Коваленок на Украине что Петровых на Руси. Да и Иванов не меньше. Сказки как обычно начинаются: жили-были Иван да Марья. А здесь не сказка, а начать почти также можно.
Жили-были Иван да Марья. Ни много ни мало — золотую свадьбу отыграли. Как всякие старики внешне они неприметны. Иван никогда не отличался красотой, он всегда казался старше своих лет, а сейчас и вовсе изменился: высох, стал вроде бы меньше ростом, а был он когда-то высок, под метр восемьдесят, морщины изъели его лицо, голову Иван бреет налысо, но не каждый день и потому сейчас у него уже подросли ёжиком седые волосы. Лишь глаза у него остались прежними — черными, живыми. Мария в молодости была хороша собой, но сейчас волосы ее поредели, голубые глаза поблекли, она расплылась в теле так, что даже обувь надевала с трудом. Иван восьмой десяток разменял, Марья седьмой. Оба на пенсии, только Иван и теперь работает. Должность не бог весть какая, озеленитель в автохозяйстве. Но Иван любит сажать деревья и цветы, двор автохозяйства после его прихода действительно озеленился, а на большой клумбе перед зданием администрации стали цвести розы. Должно быть он знает петушиное слово: его розы расцветают как раз к Дню Победы. Но чаще Ивана можно увидеть за уборкой с метлой или граблями в руках, должность озеленитель только называется.
Как-то раз вызвал Ивана директор автохозяйства да и говорит:
— Слушай, Иван Федорович, очень тебя прошу, банщик наш заболел, не подежуришь ли недельку вместо него в душевых? Не в службу, а по безвыходному положению, согласишься? — Про дружбу директор не вспомнил, потому что были они с Иваном соседи и друзья несмотря на двадцать лет разницы в возрасте.
Иван согласился. Три дня проработал и ничего, все нормально. Пришел четвертый. Сменщика на месте уже не было, ключи Иван взял на проходной, открыл душевые, прошелся, проверил — всё ли в порядке, всё ли на месте, не забыл ли кто чего, а то ведь шофера народ рассеянный, а вернее спешащий, то бутылек от шампуня, то мочалку забудут — нет, все в порядке, все на месте. Сел Иван Федорович возле входа в раздевалке на банщиковское место, книжку раскрыл, что с собою взял, стал читать в ожидании водителей. Работа у банщика — место показать, кому где раздеться, да за порядком следить, что б все краны работали, а как неполадка какая — слесаря вызвать, не труд вовсе, а отдых после работы дворника. И все-то было вроде хорошо и нормально, как ввалился в раздевалку Игорь Понасюк, молодой парень месяца два работавший в автохозяйстве, и гортанно заорал:
— Эй, дед, джинсы мои гони!
Когда человеку за семьдесят он и впрямь дед. У Ивана даже правнучка уже была. Но окрик его покоробил. Был дед не всегда дедом, с семнадцати лет учителем работал, на заочном учился, на пенсию директором школы пошел, да и после пенсии еще долго. пока дальнозоркость позволяла, продолжал преподавать в школе. Да так и не смог дома сидеть, вот и пошел работать в автохозяйство, единственное предприятие, что было рядом с домом, расположенным в поселке на окраине большого города. И можно было себе позволить слегка позабыть о возрасте, радоваться работе, быть среди людей, растить цветы и чувствовать себя человеком все еще крепким и нужным.
— Откуда у меня могут быть твои джинсы, Игорь?
— Как откуда? Я в первой смене их банщику оставил, чтобы потом у тебя забрать.
— Никто мне твои брюки не передавал. Разбирайся с тем, кому ты их оставил.
— Ой, темнишь, дед. Небось припрятал, чтобы потом загнать. Штаны-то дорогие, новые, я за них две сотни отвалил… Гони давай, не темни!
И как не пытались подошедшие рабочие урезонить разбушевавшегося Понасюка, никого не желал Игорь понять и услышать. Так и ушел домой в промасленном комбинезоне, уверенный, что его обокрали. А напоследок подошел к Ивану Федоровичу и злобным шепотком, чтобы никто больше не слышал, произнес:
— Ну, хрыч старый, вечером если сегодня штаны или деньги не принесешь, смотри, пожалеешь шибко…
Был старик Коваленко не труслив, всякое повидать довелось, войну всю с 26 июня сорок первого до 9 мая сорок пятого отшагал. Пять самых трудных послевоенных лет на Западной Украине прожил, по призыву партии для организации отпора бандеровцам и оуновцам, но шепоток этот своим змеиным оттенком заставил его вздрогнуть.
Дома у калитки его встречала жена. Вот уже сколько лет встречает, с тех пор как стал Иван в автохозяйстве работать, провела его в дом, за стол усадила. Старики поужинали, повздыхали. Вот ведь, строили дом — размахнулись, думали, чтоб на всех хватило: на дочь, на сына, на внуков. Но дети выросли и разлетелись, сын на другом конце города квартиру получил, а дочь вышла замуж за моряка и осела во Владивостоке — ближний свет от Днепра-то. А уж о внуках и мечтать не приходилось, без стариков они выросли. Да, большой был размах…
Война их пощадила. Иван в сорок пятом домой вернулся, Мария с двумя детьми оккупацию пережила, в Германию их не угнали, в голод выжили, вот и мечталось, что уж коль все позади, то в мирное время жить они будут счастливо, что семья прибавится за тех, кто не вернулся, что все будет совсем-совсем иначе.
Они-то и дом размахнулись перестроить из этих расчетов, но семья не прибавлялась, а они боялись выяснять почему: Иван дважды в ледяной воде переходил Сиваш, а Марья две зимы пробегала в шерстяной кофточке, так уж вышло в оккупацию. А нынче дом был пуст. Себя они не считали, строили для детей.
За ужином старик Коваленко проговорился Марье о своих неприятностях. Она не на шутку встревожилась, а он подумал: «Вот ведь, хотел промолчать, чтоб лишний раз не беспокоить. Не удержался, старый болтун».
Вечер прошел также, как сотни других вечеров: хозяйственные заботы, газеты, программа «Время», художественный фильм… Улеглись поздно, но уснули на удивление сразу и крепко.
Проснулся Иван как всегда рано, в шестом часу. Вышел во двор и первым делом к будке Джека — огромной немецкой овчарки, мыску взять, пса покормить. Джека на месте не оказалось, ленивой змеей на земле лежал привязанный к столбику кусок железной цепи.
«Ишь, гуляка, — подумал дед. — На свидание небось умчался. Такую цепь оборвать! А ничего не поделаешь, природа свое требует». И занялся старик садом, успокоив себя, что пес вернется к завтраку, как порой бывало.
Но пес не вернулся и к обеду, и Марья спросила: «Вань, может пройдешься по поселку, куда же это Джек запропастился?»
А запропастился Джек от того, что приехала ночью, часу во втором, разбитная компания на на двух «Чезетах» да «Яве» с мотоциклетной коляской «Велорекс». Накинули парни на бесновавшегося пса мешок, скрутили, сняли цепь, а пса прихватили с собой, уложив его на дно коляски…
Старики были глуховаты — Иван еще с войны, он вообще на одно ухо не слышал после контузии, а Марья от старости, оттого и проспали они всю ночь спокойно, оттого и думали, что вернется Джек.
— Ладно, пойду поищу. Ты ложись, отдохни пока я по поселку хожу, — сказал Иван жене и неспешно вышел на улицу.
В субботний полдень людей на улицах поселка было немного, всех встречных он спрашивал о собаке, но никто пса не видел. Так дошел старик до окраины поселка, и, устав, присел отдохнуть на скамейке у крайнего дома.
За поселком в низине лежал ипподром, и старику было видно, как сновали по полю верховые. Рыжая лошадь, легко бравшая барьеры на конкурном поле, привлекла его внимание. «Ишь ты, вылетая Красавица», — подумал Иван.
Когда-то, теперь уже достаточно давно, он рассказывал своей первой внучке на ночь сказку. Девочка капризничала, все сказки, что он помнил, она уже знала. И тогда он рассказал ей про Красавицу — командирскую лошадь. Что можно рассказать шестилетнему ребенку из своих военных историй? Оказалось немногое, и не совсем так, как было. Рассказал он о том, как они отступали, как вывела к проходившим мимо ее дома солдатам старая колхозница со двора лошадь и попросила солдат забрать с собой Красавицу, пригодится. Лошадь заупрямилась, строй солдат сбился, и подошел к ним разбираться сам командир полка Самарин. И его-то послушалась рыжая Красавица и стала ему верно служить. А еще рассказал Иван внучке как его — совсем немножко — ранило, полечился он в госпитале и пошел свой полк нагонять. И встретилась ему в дороге командирская лошадь: одна, без хозяина, окликнул ее Иван, и подошла к нему Красавица. Стали они догонять полк вдвоем. А повстречали своих, увидела Красавица командира Самарина и тут же к нему ушла.
— И больше с тобой не дружила? — спросила внучка.
— Ей было некогда, — сказал Иван.
А дальше все хорошо в рассказе получалось, полк дошел до самого Будапешта, и Красавица попала на парад Победы.
...Рыжая лошадь сбила планку над кладкой-препятствием, и Иван вздохнул. Разве можно было объяснить внучке, что встретил он Красавицу похудевшую, с только что затянувшейся раной, пересекавшей круп, что узнал он ее случайно, и так же случайно, наудачу, позвал. И не рассказал он, какой обидной показалась ему неблагодарность красивой лошади. Даже мысли в голову приходили: «Ну вот, как среди чужих, так и рядовой Коваленко хорош, а как среди своих — только командира полка Самарина подавай! Тоже мне, голубая лошадиная кровь...» И не были на Параде Победы ни рыжая лошадь, ни командир Самарин. Потому как полегло пол полка на крутом Днепровском берегу, за что стал потом полк гвардейским, а командир Самарин — посмертно Героем Советского Союза. А Красавица погибла за несколько дней до наступления — затишье было; вытащил рядовой Коваленко ведро из колодца, чтоб напиться, и подошла к нему, весело помахивая головой невесть откуда взявшаяся Красавица, Иван еще подумать успел: «Воды хочет», как пуля немецкого снайпера, нацеленная ровнехонько в его переносицу, угодила в добрую лошадиную морду…
Иван вздрогнул, словно отгоняя от себя воспоминания военных лет, ворошить которые не любил, а вернее сказать боялся, слишком тяжелы, и встал со скамейки. Он подумал что Джек мог забежать в посадки, обрамляющие поля опытного хозяйства, которые начинались сразу за поселком.
Посадки Иван не любил. Не любил их бьющую в глаза искусственность. Сразу видно — не лес. Да и в каком лесу растут рядами деревья акации с каким-то немыслимыми американским кустарником дикой смородины? Посадки сажались уже на памяти Ивана, лет пятнадцать-двадцать назад. Деревья выросли прилично, появилась в посадках и кое-какая другая растительность, что сама повырастала со временем. Но посадки так и остались искусственными посадками, грибы в них не росли и птицы не пели, да и поселковые жители превратили их в мусорную свалку, что только сюда не выкидывалось! А что еще хуже, всякая пьянь норовила «сообразить» в посадках, в посадках же и закусить, в посадках же и гадить…
Старик Коваленко побродил по посадкам, покричал собаку: “Джек! Джек!”, разумеется никто не отозвался на его клич, и потому Иван уже решил возвращаться домой, как что-то неожиданно мягкое задело его плечо.
Он обернулся и ахнул — горько, болезненно… На сухом акациевом суку почти у самого ствола дерева висел Джек. Пес был повешен по всем правилам, даже веревка была намыленной…
Ивану стало плохо, он прислонился к шершавому стволу и немощные стариковские слезы покатились из подслеповатых глаз. Но нужно было что-то делать, не следовало оставлять Джека на дереве. Старик вытащил из кармана садовый складной нож, который почти всегда носил с собой из-за своей «озеленительской» работы, и перерезал веревку. Джек мягко, почти беззвучно упал к его ногам. Старик присел возле пса на корточки и стал поглаживать своими грубыми руками собачью морду, ласкал и думал, что Джека ничему из собачьих премудростей не научил, и что мало было у пса своих собачьих радостей…
Иван подумал о том, что пса следует похоронить. Хоть и пес, но негоже ему лежать и гнить в посадках. Нужна была лопата, и он направился назад в поселок. Лопату он попросил в первом же от посадок доме. Лопату ему дали, и дали даже кусок мешковины, заполучить который Иван не надеялся от незнакомых людей и спросил на удачу.
Старик Коваленко вернулся в посадки к Джеку, прикрыл собаку мешковиной, бережно и аккуратно, словно одеялом ребенка укрывал, выбрал место — небольшую полянку, взял лопату и начал копать могилу для собаки. Копать он привык, много приходилось возиться и у себя в саду и в автохозяйстве, но сейчас нужно было вырыть яму поглубже, насколько сил хватит, для невезучего пса…
Земля комьями взлетала с лопаты, черная земля, и напоминала ему другую землю, тоже комьями летящую, но не ту в которой рыли они — а мало ли их рыть приходилось! — братские могилы для погибших товарищей, а другую, другую землю…
Было это уже после форсирования Днепра. Лежал тогда — уже сержант Коваленко — в большом окопе, раненный, перевязанный среди таких же раненных солдат, дожидаясь когда же его переправят с передовой в медсанбат. А земля от близких разрывов снарядов в небо черными комьями взлетала…
Между окопом и небольшим лесочком, в котором находился медсанбат, было поле не поле, а так, пересеченная местность, выражаясь точным военным языком. Нести раненых на носилках было опасно — могла задеть шальная пуля. Выручали упряжки собак, тащившие на низеньких волокушах поклажу — в медсанбат раненых, на передовую — боеприпасы.
— Не трусь браток, — говорил Ивану, укладывая его на волокушу, маленький щуплый сопровождающий, считай лучшая упряжка тебе досталась, царская можно сказать!
Царская упряжка состояла из собак весьма разнообразных. Во главе ее стояла большая чепрачного окраса немецкая овчарка Джек, а за ним выстроились беспородные шавки: совершенно белая Белочка, пятнистый с забавно висящими ушами Зайчик, и Мальчик — ленивый невзрачный барбос. В мирные времена кликали бы их Бобиками и Серками, а в войну среди лавины огня и ругани человеку не хватало слов теплых и ласковых, оттого и прозвища собачьи были такими добродушными. Царской упряжка называлась потому, что вожаком в ней был Джек. О, это была удивительная собака! Во-первых он был страшно породист. Жил он в семье московского профессора, ученого еще с дореволюционным именем. С началом войны был реквизирован, как и многие другие породистые собаки. И вот тут-то и начиналось во-вторых. Во-вторых Джек имел один-единственный, но огромный, и что главное, совершенно непростительный недостаток, он был добр. Он любил людей и доверял им. Он отказывался выполнять команду «фас», а когда его дразнили, чтобы разозлить, пес ложился на землю, отворачивал морду от обидчика и прятал куда-то в шерсть нос. Но и в санитарных собаках он отличился, его выучили, но как только пес попал на передовую и нашел своего первого раненого, то вместо того, чтобы вернуться за санитарами, стал пытаться тащить раненого сам. Джек не мог бросить раненного солдата одного даже на каких-то десять минут. Солдат остался жив, а пса забраковали. Получалось, что ни для какой службы пес не годился. Неизвестно, как бы решилась судьба Джека, если бы чья-то умная голова не придумала использовать собак для транспортировки раненых. Тут Джек и пригодился. Он оказался не просто хорошим вожаком, но и прекрасным учителем — трудно сказать сколько собак он выучил слаженному искусству хождения в упряжке. Оттого и назвал маленький щуплый мединструктор эту упряжку царской.
Собаки шли дружно, иногда они останавливались, чтобы лечь на землю, иногда слаженно ползли. Волокуша мягко покачивалась, словно плыла. Иван смотрел на небо и думал: «Хоть бы повезло! Хоть бы обошлось все нормально!» Ему было страшно. Страх безотчетный, животный — может оттого животный, что от страха ныли все внутренности — острой когтистой лапой сжимал его сердце. Потом еще долго в госпитале его преследовало это ужасное чувство необъяснимого страха. Иван никогда еще не испытывал ничего подобного. Страх доводил его до тошноты, и он не понимал, какими усилиями губы его оставались сомкнутыми и не летел из груди дикий животный крик ужаса.
Это был страх предчувствия близкой смерти.
Иван почти не удивился, когда рядом с волокушей разорвался снаряд. Он знал, что снаряд разорвется именно здесь. Ему показалось, что взрывной волной волокушу чуть приподняло в воздух. Есть такое выражение — душа от тела отлетела. Наверное его душа и впрямь покинула тело, потому что все последующие события он видел с высоты. Он видел то, что осталось от маленького инструктора, видел свое тело, лежащее на волокуше, волокуша вопреки законам физики почему-то не перевернулась от взрыва, но из его тела торчали поверх бинтов несколько еще теплых осколков; он видел убитого Мальчика, умирающую, бьющуюся в агонии, всю в ярко-красных пятнах Белочку, жалобно поскуливающего, с уже стекленеющим взглядом Зайчика, и вжавшегося в землю и тоже раненного Джека. А еще он слышал тишину. Снаряды рвались, а было тихо.
Джек сел, обернулся и посмотрел на тело Ивана. А потом он стал перегрызать веревки собачьей упряжки. «Странно, — подумала душа Ивана, — почему же это веревки а не ремни? А, это ведь война, наверное ремней не хватает», душа думала медленно-медленно, лениво, словно время замедлило свой бег и жизнь приостановилась. Джек нестерпимо долго грыз веревки. Он оставил нетронутыми только те, что связывали с волокушей его. А потом Джек встал. Он шел и шатался, он не таился уже. И снаряды пролетали мимо, словно боясь израненного пса, волокущего помертвевшее тело…
— Господи, это же Джек! — закричала тоненькая конопатая медсестра, принимавшая у медсанбата упряжки.
Иван тоже видел ее сверху — пилотка, копна рыжих волос и конопушки. И тут все пропало. Наступила темнота. Словно душа, устыдившись той непомерной платы, что была за нее отдано жизнью маленького безымянного инструктора и жизнями собачьими, решила вернуться назад в израненное солдатское тело, да все никак не могла поместиться в нем правильно, как полагается, и оттого солдат уже ничего не видел и не слышал, и мысль была лишь одна, радостная, дикая: «Не конец еще, не конец!..»
Полгода скитался солдат по госпиталям, остался глухим на одно ухо, врачи вырезали ему пол-легкого, а несколько осколков — те, что к сердцу ближе, так и не смогли извлечь, и когда солдат спал, глаза его не закрывались. Это было очень страшно, спящий человек с открытыми глазами, но Господи, какие все это были мелочи по сравнению с главным: он жил!
Война для него кончилась в сорок пятом, в апреле, на озере Балатон. Ему не довелось дойти до Берлина, кто-то ведь должен был вести комендантскую службу на освобожденных территориях западных стран. И последним его военным снимком стал такой: немолодой сержант в пилотке на бритой голове сидит на стуле, на груди солдата несколько медалей, стул стоит прямо на земле, а рядом — советский танк, а еще дальше — уходящее в небо венгерское озеро Балатон.
Старик устал. Он посмотрел на вырытую яму, пожалуй больше он не успеет, ведь надо закончить засветло. Он вернулся к собаке. Долго думал Иван как перенести пса к яме. Джек был тяжел, килограммов тридцать пять наверняка весил, а может и больше, кто же его взвешивал, а Коваленко был стар, и ноги ему уже плохо служили, все сказывался проклятый Сиваш.
Иван обернул пса мешковиной и потащил его волоком по зеленой траве. Тащить было недалеко, метров семь, но старику пришлось два раза останавливаться, чтобы перевести дух. Он долго укладывал собаку в могиле, ему хотелось сделать все получше, поаккуратнее; наконец он положил псу под голову пучок травы, бережно подвернул со всех сторон мешковину, словно и не пса хоронил, а потом долго закидывал собаку черными комьями земли.
Иван кидал землю и не знал, что в это время Игорь Понасюк дает показания сотрудникам милиции, потому как был он опознан и задержан инспектором ГАИ по обвинению в другом преступлении, дерзком и страшном. И теперь ожидала Игоря расплата за бесчестные поступки, что успел он за недолгую жизнь совершить.
А старик думал о том, что видно плохим он был учителем, что плохо он жил, если после него на земле такая сволота останется, что лишила жизни Джека. И все казнил он себя, все спрашивал, когда, с чего могло у людей появиться такое не людское отношение к живущему на земле, ведь не фашисты похозяйничали в посадках, а свои…
Иван отметил собачью могилу несколькими ветками сушняка, он хотел вернуться сюда осенью и посадить березку, чтоб росла она здесь белым пятном средь темных акаций.
Он вернул лопату хозяевам и пошел домой. Наступал вечер. С тяжелым сердцем Иван открывал свою калитку. Жена возилась у крыльца — что-то мыла.
— Ваня, ну что же ты запропастился, — проговорила она радостным голосом. — Счастье-то какое, унуки приехали!
Она так и сказала: «унуки».
— Танечка с Мишей и Олесенькой из Владивостока!
Танечка была внучкой от старшей дочери, а Олесенька приходилась старикам правнучкой, первой и пока единственной.
— Где же они?
— Олеся с дороги в зале спит, а Танечка с Мишей к тетке Ольге ушли. Уж мы тебя ждали-ждали, Олесю уж и сморило, шутка ли дело лететь столько! А тут тетка Ольга зашла да и уговорила их на минутку к себе заглянуть.
Старики долго обсуждали приятную новость. И ужиная в столовой Иван с каким-то внутренним умилением смотрел через стеклянную дверь в зал на уютно посапывающую во сне девочку. Старики видели Олесю впервые, разве можно сказать видели о фотографиях, которых был у них уже альбом. Девочке скоро должно было исполниться два годика. Она была светловолоса, а лицо точеное, но бледное до восковости.
— Кормят что ли плохо! — возмутился Иван.
— Да нет, это она с дороги, — успокаивала его Марья.
И точно, через некоторое время щечки девочки порозовели.
— Ну как, на кого похожа? — спросила Марья.
— На тебя, девочка все-таки,— ответил Иван. Ему не везло на внуков.
Тут девочка заворочалась и проснулась. Она внимательно, почти испуганно посмотрела на стариков и вдруг улыбнулась. А глаза у нее были огромные, черные, точь в точь как у прадеда.
Иван улыбнулся правнучке в ответ и подумал, что может не так уж и плохо он жил, и не так уж и зря. А еще ему подумалось, что жизнь впереди долгая-долгая и обязательно хорошая.
1985г.