Цикл "Люди".
_________________________
Рассказ получил номинацию на литературную премии имени Сергея Есенина в 2020 году.
_________________________
(psycho science non-fiction)
Артюр Рембо. Гласные.
А - черный; белый - Е; И - красный; У -зеленый.
О - синий: тайну их скажу я в свой черед,
А - бархатный корсет на теле насекомых,
Которые жужжат над смрадом нечистот.
Е - белизна холстов, палаток и тумана.
Блеск горных родников и хрупких опахал!
И - пурпурная кровь, сочащаяся рана
Иль алые уста средь гнева и похвал.
У - трепетная рябь зеленых волн широких,
Спокойные луга, покой морщин глубоких
На трудовом челе алхимиков седых.
О - звонкий рев трубы, пронзительный и странный,
Полеты ангелов в тиши небес пространной -
О - дивных глаз ее лиловые лучи.
_ _ _ _ _
Лучшее время в его графике дня было утро. Просыпался он рано. Не свет солнца будил его, а тепло его лучей. Да, да, именно тепло. Свет он не видел. После перенесенного тяжелого гриппа Иван ослеп.
Он проснулся. Жизнь слепого одинокого человека — набор строго регламентированных действий; действий, отлаженных в своей последовательности, как швейцарские часы. Вот незначительная ямка на полу, один шаг — и рука касается двери туалета. Поворот направо, два шага. Свод раковины. Холод крана. Пальцы касаются стеклянного стакана: он неизменно, годами пользовался только стеклянным стаканом. Ему не нравилось касаться пластика, тот был безжизненно тихим. Стекло же обладало своим характером, оно отличалось серебряным звуком удара о раковину.
Нащупав зубную щетку, он начал чистить зубы. Год от года Иван поражался, как они менялись. Он не понимал, зачем такой утилитарной вещи столь причудливая геометрия. Почистил зубы, умылся. Опираясь на раковину, развернулся. Два шага вперед, поворот направо, четыре шага вперед до стола.
Кухня. Вчера приходил социальный работник, и на кухне было чисто. Чистота пахла. Свежевыстиранные кухонные полотенца, вымытая раковина. Запах чистоты чем-то неуловимо напоминал запах ливня. От стола — шаг вперед, справа на стене китайские часы удивительно ритмично отбивали время. Он посмотрел, сколько времени, нащупав руками стрелки. Было почти девять. Пожертвовав завтраком, он пошел одеваться.
Незрячему сложно найти вещь, которую он в свое время не положил на свое место. Сегодня утро было идеальным: даже ремень, извечно убегавший подлой змеей со стула в самые немыслимые места, оказался послушным и нашелся с первого раза. Одевшись, он сел на диван и взял в руки ноты.
Слепой музыкант.
Извечный вопрос: «Кем работаешь?»
Привычный ему ответ: «Музыкантом».
И привычное ему молчание — как продолжение диалога.
Одевшись, он сел на диван и взял в руки ноты. Ноты для незрячих. Ноты по системе Брайля. Неизменно тяжелая пачка листов, на которых умещалось музыкальное произведение минут на десять. Для того же самого произведения плоскопечатные ноты, так привычные зрячим, занимали меньше места раз в пять, да и весили всего ничего. Бумага для нот по системе Брайля была плотной, тяжелой. Выбитые ноты были рельефно-точечными и добавляли нотному изданию объем.
Дверной звонок раздался внезапно, будто молния полыхнула перед ним. Торопливо, ориентируясь по скрипу пола, он поспешил ко входной двери и открыл ее. По бодрому приветствию он узнал одного из волонтеров. Артем. Сегодня он помогал ему добраться до Российской государственной специализированной академии искусств, в которой Иван учился.
Он не любил общаться с Артемом. Вечно бодрый голос абсолютно никчемного человека. Извечный вызов, обращенный к жизни, которая в ответ Артему не отдавала ничего. И вместе с этим абсолютно бестолковая суетливость в тех ситуациях, когда действительно была нужна его помощь или поддержка. Человек «ни-к-чему» и «не-за-чем».
В хрущевке, где он жил, лифта не было. Спустился по лестнице он сам, без помощи. На пути встретился с соседкой с третьего этажа, которая всегда в это время выгуливала свою собаку. Он не помнил клички собаки, сам он называл ее Сторожок. Собачка была маленькой, лаяла визгливо и у Ивана никак не ассоциировалась с той функцией сторожа дома, которую должна выполнять собака.
На первом же шаге из подъезда его схватил Артем. Он вечно торопился, идти с его помощью было чрезвычайно трудно. На пути до социального такси Иван споткнулся трижды и один раз почти упал, но Артем настырно тянул его вперед, не обращая никакого внимания на происходящее. Белая трость на руке Артема с грохотом билась обо все, что можно, словно напоминая всем, что в мире есть еще много препятствий, о которые можно споткнуться более результативно.
«Газель», ежедневно довозившую его до института, он узнавал не только по вечно тарахтящему мотору, но и по стойкому запаху солярки. Обязательное требование сделать транспорт комфортным для перевозки инвалидов, как водится у нас, привело к тому, что машина стала абсолютно непригодной для этого. В салон установили дополнительный обогреватель, работающий на солярке, который нестерпимо вонял.
Забравшись на сиденье, он поздоровался с водителем. И в ответ услышал ставшую уже привычной фразу: «Ну, да». Сколько он ни разговаривал с водителем, помимо этой фразы, никогда ничего не слышал в ответ. С ее помощью шофер здоровался, с помощью нее он прощался, с помощью нее выражал свое мнение обо всех жизненных событиях: от понравившейся женщины до надоевшей всем политики. Но это «ну, да» было гораздо уютнее помощи Артема.
Сегодня Москва оказалась доброй, и до института добрались быстро. Остановились с жутким воем меняющихся передач. На его удачу, в этот раз Артем помог выйти из «Газели», подав руку. По грохоту монументальных дверей Иван понял: он у входа. Попрощавшись с провожатым, зашел в Академию, быстро разделся и поспешил в репетиционный зал.
В здании Академии было четыре этажа, зал для репетиций был на третьем. Лестница, по которой он поднимался, была особой ценностью в его жизни. Человеку, не знающему особенность Ивана, было очень сложно понять те чувства, которые он переживал, поднимаясь по ней.
Нестройный хор музыкальных инструментов, звучавших в диссонанс друг другу из разных репетиционных, окутывал его. Звук гитары с веселым зажигательным мотивом фламенко перебором струн отзывался оранжевыми. Кастаньеты, уверенно-ритмично помогая мелодии, полыхали тревожно красным. Еще пролет — и саксофон своей минорной мелодией с нотками осенней грусти разлился солнечно-желтым цветом. Пролет — и ярким акцентом зазвучала виолончель. В пустоте звучащий звук. Звук простора, неба, моря. Звук, окрашенный всем спектром синего. Небесно-синий, переходящий в синий моря. Звук. Цвет. С рождения Иван был синестетом: несмотря на то, что в детстве он ослеп, звук он видел как цвет.
Поднявшись на свой этаж, он прошел в репетиционный зал. Сегодня повезло: была свободная репетиционная с малым концертным роялем. Семь шагов — и рука касается рояля. Семь нот. Семь цветов спектра. До — красный, ре — оранжевый, ми — желтый, фа — зеленый, соль — голубой, ля — синий, си — фиолетовый. Простой перебор рождал всю палитру красок.
Прошедший мимо куратор обронил, что можно начинать репетицию. Сев за инструмент, Иван последовал своей неизменной привычке: медленно открыл крышку рояля. С самого первого дня в институте, когда на первом уроке он впервые приступил к репетиции, даже если крышка рояля была уже открыта, он закрывал ее и открывал вновь.
Сегодня была одна из последних репетиций, завершение большой работы, проделанной им за три месяца. Последние листы с нотами будут выучены, и он будет знать всю партитуру.
Вырос он с мамой и бабушкой. С рождения он был беспокойным ребенком, никогда не сидевшим на месте. Изучая окружающий мир, он наткнулся на незакрытое фортепиано, и случайно нажатые клавиши зазвучали. С момента находки и до последнего дня проживания дома он каждый день подходил к этому инструменту. Нечаянное это открытие предначертало его будущее. Он стал музыкантом.
Уже начало обучения в Академии преподнесло наставникам сюрприз. После первого отчетного концерта Иван стал звездой курса, по окончанию первого года обучения о нем заговорили во всей музыкальной Москве. Преподаватели были уверены, что талант ученика ранее не был раскрыт из-за неопытности педагога музыкальной школы. Но они ошиблись…
Когда Иван впервые услышал слова известного музыкального критика о своей манере исполнения, то внутренне содрогнулся, подумав, что встретил того, кто разгадал его. «Особенность исполнения Ивана — звук. Он имеет глубину, цвет и контрастность, подлинная музыка!», — писал критик.
Будь то литература, будь то музыка — современному творцу тяжело найти свой неповторимый стиль. Трудно стать тем, кого можно угадать с первых сыгранных им нот. А он стал таким творцом. И только несколько человек знали секрет его успеха. Произведение, которое он исполнял, он знал наизусть и видел его цельным, а не как отдельные фрагменты. Тому причина была его удивительная память.
Незрячий музыкант, разучивая произведение, учит сперва партию правой руки, читая ноты левой рукой. А потом учит партию левой руки, читая ноты правой рукой. Выучив партии, он соединяет их воедино, и музыка оживает. Иван запоминал не ноты, он запоминал цветовые образы, которые они рождали. Иван был музыкантом с цветным слухом.
Звук он превращал в линии, цвет, цветовые брызги, картины. Симфония длиною в тридцать минут рождала мир. Музыкальное вступление превращалось в тихое ночное море. Темная лунная ночь оживала ярким рассветом. Мир наполняли краски, он оживал: стаи щебечущих птиц, ревущие слоны, перезвоны колоколов. Ноты, как генетический код, несли в себе жизнь.
Мир на мир не похож. И композитор композитору рознь. «Полет шмеля» Римского-Корсакова рождал залитый светом горчично-желтый мир Ван Гога. Мир, для которого желтый — правильный цвет. Мир в котором дома, стены комнат и даже кровать — желтые.
Настроение композитора меняло все. Желтый мир прятался в желтый сундук, стоящий на песчаном берегу, и появлялось море. «Садко»: бушующее море крушило баркасы с желтыми мачтами, ревело неистовым штормом. Морской царь требовал своей жертвы!
Опера «Для Черного квадрата» рождала супрематические миры Малевича. Миры, рожденные калейдоскопом, цветной мозаикой оживали днем, а ночью засыпали в геометрической правильности.
Иван никогда не забывал последовательности нот. Каждая нота находила свой образ и свое место в памяти. Как демиург, он рождал миры один за одним, не забывая ни одного. Миры, красота, которых заставляла запомнить их в мельчайших подробностях.
Но, что самое удивительное, воспоминания о мире Иван превращал обратно в музыку. Это и был его секрет. Он не помнил ноты, он помнил мир. Он видел все музыкальное произведение сразу: от первой и до последней ноты оно было для него единым целым. Каждая нота была связана со всеми нотами сразу, каждая нота окрашивалась в своей оттенок этими связями. Возможность видеть это позволяло ему исполнять сотни раз прочитанное музыкальное произведение столь индивидуально, что Ивана можно было узнать с закрытыми глазами.
Да, самой ужасной бывала для него необходимость забыть выученное. Начав учить и выучив несколько первых листов для обеих рук, он всегда пробовал проиграть усвоенное. Не понравившееся надо было не просто перестать учить, но и забыть. Нерожденный мир приходилось убивать, — а это было самое сложное. Мысленно он представлял мир пустым, безжизненным. Мир затихал, терял краски, умирал, и ноты исчезали.
Сегодня он закончил учить «Поэму огня» — «Прометей» Скрябина. Разучивание «Прометея» шло тяжело, ноты до проигрывания категорически отказывались запоминаться. Нестройный негармонический скрябинский аккорд был абсолютно чужд Ивану.
Рождающийся мир не был похож ни на одного из своих собратьев. «Прометей» подарил мир огня. Мир, прорисованный в мельчайших подробностях; мир, в котором он видел паутинку, дрожащую на ветру в луче солнца; мир, который рождался каждые несколько минут и погибал в бушующем пламени огня. Сгорал вплоть до камней в безумном пожаре и из пепла возрождался вновь, только лишь для того, чтобы снова сгореть.
Прометей — титан, слепивший людей из глины и принесший людям дар, предвидящий и знающий. Огнем, дарованным людям, он очищал мир и рождал его вновь. Словно искал его лучшую копию, в которой он нашел бы совершенство.
Последняя нота упала последней каплей дождя в новом идеально сотворенном перерождениями мире Скрябина, симфония была выучена. Закрыв крышку рояля, Иван привычно повернулся на стуле, не вставая, и подумал, что, если бы Бог ему послал возможность не учить Скрябина, то он, несомненно, пропустил бы его с удовольствием как не подошедший ему нотный материал.
Репетиция подходила к концу. Куратор попросил закончить урок. Иван механически собрал все вещи, на его счастье, лежавшие на привычных местах. Ноты, телефон, трость. Спускаясь по лестнице, он удивился тишине, которая царила в Академии. Репетиционные были пусты. Оделся быстро. Гардеробщица тетя Поля, всегда болтливая не в меру, отдала одежду молча. Выйдя из Академии, он не встретил провожатого. Он давно перестал этому удивляться: смена Артема всегда приносила ему разочарование. Решив дойти до «Газели» самостоятельно, он спустился с лестницы и пошел по дорожке, ведущей от входных дверей.
Каждый шаг, сделанный им, приносил волны музыки, которая становилась громче и громче. Она не существовала отдельно от Ивана, она была его частью. С первых нот стало ясно: мелодия не знакома, композитор гениален. Но при всей своей гениальности мелодия бесцветна... И, как то всегда случалось с ним, мелодия породила мир. Мир, рожденный незнакомой музыкой, с каждым шагом проявлялся из мутной черно-белой картинки в реальность бытия. Внезапно Иван понял: он прозрел.
Дороги, залитые грязью. Мир, расчерченный серыми линиями тротуаров и дорог на клетки. Дома, серые коробки с окнами, квадратами дворов рубили мир на кварталы. Мир бесконечных заборов, и заборов между заборов, и заборов внутри заборов. Поделенный, переделанный и чей-то, но точно не твой! Камеры, которые видят все и не видят ничего. Мир с полинявшими красками, в котором не было места гармонии.
Но самым страшным в этом мире были люди. Идущие из ниоткуда в никуда. Люди, лица которых не выражали никаких эмоций. Они не замечали ни мир, ни друг друга. Словно были роботами; функцией, производной этого серого мира. Они проходили мимо, никуда не торопясь, ни о чем не думая, идеально правильно шагая нога в ногу друг другу.
Прозрение принесло утрату иллюзий: бесцветный мир был ему чужд. Он знал, что сочинивший мелодию композитор был отчасти похож на него и понимал, что она породит мир. И ему также внезапно стало ясно, что творец мир наказал. Увидев созданное, он бросил мир на волю судьбы, разочаровавшись в том, что в сотый раз создал бесцветную копию.
Ивану захотелось спасти увиденное и спастись. Будучи талантливым музыкантом и синестетом, он попытался привнести в мелодию ноты импровизации и подарить миру краски.
Рассыпанные Иваном цветные ноты зазвучали детским смехом, пламенели алыми маками на обочине серых дорог, мурлыкали бездомными котами у подъездов. Звучали пением птиц весной и дружеским разговором. Они дарили городу тишину. И праздник тем, кто давно перестал улыбаться.
Привычный серый мир, внезапно получивший нечто яркое живое, стал чужд тем, кто его всегда видел. И люди стали безжалостно вырывать из мира его разноцветные ноты: ведь мир должен точно соответствовать звучавшей мелодии. Они уже сотни раз ее слышали и помнили. Привнесенное Иваном категорически не нравилось. Ноты, жестко закрепленные на своих местах памятью, убивали искусство внезапной красоты. И, дабы не иметь в будущем проблем с непредсказуемым живым, люди без лица толпою вытолкнули Ивана на дорогу.
Два шага вперед. Визг тормозов вспорол настоящее. Всем телом он почувствовал чудовищный удар. Боль, внезапно пронзившая тело, исчезла почти мгновенно, и наступило бесконечное вязкое сейчас.
Иван умер.