А на рассвете начался дождь.
Непонятно, откуда пришли тучи: всю ночь небо сияло первозданной чистотой, но к шести утра горизонт оказался обложен ватой, а к восьми — дорожные раскопы переполнились водой и слились в сплошное глинистое море, рассекаемое беспомощно сигналящими буйками уборочных машин.
Дождевик помог лишь наполовину. Одежда ниже пояса напиталась водой, отяжелела и намертво приклеилась к ногам. Хаген представил, как будет снимать с себя эту холодную, липкую сбрую, скатывать брюки, одновременно выжимая их на пол. Ему вдруг остро захотелось промотать с десяток кадров и сразу же оказаться в тепле.
— Сейчас-сейчас, — прокричал Мюкке, нажимая кнопку, отводящую турникет.
Весь внутренний двор был разгорожен и поделен на участки. Хаген беспрепятственно преодолел кордоны. Лишь у самой двери ему преградили путь укутанные чёрной клеёнкой шинельные чучела, но узнав, торопливо впихнули в холл и ввалились следом, сморкаясь и громыхая прикладами.
— Погодка! — с чувством сказал Густав. — А синоптики обещали сушь. Чтоб у них в мотне было так же сухо, как нас тут разнавозило!
— Н-да, — неопределённо откликнулся Хаген.
Он сбросил дождевик и, внутренне передёрнувшись, начал стягивать чвакающие ботинки, зацепляя один о другой. И только оставшись в носках, склизких и заскорузлых, понял, что дежурных девочек внизу нет, а есть толпа гогочущих ландскнехтов, которых как-то неудобно просить об одолжении. Хотя статус позволял.
— Тапочки, — сказал малыш Уго.
И в самом деле, он держал одноразовые тапки, выдаваемые посетителям «чистой зоны».
— Спасибо, — поблагодарил Хаген.
Он сидел на скамье, вытянув перед собой ноги в картонных сандалиях, и чувствовал себя неспособным пошевелить даже суставом. От скучившихся в жарком помещении тел пари;ло как в бане. Сквозь сплошную переливчато-серую пелену пробивался рассеянный свет, двигались тени. Где-то в отдалении, со стороны запасного въезда, слышалось натужное тарахтение фур, подвозящих провиант: колёса передних углубили колею, и теперь хвост автоколонны, состоящий из фургонов помельче, нещадно буксовал, зарываясь в грязь.
Наконец, техслужба догадалась запустить сразу оба насоса. В то же мгновение дождь прекратился и повалил снег — пышными, сдобными хлопьями. «У-у-у!» — хором выдохнул холл, погружаясь в густой сумрак. И сразу будто зашуршали еловые лапы, и шум стал тише, и глуше голоса.
— Вас там искали, — предупредил Уго.
— Видел, — согласился Хаген. С самого утра его браслет разрывался от вызовов. Но того, которого он ждал — и обмирал заранее, как на качелях, ежесекундно, бесконечно, до головокружения — его-то как раз и не было. — А шеф… он…
— Сказал, что будет рад, если вы зайдёте.
— А? Когда? Сейчас?
Уго пожал борцовскими плечами.
— Он просто сказал, что будет рад. Что если вы захотите заглянуть, то он будет рад. Я сам удивился.
Это что-то новое. Что-то…
«Он знает», — подумал Хаген. У него пресеклось дыхание — от ясности на грани отчаяния. «Боже мой! Конечно, знает». Он встал и побрёл к лифтам. Маятник сейсмографа раскачивался всё сильнее. Ложная память шумела в висках, торопя и подгоняя, он плыл, не чувствуя ног в уродливых бумажных шлёпках, уже расползшихся от сырости.
Уго бубнил в ухо, косноязычно излагая последние новости. Бу-бу-бу: новостей было много. Взрывники уже работают под Стеной. Всё идёт по плану. На полигоне Вертштофф наконец-то провели испытания психотронной установки «Гайер», а заодно и мобильного реанимационного комплекса — шеф доволен как слон. В министерстве создан специальный подотдел военной пропаганды, руководителем которого назначен некий Ранге, скользкий типок, из тех, что без мыла…
— Хорошо, — сказал Хаген, отводя его шершавую ладонь. — Спасибо, дружище. Дальше я сам.
***
Ведущий нейрофармаколог Хель, профессор Отто Рауш был в радиологии. Крутил в нервных пальцах электронную сигарету и смотрел в окно, за которым бесновалась метель отходящего года.
— Не передумали? — спросил он, не оборачиваясь. — Вас уже хотели объявить в розыск. Проклятая Территория…
Он замолчал, прислушиваясь. Голос пустоты проникал в изломы шиферных крыш: расстроенная флейта, подсвистывающая сквозь зимний ветродуй. Патрульные жаловались на стонущий, тоскливый звук, он мешал заснуть, а караул ночной смены уверял, что если приложить к уху свёрнутую туалетную бумагу, обыкновенный пипифакс, то сквозь этот примитивный фильтр рано или поздно начинают просачиваться обрывки слов. Территориальные байки.
— Теперь я понимаю, как тут сходят с ума. Айзеку нельзя здесь находиться. Излучение плохо на него влияет.
— Вы повлияете лучше, — сухо сказал Хаген.
Рауш осторожно положил сигарету на подставку. Его вкрадчивые движения таили в себе нечто угрожающее, и когда он рассмеялся, в рассыпчатом смехе тоже была угроза.
— Хотел бы я иметь вашу уверенность. Вернер как-то сравнил его с антенной радиотелескопа. Знаете эти загадочные штуки, устремившие свой рог прямо в открытый космос? Попеременно принимающие сигналы то из центра галактики, то из чёрных дыр за её пределами? Я абсолютный профан в физике, но сравнение мне понравилось. Говоря откровенно, я даже слегка завидую: ему всё-таки удалось преодолеть бич всех исследователей — тиски специализации и не распылиться на мизер. Но потом я вспоминаю, чем он в итоге стал…
— Тем, что вам всем нужно, — сказал Хаген. Представил, как выпускает пули в это благообразное, рассудочно-приличное, припудренное автозагаром лицо — и вдруг увидел: зияющий мозговой кашицей кратер на месте третьего глаза. Пиф-паф! Трах-тах-тах. Вишнёвой косточкой в переносицу.
— Да… — признал Рауш. — Мне будет интересно над ним поработать. Слыхали про «Гайер»? Райхслейтер очень доволен.
— Настолько, что решил наградить его химическим ошейником.
— А иначе не получится. Он же всё взрывает. Или вы думаете, это метафора?
— Нет, — сказал Хаген. — Теперь я знаю, что не метафора.
Он чуть не захлебнулся, но выплыл. Потрясающая живучесть. «Вернер, — подумал он. — Это важно, это надо запомнить». Что важно и что запомнить? Сердце билось так звонко, с таким усилием, словно пыталось разом наверстать всё неотбитое. «Вот если бы я знал, как поступить…» — внутренне слукавил он, надеясь на подсказку, но, Боже, по-прежнему темна была ночь и день, неотличимый от ночи, и млечная в лунной дымке пустота шептала «элои!.. элои!..»
— Любопытный у нас разговор получается, — сказал Отто Рауш.
Отворотившись от распахнутых крыльев метели, он наклонился вперёд и прищурился, собрав складки лба в подобие мыслительной кардиограммы. Зашуршали листы, скрипнул пол. Хаген оглянулся. В комнату входили парамедики — в страшных жреческих костюмах, в резиновых нарукавниках, в шапочках и пластиковых очках, сдвинутых на лоб.
Он был окружён.
Один из парамедиков принёс и положил пакет из обёрточной бумаги, всё так же прищёлкнутый по углам и перевязанный лентой. Второй санитар бережно опустил на стол запотевший контейнер.
— Здесь три, как вы и просили, — сказал Рауш. — Но вам едва ли понадобится даже одна. Максимум четверть кубика и только капельно. Будьте предельно осторожны, помните, что эффект кумулятивен и развивается не сразу. При передозировке мы просто не успеем среагировать.
— Я буду осторожен, — сказал Хаген. — Как никогда в жизни.
***
Должен на что-то решиться…
На что?
Перед тамбур-дверью «шлюза» бурлила толпа, но внутри было тихо и темно, и лишь две живые души — Хайнрих и Ридель — скрючились в три погибели за маленьким раскладным столиком. Углубившись в свой замкнутый подземный мирок, они играли в шахматы. Играли пять минут, и десять, и полчаса. За то время, пока Хаген мялся у порога, ситуация на доске разительно изменилась. Белые уже не наступали победно, а прятались по углам, срывая с себя знаки различия, пакуя золото и перебираясь в Чили. И только вездесущий белый ферзь, пренебрегая своим преимуществом, для чего-то остался защищать почти разбитого короля. Должно быть, понял, что дальше доски не ускачешь.
Тук-тук. Никого нет дома.
Хаген прикоснулся к утопленной клавише переговорника.
— Разрешите войти?
Скажи, что ты занят.
Что ты болен.
Что ты устал.
В действительности, он даже не спросил. Просто подул на мембрану, и она посветлела, запотевая. Хаген провёл по ней пальцем, и она послушно поменяла цвет. Так просто. Туда светлое, сюда тёмное. Влажность. Такая же нежная, бархатистая тканевая выстилка прикрывала микрофон рации. «Отложим, — подумал он. — До лучших времён. Ты не в форме и я, я тоже, слабосильный Давид…»
В горле запершило и…
— Кха-хаа…
Он запечатал рот ладонью, но было поздно.
— Йорген, — прошелестела мембрана. — Заходите. Я жду.
***
Он вошёл — как взошёл на эшафот.
И окунулся в ещё более густой полумрак, прохладный и синий, ночное зазеркалье. Не так уж всё и изменилось. Гортанно ворковали средства связи, и доктор Зима деятельно грезил в своём рабочем кресле, запрокинув голову и полуприкрыв глаза, опутанный затейливой цифровой сетью. Лишь двигались губы, да порхали пальцы на невидимом пианино — прозрачной сенсорной клавиатуре.
Тик. Так. Трак-так-так.
Но скрипнул под ногой пол — и со щелчком погасли лишние экраны, заткнулись певчие птицы; только назойливый какой-то робот всё тараторил про сглаженный потенциал, да изолинию, да усилители, пока на главном мониторе распускался мохнато-алый, бриллиантовый от утренней слезы цветок шиповника.
Распустился — и пала тишина. А в тишине…
— Я опоздал, — сказал Хаген.
Ох, нет же, снова не сказал! Прособирался и охрип, недосчитался гласных. Мучительно отвёл глаза от белых полукружий с вишнёвым терпким ореолом, просвечивающих сквозь тонкое, ажурное… Поди ж ты, взрослый человек — а вот, рубином зажглись уши, и кровь загрохотала в висках.
— Юр-ген, — возвестила драматическим вагнеровским сопрано проказница Тоте. — Хой-хо, хо-хо!
— Йорген, — строго поправил доктор Зима. — Ну, сколько можно-х-х…
И вздрогнул, показал уязвимую шею, ещё сильнее запрокинувшись назад. Задышал по-звериному, загнанно, рвано и часто. «Упрямец», — засмеялась Тоте, что-то вытворяя у него под рубашкой. Из груди тераписта вырвался смешок, похожий на глухое рычание, он дёрнул головой и сказал:
— Брысь!
Но тут же опомнился, сверкнул своими льдистыми фотоэлементами. Босой, с закатанными рукавами, оскаленный, дикий и совершенно стеклянный от жара.
Хаген посторонился.
Проходя мимо, Тоте задела его свистящим шёлком.
— Пиф-паф, — комично округлив глаза, пропела она. — «Враг я веселья, мрачен всегда…» Айзек, у него тут…
— Знаю, — сказал доктор Зима.
***
«Моргенштерн» заметало.
В треугольном разрезе неплотно сошедшихся штор мельтешила суетливая бумажная круговерть. Метель так и льнула к стеклу, как будто тщилась заглянуть внутрь; даже окруженный стенами, Хаген чувствовал напор, от которого прогибались ветрозащитные экраны, а здание покачивалось на ветру и скрипело корабельными рёбрами, по сотой градуса, но неуклонно меняя курс.
Рулевая рубка остывала. Накалившиеся за ночь электронные потроха потрескивали как угольки в камине. На дверце шкафа повис бессильно скомканный белый халатик, кресло-сугроб утонуло под наброшенным на него апельсиновым пледом, а в моторном отсеке пахло резко и странно — озоном, горькой кожей, йодоформом…
Вот же чёрт! Чёрт… чёрт!
— Опять глаз не сомкнули, — медленно сказал доктор Зима.
— И вы.
— Туше, — признал терапист и украдкой застегнул пуговицу. Кажется, он был смущён. Хаген тоже. Внутренне подбираясь, переодеваясь в чистое, совершая чудовищное над собой усилие, чтобы переступить порог, он был готов очутиться на ристалище, плахе, электрическом стуле… Но уж никак не в родительской спальне.
Все эти фокусы… капкан… ловушка памяти.
Без умолку, без счёта, как песок…
— Разоружайтесь, — резко приказал человек в кресле.
Что тут у нас? С сосущим чувством физической — сердечной — боли Хаген увидел вещи, оставшиеся от Франца. Преодолевая упругость загустевшего воздуха, послушно приблизился к столу и начал методично опустошать кобуры и карманы.
Он выложил: раз — волоконный шестизарядный лазерный револьвер, медицинский модификант боевого оружия «Штралленваффе», два — автоматический облегченный адаптируемый мини-пистолет «Модель P-99», три — дистанционный дротиковый инъектор с системой радиолокационного определения цели, четыре — два безыгольных шприца, пять — выкидной десантный нож, шесть — маленький перочинный нож, и, поколебавшись, — семь — полукастет со встроенным шокером.
— Ещё?
— Больше нет.
— Даже странно, — процедил Кальт. — Я-то рассчитывал увидеть как минимум реактивный миномёт. — Он скрипнул зубами, с волчьей тоской посмотрел на графин, стоящий слишком далеко.
— Мне вас недоставало, эмпо-техник, гуманист с ведром металлолома и баночкой гвоздей… Где-то шлялись опять… набирались ума по тёмным углам. Так каков результат, мой бедный Йорген? В изобилии принесённых вами данных я прямо потерялся. Сразу виден комплексный подход, университетская школа… С кем же вы решили танцевать, бесталанный карьерист, — с художником или с Мартином, любителем честной игры?
— С вами.
— Ну… и ладно. Правильно. А это что?
— Подарки, — сказал Хаген. Он аккуратно перебросил оба пакета человеку, сидящему в кресле и попросил: — Не разворачивайте пока.
— Не буду, — помедлив, согласился Кальт.
***
— У меня тоже есть для вас подарок, — сказал он позже.
Проглянувшее солнце заливало золотом его глазницы, и стеклянные шпангоуты, и стену с неразличимым в белизне эстампом. Корабль вздыхал, томился, поводил боками; в графине бултыхались звёзды, а доктор Зима пил и не мог напиться. От высокой температуры поглощённая жидкость сразу же проступала росой и испарялась; это был кризис, но дело шло на поправку.
— Не хороните любимых раньше времени, — посоветовал Кальт, что-то заприметив. — А лучше поднимите-ка зад и возьмите вон, на тумбочке. Наденьте сразу, при мне. Зарубите себе на носу: теперь в этом вы будете и есть, и спать, умножать столбиком, любиться, упражняться… даже испражняться…
— Что это? — изумился Хаген.
«Это» выглядело как футболка из какого-то шелковистого, текучего материала. Бесшовная ткань ласкала кожу как машинное масло, вынутое из холодильника. Когда терапист заговорил, в его голосе определённо прозвучали горделивые нотки:
— Одежда мастеров, «лёгкая броня». Вентилируемый бронежилет на базе углеродных нанотрубок. Полифункциональная эластомерная мембрана, садится под размер и, между прочим, правит осанку. Не мнётся, не рвётся и отлично пачкается — как раз для вас. А ну-ка, примерьте!
Это была не просьба, а приказ, и Хаген повиновался. Прохладная броня прилегла к телу и словно приросла к нему, не сковывая и не сжимая, похожая на самый лёгкий в мире гидрокостюм из волшебной резины. «Я — обермастер!» — он выбросил ладонь — «хайль», изобразил апперкот — и костюм усилил и ускорил движения. Действительно, чудесная разработка. Неожиданно для себя он улыбнулся, и Кальт отсалютовал ему бокалом с утонувшей звездой.
— Вот так. Нам же не нужно, чтобы вы получили пистон из рогатки, когда будете в очередной раз дёргать за бороду бывших приятелей из «Кроненверк» и пылесосить окраины. Мы ещё поохотимся вместе, Йорг! Да-да, подберём упавшие карандаши, те самые, что вы вчера уронили. Знаете, как называется мат в два хода? Дурацкий мат. И я ничего не забываю.
Корабль тряхнуло. Хаген с ужасом смотрел в это гранитное, помолодевшее лицо. Терапист наблюдал за его агонией ярким, зачарованным взглядом естествоиспытателя.
— Вы никогда от них не отстанете!.. Вы… бронтозавр… тираннозавр… чёртов вы ящер!
— Захлопните рот, — спокойно сказал Кальт. — Теплокровное млекопитающее. Хотите воды? А впрочем, я всё выпил. Тогда просто посидите смирно и не устраивайте драм. Не знаю, что там происходит на вашей Луне, но жить вы будете по земным законам. Я ещё сделаю из вас мастера!
Он был страшен.
— Вы мне нужны, — сказал он категорично. — Со дня на день…
Схватив графин, он некоторое время разглядывал его на свет, потом шлёпнул по пульту, и когда в комнату заглянул Ридель, приказал: «Ещё воды!» Судя по скорости, с которой охрана выполнила его распоряжение, в «шлюзе» хранился запас необходимого.
— Я мог бы принести сам, — глухо сказал Хаген.
— А я вам не доверяю, — с натугой дыша, парировал Кальт. — Вашей обезьяньей породе… Вы меня отравите. Или того хуже — усыпите и выдадите лавочнику. Все идеалисты заканчивают подмастерьями в мясной лавке. А, эмпо-феномен? А ну-ка, подите сюда!
Даже сейчас, полыхая жаром как доменная печь, он не утерял способности искривлять пространство. Хаген не успел и моргнуть, как оказался прижатым лбом к оконному стеклу. Обезумевший кукловод держал его одной рукой, а второй набирал код, отпирающий верхнюю фрамугу. Наконец, защиты были сняты, рама приотворилась и в комнату хлынул звонкий морозный воздух, принесший с собой карусель роящихся снеговых мух.
— Хорошо, — бормотал Кальт, подставляя ветру грудь и щёки. — А, техник? Хор-рошо? Вон она, ваша Территория. Полюбуйтесь напоследок.
Сам он тоже жадно оглядывал заметённый двор, и лагерный аппельплац, огороженный железным терновником, — между блоками уже началось какое-то ворошение — чистили дорожки, а из трубы комендантского дома заворачивался кралей мирный обеденный дымок, — и пасмурные ряды кирпичных заслонов, за которыми горели отражённым серебряным светом суставчатые башни и штанги трансляторов.
— Перспективные планы. Вам, конечно, сложно понять, как они строятся, вы тоже бабочка-однодневка, но поверьте, они есть.
— Верю, — просипел Хаген. Говорить в стекло было неудобно, из-за расплющенного кончика носа голос звучал немного гнусаво. — Но... всё же, зачем я вам нужен? Для нейроматриц?
— Как вы скромны некстати, — весело сказал Кальт. — Ваши нейроматрицы уникальны, но давайте мыслить масштабнее. Через три дня, уже практически через два, мы сломаем Стену. И если миф насчёт вашего севера — не просто миф, то нас ждёт много интересной работы. Жизненное пространство и никаких проблем с плодовитостью! Я уже сказал — у меня на вас большие планы. На вас и фрау Тоте. Точнее, на ваше потомство. Ну что вы уставились на меня своими ясными глазами?
— Но… ведь…
— Да-да, я знаю. Саркофаг. «Так было, так есть…» А будет всё-таки по-моему! Как только я освою север и освою Территорию — а я смогу, я понял принцип, — всё изменится! Сначала север, потом юг — двойной аншлюс. А пока я тружусь над нулевым человеком, вы станете семенем новой расы. Почти натуральной. Ну, может быть, не слишком дальновидной, слишком эмоциональной, слишком… а, ладно, никто не совершенен!
Он издал задушенный смешок.
— Адаптация. Как вы умудряетесь выживать, техник? А ведь умудряетесь. У вас будет живучее потомство, принципиально новая, эмпо-устойчивая ветвь, а я смогу начать селекционные программы. Там, на вашем севере. На нашем севере. Слышите, Йорг, вместе — мы с вами — создадим нового человека.
— О Боже! — тихо сказал Хаген. — Боже… Боже мой!
Он мог бессмысленно и раз за разом повторять только это, потому что снова слышал звук — протяжный гудок и скрежет, свист и лязганье неудержимо несущегося в ночи экспресса, трубный рёв древнего, примитивного, но очень прочного, покрытого сталью и чешуёй механизма, — или всё же организма? — прокладывающего себе путь по рельсам обманчивого электронного времени. В висках гремело всё сильнее, он закрыл глаза и увидел расплывающиеся зеленоватые пятна, невыносимые как зубная боль.
«О Боже! Боже мой!..»
— Пока что здесь нет науки, — строго сказал доктор Зима. — Она будет, Йорг, дайте мне срок. А за неимением науки мы обойдёмся волей. Уж чего-чего, а её у меня достаточно! Верите?
— Да, — ответил Хаген. — Господи, ну да! Ещё бы…
И, помолчав, спросил:
— Айзек, а не хотите распаковать подарки?
Следующая глава: http://proza.ru/2019/08/13/1578