CHAPTER XVIII
I did not tell Dorothy where I was going. I left her to suppose that I was returning to Jacksonville.
In passing to the boat landing I stumbled and fell, bruising myself painfully. I was hurrying to get away and in my haste and sorrow I was oblivious of my surroundings. As I limped along on the deck, I was approached by a kindly man who offered me some ointment which he said was made from the oil that escaped over the surface of the water in the salt wells of Kentucky and elsewhere, in spite of anything that could be done and much to the inconvenience of the business of getting salt. This man said that the oil was being subjected to experiments for use in illumination. As an ointment it was magical, and in a few days my lameness disappeared.
Both on the Ohio and the Mississippi we saw flatboats tied together heaped with coal, which had been loaded into them from the sides of the hills of the Alleghanies and elsewhere. They were being floated down to New Orleans. I had found coal in several places on my land in Illinois. Sometimes one could dig it out of the surface of the ground. But no expeditious means were yet in use in Illinois in mining it.
The Mississippi is a wonder scene to me. The river is full of islands and the boat winds about in endless turns of the stream. There are swamps, and melancholy cypress and funereal live oaks. There are the solitary huts of the woodcutters, and bars of sand covered with cane brake, and impenetrable forests, and the forbidding depths of the jungle. Farther on there are the sugar plantations, and the levees, and the great houses of the planters, and the huts of the negroes, and the vivid greens of fields of sugar cane standing many feet high; and around these the cypress swamp. And on every side in the midst of each plantation the tall white towers of the sugar mills. It is all novel and wonderful to me; and it helps me to forget my insistent thoughts of Dorothy.
The steamer stopped to get wood. It was at a creole plantation. There was a procession of carts here, each drawn by a team of mules, driven by negroes, laughing and joking with each other. They were slaves hauling wood to the sugar mills. We were soon off again on the silent river, which had now broadened to the dimensions of a great lake.
Then we saw steeples, a dome; then the masts of numerous vessels, and steamboats, and tall chimneys. Then we reached the levee of the city. The boat was fastened, and I walked upon the streets of New Orleans. The heat was no greater than I had felt in Illinois. And at night a breeze stirred briskly from the harbor and the gulf beyond. This city of 50,000 people had immediate fascination for me.
In the evening I went to the Place d'Armes where a military band was playing. There were races during the day just out of town. The caf;s were filled with people smoking and drinking, playing billiards and dominoes. Ladies in gay costumes sat in the balconies, making observations on the scene, the players, the passersby. French was spoken everywhere. And everywhere was the creole beauty, with black eyes and long silken lashes, and light skin faintly suffused with rose. I plunged into these festivities in order to forget Dorothy.
I went to the Spanish Cathedral the next day, and saw on the porch groups of gray-haired negroes waiting for alms. There were candles on the altar, paintings of the stations of the cross on the pillars, and confessional closets near the door. And here the lovely creole knelt side by side with pure black descendants of the African negro.
Not anywhere did I see the negro treated worse than in Illinois, except on one occasion. I was loitering on the dock looking at the steamboats being loaded by slaves. A negro driving a wagon almost collided with a wagon being driven by a white man. I saw the whole of it. The white man was at fault. Yet he began to curse the negro, who laughingly spoke the truth, that the white man had suddenly veered. With that a man, apparently an officer of some sort, stepped from a patrol box carrying a rifle and with an oath and a vile epithet commanded the negro to drive on. And he did quickly and without returning a word. There was something about the injustice of this that aroused my resentment. It was a partiality that had nothing to do with the circumstances, but only with the persons.
I visited the slave market and again saw the auctioning of human beings, some as light of color as Zoe and of as much breeding. Again I began to speculate on Zoe's future. What would become of her? How would her fate tangle itself with mine? If Douglas had taken an impetus in life from his uncle's failure to educate him, what direction had my life been given by my father's marriage and Zoe? Already I had killed a man for Zoe's sake; and I had been rejected by Dorothy because of Zoe, or because of the circumstances which Zoe had created around my life.
Wherever I wandered on Canal Street, on the wharves, in the French quarter, out to the battlefield where Jackson had won a victory over Packenham, Dorothy was habitually in my thoughts. But always a door closed against any communication with her; anything to be done for her as a remembrance of her generosity; any step to be taken toward making whole what I conceived to be our wounded friendship. Should I write Dorothy? But what? So many exquisite things in the shop windows: jewels, artistries of silver and gold. How I longed to select something for Dorothy! But the door was closed against it. In the antique shops lovely tables, chests, writing desks! If I could only buy many of such things for our home—Dorothy's and mine. But was that home to be? The door softly closed.
And thus I went about the city. It was so colorful, so gay, so continental, so unlike anything I had ever dreamed of. And all the while I was trying to order my thoughts, wondering what I should do. And if ever Douglas in his political ambitions got entangled, to his own undoing, with this mass of human beings, white and black, moving about the carcass of life, what was to be my fate, both on the score of my individual lot, and as one of the units in this racial hostility, and the political and economic forces that generated it?
I tried several times to write a letter to Dorothy. I could not find the exact thing I wanted to say, or the words with which to express it. What should I say? Should I urge Dorothy to a marriage with me? Should I attempt to argue down her misgivings? Should I tell her that I would return to Jacksonville and send Zoe away? Should I write Dorothy that I relinquished any hope of making her my wife? I wrote letters of these various imports and then destroyed them. A kind of paralysis was upon my thinking. And then I would leave my room and wander into the streets, visit the caf;s, and find temporary forgetfulness in lively scenes and gay faces.
And one night when I was in the French quarter at dinner I became alert to the conversation of two men sitting at a near table. They spoke familiarly to each other, almost as brothers. But I sensed that they had been separated for some time. At last one of them made references to France and England, and I concluded that he had been abroad. Both were typical planters, with goatees and broad hats, coats of elegant material but widely and loosely tailored. As I followed their words almost the whole condition of America unfolded itself to my understanding.
The tenor of the talk was concerning cotton, the demand for it abroad and at home, and the effect that that demand had upon the South and the whole social and political life of America. Within thirty years past all the Northern States but Delaware had abolished slavery. What would have kept slavery alive after all except for the cotton gin and Eli Whitney, what but England's great machinery development for spinning and weaving, which made the demand for cotton more and more?
The demand! Where there is a demand it must be supplied, and everything must give way to the processes of furnishing that supply: land, slavery, what not. Then there are general references to life and to labor. After all, all labor is slavery they say. Apprentices, farm hands, factory workers are slaves. All this struggling mass of toilers must, in the fate of life, be consumed in the great drama of furnishing clothes and food and roofs for those who can pay. But cotton needs more land. And is not the territory of the United States, the great commons and domains of all the states, North and South, to be used by them for their several and common benefit, for the intromission of property: slaves or cattle or utensils? It seems to me, now that I hear these men talk, that I am compelled to listen everywhere in America to schemes of trade, material progress, the accumulation of money. These planters go on to ask why lines should be drawn across the territory of the United States forbidding slavery north of the line and permitting it south of the line. This territory had been paid for equally by the treasure and blood of all the states. Blood for land! Then slavery on the land to raise cotton! And was not Jefferson prophetic when he wrote that the extension of this divisional line in 1820 alarmed him like a fire bell at midnight? It betokened sectional strife: the North against the South. And about trade! For as the Southern States grew richer they would have more political power, could dominate the North. Some one must dominate. There must be a supremacy. And what would this growing hostility lead to? What would future inventions do to exacerbate it? What of the steam engine, what of machinery, what of unknown developments?
I could not help but think of the bearing that all of this had on my own life.
But finally as they paid for their dinner, lighted cigars, and became less energetic of mood, one asked the other: "Have you ever heard from the girl?" The reply was: "Not a word. How could I? I didn't leave my name. It was best to close the matter by leaving no trace of myself." And the first asked: "Wasn't your name on the draft?" "I had gold, a bag of gold. I simply turned it over to the new husband and went my way."
I was all ears now, studying, too, the face of the man who was confessing to the bag of gold. Was there a trace of Zoe in him? I could not be sure. I seemed to see something about the eyes, but it faded under my scrutiny. At best this man was only Zoe's grandfather; and my father's blood was nearer to Zoe than his.
They started to arise from the table. I wished to follow them. But I had not paid for my meal. I beckoned to a waiter. While he was coming the two planters strolled leisurely from the caf; arm in arm and in intimate conversation.
I was hurrying to be away and to follow them—I scarcely knew why. They were gone when my waiter came. I asked him who the planters were. He didn't know their names; only knew them as rich planters who often visited the caf;. I left the caf; and tried to find them, but they had disappeared. And I stood on the curb watching the iridescent ooze of the sewage in a runnel of the street seep along like a sick snake.
Creole beauties, negroes, planters, roughs, gamblers, passed me. The streets were noisy with trucks. The air was hot and lifeless. The scene about me suspired like the brilliant and deadly scales of a poisonous reptile. I was sick at heart. I was overcome with terrible loneliness. I was in love with Dorothy and I was Zoe's brother. I was caught in this great dramatic ordeal of America without any fault on my part. What should I do? Yes, my ambition. To get rich. That was labor enough. And there was my farm back in Illinois. Why was I here after all? Was it some dream? I would wake myself. I would return to my place, my duty. What else could I do? I went to the wharf to find a boat to St. Louis.
CHAPTER XIX
I was listless all the way home. Passing through Jacksonville I seemed to sense a coldness in the manner of some of the people. Even where there was a smile and a bow, to which I could take no exception, I interpreted an attitude which said: "The Englishman: the fellow who killed Lamborn."
Was the town dividing as to me? I was sure of Reverdy and Sarah, and Douglas, and the president of the college and his wife, and some others; but for the rest I suspected that envy had seized upon a pretext for its exercise. For I was rich; I had availed myself of mowers and all the new machinery for farming and I was a competitor, a man possibly growing more and more in the way. My reception in many quarters seemed distant.
I went directly to the farm. There was my house which I had built with many hopes. There was the hearth to which I longed to bring a wife. But here it was, only for me, for my habitation and rest from labors in the ambition to be rich! Mrs. Brown opened the door and welcomed me with a diffidence. "Where is Zoe?" I asked. Mrs. Brown replied quickly: "Zoe has not been seen nor heard of for more than a week. I got up one morning, and as she didn't appear I went and called her. She was gone. I saw Mr. Clayton about it. The last I heard no one had seen her."
My feelings were mixed of regret and relief. I was fond of Zoe. My sense of justice was enlisted in her behalf. I was fearful for her future, both for the misfortune that might befall her and for the complications that might accrue to me in her living away from my guidance. For there was Zoe's property. But on the other hand, if Zoe were completely out of my life I might win Dorothy.
I walked reflectively toward the fireplace. Should I not write to Dorothy and tell her of Zoe's disappearance? For surely Zoe would not go away unless she meant to stay. She had roving, adventurous blood in her, and an English will. Could I rely upon the hope of her staying away, and that she would not figure in my life in the future except as to the land, the money? Yes, here my hands were stuck as in honey. And when could they be freed and cleaned of it? While I was reflecting upon these things Mrs. Brown walked to the mantle and taking a letter from it handed it to me. It was from Dorothy.
"Dear James," the letter read, "I was never more depressed in my life than I was after your departure; you must know that I would be. In the first place, Reverdy is so very fond of you and esteems you so much, and that counts with me. For he is the best and truest man I have ever known. And I am sure that you are honorable and kind; and you have asked me to be your wife, and any woman worth noticing is moved by a request like that if she has any respect for the man whatever. But this seems to me the most terrible situation that a girl could be placed in. I have thought it over until my mind goes around in a circle, and I cannot relate things clearly any more. And of course I have talked it all over with mother. You can be sure I would not take the pains to do this, nor the pains to write you in detail, if you had not entered my mind in a serious way. Frankly the only misgivings I have of you, and I beg you to forgive me for saying this, is the fact that your father would do such a thing. I cannot understand it, my mother can't. What was he that he could do such a thing with the prospect that he would injure you, his son by another marriage, in so many ways and so deeply? He could not have overlooked these things; nor the feeling that exists in America, particularly in the South, against such an alliance. But putting these things out of mind, you cannot possibly assure me, or any other woman, against the future. There are the property interests; but if these were out of the way there is the relationship. And I blame myself deeply, for I knew that Zoe was your sister almost as soon as I first came to Jacksonville. With this knowledge I should not have come to your parties or put myself in a way to be liked by you. I should have only been polite to you when you came to Reverdy's house. For any other association, I ask you to forgive me. I have written you many letters, and then torn them up. Perhaps I shall send this one. It is as good as I can do. It says everything now except that I am profoundly unhappy, that I shall never see you again—and to wish you happiness under the circumstances fills my throat with a kind of suffocation. And so I write farewell—and can hardly mean it—and yet it must be farewell."
A kind of calmness came over me as I read the last word. There are anxiety and fear, and stir and ministration while the sick are alive. But with death there is quiet in the house. Calmness comes to those who have striven to heal and to save. And with the words "farewell" before my eyes a dumb resignation came into my heart. Dorothy was gone from me and forever! But here was my life left to me to work out, and my ambition to pursue. I grew suddenly strong and full of will. I walked to the door and gazed for some minutes over the prairie. Then I saddled a horse and went to find Reverdy.
It was something to see the brother of the woman I loved; but I must find Zoe if possible.
Reverdy was off somewhere with Douglas. Douglas was working upon the plan of introducing the political convention system in Illinois, as it prevailed in New York. He wished to step from the state's attorneyship into the legislatureship. He had newspaper supporters; he had many friends, as well as many foes. But he was fighting his way.
I talked with Sarah of my trip to New Orleans and played with little Amos. I asked Sarah at last about Zoe. Reverdy had already done all he could to trace her. The stage driver had been questioned, but knew nothing. Some one had seen a girl, probably Zoe, walking north from town. Outside of that nothing had been heard. The facilities for finding her were so primitive. How could posters be sent around, how phrased? How could constables and sheriffs in the surrounding counties be notified? And if an advertisement should be published in the local newspaper where would it reach? Upon what basis could I seek to regain Zoe, if she did not wish to return? Sarah and I discussed these problems. But if she had met foul play how could that be discovered? I seemed quite helpless, yet since it was the best I could do I placed an advertisement with the newspaper. Then telling Sarah that I wished to see Reverdy, I returned to the farm.
***
Глава XVIII
Я не сказал Дороти, куда я иду. Я оставил ее, чтобы предположить, что я возвращаюсь в Джексонвилл.
Проходя к посадке на лодку, я споткнулся и упал, мучительно ушибившись. Я спешил уйти, и в спешке и печали я забывал о своем окружении. Когда я хромал на палубе, ко мне подошел добрый человек, который предложил мне немного мази, которая, по его словам, была сделана из масла, стекавшего по поверхности воды в соляных колодцах Кентукки и в других местах, несмотря на все, что можно было бы сделать и многое, чтобы доставить неудобства бизнесу по добыче соли. Этот человек сказал, что масло подвергалось экспериментам для использования в освещении. Как мазь это было волшебно, и через несколько дней моя хромота исчезла.
И на Огайо, и на Миссисипи мы видели связанные между собой плоскодонные лодки, нагроможденные углем, который был загружен в них со склонов холмов Аллегании и в других местах. Их плыли в Новый Орлеан. Я нашел уголь в нескольких местах на своей земле в Иллинойсе. Иногда можно было выкопать это из поверхности земли. Но в Иллинойсе еще не использовались никакие оперативные средства для его добычи.
Миссисипи - удивительная сцена для меня. Река полна островов, и лодка кружится в бесконечных поворотах ручья. Здесь есть болота, меланхоличные кипарисы и погребальные живые дубы. Здесь есть одинокие хижины лесорубов, песочные бруски, покрытые тростниковым тормозом, непроходимые леса и неприступные глубины джунглей. Дальше - сахарные плантации, дамбы, большие дома плантаторов, хижины негров и яркие зеленые поля сахарного тростника, высотой много футов; а вокруг них кипарисовое болото. И на каждой стороне посреди каждой плантации высокие белые башни сахарных заводов. Это все ново и замечательно для меня; и это помогает мне забыть мои настойчивые мысли о Дороти.
Пароход остановился за дровами. Это было на креольской плантации. Здесь была процессия повозок, каждая из которых была запряжена командой мулов, движимых неграми, которые смеялись и шутили друг с другом. Они были рабами, тянущими дрова на сахарные заводы. Вскоре мы снова вышли на тихую реку, которая теперь расширилась до размеров огромного озера.
Затем мы увидели шпили, купол; затем мачты многочисленных судов, пароходов и высоких дымоходов. Тогда мы достигли дамбы города. Лодка была пристегнута, и я гулял по улицам Нового Орлеана. Жара была не больше, чем я чувствовал в Иллинойсе. А ночью ветер быстро доносился из гавани и залива. Этот город с населением 50 000 человек сразу привлек меня.
Вечером я пошел в Place d'Armes, где играл военный оркестр. В течение дня были гонки только за городом. В кафе было полно курящих и пьющих, играющих в бильярд и домино. Дамы в голубых костюмах сидели на балконах, наблюдая за происходящим, за игроками, прохожими. На французском говорили везде. И повсюду была креольская красавица с черными глазами и длинными шелковыми ресницами, а светлая кожа слабо пропитана розой. Я погрузился в эти праздники, чтобы забыть Дороти.
На следующий день я пошел в Испанский собор и увидел на крыльце группы седых негров, ждущих милостыню. На алтаре были свечи, картины крестов на столбах и конфессиональные шкафы возле двери. И тут милые креолы встали на колени бок о бок с чисто черными потомками африканского негра.
Я нигде не видел, чтобы с негром обращались хуже, чем в Иллинойсе, за исключением одного случая. Я слонялся по причалу, глядя на пароходы, загружаемые рабами. Негр за рулем почти столкнулся с повозкой, которой управляет белый человек. Я видел все это. Белый человек был виноват. И все же он начал проклинать негра, который со смехом говорил правду, которую белый человек внезапно повернул. С этими словами человек, по-видимому, какой-то офицер, вышел из патрульного ящика с винтовкой и с клятвой и мерзким эпитетом приказал негру идти дальше. И сделал это быстро и не вернув ни слова. В этой несправедливости было что-то, что вызвало мое негодование. Это было пристрастие, которое не имело ничего общего с обстоятельствами, а только с людьми.
Я посетил рынок рабов и снова увидел аукцион людей, таких же светлых, как Зои, и такого же разведения. Я снова начал размышлять о будущем Зои. Что с ней будет? Как ее судьба запутается с моей? Если Дуглас получил импульс в жизни из-за неспособности своего дяди обучить его, в каком направлении была моя жизнь от брака моего отца и Зои? Я уже убил человека ради Зои; и я была отвергнута Дороти из-за Зои или из-за обстоятельств, которые Зои создала вокруг моей жизни.
Везде, где я бродил по Канал-стрит, по причалам во французском квартале, на поле битвы, где Джексон одержал победу над Пэкенхэмом, Дороти обычно была в моих мыслях. Но всегда дверь закрыта от любого общения с ней; все, что нужно для нее сделать, как воспоминание о ее щедрости; любой шаг, который нужно предпринять для того, чтобы сделать все то, что я считал нашей израненной дружбой. Должен ли я написать Дороти? Но что? В витринах магазинов так много изысканного: драгоценности, изделия из серебра и золота. Как я хотел выбрать что-то для Дороти! Но дверь была закрыта от этого. В антикварных магазинах прекрасные столы, сундуки, письменные столы! Если бы я только мог купить много таких вещей для нашего дома - Дороти и мой. Но был ли это дом? Дверь мягко закрыта.
И так я ходил по городу. Он был такой красочный, такой веселый, такой континентальный, такой непохожий на что-либо, о чем я когда-либо мечтал. И все это время я пытался упорядочить свои мысли, гадая, что мне делать. И если когда-либо Дуглас в своих политических амбициях запутался, к своему собственному уничтожению, с этой массой людей, белых и черных, движущихся по туши жизни, то что должно было стать моей судьбой, как по оценке моей личной судьбы, и как одна из единиц этой расовой вражды, и политические и экономические силы, которые ее породили?
Я несколько раз пытался написать письмо Дороти. Я не мог найти то, что хотел сказать, или слова, которыми можно выразить это. Что я должен сказать? Должен ли я убедить Дороти вступить в брак со мной? Должен ли я попытаться спорить с ее опасениями? Должен ли я сказать ей, что вернусь в Джексонвилл и отошлю Зою? Должен ли я написать Дороти, что я оставил любую надежду сделать ее своей женой? Я написал письма об этих различных импортах, а затем уничтожил их. Некий паралич был у меня на уме. А потом я выходил из своей комнаты и бродил по улицам, посещал кафе и находил временную забывчивость в оживленных сценах и веселых лицах.
И однажды вечером, когда я был во французском квартале за ужином, я стал настороже от разговора двух мужчин, сидящих за соседним столом. Они разговаривали друг с другом, почти как братья. Но я чувствовал, что они были отделены в течение некоторого времени. Наконец один из них упомянул Францию ;;и Англию, и я пришел к выводу, что он был за границей. Оба были типичными плантаторами, с козлиной бородкой и широкими шляпами, пальто из элегантного материала, но с широкими и свободными размерами. Когда я следовал их словам, почти все состояние Америки раскрылось в моем понимании.
Суть разговора касалась хлопка, спроса на него за границей и дома, а также влияния этого спроса на Юг и на всю общественную и политическую жизнь Америки. В течение тридцати лет все северные штаты, кроме Делавэра, отменили рабство. Что в конце концов поддержало бы рабство, за исключением хлопкового джина и Эли Уитни, что, кроме великолепного развития машинного оборудования Англии для прядения и ткачества, которое увеличивало спрос на хлопок все больше?
Спрос! Там, где есть спрос, он должен быть поставлен, и все должно уступить место процессам его поставки: земля, рабство, а что нет. Тогда есть общие ссылки на жизнь и труд. В конце концов, весь труд - это рабство, говорят они. Ученики, руки фермеров, фабричные рабочие - рабы. Вся эта трудная масса трудящихся должна, в судьбе жизни, быть поглощенной великой драмой предоставления одежды, еды и крыш для тех, кто может заплатить. Но хлопку нужно больше земли. И разве территория Соединенных Штатов, великое достояние и владения всех штатов, Севера и Юга, не используются ими для их общего и общего блага, для уничтожения имущества: рабов, крупного рогатого скота или утвари? Мне кажется, теперь, когда я слышу, как эти люди говорят, я вынужден повсюду слушать в Америке схемы торговли, материальный прогресс, накопление денег. Эти плантаторы продолжают спрашивать, почему на территории Соединенных Штатов следует проводить линии, запрещающие рабство к северу от линии и разрешающие его к югу от линии. Эта территория была в равной степени оплачена сокровищами и кровью всех штатов. Кровь за землю! Тогда рабство на земле, чтобы поднять хлопок! И разве Джефферсон не был пророческим, когда писал, что расширение этой дивизии в 1820 году встревожило его, как колокол в полночь? Это означало раздор в разрезе: Север против Юга. И о торговле! Поскольку южные штаты станут богаче, они получат больше политической власти и смогут доминировать на севере. Кто-то должен доминировать. Там должно быть превосходство. И к чему приведет эта растущая враждебность? Что будут делать будущие изобретения, чтобы усугубить это? Что за паровой двигатель,
Я не мог не думать о влиянии, которое все это имело на мою собственную жизнь.
Но в конце концов, когда они заплатили за обед, зажгли сигары и стали менее энергичны, один спросил другого: «Вы когда-нибудь слышали о девушке?» Ответ был: «Ни слова. Как я мог? Я не оставил свое имя. Лучше было закрыть вопрос, не оставив следа от себя». И первый спросил: «Не было ли ваше имя в проекте?» «У меня было золото, мешок с золотом. Я просто передал его новому мужу и пошел своим путем».
Теперь я был весь в ушах, изучая также лицо человека, который исповедовался в сумке с золотом. Был ли в нем след Зои? Я не мог быть уверен. Казалось, я что-то видел в глазах, но они исчезли под моим пристальным вниманием. В лучшем случае этот человек был только дедом Зои;
Они начали подниматься из-за стола. Я хотел следовать за ними. Но я не заплатил за еду. Я подозвал официанта. Пока он шел, двое плантаторов не спеша вышли из кафе; рука об руку и в интимной беседе.
Я спешил быть в отъезде и следовать за ними - я едва знал почему. Они ушли, когда пришел мой официант. Я спросил его, кто такие плантаторы. Он не знал их имен; знал их только как богатых плантаторов, которые часто посещали кафе; Я покинул кафе; и попытался найти их, но они исчезли. И я стоял на бордюре, наблюдая, как переливающийся ил сточных вод в уличном туннеле просачивается, словно больная змея.
Креольские красавицы, негры, плантаторы, черновики, игроки проходили мимо меня. Улицы были шумными с грузовиками. Воздух был горячим и безжизненным. Сцена вокруг меня вздрогнула, словно блестящие и смертоносные чешуйки ядовитой рептилии. Я был болен в глубине души. Я был охвачен ужасным одиночеством. Я был влюблен в Дороти и был братом Зои. Я был пойман в этом великом драматическом испытании Америки без всякой вины с моей стороны. Что я должен делать? Да, мои амбиции. Чтобы разбогатеть. Это было достаточно труда. И там была моя ферма в Иллинойсе. Почему я был здесь в конце концов? Это был какой-то сон? Я бы проснулся сам. Я бы вернулся на свое место, мой долг. Что еще я мог сделать? Я пошел к пристани, чтобы найти лодку в Сент-Луис.
Глава XIX
Я был вялым всю дорогу домой. Проходя через Джексонвилл, я, казалось, чувствовал холодность в манере некоторых людей. Даже там, где была улыбка и поклон, из которого я не мог сделать никаких исключений, я интерпретировал позицию, которая гласила: «Англичанин: тот, кто убил Ламборна».
Город делился на меня? Я был уверен в Реверди, Саре, Дугласе, президенте колледжа, его жене и некоторых других; но в остальном я подозревал, что зависть воспользовалась предлогом для ее осуществления. Ибо я был богатым; Я воспользовался косилками и всей новой техникой для сельского хозяйства, и я был конкурентом, человеком, который, возможно, растет все больше и больше. Мой прием во многих кругах казался далеким.
Я пошел прямо на ферму. Был мой дом, который я построил с большими надеждами. Был очаг, к которому я стремился привести жену. Но это было только для меня, для моего жилья и отдыха от трудов в стремлении быть богатым! Миссис Браун открыла дверь и с неуверенностью приветствовала меня. "Где Зоя?" Я попросил. Миссис Браун ответила быстро: «Зою не видели и не слышали больше недели. Я встала однажды утром, и когда она не появилась, я пошел и позвонил ей. Она ушла. Я видел мистера Клейтона о это. Последнее, что я слышал, никто не видел ее ".
Мои чувства были смешаны с сожалением и облегчением. Я любил Зои. Мое чувство справедливости было зачислено в ее пользу. Я боялся за ее будущее, как за несчастье, которое может случиться с ней, так и за осложнения, которые могут возникнуть в ее жизни вдали от моего руководства. Потому что там была собственность Зои. Но с другой стороны, если бы Зоя была полностью из моей жизни, я мог бы выиграть Дороти.
Я задумчиво подошел к камину. Разве я не должен написать Дороти и рассказать ей об исчезновении Зои? Конечно, Зоя не ушла бы, если бы не хотела остаться. В ней было бродяжничество, авантюрная кровь и воля англичан. Могу ли я рассчитывать на надежду, что она останется в стороне, и что она не будет фигурировать в моей жизни в будущем, кроме как в отношении земли, денег? Да, здесь мои руки застряли как в меду. И когда они могли быть освобождены и очищены от этого? Пока я размышлял над этим, миссис Браун подошла к мантии и, взяв письмо, передала его мне. Это было от Дороти.
если бы вы не вошли в мой разум серьезно. Честно говоря, единственное, что у меня вызывает опасения в отношении вас, и я прошу вас простить меня за это, это то, что ваш отец сделал бы такую ;;вещь. Я не могу этого понять, моя мама не может. Что он мог сделать с такой перспективой, что мог бы ранить вас, своего сына другим браком, так и так глубоко? Он не мог пропустить эти вещи; ни чувство, которое существует в Америке, особенно на юге, против такого союза. Но, не обращая внимания на эти вещи, вы не можете убедить меня или любую другую женщину в будущем. Есть имущественные интересы; но если бы они были вне пути, есть отношения. И я глубоко виню себя, потому что я знал, что Зоя была твоей сестрой почти сразу, как только я впервые приехал в Джексонвилл. С этим знанием я не должен был приходить на твои вечеринки или ставить себя так, чтобы ты нравился тебе. Я должен был быть вежлив с тобой, только когда ты пришел в дом Реверди. Для любой другой ассоциации, я прошу вас простить меня. Я написал вам много писем, а затем разорвал их. Возможно, я пришлю это. Это так хорошо, как я могу сделать. Сейчас все сказано, за исключением того, что я глубоко несчастен, что больше никогда тебя не увижу - и желаю тебе счастья в сложившихся обстоятельствах, наполняет мое горло своего рода удушьем. И поэтому я пишу прощание - и вряд ли могу это сказать - и все же это должно быть прощание ». а затем разорвал их. Возможно, я пришлю это. Это так хорошо, как я могу сделать. Сейчас все сказано, за исключением того, что я глубоко несчастен, что больше никогда тебя не увижу - и желаю тебе счастья в сложившихся обстоятельствах, наполняет мое горло своего рода удушьем. И поэтому я пишу прощание - и вряд ли могу это сказать - и все же это должно быть прощание ». а затем разорвал их. Возможно, я пришлю это. Это так хорошо, как я могу сделать. Сейчас все сказано, за исключением того, что я глубоко несчастен, что больше никогда тебя не увижу - и желаю тебе счастья в сложившихся обстоятельствах, наполняет мое горло своего рода удушьем. И поэтому я пишу прощание - и вряд ли могу это сказать - и все же это должно быть прощание ».
Какое-то спокойствие охватило меня, когда я прочитал последнее слово. Есть беспокойство и страх, а также движение и служение, пока больные живы. Но со смертью в доме тихо. Спокойствие приходит к тем, кто стремится исцелить и спасти. И со словами «прощай» перед моими глазами тупое смирение вошло в мое сердце. Дороти ушла от меня и навсегда! Но здесь была моя жизнь, чтобы работать, и мои амбиции преследовать. Я внезапно стал сильным и полным воли. Я подошел к двери и несколько минут смотрел на прерию. Затем я оседлал лошадь и пошел искать Реверди.
Это было что-то, чтобы увидеть брата женщины, которую я любил; но я должен найти Зою, если это возможно.
Реверди был где-то с Дугласом. Дуглас работал над планом введения системы политических соглашений в Иллинойсе, как это преобладало в Нью-Йорке. Он хотел перейти от государственной юриспруденции в законодательную власть. У него были сторонники газеты; у него было много друзей, а также много врагов. Но он боролся со своим путем.
Я говорил с Сарой о моей поездке в Новый Орлеан и играл с маленьким Амосом. Наконец я спросила Сару о Зои. Реверди уже сделал все возможное, чтобы отследить ее. Водитель сцены был допрошен, но ничего не знал. Кто-то видел девушку, вероятно, Зою, идущую на север от города. За пределами этого ничего не было слышно. Возможности найти ее были такими примитивными. Как можно рассылать плакаты, как их формулировать? Как констебли и шерифы в окружающих округах могли быть уведомлены? И если реклама будет опубликована в местной газете, куда она попадет? На каком основании я мог бы попытаться вернуть Зою, если она не хотела возвращаться? Сара и я обсуждали эти проблемы. Но если бы она встретила нечестную игру, как это могло быть обнаружено? Я казался совершенно беспомощным, но так как это было лучшее, что я мог сделать, я разместил рекламу в газете. Затем, сказав Саре, что я хочу увидеть Реверди, я вернулся на ферму.