Черубина де Габриак - самая знаменитая мистификация в русской литературе начала XX века – была создана фантазией двух поэтов. Образ таинственной испанки придумал Максимилиан Волошин, а все стихи, написанные от ее имени, сочинила никому неизвестная тогда Елизавета Ивановна Дмитриева.
Родилась Елизавета Дмитриева в апреле 1887 г. в Петербурге в бедной дворянской семье учителя чистописания. Отец ее рано умер от чахотки, и сама она в детстве и юности страдала тем же недугом ("туберкулез костей и легких"). С семи до шестнадцати лет Дмитриева едва могла вставать с постели, год была слепа, на всю жизнь осталась хромой. Потом болезнь отступила. В 1904 г. Дмитриева с золотой медалью экстерном окончила Василеостровскую гимназию, в 1908 г. - Женский Императорский педагогический институт, причем сразу по двум специальностям (занималась средневековой историей и средневековой французской литературой). Одновременно она слушала лекции в Петербургском университете и Сорбонне, работала учительницей русской словесности, печаталась в теософских журналах и занималась профессиональными переводами с испанского.
По возвращении из-за границы в апреле 1908 г. Дмитриева начала посещать знаменитые среды на «башне» Вячеслава Иванова. Там она познакомилась с Максимилианом Волошиным. В январе 1909 г. на одной из лекций в Академии художеств возобновилось ее шапочное парижское знакомство с Николаем Гумилевым, почти сразу переросшее в бурный роман. В мае 1909 г. они вместе поехали в Коктебель. Но здесь их отношения неожиданно прервались. Дмитриева сблизилась с Волошиным, а Гумилев уехал, затаив досаду, как на свою бывшую возлюбленную, так и на хозяина дома. Вскоре после этого в Коктебеле и «родилась» Черубина де Габриак. Звучный псевдоним и образ таинственной иноземной красавицы придумал Волошин. Он же отобрал те стихотворения Дмитриевой, которые могли заинтриговать столичную художественную элиту. Главной целью мистификации избрали Сергея Маковского – редактора недавно основанного журнала "Аполлон". Осенью он стал регулярно получать мелко исписанные листки в траурной кайме с необычайными, экзотическими стихами. Автором их была испанка со звучным именем Черубина де Габриак. Из ее полупризнаний "аполлоновцы" установили, что Черубина происходила из древнего, едва ли не царского рода, необычайно хороша собой, томится на чужбине и несет крест избранничества и мучительной любви. Интерес к незнакомке подогревали ее замечательные стихи, сразу оцененные знатоками. Иннокентий Анненский писал в своей предсмертной статье: "Пусть она даже мираж... я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни..." Маковский положительно влюбился в свою корреспондентку и готов был на все ради свидания с ней.
Начиная игру, Волошин и Дмитриева не могли, конечно, предвидеть подобного успеха. Суеверно-чуткая Дмитриева вскоре стала отождествлять себя с Черубиной, ощущать ее как подлинное и более реальное воплощение своего "я". Надо так же учесть, что, работая в редакции «Аполлона», она постоянно слышала разговоры о Черубине, которой все поголовно восхищались и все старались разгадать ее инкогнито. К чему все это могло привести, продлись розыгрыш дольше, не известно. Мистификация раскрылась совершенно неожиданным образом: немецкий переводчик Гюнтер, тоже сотрудник "Аполлона", под гипнозом заставил Дмитриеву выдать тайну Черубины. От него подлинное имя незнакомки узнали остальные «аполлоновцы». Конец игры получился совсем не таким веселым, как начало. Страшно разочарованный Маковский не мог простить розыгрыша, выставившего его в смешном свете. Гумилев так же очень резко отозвался о Дмитриевой. Защищая ее честь, Волошин стрелялся с Гумилевым на дуэли.
Между тем вышел в свет второй номер «Аполлона» с подборкой из двенадцати стихотворений Черубины де Габриак. Успех их среди читающей публики был громаден. Волошин надеялся, что громкая и заслуженная слава позволит его подопечной завоевать место на поэтическом Олимпе. Но случилось обратное. В начале 1910 г. Дмитриева пребывала в состоянии глубокого творческого кризиса. Она все дальше удалялась от Волошина, а в марте окончательно с ним порвала. В прощальном письме она упрекнула возлюбленного: «Я ушла от тебя, Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом». Для самой поэтессы скандал обернулся трагедией: "я - художник умерла". Она замолчала на несколько лет. Всего "Черубина" просуществовала менее года, но это время в русской поэзии Марина Цветаева определила как подлинную "эпоху Черубины де Габриак".
В 1911 г. Елизавета Ивановна вышла замуж за инженера-мелиоратора Всеволода Васильева и приняла его фамилию. После замужества она уехала с ним в Туркестан, много путешествовала, в том числе в Германию, Швейцарию, Финляндию, Грузию, — в основном по делам «Антропософского общества». Антропософия стала главным её занятием на все последующие годы и, видимо, источником нового вдохновения. С 1915 г. Васильева вернулась к поэзии: в новых стихотворениях понемногу исчезло её прежнее «эмалевое гладкостилье», а на смену ему пришло обострённое чувство ритма, ощущение некоей таинственной, но несомненной духовной основы новых образов и интонаций. Многие стихотворения — религиозные, но уже не католические стилизации, а искренние стихи, отражающие поиск пути для собственной души поэта, стремящейся к покаянию и очищению.
В 1921 г. Васильеву и ее мужа выслали из Петрограда в Екатеринодар. Здесь она вместе с молодым Маршаком работала для детского театра. Она была талантливым драматургом (достаточно сказать, что сборник ее пьес для детей переиздавался потом четыре раза). Вернувшись в 1922 г. в Петербург, Васильева первое время продолжала сотрудничать с ТЮЗом, выпустила повесть для детей о Миклухо-Маклае «Человек с Луны», затем перешла в Библиотеку Академии наук. За участие в Антропософском обществе ее в 1927 году сослали в Ташкент. Тут она написала последнюю книжку стихов от имени китайского поэта Ли Сян Цзы, заброшенного на чужбину, - "Домик под грушевым деревом".
Скончалась Васильева в ташкентской больнице в декабре 1928 г. от рака печени.
ххх
Цветы живут в людских сердцах;
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.
Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.
В ветвях лаврового куста
Я вижу прорез черных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.
Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.
Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам,
В душе растет разрыв-трава.
x x x
Горький и дикий запах земли:
Темной гвоздикой поля проросли!
В травы одежды скинув с плеча,
В поле вечернем стою, как свеча.
Вдаль убегая, влажны следы,
Нежно нагая, цвету у воды.
Белым кораллом в зарослях лоз,
Алая в алом, от алых волос.
ххх
Сияли облака оттенков роз и чая,
Спустилась мягко шаль с усталого плеча
На влажный шелк травы, склонившись у ключа,
Всю нить моей мечты до боли истончая.
Читала я одна, часов не замечая.
А солнце пламенем последнего луча
Огнисто-яркий сноп рубинов расточа,
Спускалось, заревом осенний день венчая.
И пела нежные и тонкие слова
Мне снова каждая поблекшая страница,
В тумане вечера воссоздавались лица
Тех, чьих венков уж нет, но чья любовь жива..
И для меня одной звучали в старом парке
Сонеты строгие Ронсара и Петрарки.
x x x
Ветви тонких берез так упруги и гибки
В ноябре, когда лес без одежд!..
Ты к нему приходи без весенней улыбки,
Без ненужных весенних надежд.
Много желтых и ярко-пурпуровых пятен
Создала, облетая, листва.
Шорох ветра в ветвях обнаженных не внятен,
И, желтея, угасла трава.
Но осенние яркие перья заката
Мне дороже, чем лес в серебре...
Почему мое сердце бывает крылато
Лишь в холодном и злом ноябре?
Октябрь 1908
x x x
Лишь раз один, как папоротник, я
Цвету огнем весенней, пьяной ночью...
Приди за мной к лесному средоточью,
В заклятый круг, приди, сорви меня!
Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
1909
x x x
С моею царственной мечтой
одна брожу по всей вселенной,
с моим презреньем к жизни тленной,
с моею горькой красотой.
Царицей призрачного трона
меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
червонных кос моих корона.
Но спят в угаснувших веках
все те, кто были бы любимы,
как я, печалию томимы,
как я, одни в своих мечтах.
И я умру в степях чужбины,
не разомкнуть заклятый крут.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины.
1910
x x x
Последний дар небес не отвергай сурово.
Дар неуемных слез — душе надежный скит,
когда распять себя она уже готова.
Но о земных цветах, оборотясь, скорбит.
И слезы для нее — брильянтовые четки,
чтобы в ряду молитв не сбиться ей опять,
чтоб миг земных утех — мучительно короткий
не смог преодолеть небесную печать.
И от последнего грядущего соблазна
меня оборонит лишь слезных четок нить,
когда все голоса, звучащие так разно,
в молчание одно в душе должна я слить.
1917
ПЕТЕРБУРГУ
Под травой уснула мостовая,
Над Невой разрушенный гранит...
Я вернулась, я пришла живая,
Только поздно, — город мой убит.
Надругались, очи ослепили,
Чтоб не видел солнца и небес,
И лежит, замученный в могиле...
Я молилась, чтобы он воскрес.
Чтобы все убитые воскресли.
Бог, Господь, Отец бесплотных сил,
Ты караешь грешников, но если б
Ты мой город мертвый воскресил.
Он Тобою удостоен славы
От убийц кончину воспринять,
Но ужель его врагов лукавых
Не осилит ангельская рать?..
1922
Модернизм и постмодернизм http://proza.ru/2010/11/27/375