После политического убежища в боевом охранении, после Ваниного черного чая, бурлючка в моём животе не прошла. Каждый приём пищи приводил к спринтерской пробежке в сторону разваленного дувала. Я, мучился животом и не видел конца-края этой грустной энтерокалитной истории. Тут на самом крутом переломе моей жизни, кто-то настучал Замполиту.
Замполит вызвал меня в канцелярию. Я пришел. Ещё бы! Попробуй не прийти, ежели тебя вызывает заместитель командира роты по политической части. ПО ПОЛИТИЧЕСКОЙ! Мы же прекрасно понимаем, что если солдат мается животом, то это очень сильно политическое событие.
В общем, с Замполитом у меня получился разговор. Против моей воли, естественно.
После этого разговора я понял, что предстоит мне дорога дальняя. В санчасть. Теперь от неё мне было никак не отвертеться. Замполит на пальцах объяснил мне, что существует статья в Уголовоном Кодексе: «за умышленное распространение инфекционных заболеваний». Так что, если несварение произошло у меня не от обжорства комбижиром, а от присутствия патогенных инфекций, то он меня предупредил. А я теперь могу сам решать - пойду я в санчасть или ещё немного пораспространяю.
Почему-то я решил, что теперь пойду в санчасть.
В санчасти за столом сидел майор медицинской службы. Он заполнял какие-то завсегдашние медицинские формуляры. Не разгибаясь от формуляров, не глядя на меня он спросил:
- Что там у тебя?
- Ноги болят. - Коротко сказал я.
От такого заявления майор прекратил писать. Поднял на меня взор, полный недоумения и тоски за моё умственное состояние.
- ??? – Молча воскликнул взгляд майора.
- После каждого приёма пищи приходится бежать.
У майора отлегло.
- Угу. - Сказал майор. Или «ыгы», я точно не расслышал. Потом он взял из стопки полоску бумаги с заранее проставленным синим штампом. Нарисовал на ней какие-то каляки-маляки. Протянул мне эту бумажку и сказал, чтобы я маршировал на вертолётку.
По старинной привычке я почесал себе репу и отправился на вертолётку.
На вертолётке не было ничего. Только ветер гонял столб пыли.
От пустоты и неустроенности я бесцельно водил взглядом по окружающей меня ноосфере. Кусок покатой горы был криво-косо обнесли колючей проволокой. По Панджшерской традиции проволоку нацепили на всунутые в землю горбатые коряги. Столбиками эти кривулины назвать было нельзя. Самый верное термин для них - коряги. В землю они были не вкопаны, а кое-как всунуты. Другое определение выглядело бы кощунством.
Я подошел к одной коряге, принялся тупо её разглядывать. Вертолёта не было. Я затеялся ковырять корягу ногтем скрюченного пальца. От этого вертолётов не добавилось. Я задумчиво поковырялся в носу. Результат – тот же. Вертолётов ноль.
Выходило так, что делать мне было нечего. Не сидеть же в центре пыльной, раскалившейся на солнце взлётки. От нехрен делать я потопал со скрюченным пальцем к следующей коряге. Задумал ковырнуть и её тоже.
Подошел к коряге, боковым зрением зафиксировал движение. Снизу, из «зелёнки», на взлётку бежали люди. Они перемещались зигзагами, падали, выставляли вперёд стволы автоматов. Затем снова вскакивали, бежали зигзагами вверх. Затем снова падали на склон.
От неожиданности я чуть не наделал себе в форменное обмундирование. Душманы решили захватить полк? Тогда зачем им понадобилась пустая вертолётка? Начали бы с продсклада, там хавчик. Или с артсклада, там боеприпасы. А они зачем-то бежали на пустую вершину горки, обнесённую в один ряд колючей проволокой.
Вообще, если честно, то мне сделалось страшно. Не спроста я сказал про обмундирование. Любому на войне станет очень страшно, когда он увидит, как снизу на него наступает толпа вооруженных мордоворотов.
В мою голову впорхнул единственно правильный вопрос: - «А не убежать ли мне?». Мысль была здравая и очень своевременная. Потому что мордовороты быстро продвигались в сторону меня.
Я покрутил башкой, чтобы разглядеть что делалось в остальных частях нашего полка. Вроде, всё выглядело тихо и спокойно. Не было слышно стрельбы и разрывов гранат. Вроде, никакого штурма полка не было. Но, мужики-то были! Они, падлы, приближались.
Через пару минут наступления на вертолётку, мужики приблизились настолько, что мне стали видны бронежилеты, которые на некоторых бойцах расстегнулись и болтались во время перебежки, как крышка мусорного ящика.
Мой настроенный на отступление мозг успел зафиксировать, что на всех бойцах были бронежилеты и каски. У духов не могло быть столько касок. Духи должны быть в чалме или в паколи, это такая шапочка у местных племён. Значит на вертолётку наступали наши. Но зачем они попёрли по такой жаре на пустую вертолётку? Штурмовали бы продсклад, там сгущенка.
Мне стало немножко легче от того, что это оказались наши. Я отошел от колючей проволоки, уселся на торчащий из земли угловатый камень, достал сигарету, занялся её раскуриванием. Легче мне стало, но всякие-разные мысли в голове продолжали переползать из одного закоулка к другому. А вот добегут сюда, эти мордовороты с автоматами, возьмут меня в плен и расстреляют. И что тогда будет?
А зачем им брать меня в плен и расстреливать?
А пустую взлётку штурмовать зачем?
Пока я всё это перемешивал в своей голове, мужики добежали до колючей проволоки. С ними пришел какой-то ещё один мужик. Большой, здоровый, грозный. И с усами.
Он был явно старше и по возрасту, и по званию. Поэтому он застроил в шеренгу других мужиков, принялся расхаживать вдоль строя и безобразно матюгаться. Мужики тяжело дышали, они были очень потные и немного грязные. Они стояли, сопели, пыхтели и переминались с ноги на ногу. А усатый медленно расхаживал перед строем, объяснял нецензурной бранью, что если в расположении роты он найдёт ещё один термос с брагой, то вот эти чуваки побегут штурмовать Зуб Дракона. А с третьего термоса браги – гору Санги-Даулатхан.
Я курил вонючую сигарету. Сидел на тёплом камне, ждал вертолёт и думал сколько ещё открытий чудных готовит нам друг парадоксов. В стихах это бесподобно.
Долго ли ждал я, коротко ли. Но вертолёт, таки, прилетел. Издалека сделалось слышно гул двигателя и свист лопастей. Небо было чистое, безоблачное и такое огромное, что я наводил резкость на звук, наводил-наводил, и никак не мог навести. Только уже когда вертолёт подлетел совсем близко, то я умудрился различить точку его существования на карте звёздного неба.
Вертолёт зашел на посадку, резко снизился, поднял винтами невменяемый столб пыли и мелких камешков, принялся сбрасывать обороты вращения винтов. Вскоре винты остановились, из внутренностей вертолёта вылезли какие-то военные, вместо них залезли другие военные, включая меня. Вертолёт снова раскрутил лопасти и полетел обратно.
Летели на большой высоте. Я же говорю, его хрен разглядишь в таком режиме полёта. Ни око не видит, ни зуб неймёт. Соответственно, из вертолёта с такой высоты разглядеть можно только горы. Море гор. И больше ничего.
В Баграмском аэропорту вертолёт приземлился на баграмскую взлётно-посадочную полосу. Я помню эту взлётку, покрытую металлическими листами. Нас на ней тренировали загружаться-выгружаться с оружием и боеприпасами. Не прошло и полгода, а я снова оказался здесь. Сюда же подскочила санитарка (санитарная машина, она же «таблетка») с красным крестом на борту, лихо закинула меня в госпиталь. Я говорю слово «лихо» потому что это произошло очень быстро, это произошло моментально. В Баграме аэропорт и госпиталь упираются друг в друга заборами.
Как говорится, «рас-рас и на матрас» - в считанные минуты я оказался доставлен по месту назначения. В инфекционное отделение Баграмского госпиталя. Здесь я буду преодолевать реактивную тягу моего ЖКТ (желудочно-кишечного тракта). Между прочим, это не смешно. Во все времена, во всех армиях мира наибольший урон личному составу наносили кишечные инфекции. Не пули, не снаряды, а бациллы. Так что, если хотите выжить в полевых условиях, то мойте руки с мылом, дорогие мальчики и девочки. Если нет мыла, то возьмите свежую золу из костра. Свежая, это значит не промытая ни дождём, ни росой. Растворенная в воде зола создаёт сильнощелочную среду в растворе. Это я вам как химик художникам говорю. Щелочная среда губительна для большинства инфекций. Нет мыла – вымой руки раствором золы.
В приёмном покое госпиталя меня ждал небольшой сюрприз. Там я увидел Виталю Теценко. Мы поздоровались с ним, перекинулись парой фраз, обозначающих приступ радости и веселья.
Затем какие-то тётки выдали мне госпитальную пижаму. Всё было вроде бы нормально с той пижамой, но штаны были мне конкретно не по росту. Штанины заканчивались гораздо выше щиколоток. Я культурно сказал ближайшей ко мне толстой тётке:
- Коротка кольчужка.
В ответ она как-то борзо на меня отреагировала и выкрикнула:
- А не надо штаны прямо подмышки затягивать!
Я смотрел на неё, пытался угадать – часом, не дура ли она? Трудно было дать солдату другой комплект пижамы? В чем проблема? Что за бред?
Но, ссориться с тёткой мне не пришлось. Виталя всё разрулил. Подобрал мне нормальные штаны, нормальную куртку. Принял моё обмундирование. Сказал, что оно в обязательном порядке пройдёт обработку паром при температуре 120 градусов, против вшей. Поэтому, грит, свой кожанный ремень в карман хэбчика не клади. От пара он станет как деревянный и ему придёт, и к нему придёт… в общем, ремень испортится. Поэтому, грит, положи ремень в полусапожек. А я почему-то подумал, что в полусапожек кладут все. Поэтому мой ремень там могут найти и стырить. Я постоял, потупил и засунул-таки, ремень в карман хэбчика. Зачем я это сделал, если честно, то я объяснить не очень-то могу. Вот говоришь-говоришь им, говоришь-говоришь… А не надо было столько говорить, надо было один раз стукнуть. Сразу всё стало бы понятно. Но Виталя воспитанный, он не стукнул. Поэтому я свой ремень положил в карман хэбчика.
Дальше я проследовал в баню.
Баня была устроена в просторном помещении. Стены помещения были покрыты квадратными кусками стекла вместо кафельной плитки. Стену намазали гудроном, на гудрон приклеили стеклянные квадратики. Получилось почти как зеркало.
Разделся я догола, залез под душ. Встал в одну из кабинок, открыл воду, стоял, купался. Напротив меня находилась другая кабинка. В ней тоже кто-то купался. Какой-то чувак. Худой, как моя совесть. Я ещё подумал – ужас какой! Это же ходячий «освенцим». Ноги у чувака были накачанные, а выше ног располагались голимые рёбра, как у узника бухенвальда. По бокам туловища висели две нитки. Это, типо, как руки. На концах ниток по узелку – это кисти рук. Где ж его так морили, этого чувака?
А потом до меня дошло, что я рассматривал отражение на стекле с гудроном. Душевая кабинка напротив, это отражение. Выходит, что чувак из бухенвальда был я.
Я стоял и смотрел на моё отражение. Это реально – капец! Увидеть себя в таком состоянии, как бы это помягче выразиться? Каждый из нас думает о себе, что он красивый, неповторимый, накачанный, культурный… А стОит всего один раз взглянуть в зеркало, можно тут же начинать ругаться матом.
Сколько я не видел своего отражения в зеркале? Похоже, что с тех пор, как наша часть выехала из Термеза. Получилось, что полгода. Нда-а-а-а. Изменения были очевидны. И как-то прямо скажем, меня эти изменения не порадовали.
Помытый и одетый в свежую госпитальную пижаму я вышел из бани, настроился на прохождение дальнейшей службы. Какие-то тётеньки санитарки напихали мне полные руки бутылочек, баночек и стекляночек – вот в эту ты соберёшь мочу, вот в эту кал, вот в эту рвотную массу, если тебя начнёт тошнить, вот в эту снова кал…
Порадовался я от известия, что меня может начать тошнить, потопал по госпитальному коридору в палату, прижимая всю эту стеклотару к груди обеими руками. Коридор был длинный, шел он через длинный одноэтажный модуль. Вправо и влево по коридору располагались разнообразные двери. Одна в палату, другая в лабораторию, третья снова в палату. Я нашел дверь с нужным номером моей палаты, толкнул её и вошел внутрь.
- Привет, мужики. – Громко и внятно сказал я, переступив порог палаты. – Где тут для меня коечка?
Я проник в просторное помещение, принялся оглядывать внутреннее устройство. Выискивал где есть свободная койка. В дальней от двери стороне, возле окна, стояла заправленная койка. По дебильной дедовской логике молодые бойцы должны располагаться на втором ярусе, а деды на первом. Койка, расположенная на первом ярусе, да ещё возле самого окна, это место не то чтобы для дембеля. Это место, как минимум, для Лётчика-Космонавта Советского Союза. В отряд космонавтов мою кандидатуру пока ещё не вписали, однако, у меня созрело чёткое понимание что «быть может это место для меня». Во-первых, приказ уже подписан и опубликован, то есть я уже черпак. А во-вторых, да пошли они все в пень со своими дедовскими представлениями. Я их ввиду имел, этих дедов.
- И кто ты таков? Откудова будешь? – Обратился ко мне долговязый рыжий пацан. Он по-борзому развалился на первом ярусе двухэтажной койки, которая располагалась возле самой входной двери.
- Сейчас я баночки из рук выпущу и тогда с тобой переговорю. – Я пошагал к койке у окна.
- А я хочу, чтобы ты с баночками.
- Ты хочешь, а я не хочу. – Я подошел к койке, поставил баночки возле неё на пол.
Бурнул, так бурнул! В палате воцарилась полная тишина. Обитатели палаты смотрели на меня такими взглядами, что я точно должен был оказаться лётчиком-космонавтом. Я выпрямился, расправил на себе пижаму, шагнул к кровати с рыжим. По всему было похоже, что сейчас прольётся чья-то кровь.
- Ну, я тут. Давай говорить. Что ты хотел?
- Я тут старший палаты. А ты кто такой? Откуда такой борзый?
- А я из Рухи такой борзый. Из Третьего батальона. Вхерачиваю по горам, еб@шу духов.
- О! Нихера себе! А я из Рухи из Первой минбатареи! – Пацан присел на своей койке, протянул мне руку. – Меня Саня зовут! Наших сразу видно!
- Димон. – Я пожал Сане руку.
- Давай, Димон, располагайся. У нас тут всё ништяк.
Я проследовал к своей койке, улёгся на неё, засунул руки за голову. Полежал тридцать секунд, потом поднялся и заявил в общий объём палаты:
- Пацаны, может кто из Минска есть?
- Ох, нихера себе! – Саня аж подскочил со своей койки – Так ты ещё и из Минска? А с какого района? Я с Шариков (то есть из района шарико-подшипникового завода).
- А я из Центра. Точный адрес Машерова 9.
Дальше я заявил, что имею непреодолимое желание проставиться насчет знакомства и прибытия в гвардейскую палату. Конечно же, эта новость была воспринята с энтузиазмом. Я не помню досконально как это всё было, потому что вроде, я как бы имел некоторые проблемы насчёт покушать. В таком положении нажраться сгущенки с печеньем и с грушевым компотом, это, мягко говоря, не просто к поносу, а не извольте сомневаться, что к поносу. От груши расстройство желудка получают не только нормальные пацаны, но и чуваки с запорами. Что уж говорить про засранцев, которые лежали в инфекционном отделении с подозрением на дизентерию?
Помню, что в чипок я пошел не сразу после моего предложения. А через несколько часов. За это время нам выдали по пригоршне медикаментов, мы их успешно захряпали. Там не было ничего сверхъестественного. То ли фталазол, то ли левомитицин. Вроде по пакетику пудры из алюмогеля выдали, вроде активированный уголь тоже. Да это и было то самое, что, собственно, было мне надо. Был бы в то время медиком нашей роты Женька Андреев, он в первый же день накормил бы меня фталазолом и был бы я как новенький. Потому что по итогу никакой сальмонеллы или ещё какой спирохеты у меня так и не нашли. То есть бегал в тубз я от безделья, а не по уважительной причине. То, что может быть вылечено фталазолом, лично я это не считаю заболеванием.
Короче, нажрался я фталазола, кто-то из старослужащих нашей палаты (но точно не Саня) ближе к вечеру лёжа на своей койке окликнул меня:
- Димон, так чё ты там с утра говорил за проставу?
А я грю – в карты гуляю, слово не меняю. Порыли, покажешь где чипок. Пацан поднялся. Я тоже. Порыли мы в чипок.
Вернулись с хавчиком, когда уже начинало темнеть. Ну, или недалеко от того момента, когда начинает темнеть. У меня на моей козырной койке устроили бар. Открыли окно, часть пацанов поставили за окном, как за барной стойкой. Другие пацаны, в том числе я, расселись на мою койку и принялись коротать вечер. Молодых, конечно же за «стол» не позвали. Не позвали и одного «деда». Он был из Чимкента. В нашей палате был его земляк моего призыва, соответственно тоже из Чимкента. Саня молодого чимкентца ставил на мытьё полов, на всякие неприятные работы, за это «старый» чимкентец с Саней находился в контрах. А тут ещё я из Минска такой гвардеец нарисовался, расселся с Саней на койке у окна и принялся быковать. Какое там мытьё полов? Молодой чимкентец «шуршал», молодой минчанин в это время жрал сгущенку.
Похряпали мы сладостей, потом пацаны «выкатили» на сладкий «стол» сладенький косячек. Я точно помню, что за окном уже стемнело. И ещё я помню, что от косячка я отказывался-отказывался, но отказаться не смог.
С этого дня, плавно переходящего в вечер, на моей койке прижился «солдатский бар». Каждый день, ближе к вечеру, приходили какие-то бойцы, приносили какой-то разврат. То к одному пацану пришли друганы из подразделения, привезли чарзику для разогреву. То к другому пацану прихромали кореша, притаранили какой-то «грев». То кто-то в соседнее отделение «до земляков» сходил. Каждый вечер, каждый божий вечер у нас происходил какой-нибудь «пикник».
В один из вечеров пацаны притащили гитару с треугольными горами, нарисованными шариковой ручкой прямо по лаку. Под горами красовалась надпись «Баграм». С гитарой принесли героин. Я сказал, что гитару буду, а героин нет. Потому что к нему быстрое привыкание. Пацаны уговаривали меня, но в этот раз насчет героина не уговорили. Поэтому я бренькал всякую хрень на гитаре, а они насыпали на кусочек фольги каких-то лушпаек серого цвета, похожих на пресованную золу, раскрутили шариковую ручку. Достали из кармана афганскую монетку с одной стороны покрытую каким-то серым налётом. Потом грели фольгу снизу спичками, вставляли монетку себе между зубами и губами, серым налётом наружу. Через шариковую ручку втягивали в себя выделявшийся от лушпаек дымок. Я бренькал на гитаре, а они «отъезжали» от этого дымка. В этом мы нашли друг-друга. Я любил бренькать, а они любили отъезжать.
Вообще-то, гера был не каждый день. Раза 3, может быть 4 за всё время, которое я там находился. А находился я там пять дней. Или шесть. Точно не могу сказать, потому что вот такой разгильдяйский образ жизни, он не вызывает необходимости следить за календарём или за часами. Зачем часы, если всё и так ништяк?
Просыпался я часов в 9 утра. К этому времени молодые уже до блеска вымывали в палате пол. Молодые, это классно звучит. По сути, молодые, это пацаны моего призыва. С шести утра до девяти они успевали выполнить кучу армейских мероприятий. К моменту моего пробуждения пол был чисто вымыт, мухи перебиты… ах, да, мухи. Надо пояснить, что это не просто насекомые, это какое-то наказание адово. Ладно мыть пол, тут мне всё понятно – модуль одноэтажный, вокруг модуля Афганистан, в Афганистане дохрена песка. Если из палаты двадцать рыл войдут-выйдут на завтрак, потом войдут-выйдут в тубзик, потом на обед, а ещё ужин, а ещё покурить, а ещё погулять, в общем, к отбою в палате будет по колено песка, который приклеивается к подошвам госпитальных тапочек и кочует с их помощью из Афганистана в госпиталь и из госпиталя в Афганистан. Поэтому песок, это ладно, это я понимаю. Но мухи – это выше моего понимания. Их было столько!!! Как будто бы это диверсия какая-то. Они были везде. Где они жили, где размножались? В горах этого наказания не было совершенно. Мошки были в июле, мошки да – чуть не сожрали на Зубе Дракона по ночам. А мухи? Я не понимаю откуда им было взяться. Вокруг госпиталя раскинулось выжженное солнцем глиняное плато. Затвердевшая на солнце глина раскалялась так, что на ней можно было пожарить яичницу. Я своими глазами видел, как бойцы открывали канистру с водой, которая проехала на броне несколько часов, и вода в этой канистре кипела. Буль-буль – из горловины вырываюлись пузыри воды. Какие могут быть мухи в такой воде? Они все должны были изжариться или свариться в таком климате. Но нихрена. Стоило пару раз открыть-закрыть дверь, в палате начинало летать несколько десятков этих отвратительных созданий. Если их не перебить, то ещё через два часа палата будет гудеть, как пчелиный рой. Поэтому Миша, дед, который «жил» на соседней со мной койке, ложился на свою койку, поджимал свои ноги к груди и пинал со всей дури двумя ногами в расположенную над ним койку второго яруса. Лежавший там молодой боец от подачи выгибался пупом к потолку, чуть ли не с сальто-мортале слетал с койки, падал на пол и получал команду:
- Петрович! – Подавший команду Миша поудобней устраивался на своей койке, глубокомысленно закатывал глаза, чтобы сформулировать задание.
- Я не Петрович… - пытался мямлить молодой.
- А мне по@уй. У меня ты будешь Петрович. – Миша сформулировал мысль.
- Берёшь полотенце, @уяришь всех мух и через двадцать минут я удивляюсь.
Петрович был рослый пацан, почти на башку выше чем Миша. Мог бы дать один раз по балде и летел бы тот Миша дальше, чем весил. Но, Петрович не дал. Он грустно прижал уши, поджал хвост, взял полотенце и начал им шлёпать мух.
Я лежал на своей койке, думал о том, что нахера вот так вот двумя ногами? Нахера с каким-то унизительными кликухами? Мне было в то время двадцать лет, однако я никак не понимал почему всё происходило именно так. А было так оттого, что я дожил до двадцати лет, однако за это время мне никто ни разу не объяснял такие ситуации. Никто не рассказал из чего они берутся, к чему ведут и как с ними бороться.
В моём детстве по телевизору мне всё время показывали патриотическую телепередачу «Служу Советскому Союзу». В этой передаче, в каждом сюжете, бегали и маршировали доблестные защитники Социалистического Отечества. Обмундированные в аккуратную форму, вооруженные красивыми автоматами. После того, как я просматривал данную передачу, я либо шел на занятия в школу, либо шел на занятия в университет. И там, и там, то есть и в школе, и в университете, быть двоечником или дураком (или подлецом) было СТЫДНО.
Когда я попал в армию, с ужасом обнаружил, что увиденное мной совсем не совпадает с тем, что мне показывали в телепередаче «Служу Советскому Союзу». Ни одна картинка НЕ СОВПАДАЛА!!!
Оказалось, что в армии не стыдно быть ни дураком, ни подлецом. Скотом тоже быть не стыдно. Зачем меня учили в передаче тому, чего на самом деле не существовало? Почему меня не подготовили к тому, что на моих глазах Миша будет бить двумя ногами Петровича? Что мне надо сделать, когда я это увижу? Какие я должен предпринять меры? Какие я должен совершить поступки? Я оказался не готов к такому обороту событий. Меня не подготовили. Поэтому Миша бил Петровича, а я смотрел на это и тихо дурл. В голове у меня рождался только один вывод – если Миша ударит меня, то я обязательно ударю Мишу. Дам ему «обратку». И на этом всё. На этом приходил конец моим размышлениям. А зря.
Кроме Петровича в нашей палате аналогичные поручения получал Чимкент. Такую кликуху «деды» дали молодому чимкентцу. Такие же поручения и поджопники получали ещё два «молодых» пацана. Четверых молодых было вполне достаточно чтобы выполнить все нехитрые и несложные процедуры по поддержанию порядка в палате. Однако, если бы все обитатели палаты принимали участие в общественно-полезных работах, если бы соблюдали очередность выполнения этих работ, то эти обязанности были бы незаметным пустяком. Но, из этого незаметного пустяка почему-то было сделано совершенно непустяковое унижение и оскорбление части обитателей палаты. Вот интересно, а почему?
Мне в те дни следовало бы задаться этим вопросом, но я не задавался. Я просыпался в девять утра, а не в 6, как принято в действующей части. Три раза в день я хорошо кушал. Потом я шарился по госпиталю. В курилке слушал рассказы отважных «старослужащих» про ведение боевых действий. Потом сидел на своей койке и сочинял песню про отважных «старослужащих», которые рассказывают про ведение боевых действий. Потом вечером курил чарз, жрал сгущенку и исполнял под гитару корешам свежесочинённую песню про рассказы «старослужащих». Так и назвал её «Госпитальные рассказы». Я бренькал на гитаре, орал, пацаны ржали. Все мы были сыты и счастливы. Все, кто был допущен к «солдатскому бару».
Сегодня я задаю себе и тебе вопрос – а не дебил ли я был? Разве можно построить счастье на мерзости? Чарз - это мерзость. Чмырение «молодых», это тоже мерзость. Одна мерзость всегда приведёт к другой мерзости. Другая мерзость приведёт к третьей мерзости. В результате у тебя будет целый букет из отвратительных поступков. Ты вымажешься с ног до головы и никогда не будет ничего хорошего. Мерзость никогда не приведёт к добру.
К моему глубокому сожалению, в те дни я не думал об этом. Я бренькал на гитаре, орал всякие пародии на сослуживцев и совершенно не думал. Ни о чем. Ни о причинах, ни о последствиях.
Через несколько дней весёлого времяпрепровождения я вспомнил, что хочу найти Олег Герасимовича. Он же в госпиталь направлен нашей санчастью. Точно, как я. Значит надо его найти.
Через завсклад, через товаровед, я узнал, что Олег поступил сюда с тифом. А раз так, то искать его надо в «тифозном бараке». Ясен пень, что я пошел его искать. Мне в балду не пришло ни одного миллиметра умных мыслей. Поэтому чувак из «дизентерийного барака» попёрся прогуляться в «тифозный барак». Где были мозги?
Притопал я к Олегу, впёрся в его палату. Он лежал на койке поверх застеленного одеяла. Красивый такой, чистенький, госпитальная куртка была подшита так, как Кремлёвские курсанты не подшиваются. Черные усищщи торчали в разны-стороны, а сам весь Олег блестел начищенными белыми зубами.
- Димыч, я сказал, что прослужил полтора года. Смотри не проговорись никому.
Кому я буду проговариваться? Идут они все в пень! Я призвался в армию на год позже, чем положено. Призвался не в 18 лет, а в 19. А Олег старше меня на год. То есть он призвался в 20 лет, в то время, когда пацаны его призыва стали дембелями. Это очень важный момент, потому что за два армейских года все пацаны очень сильно взрослеют. В 18 лет у них ещё тонкие длинные шейки, как у воробушков, усики только проклёвываются. А тут на койке разлёгся нормальный взрослый дядька с нормальными усами и с нормальной шеей. И ещё подшит-отутюжен как положено настоящему дембелю.
Контраст между моим ынешним видом и видом Олега был разительный. Я выглядел как балбес с гитарой. Пижама на мне была неаккуратно помята. Ну, дык конечно же, я в ней валялся целыми днями на кровати или сидел по-турецки с гитарой в обнимку. Поэтому пижама на мне выглядит так, как будто её сняли с меня, засунули в хряпальник бегемоту. Хряпальник почавкал пижаму вместе с центнером силоса. Потом пижаму достали, слеганца отряхнули и снова надели на меня. Какой я нахрен дембель? Я балбес и придурок. А вот Олег — это да, Олег — это дембель.
Посидел я рядом с койкой Олега. Кто-то заходил в палату, смотрел на нас и тихо на цырлах исчезал. Скорее всего все подумали, что к офигенному дембелю Олегу пришел его молодой земляк. А Олег по-отечески терпел присутствие этого чучела и дарил ему драгоценные минуты своего драгоценного дембельского времени. Блин, умора до чего смешно, было на всё это смотреть и всё осознавать. Однако, встречают реально по одёжке. Это работает.
Я глядел на все эти чудеса в армии и никак не мог наглядеться. Это обозначает, что армия для меня сделалась ненаглядная.
Ещё одна чудесная армейская процедура, происходила каждое божье утро. Перед завтраком, начальник отделения (большой такой майор медслужбы) шагал вдоль выстроившихся обитателей его отделения и смотрел на туалетные бумажки. Каждый солдат должен был держать в своих руках бумажку и показывать её майору. Это же инфекционное отделение, это не хрен в стакане! Поэтому каждое божье утро Толстый Майор обходил строй солдат, которые топтались вдоль коридора с бумажками в руках. Эти бумажки только что были использованы в гигиенических целях. Само по себе зрелище было не для слабонервных и не для передачи «Служу Советскому Союзу». Я понимаю, что майор хотел воочию убедиться у кого понос, а у кого нормальный стул. Но, как бы так помягче выразиться! Майору же не могла прийти в голову мысль, что какой-нибудь офигенный дед отнял бумажку с поносом у какого-нибудь молодого. Она и не приходила, эта мысль, не посещала майорскую голову. Тем не менее дед из Чимкента каждое утро отнимал бумажку с поносом у Петровича. Потом стоял в строю, держал в своих руках чужой понос. А потом шел кушать завтрак.
Я смотрел на таких дедов и хотел тошнить изо всех сил. Не столько от цвета и запаха поноса, сколько от ущербности этих негодяев. Самое печальное было то, что чимкентец был не одинок в таких поступках. Дохрена кто из дедов забирал бумажки с поносом у молодых. Большего позора и низости я не мог себе представить. Почему эти трусливые «дедульки» не сгорели от стыда перед молодыми? Почему земля не остановилась в своём вращении, как она носит на своём горбу таких уродов? Сраные, чмошные, галимые «дедульки», брали в руки чужой понос лишь бы только не пойти в действующую армию. Они ныкались в Баграмском госпитале, показывали майору чужое дерьмо, а потом шли в палату чмырить молодых. Свою природную трусость и умственную ущербность пытались отыграть на том, что в природе существовал кто-то ниже их.
Почему за такое ничтожество этих «дедулек» не разразил гром с ясного неба? Почему в программе «Служу Советскому Союзу» ни один авторитетный ведущий не сказал с экрана на всю страну: - «Пацаны, занимайтесь боксом и гиревым спортом, чтобы, когда придёте в армию, бить по жбану вот таким ущербным дедулькам. Они достойны только удара в рыло. В своей ущербности они понимают только удар в рыло».
Вообще гражданин, который по отношению к другому гражданину, ведёт себя по-скотски, это в русском языке называется словом «скот». Я не сквернословлю. Я определяю значение терминов.
Если у тебя зубы крепче, чем у Петровича – вырви кусок из зубов Петровича. Это не его кусок. Это теперь твой кусок.
Люди так себя не ведут. Так ведут себя животные скотины. Люди от скота отличаются тем, что защищают своих слабых соплеменников. Ты сегодня его защитил, а он завтра изобрёл как из руды сделать саблю. В результате вы выжили, весь ваш род выжил, ваше потомство выжило. Человечество так устроено, что оно выживает не за счёт крепости зубов или силы мускулатуры. Человечество выжило, как биологический вид, за счет деятельности головного мозга. Если ты будешь пинать своих хилых соплеменников, то завтра твои потомки обрастут шерстью и полезут обратно на пальмы. Зато будут очень сильные. Сильные, мускулистые животные без сложной деятельности в голове. Скоты, короче.
Поэтому все эти «дедульки» коротко и ясно должны определяться термином «скоты». Или, как вариант, термином «нелюди».
В свои 20 юношеских лет я своими личными глазами смотрел на поступки скота и… и ничего не делал. Это была самая глупая ошибка. Это бездействие я ставлю в вину себе, Сане и программе «Служу Советскому Союзу». Потому что всем пацанам, которые хотят сделаться мужиками, с самого детства надо внушать, что если ты пройдёшь мимо скота и промолчишь, то значит ты с ним за одно. А значит рано или поздно (а если на самом деле то уже вот-вот) ты сам станешь скотом. Поэтому, мальчики и девочки, что надо делать, когда на ваших глазах скотина и нелюдь делает свои скотские делишки? Надо немедленно дать отпор. Притом, делать это надо не в одиночку. Надо объединить все нормальные здоровые силы и дать скотине отпор. Как это сделать – очень просто. Вот на этом конкретном примере объясняю. Саня - Настоящий Пацан, он стоял в той же шеренге со своей личной туалетной бумажкой. Как только я увидел, что Старый Чимкент забрал бумажку с поносом у Петровича, мне сразу же следовало громогласно заявить:
- Саня, а почему это Гаўно-Чимкент не моет в палате полы? Какашки Петровича ему нюхать не впадлу, а песок за Петровичем подмести впадлу – что за дела?
Это как минимум. А как максимум следовало в первый же день обойти все палаты, посмотреть сколько там лежит Нормальных Пацанов из Нормальных Подразделений и установить с ними нормальный контакт. Нас, нормальных, гораздо больше, чем скотов. Но, скоты собираются в стайки, а потом душат слабых поодиночке. С нашего молчаливого согласия.
Очень жаль, что тогда я к этой мысли был не готов. Очень жаль, что этому меня не научили ни в школе, ни в университете, ни с экрана телевизора. Я рос среди положительных людей, воспитывали меня на положительных примерах. Потом я пришел служить в армию и выпал в осадок от увиденного. Потому что мир оказался не такой, как мне рассказывали. Каждый второй сюжет, который попадался мне на глаза, вызывал у меня удивление и сомнение – а буду ли я об этом рассказывать после того, как вернусь из армии?
Сегодня я дал себе ответ на этот вопрос. Буду рассказывать. Вот, рассказываю. О реальных проблемах, которые всегда возникают в любом плотном мужском коллективе. Так как трусы и герои всегда были, всегда будут и всегда будет возникать единство и борьба между этими противоположностями.
Мне очень жаль, что всё то, что я сейчас говорю, мне пришлось пережить вместе с чувством стыда за мои глупые поступки. Мне стыдно, однако, расскажу всё как было по порядку. Каждому полезно будет как из весёлого беззаботного гитариста ты превратишься в скота. При этом сам про себя будешь думаешь, что ты умник и красавец.