом городе, канал Грибоедова, белая ночь, и ты забыл дорогу назад. Тот автобус, на котором ты обычно возвращался, уже не ходит, и действительно не так просто будет попасть домой. Когда, наконец, подойдет пятьдесят шестой номер, уже будет зима, идет яркий пушистый снег, ты встретишь Иру, она в черном пальто с меховым воротником, с симпатичным капюшончиком, на нем остаются белые пятна от снежков, то и дело запускаемых в нее приятелями, белые пятна, точь в точь, как в твоей памяти. Прекрасная погода, нам так весело и жарко, кажется, что тебе снова десять лет, тебя отпустила мама, покататься с друзьями на санках, вы идете к горке, ветер дует в спину, подгоняя вас, пока еще ранний вечер… фиолетовые сумерки, а завтра в школу… впрочем, ты отвлекся, перед тобой черное пальто Иры, и ты идешь за ней.
Или снова ночь, но уже лето, изнуряюще жаркий июль, ливень, жара, опять ливень, и снова жара, банка спирта на столе, рядом начатая бутылка лимонной водки. К ночи жара спадает, и поворот дороги, как внезапно вынутое из ящика комода столовое серебро, начищенное до блеска. Но твой путь продолжается, вперед и вперед, и хотя потускневшее серебро можно снова почистить, нельзя дважды пройти по той же улице, той же дорогой, как нельзя дважды вернуться в ту же ночь. Ты, крадучись, приоткрываешь незапертую дверь, щелкаешь выключателем в коридоре… а, черт! лампочки же нет, ничего не изменилось, как вчера, ты стоишь в темноте, тихонько ругаясь про себя, продвигаешься на ощупь, натыкаешься на что-то, грохот, Ира ворочается во сне и пьяно вздыхает, запах спирта, вряд ли она проснется до полудня. В потемках раздеваешься и падаешь бессильно на диван, а на донышке банки, когда все уснут, еще остается немного жидкости.
…В конце канала Грибоедова – церковь, она соседствовала с рок-клубом (лишь недавно перенесенном отсюда куда-то на Васильевский), и звуки музыки образовывали со звоном колоколов временную вязь, пространственное кружево, нерасторжимый обычным способом договор, негласную связь, однако мои путешествия никак не соотносились тогда с теми мостами, через которые нам еще предстоит пройти в белую ночь, или с теми, которые будут разведены навсегда, в наших ли воспоминаниях, или при переходе из города в город.
Кажется, что живешь здесь всю жизнь. На окраинных пустырях ветер сбивает с ног, вырывает с мясом душу из тела, единственное спасение – подъезжающий автобус, пересадка на трамвай, и вот уже въезжаешь в Петербург Достоевского, где распахнутые подъезды домов лениво поглощают редких прохожих, захлопывающиеся ловушки лифтов поднимают их наверх, в бесконечные коридоры квартир, опрокидывающие сознание, прокладывающие дорогу к проемам окон, где рассыпающиеся пожарные лестницы ведут с голубями неторопливые разговоры… осыпающаяся штукатурка, нагретые северным солнцем железные крыши, одинокий луч, заглянувший сюда по ошибке, зрачки фотоаппаратов, суетливо снующие в поисках достопримечательностей, сырые подворотни, издающие запах гнилой картошки и прокисшего молока, дворы, помнящие и лучшие времена, дни, когда в них въезжали степенные извозчики с сонными седоками, на похрапывающих лошадях, разгоряченных от бега по хрустящему, совсем не такому снегу позапрошлого века, когда весна еще дарила надежду, и лишь полуштоф водки, стоящий на окне, из которого открывается вид на Неву, сейчас такой же, как и сто лет назад, да писатели, живущие в мансардах, и не имеющие слов, чтобы завершить свое лучшее произведение, и поэтому завершающие свою жизнь; часы на каминной полке, отсчитывающие время очередной придуманной истории, с золотыми ангелами и с непонятно зачем беспокойно кружащимися стрелками, и сама история, неправдоподобно часто повторяющаяся во снах и замыслах, в сигналах точного времени и свите авиабомб, оставляющая призрачные шансы на воспоминание, на символическое воплощение.
Очнувшись, все-таки оказываешься перед дверью на тринадцатом этаже, и гадаешь, кто отопрет ее: Лена или Ира, но нет, Лене ты не решился бы позвонить, значит, Ира, и вот ты снова сидишь в кресле, в ее комнате, значит, ты не в Петербурге (что же было сном?), и ты не в пальто, значит, лето, ты скучаешь, и вдруг заходит Ира, на этот раз все наяву, она действительно не исчезает, даже когда ты притрагиваешься к ней, и не удивляется, словно вы расстались вчера, она сильно загорела, на ней открытое платье, красивые плечи, но внутри тебя пустота, вряд ли есть, о чем говорить, точнее, не знаешь, с чего начать, боясь не остановиться, и лишь проснувшись, мучительно, усилием воли, поймешь, что ты все еще в Петербурге, среди каналов и бесконечных мостов, и в этом спасение, и ослепительная ночь бьет прямо в окна квартиры, некуда укрыться от света, петербургский рассвет застает тебя в постели, но без права на сон, с зажженной сигаретой. Довольно сна! Кажется, что теперь-то уж не уснешь, и под эту успокоительную мысль незаметно опять погружаешься в грезы. Достаточно включить Ника Кейва, чтобы сразу оказаться на ночном шоссе, трамваи уже не ходят, ты ловишь машину, в кармане ни копейки денег, какая разница, машина или извозчик, ни черта не изменилось, ты возвращаешься от Лены, после того, как проводил ее и в первый раз побывал в ее квартире на тринадцатом этаже, где стеклянная дверь напоминает вход в больничный коридор, где тихонько поет попугайчик, и где в комнате выбито стекло, значит, ты не забыл ее. Стоишь на балконе лестницы в ее доме и все с той же высоты тринадцати этажей вглядываешься вдаль, в тупик города; вид открывается незавидный: высотные дома, чуть поодаль стройка, беспорядочно разбросанные пустыри, свалки мусора, в общем, есть где разыграться воображению, город еще не оформлен, идет смена декораций. Карабкаешься по стене лежащего на земле картонного макета дома и проклинаешь профессию актера или писателя, что, впрочем, почти одно и то же, вверху пламя, которое видишь ты один, но кто же его потушит, если ты всего лишь бабочка, летящая на этот неверный свет…Нервы, это все нервы… Все только нервы и клубок судорожно сокращающихся мышц, твоя профессия бесполезна и при этом сложна, а все лишь затем, чтобы слоняться бесцельно по Парижу, впитывая в себя гнилой запах Сены, а придя в свой номер в гостинице, щелкнуть выключателем – лампочка испуганно моргает и гаснет, не в силах противостоять напору воспоминаний – и оказаться в комнате Лены, снова и снова, замкнутый круг, мир, отображающий себя, всеобщее безумное зеркало, набор действий плоти, из крана капает вода, хочется пить, наклоняешься, видишь кровь в раковине, и в темноте мозг внезапно пронзает мысль: а что, если мира за пределами этих стен не существует? Все холодеет внутри, хватаешься за стены, но они рассыпаются прямо на глазах, все исчезает, ты снова посреди огромного стадиона, конечно, во сне, но ты еще не догадываешься об этом, ты думаешь: все внутри тебя, ничего нет вокруг, наблюдаемое – непостижимый парадокс, твое отражение в тебе самом, Лена – придуманный тобой образ, и кроме тебя ничего нет, а ты сам огромный и пустой шар, вращающийся в беззвездном пространстве своего же тела, нарост в центре несуществующего мира, строка в сожженной книге, устрица в бездонном море. Символы, вызванные твоим сознанием – волна и остановившийся маятник – их нет, они не существуют так же, как и все остальное, это лишь разговор с самим собой на остром кончике кленового листа…
А потом, в один из летних дней, далеко от нашего города, точнее, в одну из бессонных ночей, я вдруг понял, что молодость закончилась. Я всегда знал, что этот день придет, что он станет неким знаком, символом, распознанным мной. Может, я понял это не сразу, но я больше не был молод, потому что вечность во мне умерла, и нечем было ее заменить. Да, я мог достать из ящика стола фотографию Лены, мог сколько угодно делать вид, что все в порядке, но воспоминания расплывались во мне бесформенными чернильными пятнами, и я бросал ручку, потому что понимал: прошлое наконец обрело границы, оно затвердело, заиграло четкими гранями кристалла, и отвергло возможность возвращения, а я остался мертвым наблюдателем мертвой вселенной. Теперь не было больше вечности, на смену ей пришло время, бесстрастно отсчитывающее минуты, дни и годы, осталась только дорога вперед, и других дорог больше не было. Время победило молодость, оставив ее в другом измерении, в зазеркалье моего «я».
Прогуливаясь по бульвару, я вижу шахматистов, сидящих в сквере, как и тогда, много лет назад. Я вспоминаю, как любил эту игру, как все осталось в прошлом: и я сам, и этот парк, где мы сидели дни напролет, и ночные прогулки по городу, - игра, в которую играли мы тогда, которую я не смог понять. Можно сколь угодно долго вглядываться в незнакомую позицию, означающую не больше и не меньше, чем саму жизнь, но так и не найти ответа. Медленно поднимается флажок на часах, солнце падает за горизонт, темнеет, а я все еще не в силах сделать ход.
Возможно, именно я никогда не доверял прошлому по-настоящему, и все произошло оттого, что я не верил в его постоянство и неизменность, в то, что оно никогда не обернется ко мне спиной, или не встанет у меня на пути. Я не верил своим выдуманным героям, не доверял неизменности их образов, но знал, что от настоящего можно ждать всего, чего угодно, и, встречая Лену, мог только грустно улыбаться, так как она неизменно оказывалась совершеннее и загадочнее, чем придуманная мной, а может быть, потому, что я все еще любил ее. Я видел ее еще не раз, случайно проходящую мимо, или выглядывающую из своего окна с красными шторами, но стал сомневаться в том, что знал и другие времена. Я опасался сойти с ума, стал с трудом отличать вымысел от реальности. Я постарался забыть все, что было. Но все пошло кувырком, ни один замысел мне больше не удавался, я оказался плохим режиссером, не справился с материалом, теперь я это признаю, и мне остается лишь поставить точку. И все же…
…Мы сидим на неудобных стульях, в пыльном углу у себя на работе, тогда, очень-очень давно. Я вижу это у себя перед глазами, вновь отчетливо вижу. Все как прежде, время повторяется в моем сознании, оно вечно движется по кругу, не в силах разомкнуть магический круг. Таня зажигает спичку, Лена подносит «Магну» к губам, мы молча курим. Пространство замирает, только три светящиеся точки указывают путь в темноте. Столбики пепла падают на пол, глаза Лены блестят таинственно и чуточку грустно, волосы струятся по ее спине, а я все еще молчу. Теперь я точно знаю, что все это было когда-то.
1993-1994, 2018